CC BY
159
Павел КАНДЕЛЬ
«БАЛКАНСКАЯ» ДЕМОКРАТИЯ МЕЖДУ историей и «транзитологией»
Прилагательное «балканский» стало ныне столь одиозным, что даже страны этого региона предпочитают относить себя к Юго-Восточной Европе. Но и на Балканах, а не только в центральноевропейских странах, утвердилась демократическая политическая система - таков главный итог последних пятнадцати лет эволюции европейских государств бывшего «социалистического лагеря». Иная картина на пространстве прежнего СССР: здесь, если исключить Прибалтику и еще не обретшие законченных форм политические системы Украины, Молдовы, отчасти Армении, где политический процесс сохранил ярко выраженную состязательность, возобладали «симулирующие» демократию авторитарные режимы различной степени жесткости.
«Дурная наследственность» или скверный выбор?
КАНДЕЛЬ
Павел
Ефимович — к. и. н., зав. сектором института Европы РАН
Наиболее тривиальное и потому, быть может, самое общепринятое объяснение разницы судеб постсоциалистических стран обычно ищут и находят в их давней истории. Тогда удачный вариант служит подтверждением силы демократических традиций, зрелости гражданского общества и иных благоприятных историко-культурных предпосылок, а противоположный — их слабости. Подобный подход небезупречен даже методологически, поскольку наличный результат проецируется на определение причинно-следственных связей, невольно побуждая в одном случае
— преувеличивать значимость одних факторов, а в другом — противоположных. Практическая же его несостоятельность выявляется одним сопоставлением России с Украиной, Молдовой и Арменией, не говоря уже о странах Юго-Восточной Европы. Ведь трудно здесь усмотреть сколь-нибудь серьезные различия по степени развитости историко-культурных предпосылок демократии. Если же рядополагать постсоциалистические страны не только на финише, но и на старте, анализировать не только достигнутое, но и пути к нему, то историко-культурный (или, говоря шире, структурный детерминизм) выглядит еще менее убедительно.
В историческом наследии Польши, Чехии, Венгрии еще можно обнаружить некоторые сравнительные преимущества перед Россией, предрасполагавшие к выбору демократического пути развития. Но и эти страны первый «экзамен по демократии» в межвоенную пору сдали неудовлетворительно. И хотя в Польше и Венгрии конституционно-парламентские установления имели более давнюю предысторию, примерным образцом для соседей оказалась чехословацкая модель демократии времен первой республики, хотя и она была не лишена серьезных изъянов.
А много ли оснований говорить о большей, нежели в России, укорененности демократических институтов и традиций в Болгарии, Румынии, Албании или на территории бывшей СФРЮ? Этим тем более не объяснить, почему после ее распада Словения, никогда ранее не имевшая даже собственной государственности, пошла по пути устойчивого демократического развития, а Сербия и Хорватия, с куда более богатой демократической родословной, на десятилетие оказались заложниками новорожденного лево- и
правонационалистического авторитаризма? Правда, формально хронологически в большинстве государств этого региона конституционно-парламентские установления и зародышевые формы многопартийности появились на 30—50 лет раньше, чем в Российской империи (парадоксально, но не без ее участия). Правоавторитарные режимы межвоен-ного периода были менее разрушительны для общества, чем советский тоталитаризм. Но «школой демократии» они могут считаться скорее «от противного».
Не случайно постсоциалистические государства не пошли на восстановление прежних политических порядков, а «исто -рические партии», претендовавшие на правопреемство с довоенными предшественницами, в глазах избирателей не приобрели никаких значимых преимуществ и почти нигде (разве что в Румынии) не стали заметной политической силой. Между тем даже краткий обзор движения этих государств к сегодняшнему состоянию подсказывает, что сделанный на исторической развилке и конституционно- институционально закрепленный выбор демократической модели, а затем и его позитивная инерция, оказывается более значимым, чем не слишком благоприятная историко-культурная наследственность. Весомость такой зависимости особенно наглядно выявляется там, где сам выбор был иным.
Балканские страны начали переход к новому общественному строю и политической демократии в условиях, в современной «транзитологии» именуемых «структурно неблагоприятными». Не предвещал быстрого успеха уже уровень их социально-экономического развития, болеенизкий(заисключением Словении), чем в государствах Центральной Европы, не говоря уже о Советском Союзе. Не сулили удачи ни острота межэтнических и национально-территориальных проблем, ни политические традиции и сравнительная молодость парламентарно-конституционных установлений. Как правоавторитарные режимы межвоенной поры, так и социалистические отличались большой жесткостью и репрессивностью. В годы социализма здесь отсутствовала не только организованная оппозиция, но и сколько-нибудь заметное диссидентство (кроме хорватии, Словении и Сербии, где протестные движения носи-
ли не столько демократический, сколько преимущественно националистический характер). Все это позволяло сомневаться, что утверждение демократии в этой части прежнего социалистического мира окажется успешным проектом. Победы наследниц бывших компартий на «учредительных» многопартийных выборах в Албании, Болгарии, Румынии, Сербии, Черногории и отчасти в Македонии, разгоравшийся югославский кризис, а затем и утверждение авторитарных режимов в СРЮ и Хорватии вроде бы свидетельствовали об обоснованности пессимистических прогнозов.
