CC BY
54
М.В. Безрукавая
к.филол.н., доцент,
Кубанский социально-экономический институт (E-mail: info@ ksei.ru)
M.V. Bezrukavaya
Associate Professor of the Chair of Foreign Languages, Candidate of Sciences (PhD),
Kuban socioeconomic institute
РОМАНЫ М. ШИШКИНА: ЧЕЛОВЕК КАК ЖИЗНЬ И СЛОВО
Аннотация. В данной статье Безрукавая М.В. рассматривает романы М. Шишкина «Взятие Измаила», «Венерин Волос», «Письмовник». В данных романах Безрукавая М.В. анализирует проблему человека как жизнь и слово. Статус реального действия и объективного присутствия человека подвергается сомнению. Человек у М. Шишкина не существует без испытаний и страданий. Автор описывает события романов и роль главных героев и их становление в произведениях. В своей статье Безрукавая М.В. опиралась на мнение таких людей как Кучерская М., Марголис К., Ремизова М., Рождественская К., Степанян К., Чередниченко С.
Annotation. M.V. Bezrukavaya examines M. Shishkin's novels, "The Capture of Izmail", "Venus Hair" and "The Letters Collection». In these novels M.V. Bezrukavaya analyzes the man's problem as the life and a word. Status of the realaction and the objective of a man presence is questioned. M. Shishkin's man does not exist without trials and tribulations. The author describes the events of the novels and the role of the main characters and their establishment in the novels. In her article Bezrukavaya M.V. referred to the opinion of people like Kucherskaya M., Margolis K., M. Remi-zov, Christmas K. Stepanyan K., S. Cherednychenko.
Ключевые слова: концепция человека, жизнь, слово, роман, М. Шишкин.
Key words: man's concepts, life, word, novel, M. Shishkin.
В ключевых романах М. Шишкина, удостоившихся основных литературных премий России («Взятие Измаила», «Венерин волос», «Письмовник»), рассказывается о самых разных вариантах жизни и смерти человека, который удаляется от политики, больших, эпических пространств, погружается в причудливые «мелочи» существования, растворяется в житейском, остается в читательской памяти интересными эпизодами. Человек - это постоянное присутствие детали, того или иного частного события, способного придать судьбе особую динамику, сделать «маленького человека» подлинным субъектом остающегося в истории события.
Вместе с тем в каждом из указанных выше романов статус реального действия и объективного присутствия человека подвергается сомнению. Дело в том, что М. Шишкин, прекрасно разбираясь в психологии, зная множество примеров действительного разнообразия жизни, постоянно обращается к основной для себя теме: жизнь, не запечатленная в слове, исчезает; только то, что сохранилось в рассказе, обладает правом на временную протяженность, на относительное бессмертие.
«Люди становятся рассказанными ими историями», - сказано в романе «Венерин волос» [7, 24]. Есть хаос стихийного, не обработанного словесным сюжетом бытия. Писатель в этой ситуации начинает играть роль демиурга, кото-
рый берет на себя роль координатора (возможно, даже творца) и ограничивает хаос упорядочивающим словом. При этом - и это один из самых интересных мотивов в шишкинской концепции человека - люди оказываются сторонниками хаоса. Но - и в этом значительный парадокс - их речь предстает гармонией.
Кто в этом пространстве выступает как значимый субъект? Человек приходит и уходит, умирает навсегда. Сказанное о нем - не Богом, а другим человеком - побеждает смерть, сохраняет образ, делает его возможным для актуального будущего. Об этом много сказано в романе «Венерин волос»: «Истории выбирают человека и начинают пространствовать» [7, 131]. Или в еще более лаконичном варианте: «Истории - живые существа» [7,131].
Но в тот момент, когда читатель уже готов признать человека как исчезающее тело и остающееся слово, М. Шишкин может изменить наш горизонт ожидания и повысить статус реальности, не нуждающейся в повествовании. Вот часть одного из диалогов в «Венерином волосе. «Так ты исчезнешь, а вот если я тебя запишу - ты останешься», - говорит «он». «Куда же это я могу исчезнуть? А вот ты свою записную книжку забудешь в метро - и все! Как ты не понимаешь: один мой волос, который останется на подушке, когда я утром уйду, реальнее всех твоих слов, вместе взятых!», - опровергает концепцию возлюбленного «она» [7, 434-435].
