CC BY
45УДК 821.111-12+008(=161.1)
РОССИЯ И РУССКИЕ В «БРОНЗОВОМ ВЕКЕ» И «ДОН ЖУАНЕ» ДЖ. Г. Н. БАЙРОНА: МЕТАМОРФОЗА СТЕРЕОТИПА
Борис Михайлович Проскурнин
д. филол. н., профессор кафедры мировой литературы и культуры Пермский государственный национальный исследовательский университет 614990, Россия, г. Пермь, ул.Букирева, 15. bproskurnin@yandex.ru
В статье анализируются художественные особенности решения величайшим английским романтиком русской темы. Автор статьи обращается к двум наиболее известным с точки зрения присутствия в них русской тематики произведениям поэта - роману в стихах «Дон Жуан» и политико-сатирической поэме «Бронзовый век». В статье демонстрируется, что, с одной стороны, Байрон находится под воздействием устоявшихся к началу XIX в. в английской литературе стереотипов и клише в восприятии России и русских, как, например, в «Дон Жуане», а с другой - демонстрирует приоритет общедемократических и революционно освободительных парадигм художественного мышления поэта над разного рода стандартными оценками, что позволяет ему выйти за рамки стереотипа, придать ему иной смысл или даже пренебречь им, как происходит в поэме «Бронзовый век». При этом автор статьи показывает, что нередко даже стереотипная трактовка России и русского важна не столько сама по себе, сколько как возможность еще раз продемонстрировать свое неприятие не отдельно взятой страны и ее образа, а неких общих законов и норм несправедливого и попирающего права человека мироустройства. Подчеркивается, что нередко русское начало в произведениях Байрона необходимо рассматривать в контексте нацеленности идейно-художественного пафоса творчества Байрона в будущее.
Ключевые слова: Англия, Россия, Байрон, перцепция, национальный образ, клише, стереотип, сатира.
Образы России, Москвы и Петербурга в английской литературе, начиная с эпохи Дж. Чосера, основывались на стереотипах и клише мороза, снега, бескрайнего северного пространства, дикости и безлю-дия, которые лишь на короткие промежутки времени переставали довлеть над восприятием англичан, о чем писал М. П. Алексеев в книге
© Проскурнин Б.М., 2019
«Англо-русские литературные связи (XVIII век - первая половина XIX века» (1982), а в 1995 г. размышляла Н. П. Михальская в одной из первых книг, где рецепция России в английском литературном сознании интерпретируется как имагологическое явление. Об этом же писала в монографии «Миф о России в британской культуре и литературе (до 1920-х годов)» (2012) С. Б. Королева.
В весьма примечательной по методологии главе-заключении книги 1995 г. «Образ России в художественной литературе Англии К-Х1Х веков. Опыт структурно-семантического анализа» Н. П. Михальская подчеркивает, что к середине XIX в. в английской культуре сложились едва ли не все традиционные компоненты семы «Россия»: «северные стихии (ветры, лед, холод, мороз) упоминаются в одном ряду с символом власти...», тирании и деспотизма, подавления и угнетения, «Молохом власти», акцентируются «черты дикаря», «свирепость медведя», «традиционное упоминание роскоши царского двора», а в отношении русского народа - «выдержка, терпение, смирение - универсальные характеристики раба» [Михальская 1995: 148, 149].
На первый взгляд, не избежал подобного клишированного отношения к России и Дж. Г. Н. Байрон. Так, в «Дон Жуане» (1818-1823) Петербург величается не иначе как «столицей блещущих снегов», герой романа «в вихре зимних развлечений / На льду Невы о юге [он] грустил», а когда занемог, то все врачи единогласно вынесли вердикт: «Южанам климат севера вредит!» Дикость и необузданность отсветом ложится в романе, например, на образ Суворова, который в день взятия Измаила «превосходил Тимура и, пожалуй, Чингисхана» и даже подается Байроном как «Нерону пара!».
