CC BY
72
почти наверняка она вызовет немало споров среди историков. Да и не только историков.
И. В. Нарский
РОССИЯ И ОСВОБОДИТЕЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ
НА РУБЕЖЕ XIX—XX вв.
ГЛАЗАМИ ЛИБЕРАЛЬНОГО КОНСЕРВАТОРА
В 1990 году в Лондоне вторым изданием вышла "книга воспоминаний Ариадны Владимировны Тырковой-Вильямс «На путях к свободе». Автор мемуаров — публицист, общественный деятель, член ЦК конституционно-демократической партии — не была фигурой первой величины ни в литературном мире, ни в освободительном движении. Судьба А. В. Тырковой (1869—1962) достаточно типична для представителя либерального лагеря и вообще русского образованного человека ее поколения: публицистическая деятельность — участие в оппозиционном движении — эмиграция после октябрьских событий 1917 года. Отпрыск старинной новгородской помещичьей семьи, Тыркова училась в гимназии и на математическом отделении Высших женских курсов, а после короткого и неудачного брака с инженером-кораблестроителем А. Н. Борманом избрала путь профессиональной журналистики. Сотрудничество в ярославской газете «Северный край», соредактором^щорой был один из лидеров земского либерализма, а затем — кадетской партии Д. И. Шаховский, ввело ее в круг идей и деятелей умеренного течения освободительного движения. Случайное участие в переправке из Финляндии экземпляров либерального журнала «Освобождение», закончившейся столь же случайной поимкой, обернулось трехмесячным предварительным заключением и приговором к двум с половиной месяцам тюрьмы. Однако приговор не был приведен в исполнение: втянувшая Тыркову в историю с транспортом «Освобождения» Е. Д. Кускова в 1904 году помогла ей с двумя детьми бежать в Швецию. Оттуда Тыркова попала в Штуттгарт к редактору «Освобождения» П. Б. Струве, в семье которого прожила полтора года — сначала в Германии, затем во Франции. В редакции «Освобождения» она познакомилась с новозеландским лингвистом и корреспондентом лондонского «Таймса» Гарольдом Вильямсом — человеком энциклопедически образованным и влюбленным в Россию,— с которым затем связала свою жизнь. После провозглашения политических свобод в октябре 1905 года Тыркова вернулась в Россию, где участвовала в работе II съезда кадетской партии, была избрана на III съезде весной 1906 года в ЦК с поручением организовать кадетское бюро печати. Тыркова возглавляла его бессменно до начала первой мировой войны. Одновременно она вновь погрузилась в литературную деятельность, сотрудничала в газетах «Речь», «Русь», «Русская молва», журналах «Вестник Европы», «Нива», «Русская мысль», написала и издала ряд книг. В круг ее литературных знакомств входили Д. Мережковский, 3. Гиппиус, А. Ахматова, А. Белый, А. Блок, В. Брюсов, И. Бунин, М. Волошин, В. Розанов, Ф. Сологуб, А. Толстой и др. В 1914—1918 годах Тыркова ездила на фронт с санитарным отрядом Петроградской городской Думы, а затем оказалась в эмиграции — в Англии, Франции, Америке, где вновь писала в газетах и журналах, знакомя Запад с положением дел в России, в результате многолетней работы создала капитальный двухтомный труд «Жизнь Пушкина», две книги воспоминаний, книгу
0 фольклоре. Сохранив поразительную работоспособность до конца жизни, она почти в 90 лет написала одну из последних своих статей — о рома-неф Пастернака «Доктор Живаго».
1 0 Зак. 2407
Книга «На путях к свободе» представляет собой вторую часть воспоминаний и охватывает период с конца XIX века до конца первой российской революции. Начав работу над мемуарами в 1940 году на юге оккупированной Франции, Тыркова подготовила их к печати в Версале и в Нью-Йорке. В 1952 году книга увидела свет. Читатель напрасно будет в ней искать новых фактов, документально точных и хронологически стройных описаний событий в России. Более того, при внимательном взгляде даже непрофессиональный историк увидит ряд фактических неточностей. Так, II съезд кадетов Тыркова называет учредительным, ошибается, утверждая, что на нем было отвергнуто предложение назвать партию партией Народной свободы и т. д. И тем не менее книга захватывает и увлекает. Написанная «по-русски простым, метким, точным, наблюдательным и цепким»1, хочется сказать «вкусным» языком, она является свободным и широким размышлением умного, талантливого и зоркого человека об истории и судьбах России, тонким наблюдением свидетеля процессов, проходивших в общественной жизни. В мемуарах щедро рассыпаны яркие, запоминающиеся характеристики людей, участвовавших в общественном движении России, какие не может дать никто, кроме умной женщины.