Неудивительна поэтому склонность воспринимать многие государства региона как «неконсолидированные» или даже «дефектные», «фасадные» и «элек-торалистские» демократии. Но более обоснованным кажется суждение известных «транзитологов» Т. Л. Карла и Ф. Шмиттера: «...вопрос заключается совсем не в том, почему так много пост-коммунистических политий остаются автократиями. Удивительно то, что их так мало». По их мнению, у Болгарии, Хорватии, Румынии и Словении, как бы ни оценивать их нынешние достижения, «судя по всему, не может быть другого будущего, кроме «современной либеральной представительной демократии», тогда как «траектория дальнейшего развития Албании, Боснии и Герцеговины, Македонии, Сербии и Черногории не столь очевидна»1.
Классифицировать страны региона допустимо и иначе. Среди них стоит особо выделить Словению, выглядящую, особенно на фоне соседей, едва ли не образцовой парламентской республикой. В Болгарии и Румынии установилась функционирующая, пусть и не без изъянов, демократическая политическая система, они избежали соблазнов авторитаризма и вооруженных национально-территориальных конфликтов. Такой результат отнюдь не был гарантирован, учитывая тяжелейшую социально-экономическую ситуацию, политическое противостояние посткоммунистов и их противников, остроту турецкой проблемы в Болгарии и венгерской — в Румынии. Сербия и Хорватия, напротив, оказались не спо-
1 Карл Т. Л., Шмиттер Ф. Демократизация: концепты, постулаты, гипотезы. «Полис», 2004, № 4, стр. 8-9
собны противостоять авторитарно-националистическому искусу. Они прямо или косвенно втянулись в межнациональные войны на территории бывшей Югославии, а свою демократическую историю им пришлось начинать как бы заново лишь с падением в 2000 г. режимов С. Милошевича и Ф. Туджмана. Наконец Албания (в 1997 г.) и Македония (в 2001 г.) пережили острейшие внутренние вооруженные конфликты политического характера — в первом случае и этнополитического — во втором, которые поставили под угрозу саму их государственность. Но и им, пусть и с внешней помощью, все же удалось восстановить внутренний мир и удержать вектор демократического развития.
Даже в столь неодинаковой постсоциа-листической истории разных стран можно обнаружить общие черты. Еще важнее
— единый итог: демократический строй, препятствующий концентрации личной власти и обеспечивающий смену власти по итогам выборов. Не менее примечательно, что и в характере смены режимов, и в общей логике политического развития балканские государства вторили центральноевропейским. Уже поэтому вряд ли обоснованно считать, что отличия трех регионов (Центральной, Юго-Восточной Европы и постсоветского пространства) по уровню социально-экономического развития, историко-культурному наследию и политическим традициям предрешили ход и исход политической трансформации.
Предпочтительнее выглядит противоположный структуралистскому «процедурный» подход, сосредотачивающий основное внимание на взаимодействии конкурирующих элит, последовательности их действий, выборе ими тех или иных политических и институциональных решений. Ведь в принципиально неравновесном состоянии, которое всегда отличает момент смены политической системы, сама сила политических акторов, не говоря уже об их соотношении, зависит от меры их активности и готовности к борьбе. Правда, в конкретном приложении и этот подход также не лишен пороков. Его приверженцы обычно выделяют четыре основных типа перехода к демократии:
«революционный»;
«пактовый» — по договору между сторонниками и противниками старого режима,
между коммунистической властью и антикоммунистической оппозицией;
«реформистский» - под давлением снизу, со стороны относительно мирно настроенных, но мобилизованных на борьбу противников режима;
«навязанный» сверху какой-то группировкой правящей элиты вследствие ее раскола на сторонников мягкой и жесткой линии, на «реформаторов» и «консерваторов». Но даже в одной стране нелегко выделить в чистом виде какой-либо один тип.
«Транзитологическая» схема и реальная история
Исходная инициатива различных местных вариантов «перестройки» практически во всех странах региона принадлежала правящим компартиям. Отличие лишь в том, что одни начали ее раньше, а другие
— позже. Одни — в условиях собственного безраздельного господства и следуя преимущественно внешним примерам, как это было в Болгарии, Албании и Македонии. Другие — с оглядкой на нарастающее общественное брожение и давление нарождавшейся антикоммунистической оппозиции, стремясь обеспечить политическое самосохранение посредством смены режима, как в Словении и Хорватии. Третьи, как в Сербии и Черногории, — в тех же условиях и аналогичными методами канализации общественного недовольства вовне, но с иным расчетом: использовать внутрирежимные изменения для сохранения режима.