Правда, говоря об образе Суворова в байроновском романе, стоит, наверное, сказать, что его надо рассматривать прежде всего в аспекте политической составляющей произведения, в аспекте резкого неприятия Байроном автократии и связанных с нею тирании и деспотизма, а также в контексте того радостного и свободного существования потомков, о котором Байрон говорит с неизменным восторгом и верой в его обязательное пришествие. В этом, как известно, заключается провидческий пафос не только этого произведения Байрона, но и практически всего его творчества; вера в будущее, его предвосхищение и даже мысленное существование в нем - одна из характеристик этико-политической системы романтиков, не принимающих настоящее. Это особенно явственно проявляется в восьмой песне поэмы в эпизоде написания Суворовым письма-рапорта Екатерине II о взятии Измаила и в тех размышлениях, которые возникают у автора (он же - лирический герой) в связи с этим (строфы 133 - 138):
Царице он депешу сочинил Рукой окровавленной, как ни странно -Стихами: «Слава Богу, слава вам! -Писал он. - Крепость взята, и я там!» <...>
А этот рифмоплет - Нерону пара! -
Еще острил при зареве пожара. [Байрон 1981:357] По Байрону, Суворов так циничен в отношении тысяч погибших и моря крови (а поэт, как известно, никогда не сдерживал свое перо, живописуя ужасы войн и их жертвы; об особенном на фоне других романтиков отношении Байрона к войнам очень интересно написано Дж. Уотсоном [Watson 2007]) и так верноподаннически холопен, во многом потому, что таков мир, основанный на автократии, насилии и угнетении. Суворов не мог вести себя по-другому как сын своего жесткого мира, замешенного на идеях войны, захватнических походов, политическом и военном насилии, мир, в котором отсутствует настоящее человеколюбие: Пусть не говорит
Никто, что льстил я тронам. Вам кричу я, Потомки! Мир в оковах рабской тьмы Таким, как был он, показали мы! <...>
Пускай же разукрашенные троны И все на них сидевшие царьки Вам чужды как забытые законы, Как тайных иероглифов значки... [Байрон 1981: 358] Здесь стоит вспомнить справедливые слова Н. Я. Дьяконовой в ее примечаниях к изданию русского перевода «Дон Жуана» 1981 г.: «Отношение Байрона к Суворову было сложным: отдавая должное его стратегическим талантам, воинской доблести и внимательному отношению к простым солдатам, Байрон тем не менее видел в нем одного из деятелей милитаристской политики европейских держав» [Байрон 1981: 591]. К тому же известно, что в трактовке личности Суворова поэт опирался на одностороннюю характеристику военачальника в книге некоего Г. Кастельно «Древняя и современная история России», а также на «Жизнь фельдмаршала Суворова» Л.-М.-П. Тарншана де Лаверна (1814) и книгу «Суворов» полковника Сполдинга (см.: [Байрон 1981: 591-592]). Более подробно об источниках байроновских сведений о России и аллюзий на ее историю в «Дон Жуане» можно прочитать в статье Питера Кохрана «Byron, Don Juan and Russia» [см.
Cochran 2012], замечательно отрецензированную Г. Н. Кравченко [Кравченко 2013].
Читателям байроновского романа в стихах хорошо известно, что изображение Петербурга, но главным образом - двора Екатерины II, последовавшее после эпизода взятия Измаила и представленное в песне Девятой и первых 49 строфах песни Десятой, строится на сатирическом обобщении-типизации, на том приеме, который станет художественной доминантой в поэме «Бронзовый век»: не случайны в «Дон Жуане» параллели с английским королевским двором, в том числе -саркастическая отсылка к фаворитизму при дворе Елизаветы I Тюдор. Однако образ самой императрицы как типа автократа явно грешит зависимостью от расхожих домыслов, касающихся ее интимной жизни, которые Байрон выводил прежде всего из идеологии самодержавия, абсолютизма и низкопоклонства.
В 23-й строфе Песни Девятой «Дон Жуана» читаем: Вот наш герой, судьбой своей влеком, В полярную столицу поспешает -К вельможам, пообтесанным Петром. Теперь сия империя стяжает Немало лести. Жаль признаться в том, Но и Вольтер хвалой её венчает. По мне же самодержец автократ Не варвар, но похуже во сто крат. [Байрон 1981: 375] И далее следует рассказ о том, как Дон Жуан стал очередным фаворитом Екатерины, которая «На зрелые и сочные плоды / [Она] в своем расцвете походила» и которая «Амура векселя могла [она] / По всем статьям оплачивать сполна» [Байрон 1981: 375], как весь двор наблюдал за этим возвышением молодого испанца. При этом поэт настолько подпадает под влияние расхожих скандальных мнений о Екатерине, что идет на известный анахронизм, когда шестидесятилетнюю с лишком женщину делает пылкой и сексуально озабоченной «дамой средних лет» и наделяет ее «живым и сочным цветеньем» [Байрон 1981: 377, 378].