И еще одно обстоятельство придает воспоминаниям Тырковой особую ценность. Мировоззрением автора является либеральный консерватизм — явление чрезвычайно редкое, нетипичное, почти аномальное для российского умонастроения. Как отмечает Б. Филиппов, «меньше всего было у нас вот этого коренного, и в психологическом отношении характеризуемого непередаваемо-русским соединением, казалось бы, несоединимых слов: меньше всего было у нас либерально-консервативного начала Жизни, того по-европейски уравновешенного и спокойно-прогрессивного начала, которое должно в каждом обществе закреплять достигнутое в поисках и охранять и сохранять ценнейшее в прошлом».2 Действительно, российская традиция трагически разорвала и противопоставила друг другу родственных в своих духовных основах либерализм и консерватизм, сделала их, по сути дела, несоединимыми. Выдающийся теоретик либерального консерватизма С. Л. Франк таким образом охарактеризовал причину этого разрыва. С одной стороны, русский «либерализм был проникнут чистоотрицательными мотивами и чуждался положительной государственной деятельности: его господствующим настроенцем было будирование, во имя отвлеченных нравственных начал, против'власти и существующего порядка управления, вне живого сознания трагической трудности и ответственности всякой власти». С другой стороны, «русский консерватизм, который официально опирался и отвлеченно мечтал опираться на определенную религиозную веру и национально-политическую идеологию, обесплодил себя своим фактическим неверием в живую силу духовного творчества и недоверием к ней»'. Таким образом, происходило неизбежное отчуждение большинства образованных, независимых, творчески одаренных людей от самодержавия, подозревавшего их в вольномыслии. В этой связи мемуары Тырковой ценны как исключительно редкий пример консервативно-либерального осмысления освободительного движения его участником, что позволяет надеяться на максимально возможную объективность представленного автором образа царской России на рубеже века.
Мировоззрение Тырковой сложилось под воздействием либеральных взглядов матери и консервативных — отца, чтения произведений Н. Некрасова и книг по истории Великой французской революции (особое впечателение произвели на нее жирондисты: «Эти рыцари свободы оставили
' Т ы р к о в а-В и л ь я м с А. В. На путях к свободе.— Изд. 2-е.— Лондон, 1990.— с.431.
2 Там же,— с. 432.
3 Франк С. Л. Ое РгоГипсПз//Из глубины: Сб. статей о русской революции.— М., 1991.— с. 313, 314.