Руководствуясь схемой, все страны региона следует отнести в рубрику «навязанного транзита». Явно выраженные элементы «реформистского» и «пакто-вого» вариантов поначалу можно усмотреть лишь в Словении и Хорватии, хотя консолидация общества на националистической антисербской и антиюгос-лавской основе была осуществлена без формального договора власти и оппозиции. Логично говорить о попытках пакта на этапе демократизации в Албании, Болгарии, Македонии и Румынии: компартии и их правопреемницы, даже обладая полнотой власти, старались наладить сотрудничество с оппозицией, гораздо менее склонной к нему. Но подобное распределение ролей естественно. Правящие партии были вынуждены
доказывать собственное принципиальное обновление и бесповоротный отказ от монополии на власть. Их противники для утверждения на политической сцене, обретения самостоятельного лица и наращивания политического капитала должны были демонстрировать непримиримость к старому режиму, что стимулировало радикальный антикоммунизм. (Лишь в Сербии и Черногории удачные маневры компартий, заблаговременно обеспечившие им почти полное политическое доминирование, позволили самоуверенно отказаться от какого-либо диалога с оппозицией, перехватив немалую часть ее националистических лозунгов и их приверженцев.)
Посткоммунистические партии и впоследствии мирно уступали власть (опять-таки исключая Сербию и Черногорию), подчиняясь вердикту избирателей, а в иных случаях (например в Болгарии) даже не дожидаясь его. Можно спорить о мотивах и факторах подобного поведения. Было ли это отступление вызвано натиском оппозиционных сил? Или же «запланированный отход» обусловлен иным: внешними политическими и экономическими условиями, безысходностью социально-экономического кризиса, пониманием правящими кругами бесперспективности сохранения отжившей даже в их глазах экономической и политической системы, стремлением «конвертировать» власть в собственность или нежеланием брать на себя ответственность за тяжелые, но неизбежные реформы? Бросается, однако, в глаза, что везде, кроме Сербии и Черногории, податливость власти была заметно выше, чем возможности давления со стороны оппозиции. При этом компартии и их наследницы, как правило, избегали даже легитимного применения силы и тогда, когда имели для этого все правовые основания.
Особый случай — революционное низвержение диктатуры Чаушеску в Румынии в декабре 1989 г., когда массовое народное выступление слилось с военным переворотом и сговором номенклатурных противников диктатора. Увиденное не могло не сказаться на поведении соседних коммунистических элит. Но последующее развитие событий и в этой стране в целом подчинялось общей логике.
Политические основы нового строя в Болгарии и Румынии, по примеру
Польши и Венгрии, закладывались в ходе работы «круглых столов», в рамках которых Болгарская социалистическая партия (БСП) и Фронт национального спасения (ФНС) активно взаимодействовали с оппозиционными силами, хотя это и проходило в острой политической борьбе. Демократические конституции этих стран (первые во всей Центральной и Восточной Европе) явились совместным плодом власти и оппозиции.
Все участники политических баталий руководствовались, естественно, не столько декларируемым стремлением к демократии, сколько собственным представлением о своей политической выгоде. Но первоначальные расчеты сторон по большому счету оказались недальновидными и не раз потом оборачивались против их авторов.
Социалистические партии — наследницы коммунистических в Румынии, Болгарии и в Албании, даже сохранив после «учредительных» выборов политическое преобладание в парламенте и удержав посты президентов за своими ставленниками, стремились разделить власть с новорожденной оппозицией и вовлечь ее в правительственные коалиции. По тому же пути пошла и Македония, где формальным фаворитом выборов стала оппозиционная националистическая Внутримакедонская революционная организация-Демократическая партия македонского национального единства (ВМРО-ДПМНЕ). Но сама она не смогла сформировать правительство и была вынуждена к договору с другими политическими силами, вышедшими из лона Союза коммунистов, которые сообща сохранили большинство в парламенте. Главой республики с согласия всех основных политических партий еще ранее был избран бывший видный деятель компартии К. Глигоров, пользовавшийся репутацией реформатора со времен Тито.
Пакты, однако, оказались недолговечны, поскольку оппозиция была бескомпромиссно настроена на отстранение от власти посткоммунистов как залог смены режима. Проиграв первые выборы, она вскоре по собственной инициативе отказалась от соучастия во власти и начала наращивать внепарламентское давление, прибегая к агрессивным выступлениям массового протеста, сопровождавшегося актами насилия, бойкотом законодатель-
ного органа, блокадой дорожного движения и голодовками. Под этим прессингом социалистические партии в Болгарии и Албании постепенно сдавали позиции, уступив и пост главы государства, и руководство коалиционными или «экспертными» кабинетами, хотя формально не были к тому обязаны. В Румынии же ФНС ответил на подобную тактику оппозиции аналогичными действиями: мобилизацией своих сторонников в среде шахтеров, которые совершили поход на Бухарест и своими погромными акциями заставили оппозиционные партии уйти с улицы. И в Македонии переход ВМРО-ДПМНЕ в оппозицию не принес успеха. Социал-демократический союз Македонии (преобразовавшийся в Союз коммунистов) сумел в 1992 г. возглавить правительственную коалицию и сохранить власть.