Об односторонности, а то и предвзятости байроновских источников информации о России в целом говорила и Н. А. Соловьева в статье «Восток в творчестве Байрона». Стоит также еще раз вспомнить названные здесь комментарии Н. Я. Дьяконовой к «Дон Жуану». Обе исследовательницы, например, называют «Жизнеописание Екатерины II» некоего Тука, опубликованное в 1800 г., в качестве источника сведений о нравах при дворе русской императрицы.
Поначалу кажется, что и в политической сатирической поэме «Бронзовый век» (1823) тема мороза, стужи, снега, необъятного пространства как главных «примет» России тоже наличествует. Поэт, например, демонстрирует стереотипное восприятие победы русской армии над Наполеоном. Он стереотипно полагает, что это произошло благодаря не столько мужеству ее воинов, сколько «крылу пурги», «клюву стужи», а под каждой русскою снежинкой для поэта покоится герой-француз («icy wing flapped o'er the faltering foe, / Till fell a hero with each flake of snow» [Byron: эл. ресурс]); русским же «снится только ширь / Пустыни дальней - мрачная Сибирь» [Байрон 1905] («sans dreaming of Siberia's wastes» [Byron: эл. ресурс]. Однако при внимательном анализе и рассмотрении поэмы в контексте этико-политического пафоса творчества поэта эти стереотипы не принципиальны в «Бронзовом веке», поскольку главной ее идеей является разоблачение всякой, но особенно общеевропейской деспотии, деспотии Священного Союза, прежде всего. Именно борьбою с ним и его консервативной политикой был озабочен Байрон, поддерживая, например, антиавстрийскую деятельность итальянских карбонариев. «Бронзовый век» - это политико-сатирическое осмысление (или, как говорят английские исследователи, - political review) международных событий 1822 г. Это своеобразный сатирический очерк в стихах одного политического года с конкретными событиями, фактами, политическим деятелями, царями и королями: героями поэмы являются Александр I, Людовик XVIII, короли Австрии, Пруссии и Испании, Меттерних, Веллингтон, Монморанси и т.д., т.е. все значительные фигуры политической картины этого года.
Читая эту политическую сатиру, нетрудно заметить, что вдохновила Байрона на ее создание и поддерживает его оптимизм и веру в будущее очищение мира от деспотизма и тирании (и именно этим объясняются инвективы в адрес действующих мировых политиков-консерваторов) вновь восставшая Испания, как это было в Первой песне «Паломничества Чайльд Гарольда» (1812). Главным событием 1822 г. для Байрона стала Испанская революция и введение указом испанского короля (правда, как позднее выяснится, вынужденного, а потому через год отмененного) Кадисской конституции, разработанной испанцами еще в период борьбы с наполеоновским нашествием в 1800-х гг. и одной из самых либеральных по тем временам. Как отмечает испанский литературовед Колетес Бланко, из 780 поэтических строк поэмы 140 «имеют дело с Испанией и испаноязычным миром» [Blanko 117] и напрямую вдохновлены «мятежным духом самой Испании и испанской Америки» [Blanko 119]. Испанский ученый даже в
названии поэмы видит испанские (в данном случае все же латинские) корни: Байрон взял его из первой книги «Метаморфоз» Овидия, где бронзовый (он же медный) век предшествует железному, совершенно антигуманному и воинственному веку, отличаясь от него все же не тотальной агрессией по отношению к человеку и человеческому сообществу, хотя и являясь в восприятии Овидия веком, потрясающим копьем.