глубокий след, заразили меня своим человеколюбивым безумием»4), ареста и ссылки старшего брата — народника. Большое впечатление произвело на Тыркову сотрудничество общества с властью в деле помощи голодавшим в 1891 году. Для становления ее духовной самостоятельности очень важным было общение в детстве с крестьянской средой, что выработало в Тырковой «бабью неподатливость», позволило не стать «покорной студенткой» ни у Струве, ни в кадетском ЦК. «Меня вело,— писала Тыркова,— мое деревенское чутье к жизни, как лна есть, а не к той, которую выдумали городские интеллигенты».5 ¿^
Под пером Тырковой — горячей патриотки старой, безвозвратно ушедшей России — оживает пронзительно ностальгическая картина богатой и процветающей страны: «То долгое, мучительное обнищание России под советской властью заставило русских, отчасти и иностранцев, понять богатство царской России».6 Тыркова пишет о том, как дешева была жизнь русского дореволюционного эмигранта, поскольку русские деньги на Западе высоко ценились; вспоминает баснословно низкие цены на продукты питания в России периода первой революции (масло — 50 копеек фунт, хлеб — 1,5, мясо — 20, хорошая сдобная булка — 3, компот из сухофруктов — 18, варенье — 25), когда организация елки для 60 школьников обошлась автору в 30 рублей. По ее мнению, «положение интеллигенции, которая громче всех, с пламенной настойчивостью кричала о нестерпимом гнете самодержавия, о том, что так дальше жить нельзя, было несравнено лучше положения безденежной интеллигенции на том западе, который нам всегда ставили в пример». Большой спрос на образованных людей позволял молодежи, окончившей вуз, сразу встать на ноги и избежать горькой безработицы, через которую с трудом пробивались дипломированные французы, англичане, немцы.7 Вспоминает Тыркова и о том, что «тюрьмы петербургские были куда человечнее европейских тюрем того времени, как английских, так и французских».8 Как считает Тыркова, революция 1905—1907 годов не разрушила быт и благосостояние российского населения, «потрясения не остановили, а ускорили рост народного хозяйства. Подъем его начался еще в конце XIX века, но теперь пошел быстрым ходом».9
Не подлежит сомнению, чгго реформы С. Ю. Витте придали невиданный ранее динамизм развитию хозяйства России. Если в 1-й половине XIX века такие западные мыслители, как Ф. Лист и Алексис де Токвиль видели резкую противоположность России и США, то на рубеже XIX—XX веков в Европе почувствовали сопоставимость динамики экономического развития этих стран.10 Система Витте обеспечила ежегодный прирост промышленности... в 9%. Крупный русский экономист И. X. Озеров отмечал, что «...усилие, направленное на оздоровление промышленности... повело к тому, что у нас появились сразу точно по мановению волшебника крупные промышленные предприятия с десятками тысяч рабочих, загорелись домны, завертелись громадные колеса машин»."
Вместе с тем картина экономического процветания России, представленная Тырковой, содержит моменты идеализации. Не следует забывать, что вследствие сельскохозяйственного перенаселения к 1905 году 50—70% крестьян производили меньше необходимого на собственное потребление и лишь 10% крестьянских дворов были в состоянии работать на {?ынок; что
4 Т ы р к о в а-В и л ь я м с А. В. Указ. соч.— с. 8.
5 Там же.—с. 197.
6 Там же.— с. 320.
7 Т ы р к о в а-В и л ь я м с. Указ. соч.— с. 228.
8 Там же.—с. 139.
9 Там же.— с. 215.
10 Wittram R Das russische Imperium und sein Gestaltwandel//Russland, Europa und der deutsche Osten — Munshen, 1960C—- s^/70
11 Озеров И. X. ЭкономическаяРоссия и ее финансовая политика на исходе XIX и в начале XX века,— М„ 1905.— с. 61.
10*
75
ежегодный промышленный прирост в период подъема 1909—1913 годов в 6,5% не позволял России вырваться из состояния недоразвитости; что «Витте потерпел провал из-за сельского хозяйства, реформа Столыпина разбилась о медленный рост промышленности, которая занимала в 1913 году лишь около 5% всех рабочих сил»12.