Как бы мы ни оценивали сложное взаимодействие реальности и речи, этический потенциал текст сохраняется. «В мировоззрении Шишкина, если судить по его прозе и многочисленным интервью, сохраняет нравственную актуальность понятие «достоинство» (слово сейчас немодное и редко употребляющееся, в отличие от слова «успех»). На российскую (и любую другую) государственность Шишкин смотрит не с позиции подданного, а с позиции «русского европейца»: государство существует для личности, а не наоборот», - пишет С. Чередниченко [6, 235-236]. И снова есть возможность обратиться к противоположной мысли. Например, в «Письмовнике»: «Любые слова - это только плохой перевод с оригинала. Все происходит на языке, которого нет. И те несуществующие слова - самые настоящие» [9, 116].
При подобном противоречии в понимании человека нельзя считать нелогичными упреки, которые получает автор. Например, от известного критика М. Ремизовой: «Вероятно, автор полагал написать симфонию (хоть и в модернистском духе), где эти куски и линии должны были перекликаться между собой, сливаясь в единую наполненную смыслом мелодию. Но вышло скорее подобие какофонии, когда каждый голос, сколь сладкозвучен бы он ни был, никак не желает сочетаться с другим. Если продолжить сравнение, роман Шишкина напоминает что-то вроде рабочего момента в коридоре консерватории, куда доносятся звуки из разных классов, в каждом из которых идет свой независимый урок. Мы слышим обрывки упражнений и вокализов, кто-то невидимый демонстрирует школу беглости, другой — столь же для нас бесплотный — репетирует арию, третий раз за разом отрабатывает оглушительный удар литавр» [3].
Какофония в данном случае может означать отсутствие гармонии, писательскую ориентацию на плюрализм отдельных голосов и, как следствие, изолированных судеб, не сливающихся в одной романное целое. К. Марголис категорически не согласен с позицией М. Ремизовой: «У другого героя романа, юриста, живущего почти на сто лет раньше этого, тоже рождается ребенок — дочь с синдромом Дауна. В бесконечной любви к своей Аничке он преодолевает не только
общественное мнение, но и собственные представления о масштабах человеческого существования. Дети рождаются, живут и, да, умирают на страницах романа. Это роман ужасов, но и роман надежды. "Взятие Измаила" — это книга преодоления смерти, прежде всего через рождение детей. Роман Воскресения [2].
Человек у М. Шишкина не существует без испытаний и страданий. Роман «Взятие Измаила» можно прочитать как каталог бед, несчастий. Перед читателем предстает молодая женщина Ольга Вениаминовна, умирающая от рака желудка и отправляющаяся на курорт в тщетном желании обмануть болезнь. Сына теряет Николай Александрович, последний спутник Ольги. Отец Николая, директор школы, женится на юной Ксении («бывшая мамина ученица»). Они ждут ребенка. Отца вызывают к следователю, есть подозрение, что жена отравлена. Отец умирает от инсульта, быстро выясняется, что Ксения беременна не от него. Света, потерявшая под колесами машины сына Одежку, дважды пытается покончить с собой. Есть сцены похорон и даже эксгумации. У одного из главных персонажей, биографически напоминающего самого М. Шишкина, спился и умер отец-подводник. Так в романе «Взятие Измаила». А число смертей в «Венерином волосе» и «Письмовнике» подсчитать еще сложнее.
«В творческом «Я» Шишкина нет никакой метафизической составляющей. Все его сознание направлено не к платоновским эйдосам, а к аристотелевскому бесконечному разнообразию форм», - пишет С. Чередниченко [6, 252]. С высказыванием известного литературоведа трудно не согласиться. Бог, Небо, Рай, Вечная жизнь (в концепции церковной объективности) могут присутствовать лишь в игровом, подчас ироническом контексте, сохраняя очевидную литературную, но не богословскую форму. Бессмертие - область слова, повествования, дискурса. Религиозная конкретность в судьбе человека в романах М. Шишкина представляется нам невозможной. У человека есть душа, но даже его посмертное «взвешивание» - материалистическая операция, потому что касается тела, а не слова: «Человек, кроме тех нескольких граммов, назови их хоть пыльцой, хоть Богом - от названия ничего не поменяется, - не только животное, но и растение и минерал одновременно» [7, 421].