Еще раз повторим, «Бронзовый век» - это страстная по политическому накалу и лирически обнаженная хроника 1822 г., центром сатирического осмысления в которой становится Веронский конгресс, собравший лидеров ведущих европейских держав и в постнаполеоновскую эпоху вместе с Венским конгрессом 1815 г. определявший судьбу Европы. Хотя примечательным политическим и лирическим «ядром» структуры произведения становится 5 мая 1821 г. - смерть Наполеона. Эта трагическая для Байрона дата (при всем его к 1823 г. изменившемся отношении к Наполеону, о чем любопытно размышляла, например, В. М. Широких (см.: [Широких 2013]) воспринимается поэтом как знак оскудения времени на настоящих героев, как печальный знак того, что нет главного в XIX в. ниспровергателя деспотов и тиранов - «сильнейшего витязя наших дней, что сам не царь, обуздывал царей» (пер. Ю. Балтрушайтиса) [Байрон 1905]. Правда, этот «витязь», к большому сожалению поэта, в конце политической карьеры сам превратился в тирана; об этом Байрон размышлял в целом ряде стихотворений, посвященных Наполеону. Да и в самой поэме эта метаморфоза обозначена:
Ах, что ж, и он шагнул за Рубикон, За Рубикон людских воскресших прав,
В толпу царей и паразитов встав. (Пер. Г. Шенгели) [Байрон 1940: 191]
Alas! why passed he too the Rubicon— The Rubicon of Man's awakened rights, To herd with vulgar kings and parasites? [Byron: эл. ресурс] В «Бронзовом веке» Байрон ярко и броско демонстрирует отношение к происходящему как шабашу губителей свободы и самой идеи революции. В VIII песне поэмы читаем: Эзопом царь лягушкам добрый дан, А над людьми - везде живой чурбан: Болтаются со злобою слепой, Давя народы тяжестью тупой, -Чтоб аист революции в удел
Себе стяжал не так уж много дел. (Пер. Г. Шенгели) [Байрон 1940: 200]
Ah, how much happier were good Жsop's frogs Than we! for ours are animated logs, With ponderous malice swaying to and fro, And crushing nations with a stupid blow; All dully anxious to leave little work Unto the revolutionary stork. [Byron: эл. ресурс] Но начинает он с отповеди гонителям и губителям низвергнутого и отправленного на остров Святой Елены того, «кто смять великих мог, а ныне раб» (пер. Ю. Балтрушайтиса) [Байрон 1905] («the tamer of the Great, / Now slave» [Byron: эл. ресурс]. Вся третья песня поэмы наполнена этим возмущающим Байрона контрастом: Наполеон, великий человек, обладающий «недюжинным умом», «пленивший мир величьем вещих дум» («though even the mind / Be wavering, which long awed and awes mankind», «ныне раб, с кем каждый нагл и строг» [Байрон 1905] («Now slave of all could tease or irritate» [Byron: эл. ресурс]) .
Гневом и сарказмом по отношению к происходящему объясняется обращение Байрона к традиции «ювеналовой сатиры». Хотя сам поэт говорил в письме к издателю, что в «Бронзовом веке» он возвращается к стилю времен «Английских бардов и шотландских обозревателей» (1809), однако совершенно очевидно, что использование жанровой традиции сатиры древнеримского поэта Децима Юния Ювенала с ее обобщающим и типологизирующим пафосом - это свидетельство того, что от юношеской горячности и преобладания негодующего чувства над анализом истоков и причин сатиризируемого явления, Байрон переходит к сатире и инвективе, наполненным обобщающей мыслью. Еще А. А. Елистратова в главе о Байроне в книге «Наследие английского романтизма и современность» настойчиво говорила: «Открывший своим читателя новый для них мир поэзии страстей, поэзии бурных, неукротимых и мятежных чувств, Байрон был вместе с тем и поэтом мысли» [Елистратова 1960: 270]. Это не отменяет, а наоборот подчеркивает своеобразие «Бронзового века»: у Байрона в «Бронзовом веке», как и в «Видении суда» (1819) и «Пророчествах Данте» (1821), подобно ювеналовым произведениям, в особенности его IV сатире, преобладает тип «негодующей сатиры» на неразумность времени и его адептов. А это особенно приметно для Байрона как человека, выросшего из Просвещения и на его идеалы ориентирующегося; широко известно, что поэт как никакой другой английский романтик близок Просвещению. Перекличка с Ювеналом, а также с Овидием, возникает и в связи со вторым названием поэмы: Carmen seculare et annus haud
mirabilis («Гимн столетья и год, не столь восхитительный»). В этом же контексте может читаться и латинский эпиграф к поэме: Impar con-gressus Achili («Собрание, Ахиллу не равное»).