В Словении и Хорватии партии экс-коммунистов-реформаторов, инициаторы движения за демократизацию и отделение от СФРЮ, все же проиграли первые выборы, но с разным исходом. В Словении председателем Президиума республики, а затем и президентом был избран бывший лидер компартии М. Кучан. Да и в парламенте партии, сформированные прежними коммунистами и их сателлитами, остались влиятельным политическим фактором, хоть и должны были уступить исполнительную власть. В условиях борьбы за независимость и ориентации на согласие всех политических сил ради этой цели демократическая конституция явилась результатом их сотрудничества. В Хорватии же первые выборы привели к ярко выраженному доминированию в законодательном органе крайне националистического Хорватского демократического содружества. Его лидер Ф. Туджман триумфально победил и на выборах главы государства. Для закрепления победы подходящей формой стала президентская республика. Подобная конструкция власти в условиях начавшейся войны, развязыванию которой правящая партия активно содействовала, обеспечила формирование авторитарного правонационалистического режима при формальном сохранении многопартийности. Утверждение аналогичного режима (но левонационалистического толка) в Сербии и Черногории стало следствием столь же сокрушительной победы на первых выборах партий-правопреемниц ком-
мунистов и их лидеров С. Милошевича и М. Булатовича. Соответственно и здесь появилась возможность «протащить» новые конституции, скроенные «под себя», без участия оппозиции и не взирая на ее протесты.
В результате Словения избрала почти классическую парламентскую модель скорее с символическими полномочиями главы государства, Болгария, Румыния и Македония — парламентско-президентскую, а в Сербии, Черногории и Хорватии утвердилась президентская республика, по форме напоминавшая «голлистскую» Францию, с широкими полномочиями главы государства и весьма расплывчатыми их ограничениями.
В Албании характер нового политического устройства первоначально был определен лишь в самых общих чертах «переходной конституцией» — законом «Об основных конституционных положениях» (апр. 1991 г.) и долгое время оставался предметом политического противоборства. Однако попытка президента С. Бериши, лидера Демократической партии, добиться принятия в 1994 г. проекта конституции президентской республики с необъятными прерогативами главы государства закончилась неудачей даже в условиях политического господства его партии и складывавшегося режима его личной власти: она была отвергнута на референдуме.
Как ни странно, именно политическая жизнь Албании посткоммунистической эпохи изобилует событиями и явлениями, вызывающими навязчивые ассоциации с Россией, хотя между двумя странами так мало общего. Иногда речь идет о символичном, но внешнем сходстве: навязывание авторитарной конституции методами, которые выглядят едва ли не как сознательное копирование российского образца, обрушение «финансовых пирамид», чрезмерная амбициозность и взаимная нетерпимость двух главных действующих лиц политической сцены
— вождя «демократов» С. Бериши и лидера «социалистов» Ф. Нано. Всему этому нетрудно подыскать параллели в России.
Политическая трансформация началась в Албании позже, чем у всех ее соседей. Переход к новому общественному строю во многом приобретал характер лавинообразного процесса. Он проходил гораздо более бурно, чем в других странах реги-
она, дважды (в 1991 и 1997 гг.) погружая страну в состояние анархии и хаоса, почти все избирательные кампании сопровождались массовыми нарушениями и острыми политическими столкновениями, а для становления демократии поражения «демократов» оказались не менее важны, чем их виктории. Все это неудивительно в самой бедной стране Европы, никогда не имевшей демократического опыта. Но пройдя через все те драматические повороты, что и Россия, Албания вышла из них более удачно. Попытки персональной концентрации власти все же закончились провалом, а ее смена уже трижды осуществлялась по итогам выборов, пусть и не без внешней помощи, и через острые внутриполитические кризисы.
Анализ начального этапа перехода к демократии в странах Юго-Восточной Европы приводит к выводу, что «транзитологическая» дифференциация его типов слишком формальна и далека от реальности. В действительности «навязанный» транзит вскоре принимал форму «пактового», столь же быстро оказываясь по существу «реформистским». Но с переменами во власти давление снизу принимало принципиально противоположную политическую окраску, а политическое доминирование «демократов» нередко несло не меньшую угрозу демократии, чем былое политическое всевластие их противников. В результате происходившее в той или иной стране можно отнести к какому-то одному типу с одинаковыми основаниями и равно натужно.
Лишь внешне кажутся логичными бытующие среди «транзитологов» догмы: будто бы наиболее типичными и самыми успешными были «реформистские» (проводимые под давлением снизу) «транзиты»; что в становлении демократии логика конфронтации оказалась продуктивнее линии на сотрудничество1; а главным залогом успешного перехода к демократии являлась-де победа демократической оппозиции на фазе смены режима2. Разумеется, утверждение политической конкуренции как нормы предполагает
1 McFaul M. The Fourth Wave of Democracy and Dictatorship. San Francisko, 2001, p. 16—17
2 Байхельт Т. Демократия и консолидация в пост-социалистической Европе. Повороты истории. Постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. Т. 1. Спб., М., Берлин, 2003, стр. 486-489
борьбу сил нового и старого порядка, а переход власти к противникам прежнего режима устанавливает формальную границу между двумя политическими системами. Но на практике это случилось на первых выборах лишь в Словении и Хорватии, а там, где давление снизу было наиболее зримым (в Хорватии и Албании), оно принесло весьма сомнительные плоды. В большинстве же стран региона демократический строй утверждался, несмотря на сравнительно короткие сроки первого пребывания у власти «демократов» и их зачастую антидемократическую практику. Наконец само-цельная конфронтация, вырождавшаяся в антилевый фундаментализм, оказалась крайне ущербной политической стратегией для «демократических» сил, во многом способствовавшей их неудачам.