Жалость, милосердие, сострадание - важные знаки для шишкинской концепции человека. «Одетый в форму защитника отечества или в арестантскую робу, или голый... все равно есть человек, несчастное существо, отколовшееся от человечности. И как бы низко он ни пал, все равно остается носителем искры Божьей», - говорит один из героев «Взятия Измаила» [8, 102]. Здесь же один из главных героев отрицательно относится к новому сожителю матери - неказистому, неряшливому, быстро стареющему мужчине. Но когда мать оказалась в плену смертельной болезни, герой проявляет способность к более цельному взгляду: «И может быть, этот человек, казавшийся мне тогда смешным, жалким и совершенно моей мамы недостойным, был единственным за всю ее жизнь, кто увидел, что эта железная директриса, приводившая в трепет одним своим нахмуренным взглядом любой взбесившийся класс, тоже нуждается в том, чтобы ее кто-то пожалел. Он пожалел, а не мой отец, или брат, или я» [8, 305].
Страдания, безвременные кончины детей - одна из важных для М. Шишкина тем. Во «Взятии Измаила» подробно говорится о психическом расстройстве Анечки, о гибели Олежки. Эти потрясения оказываются непосильными для матерей. Но их выдерживают отцы, понимающие что болезнь или смерть ребен-
ка - не наказание, а испытание. Бунт в романах М. Шишкина возможен как промежуточное слово о жизни. Но бунт здесь не имеет шанс итоговым, самым влиятельным знаком. Последние страницы «Взятия Измаила» посвящены благополучным родам Франчески. Так звали вторую жену самого М. Шишкина.
Особый «риторический» (не метафизический) оптимизм М. Шишкина был неоднократно отмечен в критике. Например, в статье К. Рождественской: «Венерин волос» — история о том, как можно словом спастись от смерти. На самом деле героев книги всего трое, первого зовут Вопрос, второго Ответ; и они разговаривают. Третий — главный — переводчик. Кого он переводит? Как? Куда? На бумаге останется не то, что скажет его собеседник, и не то, что спросит дознаватель, а лишь слова переводчика. А что уж он переводит, с каких своих внутренних языков — это все останется на его совести [4].
Слова переводчика - усилия в области риторики, служение науки понимания, еще один шаг в гуманизации общения. А «спасение от смерти» - эпический сюжет, подразумевающий и религиозный вектор становления борьбы добра и зла. Нельзя сказать, что М. Шишкин доверяет «героико-эпическим шагам» в реализации концепции человека. Один из безымянных рассказчиков в романе «Венерин волос» - молодой человек, который хотел «сразиться со зверем». Сначала была служба в Афганистане, потом пребывание в сложной отечественной действительности, полной несправедливости. Герой устраивается в милицию, чтобы объявить свою персональную войну криминалу, и быстро убеждается, что именно на этом профессиональном месте криминал присутствует в особо тяжким формах. Герой, несмотря на предостережения отечески настроенного начальника, борется за правду, вскоре попадая в тюрьму после несправедливого обвинения. Последующая вслед за освобождением женитьба на Татьяне, тоже ставшей очевидной жертвой несправедливости, переводит героя в житейский контекст, усиливая желание покинуть Родину. «Только дикари верят в борьбу добра против зла», - эта «мудрость» приходит от прокурора, отправившего героя за решетку [7, 82].
Для анализа шишкинской концепции человека серьезное значение имеет «Дневник Беллы» (прообраз - певица Изабелла Юрьева) - самый объемный «текст в тексте» в границах романа «Венерин волос». Подробно описано ростовское детство, учеба в гимназии, погромы эпохи Первой Русской революции. «Если не записать то, что на самом деле было, говорит папа, то все исчезнет и ничего не останется, будто ничего и не было», - звучит классическая для М. Шишкина мысль [7, 127]. Перед читателем быстро появляются и исчезают «герои эпизода»: «Закон Божий преподает отец Константин Молчанов. Батюшка -любитель и знаток пчеловодства. На уроке хитрые девочки начинают простодушно расспрашивать его о пчелах, сотах, личинках, и тот принимается рассказывать, увлекается и целый час говорит о пчелиных чудесах. Потом, услышав звонок, спохватывается и сам себя успокаивает, что это, мол, ничего, пчелы - это тоже Закон Божий» [7, 174].