И все же надо иметь в виду доминирующий в поэме пафос светлого будущего и отторжения настоящего как недостойного славного прошлого и неизбежно проигрышно контрастного будущему. Весьма примечательно в этом отношении наблюдение А. А. Елистратовой над дневниковой записью Байрона от 28 января 1821 г., когда поэт сам себе задает вопрос и тут же на него отвечает: «Что такое поэзия? Чувство прошедшего (a Former world) и будущего» [Елистратова 1960: 305]. Именно в этом контексте мы должны трактовать не только «Бронзовый век», но и «Видение суда» и «Пророчества Данте», как наиболее близкие к анализируемому произведению политически заостренные поэмы Байрона. Хотя страстный взгляд в будущее и надежда на его свободный и демократический характер свойствен всей поэзии Байрона. А. А. Елистратова справедливо полагает, что творчество Байрона, равно как и поэзию Шелли, «пронизывает ощущение стихийного поступательного движения бытия во всех его формах, от чередования времен года, затишья и бури вплоть до смены исторических формаций и движение человеческой мысли, познающей мир» (от себя добавим - и его преобразующей тоже) [Елистратова 1960: 306].
Вот почему мы можем твердо сказать, что поэма «Бронзовый век», с одной стороны, образчик трезвого, реалистического взгляда на происходившее (политическое для поэта - уже не просто чувство, как он утверждал ранее и что доказывал своими ранними произведениями, о чем доказательно говорила А. А. Елистратова (см. [Елистратова 1960: 298]). Об этом же пишет Ж. А. Вартанова, когда, размышляя в большей мере о позднем творчестве поэта, отмечает: «И Байрон, поэт и гражданин, очевидец и участник исторического процесса, некогда мечтавший о карьере оратора, политического деятеля, гордо прощался с «музой вымысла», заявляя, что отныне: "Страну волшебную мечтаний / На царство Истины сменил"» [Вартанова 2012]. Поэтому поэма «Бронзовый век» близка, например, к разительно от нее отличающемуся по тематике и проблематике «Беппо» (1818), то есть маркирует новый тип творчества поэта, реалистический во многом. В произведениях этого типа довлеет доминанта реальности, детерминирующая правдивое воспроизведение политико-исторического процесса через призму некоторых закономерностей его динамики, но прежде всего -через конфликт властных (деспотических и реакционных, по Байрону) идеологий и демократических (прогрессивных) тенденций. Не случайно восклицание автора в конце поэмы: «Увы, то был не сон!» [Байрон
1940: 212] (В оригинале: «That I awoke - and lo! It was no dream!» [Byron: эл. ресурс]; при этом нельзя не обратить внимание на авторский курсив в этой строке, особо подчеркивающий сожаление поэта о реальности всего им описанного.)
С другой стороны, поэма - отражение столь свойственной Байрону после 1817 г., когда произошло переосмысление «наполеоновской легенды», веры в грядущую перестройку всей политической жизни Европы и неизбежную победу демократии в борьбе с автократией, тиранией и угнетением народов. Именно поэтому в поэме столь сгущена сатира по отношению, например, к Александру I, который на протяжении ряда лет после поражения Наполеона почитался в Англии как герой и едва ли не как освободитель Европы. В «Бронзовом веке» из всех державных правителей на Александра особенно много обрушивается саркастической сатиры Байрона; примечательно, что Александр-«освободитель» в поэме противопоставляется, по Байрону, истинному освободителю - Симону Боливару, лидеру революционного движения в Латинской Америке 1810-1820-х гг.