Ностальгический взгляд на экономическую ситуацию в стране неизбежно приводит Тыркову к выводу о невысоком уровне социальной напряженности в России начала XX века. Она пишет об^органической связи крестьянства и самодержавия, целостности и силе самодержавия и России, православии и интуитивном государственном чутье крестьян, о близости охранительных течений к народному мировоззрению. Сильное впечатление произвел на нее весной 1917 года строгий вопрос железнодорожного попутчика — курского мужика: «Какая была держава, а вы что с ней сделали?».13 Можно согласиться с автором в одном — «рамки как социально-экономической, так и политической свободы в Российской империи были гораздо шире, чем представляла себе российская интеллигенция, передав стереотип «железных тисков» самодержавия и советской историографии. «Мы уверяли себя и других,— писала Тыркова,— что мы задыхаемся в тисках самодержавия. На деле в нас играла вольность, мы были свободны телом и духом. Многого нам не позволяли говорить вслух. Но никто не заставлял нас говорить то, что мы думали. Мы не знали страха, этой унизительной, разрушительной, повальной болезни XX века, посеянной коммунистами». «Нашу свободу мы оценили только тогда, когда большевики закрепостили всю Россию. В царские времена мы ее не сознавали».14
Что же, в таком случае породило социальные катаклизмы, разрушившие Россию? По мнению Тырковой, ответственность за катастрофу лежит на всех образованных людях России, как в правительственном, так и в оппозиционном лагере. «Оба лагеря, правительственный и оппозиционный, были одурманены, ослеплены предвзятыми идеями и предрассудками. Слепоте правительства отвечала слепота оппозиции».15
Это взаимное невежество представляется Тырковой тем более трагичным, что и в оппозиции, и в правительстве были вдумчивые люди: «Само собой разумеется, что и среди сторонников, и сотрудников власти были люди вдумчивые, иногда даже более вдумчивые, чем левые. Они стояли ближе к государственному аппарату, лучше знали его сложность и хрупкость».16
И все же основной груз вины за страшный российский исторический обвал лежит, по мнению Тырковой, на русской интеллигенции — ив этом сказывается несомненно влияние веховства: «Если бы в конце прошлого и в начале нынешнего столетия наиболее деятельная, настойчивая, увлекающаяся часть русского общественного мнения не была слепа к русской действительности... не было бы двух европейских войн, не было бы азиатских волнений...».17
Интересна попытка Тырковой восстановить умонастроения русского просвещенного общества рубежа веков. «Мы перенесли центр тяжести на каждого,— писала она,— забывая завет... Петра I: была бы Россия жива... Забывали не потому, что хотели гибели России, а по ребяческой, невдумчивой уверенности в ее незыблемость».18 Только много позже я поняла, как плохо мы знали самодержавие, его историю, вообще историю нашей родины, которую мы так страстно, так простодушно стремились переустроить».'9 «Мы
12 Muller Е. Agrarfrage und Industrialisierung in Russland//Geschichte und Gesellschaft.^ 1979. H. 3.— s. 309.
13Тыркова-Вильямс А. В. Указ. соч.— с. 52.
14 Там же,—с. 114—115.
15 Там же.—с. 54.
16 Там же.— с. 53.
17 Там же,— с. 12.
18 Там же.— с. 12.
19 Там же.—с. 96.
забывали об извечных недостатках всякого человеческого общества, мы все беды взваливали на самодержавие, а об его исторических заслугах совершенно забывали».20 Пишет Тыркова и о той политической эйфории и зависимости людей революционной поры от массовых настроений и увлечений: «Нельзя понять ту эпоху, если забыть повальную, безграничную веру в политические формулы, забыть тот энтузиазм, с которым их повторяли, как повторяют колдовской заговор. Когда извержение кончилось, когда лава остыла, многие с изумлением озирались, сами себе удивлялись — как мог я думать, так говорить, так действовать? Очевидно было тогда в России, как во Франции перед революцией 1789 года, массовое настроение, которому только немногие не поддавались. В такие поворотные эпохи истории люди становятся обреченными. Или одержимыми».21
Тыркова дает достаточно сдержанную общую характеристику освободительного движения: «Оппозиция была пестрой, расплывчатой. Ее объединяла общая готовность свалить самодержавие, и потом наградить народные массы благами и правами, которые разные течения толковали по-разному».22 Соответственно, и отношение Тырковой к этим течениям различно. К революционному крылу освободительного движения она относится с явной антипатией. Прежде всего, она обвиняет его в упрощенном понимании служения народу: «Левые готовы были «бороться и страдать за народ», служить ему, но им и в голову не приходило, что ради этого надо служить и российскому государству, что любовь к народу обязывает любить и беречь наш общий дом, Российскую Державу».23 Кроме того, Тыркова ставит в вину социалистам, прежде всего марксистам, раскол оппозиции. Упоминая о борьбе марксистов с народниками, она констатирует: «Марксисты первые стали отгораживаться от остальной оппозиции, ставить барьеры».24