Более содержательными и значимыми представляются иные параметры переходного процесса: степень его управляемости и скорость протекания, достигнутая в его ходе реальная демонополизация политической жизни, наконец уровень институциализации, в которую удалось претворить демократический потенциал общества в момент его наивысшего подъема.
Важнейшей характеристикой «транзита» в странах региона была в целом эволюционная, «управляемая смена» политической системы (сравнительно с Россией и странами СНГ, где она приобрела характер обвала), что обусловило и относительную плавность перехода. Правящей элите это дало время для собственного обновления и адаптации к новым условиям, а оппозиции — для партийной самоорганизации и некоторого «дозревания» до власти, что постепенно выравнивало их политические потенциалы. Если острота социально-экономического кризиса (как в Албании в 1991 г., где создалась реальная угроза массового голода и полного паралича всей экономики) резко ускоряла процесс смены режима, воцарившийся хаос ставил под вопрос само существование государства.
Переходный процесс развивался в условиях динамично менявшегося соотношения сил основных политических акторов и был им движим. Но не менее существенным оказалось сохранение равнопорядковости политических величин — возможности каждого из игроков
политической сцены были ограничены достаточно высоким уровнем противодействия соперника, обеспечивая тем самым развитие конкурентной политической среды. Когда это правило нарушалось (после первых выборов в Хорватии, Сербии, Черногории, Румынии, после вторых — в Албании, вскоре после краха режима Милошевича — вновь в Сербии) и наблюдалась фактическая монополизация политической сцены, безразлично правыми или левыми, посткоммунистами или антикоммунистами, начиналась реанимация антидемократических тенденций. Не меняло дело, шла ли речь об авторитарных наклонностях старого или нового чекана.
Периоды, когда демократия для подавляющего большинства граждан обретает статус высшей и самодовлеющей ценности (пусть даже и не в собственном смысле, а как символ и псевдоним иной, более благополучной жизни), в истории не столь часты и редко бывают длительными. Сделанное и несделанное именно в этот момент имеет едва ли не решающее значение для последующего развития. В одном случае этот немалый «начальный капитал» демократии успели «конвертировать» в демократические конституции и создание институциональных основ демократического правопорядка. В другом — этот «капитал» попусту растранжирили и обесценили, злоупотребив в далеких от демократии целях. Там, где демократическая инс-титуциализация произошла на ранних стадиях, как в Словении, Болгарии, Румынии, Македонии, последующее нарушение установленных «правил игры» и обретшей силу инерции демократической процедуры было сопряжено со слишком высокими внутри- и внешнеполитическими рисками и требовало такого перевеса в силах, которым практически никто уже не обладал. Не случайно утверждение демократии оказалось наиболее успешным в тех странах региона, где наблюдалось совмещение трех отмеченных условий.
«Полевые испытания» демократии
Минимальная проверка демократичности политической системы по С.
Хантигтону1 — проведение двух свободных выборов или осуществление двукратной смены власти в соответствии с конституцией. На сегодня соревновательные многопартийные парламентские выборы в странах региона были проведены по меньшей мере пять раз. Правда, в 1994 г. в Македонии и 1996 г. в Албании оппозиция не признала их честными. Впрочем, в этих двух странах едва ли не все избирательные кампании 90-х годов сопровождались обвинениями (иногда небезосновательными) в антидемократическом манипулировании законодательством, созданием «условий наибольшего благоприятствования» для правящей партии, массовых нарушениях и фальсификациях. Это же характерно для СРЮ времен С. Милошевича, и Хорватии — при правлении Ф. Туджмана. Любопытно, что схожая практика и в Черногории, и в Сербии получила продолжение и после падения режима С. Милошевича. Монополия на власть черногорского лидера М. Джукановича и нового премьера Сербии З. Джинджича оказалась для них и их приверженцев значимее, чем утверждение декларируемого демократического правопорядка.
Правда, существовавший в Черногории с конца 80-х годов режим после раскола в 1997 г. правящей посткоммунистической партии на сепаратистов и федералистов эволюционировал: реальная состязательность политических сил возросла, а коалиционные партнеры правящей партии менялись неоднократно. Но неизменным осталось одно — основные рычаги власти в течение почти семнадцати лет вплоть до 2006 г. сохранялись у М. Джукановича, занимал ли он посты премьера, президента или вновь премьера, а роль доминирующей политической силы — за его Демократической партией социалистов Черногории.
Результатом трехлетнего правления «Демократической оппозиции Сербии», где доминировала возглавлявшаяся главой правительства Демократическая партия, стала тенденция к воспроизводству в новых условиях сущностных характеристик низвергнутого строя. Законодательная и судебная власть, как и большинство средств массовой инфор-
1 Huntington S. P. The Third Wave. Democratization in Late Twentieth Century. London, 1991, p. 267
мации, вновь оказалась под контролем исполнительной власти, а «инакомыслящие» деятели и партии постоянно сужавшегося демократического блока вытеснялись в оппозицию. Лишь гибель нового «сильного лидера» (в 2003 г.), развал коалиции, а затем и поражение его партии на досрочных парламентских выборах создали условия для демонополизации политической жизни и вернули Сербию на путь демократического развития1.