Вот почему Байрон столь категоричен, например, в осуждении тех греков, которые, ведя войну с Оттоманской (турецкой) империей, уповают исключительно на помощь России и Александра I, чью политику в отношении Греции и ее борьбы за независимость поэт называет «сетями посулов, проволочек, лжей» [Байрон 1940: 196] (в переводе Балтрушайтиса - «Пустой обет, рассчитанный на час») [Байрон 1905] (В оригинале это звучит более жестко и саркастично по отношению к Александру I: «The aid evaded, and the cold delay, / Prolonged but in the hope to make a prey» [Byron: эл. ресурс]. Поэт при этом утверждает: «Царь рабов / Не может снять с народов гнет оков» [Байрон 1905] (В оригинале у поэта эта мысль выражена язвительным риторическим вопросом: «How should the Autocrat of bondage be / The king of serfs, and set the nations free?»[Byron: электр.ресурс]). Совершенно очевидно, как гневен и язвителен Байрон по отношению к российскому императору: для него именно Александр I - главный автократ современности; республиканец и демократ, Байрон не приемлет автократию ни под каким видом, но более ненавистна она ему тогда, когда она камуфлируется внешней благообразностью, лоском и изяществом, едва ли не иезуитским, лицемерия и лжи.
Именно поэтому в «Бронзовом веке», как уже говорилось, возникает новое отношение к Наполеону, образ которого центральный с точки зрения сатирического разоблачения бездарности и двуличия современности, особенно в том виде, в каком она рождается благодаря политике Священного союза и Веронского конгресса, результаты которо-
го, в частности, одобрение вторжения Франции в охваченную либеральной революцией Испанию, особенно неприятны демократу и свободолюбцу Байрону. Противоречивость самой фигуры Наполеона в контексте событий 1822 г. особенно ощущается в тех ассоциациях, которые он вызывает. В том числе и видение «морозной и снежной России» и горящей Москвы 1812 г. Величие Москвы, сгоревшей, но не сдавшейся, становится контрастом современности - «безбурной волне I В просторе мира» [Байрон 1905] («a calm, unstormy wave, / Which oversweeps the World»[Byron: эл. ресурс), вызывающей трагический для поэта вопрос «Где же борцы?..» («But where are they - the rivals!»; нельзя не обратить внимание на использование восклицательного, а не вопросительного знака поэтом, который полон горькой уверенности в ординарности времени, суть которого определяется такими конгрессами и такими монархами и политиками - «царственными свиньями», по Байрону («these royal swine» [Byron: эл. ресурс]). Тем горше выглядит сатира Байрона по поводу метаморфоз, произошедших с Александром I. «Я б червем скорее стал взамен I Чем Александром!» [Байрон 1905], - восклицает поэт в X песне поэмы («I'd wander / Rather a worm than such an Alexander!»; причем примечательно использование артикля 'a' перед именем российского императора, что явно усиливает пренебрежительный акцент автора при создании этого образа.).
В этом отношении особо примечателен образ пылающей Москвы, который заставляет забыть о стереотипе мороза, снега, дикости и даже тирании автократии; Москвы, которая «заревом откинулась в века», становится символом праведного народного гнева и борьбы против всех захватчиков и узурпаторов свободы. Не случайно Байрон полагает, что восставший в 1822 г. Мадрид охвачен огнем Москвы: «The torch to make a Moscow of Madrid» [Byron: эл. ресурс]. Москва как символ борьбы народа за свободу, по Байрону, будет долго «не иметь соперницы, пока I Иной огонь весь мир не озарит, I Что все державы в пепел превратит» [Байрон 1905] («Thou stand'st alone unrivalled, till the Fire / To come, in which all empires shall expire!» [Byron: эл. ресурс]). В этом контексте образ пылающей Москвы является совершенно пророческим образом-символом будущего народно-революционного переустройства мира, о чем Байрон грезит не только в «Бронзовом веке», но и в «Дон Жуане» («...чтоб ведали потомки, I Что власть не всех могла поработить» [Байрон 1905]), а до этого - в «Пророчествах Данте». Поэтому нельзя не согласиться с Н. П. Михальской, которая увидела в поздней поэзии Байрона «качественно новый элемент образа России», формирование «новой мифологической оппозиции «лед!огонь»: «огонь свободы (пламя пожара Москвы) растопит. лед
тирании» [Михальская 1995: 148]. Позитивный пафос поэмы не случайно программно заявлен уже в первой песне, когда поэт призывает читателя помнить, что в жизни «все зависит лишь от нас; / Великое свершалось уж не раз, / И большего возможно в мире ждать, / Лишь стоит людям пожелать: / Велик простор, безмерна даль полей / Для тех, кто полон помыслов, затей [Байрон 1905] («Great things have been, and are, and greater still / Want little of mere mortals but their will: / A wider space, a greener field, is given / To those who play their "tricks before high heaven» [Byron: эл. ресурс]).