Автор детально представляет тепло семьи, раннего детства и взросления, оценки учителей, первые влюбленности, почитание старших учениц. Общее, имеющее отношение к возрасту и времени, и неповторимое, относящееся к личности, сливаются воедино. Постепенно проясняются главные мотивы дневника: любовь - война - смерть - письмо. История стремится навязать Белле свои масштабные переживания, но она практически всегда остается в житейском про-
странстве. Каждая влюбленность переживается как последняя и самая настоящая, но вскоре уступает место другому чувству: Женя - Леша - знаменитый столичный актер - Паша - Сережа - Иосиф. Пессимизм, к которому подталкивает сам ход жизни и неизбежное старение (Изабелла Юрьева прожила 100 лет), преодолевается сентенциями, близкими к философским: «Чем сильнее где-то несчастье одних, тем сильнее и острее должны быть счастливы другие. И любить сильнее. Чтобы уравновесить этот мир, чтобы он не перевернулся, как лодка» [7, 507].
В «Дневнике» время оценивается как «машинка уничтожения» [7, 315], а воспоминания как «островки в океане пустоты» [7, 457]. В романах М. Шишкина не только воспоминания - форма борьбы со временем, но и сложная, нелинейная сюжетно-композиционная организация текста. Об этом пишет К. Степанян: «Итак, автор «Взятия Измаила» стремится вывести своих героев из-под власти времени — «времени, идущего посолонь и схватившего каждого за руку, мол, попался, теперь не убежишь, будешь у меня на ремешке». То, что принято называть «историческими вехами», перепутано: будущие события могут оказаться в настоящем или прошлом, прошлые — в будущем, одни и те же персонажи (порой меняя лишь имена, а порой и с теми же именами) свободно переходят из одной эпохи в другую, или же сами эпохи наплывают одна на другую [5].
Изображенные страдания человека - повод для словесной игры или действительное авторское сострадание? Анализируя «Венерин волос», М. Кучерская защищает писателя от упреков в постмодернистском равнодушии и высокомерии: «Нет ничего проще, чем обвинить толмача в том, в чем активно обвиняют самого Михаила Шишкина: любая боль для него — лишь материал для словесных коллажей, пусть и очаровывающе красивых. Но посмотрите, как реагирует на утешение участница этой сцены, сама девушка, толмача искренне любившая: "Ты сказал такую несуразицу, что меня всю внутри пронзила такая острая жалость, такая любовь к тебе, что захотелось твою голову прижать к груди, затискать, как ребенка". Девушка в отличие от обвинителей Шишкина хорошо понимает, кто перед ней. Перед ней же жрец слова, сознающий одно: что не будет записано, умрет. И потому все важное, болезненное, невыносимое, радостное должно быть запечатлено в слове, тогда оно не умрет уже никогда: "словом воскреснем", как сказано в эпиграфе» [1].
Следовательно, в своеобразной риторической борьбе за бессмертие (противоположной социальным или религиозно-историческим эпосам) должна быть зафиксирована каждая деталь, постороннему взгляду представляющаяся неуместной мелочью: «Это и есть счастье: слышать, как стучат ее зубы о стакан, когда она пьет, видеть, как расползалось у нее на груди мокрое пятно, когда она пролила на себя воду. Нюхать ее запахи...» [7, 200]. В ходе романа Толмач теряет свою женщину, счастье трансформируется в несчастье, но уходящая любовь остается и сюжетно закрепляется в слове.
Подобное отношение к судьбе человека (утрата жизни-факта, приобретение жизни-слова) утверждает себя в романе «Письмовник». Он - Володя, пои и / 1—1
гибший во время одной из достаточно условных войн (есть аллюзия на Боксерское восстание в Китае). Она - Саша, проживающая стандартную женскую жизнь в рамках действительности, напоминающей советскую. Смерть героя не остановила появление новых писем Володи. Но их адресат (Саша) постепенно утрачивает чувство присутствия возлюбленного и в своих письмах уже не обра-
щается к нему. Сашу затягивает обыденность, в которой она проходит через многие потери, учится любить стареющих близких, заметно смягчается в их предсмертных болезнях и уходах. В финале разлученные герои идут навстречу друг другу - в слове и свете.