Опыт знакомства Тырковой с марксизмом носит персонифицированный характер, поскольку ее школьные подруги были замужем за крупнейшими теоретиками русского марксизма — М. И'. Туган-Барановским, П. Б. Струве и В. И. Лениным. Из споров Струве и Туган-Барановским Тыркова вынесла убийственное резюме: «Для этих начетчиков Марксизма каждая буква в сочинениях Маркса и Энгельса была священна. Слушая их, я поняла, как мусульманские завоеватели могли сжечь Александрийскую библиотеку».25 Вместе с тем Тыркова с большим уважением относится к человеческим качествам Туган-Барановского и Струве. Очень высоко оценивает она интеллектуальные способности простодушного и добродушного Михаила Ивановича: «мозги его обладали редкой емкостью для впитывания книжного материала».26 Описывая несуразную внешность Струве, его чудаковатость, захлебывающийся голос, отсутствие психологического любопытства к людям, проснувшееся лишь во второй половине его жизни, Тыркова вместе с тем подчеркивает его редкое интеллектуальное обаяние: «у него была отличная память, в особенности книжная. Он запоминал факты, аргументы, цифры, подробности полемики, мысли, мог цитировать целые страницы. Все это не лежало сырым грузом, а непрерывно переваривалось в его емкой мозговой лаборатории».27 «Внешняя нескладность, которая у этого ненасытного книжника могла доходить до нечленораздельности, очень мешала Струве. Но зато он умел думать, умел вырываться из заколдованного круга, программных суждений и застывших оценок, даже тех, в выработке которых он сам когда-то участвовал. В нем не было и тени умственной
Там же.— с. 206.
Там же.— с. 288—289.
Там же.— с. 124.
Там же.— с. 54.
Там же.— с. 33.
Там же.— с. 36.
Там же.— с. 35.
Там же.— с. 175.
лени».28. Неординарность Струве как мыслителя и публициста мешала ему, по мнению Тырковой, стать влиятельным политиком, и предопределила личное отталкивание Струве с менее талантливым Милюковым.
Отношение Тырковой к В. И. Ленину однозначно враждебно. Отчасти это объясняется тем, что она слышала от брата Аркадия Тыркова — народника, проведшего 20 лет в тюрьме и ссылке. По его рассказам, ссыльный Ленин вел себя пренебрежительно по отношению к ссыльным народникам, подвел из-за пары ботинок товарища, готовившего бегство ссыльнопоселенца. На собравшемся по этому поводу товарищеском суде Ленин заявил, что не признает его и его мнение. «Злой человек, этот Ленин,— заключил А. Тыр-ков.— И глаза у него волчьи, злые».29
Личная встреча Тырковой с Лениным произошла в 1904 году в Женеве. Провожая подругу своей жены после происшедшего в их квартире спора по политическим вопросам, он бросил ей: «Вот погодите, таких, как вы, мы будем на фонарях вешать». Тыркова засмеялась: «Нет. Я вам в руки не дамся». «Это мы посмотрим»,— был ответ.30
Отношение Тырковой к левым партиям и течениям резко контрастирует с отношением к умеренному крылу освободительного движения и прежде всего — к кадетской партии. Мадам Ролан русского либерализма восторженно пишет об атмосфере, царившей в партии: «Общий дух партии был дружный. У нас не было расколов, интриг, как у социалистов. Не было у нас и разъедающей революционные партии провокации, верной спутницы заговорщических организаций».31 Явно преувеличивая стабильность и бесконфликтность в кадетской среде, Тыркова ссылается на морально-эмоциональную общность в партии. «Люди сошлись не случайно,— пишет она.— У них были сходные политические взгляды и, что не менее важно, родственные политические темпераменты... Была общность культурных привычек».32 Вместе с тем Тыркова не умолчала о присутствии в кадетской партии духа догматического начетничества. Характеризуя патриарха русского либерализма И. И. Петрункевича, она размышляет о сущности и причинах этого, присущего и левому радикализму, догматизма: «Либералы, как Петрункевич, конечно, любили Россию, считали, что служили ей. Но они так привыкли за годы вынужденного общественного бездействия заменять слова Россия, Русское государство, словами народ, что потеряли ощущение государства как живого организма. Бессильная, пассивная оппозиция отравляет людей даже хороших, неглупых...».33
Без особого уважения пишет Тыркова о лидере кадетов Н. Милюкове, об общей невзрачности и холодности этой фигуры, об отсутствии в нем изюминки: «к людям, как отдельным личностям, Милюков относился с холодным равнодушием. В общении с ним не чувствовалось никакой теплоты».34 «Лукавство в Милюкове, конечно, было,— отмечает она.— Он называл это тактикой. Она отчасти выражалась в том, как он подбирал свое ближайшее окружение, привлекая людей не столько крупных, сколько услужливых, преданных».