На первых выборах антикоммунистическая оппозиция пришла к власти лишь в Словении и Хорватии (1990 г.), на вторых — в Албании (1992 г.) и Болгарии (1991 г.), на третьих — в Румынии (1996 г.) и Македонии (1998 г.). В Сербии это случилось только в 2000 г. одновременно с падением режима С. Милошевича. Следующая перемена у кормила была связана с «поворотом влево», наблюдавшимся почти во всех странах Центральной и Восточной Европы, — возвращением партий социал-демократического толка, созданных бывшими коммунистами-реформаторами, по большей части на основе преобразованных компартий. Дальнейшие рокировки были вызваны очередными качаниями политического маятника. Принципиальная смена правящей партии происходила в Албании трижды, в Болгарии — пять раз, в Македонии
— четырежды, в Румынии — четырежды, в Словении — пять раз, в Хорватии
— трижды, в Сербии — трижды и лишь в Черногории этого не случилось.
Смена власти в разных странах региона имела свои примечательные особенности. Так, в Словении уже в 1992 г., еще до проведенных тогда же вторых парламентских выборов из-за распада антикоммунистической коалиции «Демос» ведущей силой нового правящего большинства стала Либерально-демократическая партия. Созданная первоначально на основе бывшей молодежной организации Союза коммунистов, она впоследствии приняла в свои ряды «зеленых», часть социалистов и членов расколовшейся Демократической партии. Ее лидер Я. Дрновшек, в прошлом видный государственный деятель СФРЮ, и возглавил коалиционное правительство. С тех пор он неизменно (не считая недолгой паузы
1 Кандель П. Двойной портрет на фоне Сербии. «Мир перемен», 2004, № 1, стр. 168—180
в 2000 г., когда его противникам удалось взять кратковременный реванш) занимал пост премьер-министра (лишь с 2002 г. став президентом). Его партия стабильно оставалась у власти до 2004 г., хотя состав многопартийных кабинетов претерпевал самые неожиданные метаморфозы.
В Албании возвращение социалистов к власти в 1997 г. стало возможным после драматичного падения режима С. Бериши, лидера Демократической партии. В результате бунта «обманутых вкладчиков», вооруженных выступлений на юге страны, паралича и развала армии и полиции, государство оказалось в состоянии коллапса. Лишь ввод европейских миротворческих сил и посредническая миссия ОБСЕ позволили постепенно восстановить порядок в стране, наладить межпартийный диалог, сформировать переходное коалиционное правительство и провести внеочередные выборы, принесшие АСП убедительную победу. Только после этого Албания обрела демократическую конституцию, разработанную при активном содействии европейских организаций и принятую на референдуме в 1998 г., несмотря на бойкот со стороны приверженцев С. Бериши.
В Хорватии демократические перемены начались лишь после смерти Ф. Туджмана, когда его партия — ХДС в 2000 г. потерпела поражение и на президентских, и на парламентских выборах. Коалиционное правительство, возглавляемое лидером социал-демократов И. Рачаном, активно взялось за демонтаж авторитарного режима, что увенчалось изменением в 2001 г. конституции: были сокращены и уточнены полномочия президента, усилена роль правительства и его главы, ликвидирована вторая палата парламента. На парламентских выборах 2004 г. ХДС сумела вернуться к власти. Для этого ей потребовалось распроститься с наиболее одиозными фигурами в своих рядах, убавить националистическую риторику и, попытавшись откреститься от своего прошлого, предстать респектабельной проевропейской консервативной силой2.
В Болгарии уже становившееся традиционным чередование у власти социа-
2 Кричкович А., Фиш С. От коричневого цвета — к синему. Станет ли ХДС христианско-демократической партией? «Конституционное право: восточноевропейское обозрение», 2004, № 1 (46), стр. 61—70
листов и «демократов» в 2001 г. было прервано новым явлением в политической жизни страны. «Национальное движение Симеон II» во главе с экс-монархом, вернувшимся в страну за пару месяцев до выборов, завоевало половину мест в парламенте и принесло своему лидеру пост руководителя правительства1. Избрание президентом в том же году представителя социалистов Г. Пырванова, их относительный успех на следующих парламентских выборах в 2005 г. и формирование коалиционного кабинета социалистов, монархистов и партии турецкого меньшинства показали, что двухполюсная политическая конфигурация болгарской политической сцены претерпевает дальнейшую эрозию.
Конституционные сроки парламентских выборов по большей части выдерживались, но в Албании (1997 г.), Болгарии (1994,1997 гг.), Хорватии (1992, 1995 гг.), Сербии (1993, 2000, 2003 гг.) и Черногории (1998, 2001, 2002 гг.) были досрочными. Однако на пять в среднем легислатур за время постсоциалистического развития в странах региона приходится не менее 10 кабинетов — немногим удалось доработать до временного предела своего мандата.