В Гамлете самое интересное - «что было с ним до всех этих встреч с призраками, отравлений, глупых театральных трюков, вроде прятаний за ковер», -считает Володя [9, 39]. Человек по-настоящему проявляется вне пафоса, в стороне от ситуаций, требующих согласия с внешними эффектами. С этим вполне согласна Саша, размышляющая о важном ветхозаветном герое: «Еще говорили об Иове. Он - ненастоящий, потому что его на самом деле не было. А каждый человек - настоящий. И ему сначала все дают, а потом все отбирают. И без всяких объяснений» [9, 129].
Большинство речей, имеющих в «Письмовнике» отношение к формирующейся концепции человека, реализуют в той или иной мере три основных тезиса. 1) Человек есть обреченное на мучительные болезни тело, страдающее от своего одиночества и умирающее на протяжении всего земного существования, а потом бесконечное время гниющее в гробу. 2) Человек есть существо, стремящееся к повседневности и обыденности, к простой реальности, воплощенной в житейском, способном обеспечить кратковременное, но очень яркое счастье. 3) Человек есть слово: воспоминания и размышления, умение экзистенциально поставить вопрос о жизни и смерти, вызывают мысль о риторически организованном бессмертии.
Надо отметить, что отношения между тремя тезисами-идеями сложны и не сводятся к прямолинейному движению от пессимизма к оптимизму. Вспоминая о похоронах бабушки, Володя пишет о первом столкновении со смертью, которая показалась ему «вонючей дыркой в кладбищенском туалете». В речах героя (впрочем, и героини) - каталог смертей: как на войне, так и в гражданской жизни.
М. Шишкину удается показать жизнь как издевательство над человеком: «Мое тело почувствовало эту бездну... Этот мерзкий кожаный мешок, набитый требухой, уже сейчас, в эту самую минуту, когда я прикладываю кусочек газетки к порезу, идет ко дну и утягивает меня с собой. И он будет тонуть все годы моей жизни, пока не утонет» [9, 211-212] Володя сталкивается с «липкой бессмысленностью» [9, 213], его «от всего тошнит» [9, 214], везде открывается «мерзлая вселенская пустота» [9, 216]. Слова - «единственно реальное бессмертие» [9, 217]. Но - и для М. Шишкина это очень важный ход: задача слова - полюбить мир без слов: «Если не чувствовать тщетности слов, то, значит, ты ничего в словах не понимаешь» [9, 219].
Слова дают единственно возможный вариант бессмертия, но уровень житейского важен для того, чтобы эти слова не несли в себе смерти. «Мы во всем неудачные животные.», - пишет Саша [9, 145]. Но значительнее для концепции М. Шишкина ее другое признание: «Без боли не будет жизни» [9, 297]. Итоговые для романа «тепло и свет» появляются после того, как Саша примиряется с умирающими матерью и отцом.
Список источников:
1. Кучерская М. Михаил Шишкин. Венерин волос // Критическая Масса, 2005, №2; http://magazines.russ.rU/km/2005/2/ku27.html
2. Марголис К Особенно слова // Знамя, 2000, № 12;
http://magazines.russ.ru/znamia/2000/12/margol-pr.html
3. Ремизова М. Вниз по лестнице, ведущей вниз // Новый Мир, 2000, № 5; http://magazines.russ.rU/novyi_mi/2000/5/remiz.html
4. Рождественская К. Изречения выхода в день // НЛО, 2005, № 75; http://magazines.russ.ru/nlo/2005/75/ka26-pr.html
5. Степанян К. Отношение бытия к небытию // Знамя, 2001, № 3; http://magazines.russ.rU/znamia/2001/3/stepan.html
6. Чередниченко С. Коллекционер. Михаил Шишкин // Вопросы литературы, 2014, № 2.
7. Шишкин М. Венерин волос: роман. М., 2011.
8. Шишкин М. Взятие Измаила: роман. М., 2000.
9. Шишкин М. Письмовник: роман. М., 2011.