Однако о большинстве крупных либеральных деятелей Тыркова вспоминает с большой теплотой. Прежде всего это относится к Д. И. Шаховскому, определившему ее судьбу в освободительном движении: «Шаховской был прямой потомок декабристов. Та же была в нем рыцарская прямота, непоколебимое чувство долга, наивная влюбленность в свободу, равенство
28 Там же.— с. 356.
29 Там же,— с. 190.
30 Там же.
31 Там же.—с. 397.
32 Там же,— с. 245.
33 Там же.— с. 276.
34 Там же.— с. 410.
35 Там же.— с. 412.
и братство».36 Глубокой симпатией проникнуты ее характеристики самого талантливого оратора I Думы кадета Ф. И. Родичева, («Его детская непосредственность, соединенная с острым насмешливым умом, привлекала не меньше, чем его прирожденный дар слова»37), видного кадета и отца известного писателя В. Д. Набокова («Говорил он так же свободно и уверенно, как и выглядел»38), члена кадетского ЦК В. А. Маклакова («По живости, яркости, остроумию он далеко оставлял за собой и Милюкова, и Струве. От этого московского адвоката так и брызгало неукротимой жаждой жизни» ) и многих других.
В целом представляется, что Тыркова чрезмерно оптимистично оценивала влияние на российское общество кадетской партии: «кадеты приучали население, включая представителей власти, к политическому мышлению, к новой гражданственности. Они будили общественную совесть, находили выражение для новых политических и социальных потребностей, жизненность которых власть была вынуждена постепенно признать».40 С этим связана и некоторая идеализация воздействия на страну Государственной думы. Развитие партийности, парламентаризма и конституционализма в России не исчерпывает характеристики политической ситуации в стране. Не следует забывать, что ни кадетам, ни Думе не удалось преодолеть взаимной враждебности власти и общества. Пытаясь воссоздать реальную картину российской политической жизни, сохранить трезвый взгляд, Тыркова все же основную вину за крах старой России перекладывает на оппозицию самодержавия. Бесспорно, доктринерский максимализм сыграл печальную роль в освободительном движении. Однако, он, в свою очередь, являлся достаточно верным отражением радикальных настроений масс и в значительной степени провоцировался неповоротливостью и жизнеспособностью самодержавия, слишком поздно реагировавшего на потребности развития страны, пропускавшего шанс за шансом твердо встать на путь глубоких и последовательных преобразований. В атмосфере взаимных обвинений и подстрекательств со стороны власти и оппозиции Россия стремительно двигалась к политической катастрофе.
А. П. Абрамовский, О. Ю. Никонова
С ДРУГОГО БЕРЕГА
Двухтомная автобиография Л. Троцкого охватывает пятьдесят лет жизни автора и значительный период в развитии российского революционного движения и существования Советской республики. Первое крупное произведение, написанное в третьей, последней эмиграции, оно — воплощение знаменитого революционера одновременно в трех ипостасях: мемуариста, политика и блестящего литератора.1 «Моя жизнь», несмотря на элементы мемуарного жанра,— обращение, скорее, к современникам, нежели к потомкам (хотя эта цель тоже наверняка «держалась в уме»). А чтобы кто не подумал, что берет в руки ностальгические воспоминания «отставного революционера», в предисловии «черным по белому» написано, что опыт автобиографии — первый «выстрел» на новом этапе политической борьбы. Произведение Л. Троцкого, наконец-то изданное на родине, пополнило исторические библиотеки еще одним ценным свидетельством по русской истории конца XIX — начала XX веков. Несмотря на заверения автора
36 Там же.— с. 112.
37 Там же,— с. 276.
38 Там же,— с. 252.
39 Там же.— с. 199.
40 Там же,— с. 389.
1 Л. Троцкий. Моя жизнь. Опыт автобиографии.— М., 1991.