Подавляющее большинство правительств имело коалиционный характер, даже когда это не диктовалось парламентской арифметикой. Правда, при авторитарных режимах речь шла скорее об имитации: правящие партии нуждались в своих слабосильных партнерах главным образом для декорирования недемократических методов властвования.
Партийная система обрела относительную стабильность. Ведущие политические партии в большинстве стран возникли еще в начале переходного периода и с тех пор неизменно представлены в парламенте наиболее значимо. Новички на политической сцене, за исключением Болгарии, нигде не проявили способности успешно оспорить позиции ее ветеранов.
В целом конкурентная многопартийность и демократический механизм смены власти стали в странах региона нормой политической жизни. Минимальную, но принципиально важную проверку демократия прошла.
1 Пеева Р. Избрание царя: выборы-2001 и болгарская демократия. «Конституционное право: восточноевропейское обозрение», 2001, № 4 (37), стр. 88—92
закончен ли «транзит»?
На политическом ландшафте ЮгоВосточной Европы все еще доминирует раскол на «посткоммунистов» и их противников. Соответствует ему и биполярность политической сцены. Так, в Албании, Болгарии, Македонии и Румынии политическая жизнь определялась соперничеством социалистической и правого толка демократической партии (или объединения нескольких). Двухполюсность менее выражена лишь в Словении, где спектр политических сил изначально был многоцветнее, а их соотношение более сглажено. Она усложнена дополнительными размежеваниями по иным линиям в Хорватии (европеисты
— традиционалисты), Сербии (где к двум отмеченным расколам добавлялся раздел на умеренных и радикальных реформаторов) и Черногории (где доминировало разделение на федералистов и сепаратистов).
Мелкие партии, претендующие с «центристских» позиций на заполнение ниши между полюсами, неизменно оказывались в тени двух наиболее мощных сил. Но они стали едва ли не непременными, а во многих случаях — неизбежными участницами правящих коалиций. В государствах с довольно значительным национальным меньшинством, как Болгария, Македония и Румыния, именно малые этнические партии турок, албанцев и венгров успешно выполняют функцию того политического довеска, который не раз предрешал как соотношение сил «великанов» в законодательном органе, так и судьбу кабинетов. Поэтому и при доминирующем в обществе биполярном расколе конфигурацию политической сцены можно условно определить как «двух с половиной партийную».
Лишь в Словении изначально утвердилась и стабильно воспроизводится поли-архическая структура: ни одна из партий (даже Либерально-демократическая, с наибольшим стажем пребывания у власти) не имела большинства, достаточного для самостоятельного правления, и любое правительство обречено было быть коалиционным. Аналогичная тенденция, хотя и менее выпукло, несколько последних лет стала обнаруживаться в Болгарии, Сербии, Хорватии и Черногории.
Биполярный политический раскол гарантировал сохранение конкурентной
среды в политике и страховал от монополизации политической сцены. Однако подобный, достаточно архаичный раскол свидетельствует, что большинство государств региона до сих пор пребывают в «постсоциалистическом» периоде своей истории. Следовательно, «транзит» в политическом плане все еще рано считать завершенным.
Смягчающие двухполюсное противостояние «карликовые» партии в состоянии играть лишь дополнительную, но не самостоятельную роль. Это нередко вело к их перерождению в «малые предприятия» по беспринципной торговле голосами, что сказывалось на их популярности и долговечности. Но само их постоянное воспроизводство подтверждает сохранение запроса на политические силы центристской ориентации и немаловажность выполняемой ими функции.
Звучит парадоксом, но «демократические» силы, выросшие из оппозиции коммунистическому режиму, которые провозглашали переход к демократии своей целью, в ее условиях преуспели гораздо менее своих противников из числа посткоммунистов. На их счету меньше электоральных побед и короче «управленческий стаж». Демократы «по происхождению» нередко проявляли воинствующий антидемократизм, оказались гораздо более подвержены расколам и много менее договороспособны, демонстрируя зачастую вопиющий непрофессионализм.
Подобный феномен лишь отчасти объясним естественными болезнями роста молодых политических сил. В гораздо большей степени это было обусловлено их «революционным нетерпением» — ошибочной стратегией тотальной и скорейшей «декоммунизации» любой ценой, подразумевавшей полное вытеснение всей прежней элиты из политической и общественной жизни. В социальноэкономическом плане это предполагало ликвидацию всех значимых завоеваний социализма, затрагивавшую жизненные интересы широчайших слоев населения, гарантируя тем самым новым социал-демократам сохранение традиционного электората бывших компартий. В экономике это посягало на позиции обладавшей наибольшим влиянием и управленческим опытом бывшей «хозяйственной» номенклатуры, побуждая ее держаться
той силы, из лона которой она и вышла. В политике подобное сектантство, огульно распространявшееся на всех «бывших», вело к самоизоляции «демократов» и дополнительной консолидации их противников, хотя элементарный расчет требовал прямо противоположного.