Список литературы
Байрон Дж. Г. Н. Бронзовый век / пер. Ю. Балтрушайтиса (1905). URL: www.az.lib.ru (дата обращения: 25.03.2019).
Байрон Дж. Г. Н. Бронзовый век // Байрон Дж. Г. Н. Поэмы: в 2 т. / пер. Г. Шенгели. М.: Худож. лит., 1940. Т.2. С. 187 - 212.
Байрон Дж. Г. Н. Дон Жуан // Байрон Дж. Г. Н. Собрание сочинений: в 4 т. / пер. с англ. М.: Правда, 1981. Т. 1. С. 51 - 607.
Вартанова Ж. А. Байрон: поэзия политики. URL: //http://lraber.asj-oa.am/5629/1/2012-1(200).pdf (дата обращения: 16.03.2019).
Елистратова А. А. Байрон // Елистратова А. А. Наследие английского романтизма и современность. М.: Изд-во АН СССР, 1960. С. 243-340.
Кравченко Г. Н. Кохран П. Байрон, Дон Жуан и Россия // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Серия 7: Литературоведение. Реферативный журнал. 2003. № 2. С. 145-149.
Михальская Н. П. Образ России в английской художественной литературе IX-XIX веков. М.: МПГУ, 1995. 152 с.
Соловьева Н. А. Восток в творчестве Байрона // Вестник МГУ. Серия 9: Филология. 2912. №2. С.67-80.
Широких В. М.Наполеон в поэзии Дж. Г. Байрона и М. Ю. Лермонтова // Языки этнокультур Европы. Материалы Всероссийской научно-практической конференции. Глазов: ГГПИ, 2013.
C. 195-204.
Blanko A.C. Spain and Byron's The Age of Bronze (1823) // Spain in British Romanticism. Nineteenth-Century Major Lives and Letters / Ed.
D. Sagia and I. Haywood. Departamento de Filologia Inglesa, Francesa y Alemana, Universidad de Oviedo, Spain. URL: http: // doi.otg/10/.1007/978-3-319-64456-1_7 (дата обращения: 25.03.2019).
Byron G. The Age of Bronze. URL: // http://ebooks. ade-laide.edu.au/b/byron/george/age-of-bronze (дата обращения: 25.03.2019).
Cochran P. A People Passing Rude: British Responses to Russian Culture / Ed. by A. Cross. Cambridge: Open Book Publishers, 2012. P. 37-52.
Watson J. R. Romanticism and War. A Study of British Romantic Period Writers and the Napoleonic Wars. London: Palgrave Macmillan, 2007. 264 p.
RUSSIA AND RUSSIANS IN THE AGE OF BRONZE AND DON JUAN BY GEORGE BYRON: METAMORPHOSIS OF STEREOTYPE
Boris M. Proskurnin
Professor in the Department of World Literature and Culture Perm State University
614990, Russia, Perm, Bukirev str. 15. bproskurnin@yandex.ru
Some fundamental peculiarities of George Byron's artistic work with Russian topics and Russian images are under analysis in this essay. The author analyses Russian Cantos of the famous novel in verse Don Juan and Russian aspects of the lyrical plot in Byron's political satire The Bronze Age. It is shown in the essay that on the one hand some established by that time cliché influenced the English poet's approaches to Russian theme and images, as it happened in Don Juan; on the other hand it is demonstrated that priority of democratic and anti-conservative paradigms of Byron's artistic thought provide poet's overcoming of the cliché, ignorance of it or using it for special ethical and political purposes as it happened in The Bronze Age. The author of the essay shows that quite often stereotypes in the perception of Russia helps Byron to signify his strong dislike of a definite country and its image as disgust towards some general laws and regulations of the contemporary world order which was based on injustice and disregard of human rights for freedom and equity. It is stressed in the essay that 'the Russian' in the poems should be looked at in the context of Byron poetry's striving for great future of mankind.
Key words: Russia, England, perception, Byron, national image, cliché, stereotype, satire.