В результате «демократические» партии сами себя замкнули в правой части политического спектра, предоставив не только левый фланг, но и центр иным политическим течениям. «Перенаселенность» узкого правого сегмента политического рынка дополнительно способствовала его фрагментации. Заведомо обузив возможности укрепления и расширения своей политической базы демократическими методами, провозвестники демократии должны были довольно скоро скатиться к таким способам завоевания и удержания власти, которые имеют мало общего с демократической политической культурой. Наглядной иллюстрацией этого стала политическая жизнь Албании в период первого правления С. Бериши, Хорватии
— времен Ф. Туджмана, Сербии — под управлением З. Джинджича. Уже поэтому нелогично связывать утверждение и развитие демократии в странах региона лишь с деятельностью сил, выросших из оппозиции коммунистическому режиму. Не меньшую роль в этом сыграли и социалистические партии вопреки своей коммунистической родословной. Учитывая собственное прошлое, они были вынуждены особо заботиться о демократической репутации и больше рисковали, ею пренебрегая. К сохранению демократического «имиджа» их обязывала и евроатлантическая внешнеполитическая ориентация, и стремление получить международный сертификат на свое обновление посредством приема в Социалистический Интернационал. История стран региона после краха социализма в очередной раз подтвердила, что становление демократии — саморазвертывающийся процесс, который никому непозволительно монополизировать.
Оборотной стороной относительной стабилизации партийного спектра в рамках «двух с половиной партийной системы» стала тенденция к превращению партий в «элитные» или «картельные» самоцельные образования, плохо справляющиеся с функцией представительства и опосредования общественных интере-
сов. Восприятие сложившейся системы как «партократии» типично для многих стран региона, что самым негативным образом сказывается на авторитете, как самих партий, так и власти в целом. Опросы общественного мнения показывают, что в странах региона партии как таковые среди всех общественных и государственных институтов пользуются наименьшим доверием. Немногим больше верят граждане национальным парламентам и правительствам. Гораздо более высокие рейтинги имеют армия, религиозные институты, ЕС и ООН1.
Не может не настораживать заметный рост популярности в последние годы национал-популистских партий антисис-темной оппозиции в Румынии («Великая Румыния», Партия национального единства румын), Сербии (Сербская радикальная партия) и Болгарии (коалиция «Атака»). Лидеры радикальных румынских и сербских националистов, удачно окрещенные «политическими экстрасен-сами»2, занимали почетное второе место в соревновании за пост президента. Опыт Болгарии, когда монархическое движение, возникшее за несколько месяцев до выборов, сумело стать правящим, показал, какую мощь и с какой скоростью могут набрать внесистемные силы при кризисе доверия. Поэтому при накоплении потенциала социального протеста он вероятнее будет искать пути самореализации вне право-левых координат и привычного чередования у власти двух партий, расширяя радиус действия наци-онал-популистских течений.
Важнейшую (а в отдельные моменты и решающую) роль в укреплении и стабилизации демократии в Юго-Восточной Европе играл внешний фактор. Речь идет не только о силе примера избранного европейского образца демократии и необходимости придерживаться ее стандартов, диктуемых из Брюсселя, но и о
1 Eurobarometer 2004. 1. Public opinion in the acceding and candidate countries. Annex tables, first results. Spring 2004. (europa. eu. int/comm/public opinion)
2 Байме К. Партии в процессе демократической консолидации. Повороты истории. Постсоциалистические трансформации глазами немецких исследователей. Т. 2., Спб., М., Берлин, 2003, стр. 90
прямом экономическом и политическом воздействии (нередко весьма настойчивом и мощном) на политические события в странах региона со стороны ЕС и США. Не всегда, правда, их роль может быть оценена однозначно позитивно. Еще существенней, что внешний фактор, компенсирующий недостаточность собственных внутренних ресурсов демократии, сохраняет свою действенность до тех пор, пока перспектива приема в ЕС — главное средство влияния
— видится близкой и привлекательной. Если же эта цель станет миражом, а накопившаяся «усталость» от предшествующего расширения позволяет предполагать притормаживание дальнейшей экспансии ЕС на Балканах, понизится и степень внешнего влияния на укрепление демократии в государствах ЮгоВосточной Европы. Парадоксально, но и их прием в ЕС, как видно на примере Польши и Румынии, приводит к тому же эффекту: когда цель уже достигнута, Брюссель лишился наиболее сильного инструмента воздействия и в «новоевропейских» демократиях стали проступать старые, не слишком демократические, родовые черты.
От избранного европейского образца демократия в странах региона, бесспорно, еще далека. Условна консолидация весьма несовершенной партийной системы, проблематичны независимость судебной власти и ее эффективность. Свобода средств массовой информации постоянно является предметом политических и общественных баталий. Коррупция и клиентелизм остаются наиболее распространенными социальными и политическими недугами. Но при избранной европейской ориентации и требовательном надзоре со стороны ЕС за функционированием демократических институтов демократия остается безальтернативной. Лишь взрывная дестабилизация ситуации в отдельных странах и в регионе в целом может повысить вероятность иного выбора.
Выполнено при финансовой поддержке РГНФ в рамках научно-исследовательского проекта РГНФ за 2007г. № 07-03-0205 2а
