CC BY
2РЕЦЕНЗИИ НА НОВЫЕ КНИГИ
Романов Б. А. Письма к жене
Сост., подгот. к печати, вступ. ст. и ст. к разделам, коммент. Б.С. Кагановича и Л.Б. Вольфцун. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2023. — 392 с.
Как уже неоднократно отмечалось, за последние два десятилетия в исследованиях отечественной исторической науки произошла существенная перемена в обращении к эпистолярному наследию историков. Если ранее письма преимущественно использовались как материал для историографических трудов, печатаясь в минимальных извлечениях, служили опорой для восстановления прежде всего фактической, событийной канвы биографии автора, а если и публиковались, то очень выборочно1, то с начала 2000-х стали всё чаще появляться публикации эпистолярных комплексов, при этом стремящиеся к возможной полноте. В этом плане показательны — в том числе и в аспекте внутренних перемен — публикации из эпистолярного архива С. Б. Весе-ловского, продолжающие проект издания «Переписки с историками» С.Ф. Платонова, выход в свет писем и дневников А. Е. Преснякова, дневников М.М. Богословского, A.B. Савина и Н.П. Платоновой и др. [Веселовский, 2001; Платонов, 2003-2011; Чернов, 2004; Пресняков, 2005; Богословский, 2011; Савин, 2015; Платонова, 2020]2.
Это связано в том числе и с меняющимся пониманием истории, исторического знания
1 См., напр.,характерные публикации нескольких писем в «Избранныхтрудах...» С.Н. Валка или в сборнике М.М. Боголовского (Боголовский, 1987:138-175; Валк, 1991:323-326).
2 Заметным предшествующим событием в череде публикаций было начало издания огромной, более тысячи номеров, коллекции писем В.И. Вернадского к жене (Вернадский, 1988), завершенное изданием 5-го тома в 2007 г. (Вернадский, 2007).
- ~ Jji
? -Л*-*«
* Р™.
\4UJUf
tu.
7 \
В. Л. Ромлноп
щ
Ь.
ПИСЬМА К ЖЕНЕ
ith/л. \<.7л .
/ /
лос^ гясо if t/л.е, Cfa.L.
{< lAALcJ, /■■<■
f^Vfn.-«- Л»'«.. V.r.
г ~ Г -J
Хлелл_ fr"
»JU
TbiV^
1С
V/
и желаемыми, воспринимаемыми как адекватные моделями его описания. На смену описания противоборства концепций или отдельных положений (при этом с возможностью разъять подход того или автора на набор отдельных высказываний, которые далее можно сопоставлять с другими высказываниями по тому же предмету другого автора) и/или трактовкам, пытающимися увязать исторические построения прежде всего с большими социальными/политическими группами — приходит описание историографического процесса как многослойного, где, в частности, научная близость может быть обусловлена не только общностью воззрений, но и близостью социального круга, форм поведения, где многое решает не само согласие, но круг общения и где одни и те же тезисы в разных контекстах будут получать если не радикально противоположное, то различное значение.
Само по себе это вполне очевидное положение и вряд ли здесь можно говорить о принципиальном противостоянии предшествующим подходам. Достаточно напомнить, что М. В. Нечкина, работавшая над изучением биографии и научного наследия В. О. Ключевского с начала 1920-х годов и в конце жизни издавшая фундаментальную монографию [Нечкина, 1974], потратила много сил и на изучение эпистолярии историка, и на собирание ещё устных известий о нём, в частности несколько раз беседуя с его сыном и фиксируя беседы в рабочих записях [Нечкина, 2011, 65-87].
Но то, что ранее выступало материалами, которые должны быть препарированы и включены в итоговое описание лишь в той мере, в которой они относятся к исторической науке — теперь становится предметом самостоятельных публикаций, отражая прежде всего изменение в понимании «относящегося к истории исторического знания»: личные отношения, планы, нереализованные или отвергнутые варианты, ощущение времени — всё это теперь не нечто в конце концов перерабатывающееся в некое «объективное знание», а то, что является неотъемлемой частью самого знания. Понять адекватно, что имели в виду сами авторы исторических монографий и лекционных курсов прошлого можно только при условии приближения к «человеку» и «среде», обладая сознанием историчности самой истории, когда одна и та же вроде бы «схема русского исторического процесса» в 1900-е и в конце 1930-х оказывается наделена в корне различным содержанием (уже хотя бы из-за того, что в конце 1930-х она находится в сложном и до конца не проговариваемом напряжении с новым политическим телом, Советским Союзом).
То, что в числе довольно большого ряда эпистолярных и дневниковых публикаций последних двух десятилетий заметное место оказалось отведено Борису Александровичу Романову (1889-1957) — вполне закономерно. Романов осмысляется как одна из ключевых фигур в истории «петербургской» исторической школы, тот, кто обеспечивает преемственность между ключевыми фигурами её расцвета
и заявления о себе именно как о целом3 — и советской и постсоветской исторической наукой после 1950-х, то есть в первую очередь между Платоновым и Пресняковым и Ананьичем, Ганелиным и др. При этом Романов не просто «связующее звено», но и сам историк первой величины: и по охвату тем, в которые внёс заметный вклад (от истории русской внешней политики рубежа Х1Х-ХХ вв. до фундаментальных комментариев к академическому изданию «Русской Правды»), и по оригинальности и плодотворности подхода, в связи с чем в первую очередь вспоминают его «Людей Древней Руси» (1947) — работу, понимаемую как достойное историографическое выступление мирового уровня, методологическую новацию, сопоставимую с синхронными поисками «школы „Анналов"».
Благодаря мощной ленинградско-петербургской традиции и живой памяти учеников уже в 2000 г. Романов стал героем объёмной и глубоко проработанной монографии [Панеях, 2000], подобных которой очень немного о русских историках, а десять лет спустя тем же автором было подготовлено и издание его многолетней переписки с Е. Н. Куше-вой, саратовской ученицей его друга 1910-30-х годов С. Н. Чернова, после учебы в Саратове оказавшейся в Москве и в 1940-1957 гг., то есть в годы переписки, работавшей в Институте истории АН СССР [Кушева, Романов, 2010].
Публикация писем Романова к жене4 — точнее то, как это оказалось возможным — сама по себе примечательный факт историографической традиции, практик, сохраняющих и воспроизводящих «петербургскую историческую школу». Письма историка не перешли вместе с основной частью архива, переданной вдовой, Еленой Павловной (1897-1977) в Ленинградское отделение Института истории АН СССР (ЛОИИ АН СССР, ныне СПб ИИ РАН), а были оставлены Б. В. Ананьичу (1931-2015), одному из ближайших учеников Романова5. После кончины Ананьича его вдова, Нина Ивановна, ознакомила с письмами публикаторов, и в том числе сообщила сведения «о некоторых деталях биографии и родственниках Б. А. Романова» (ю), а внук Бориса Васильевича, Константин Сергеевич Титов оказал задуман-
3 Напомним, что само понятие «Петроградская историческая школа» публично ввел в оборот А.Е. Пресняков в своей речи на докторском диспуте в 1918 г., а уже С.Н. Валк в знаменитом обзоре «Историческая наука в Ленинградском университете за 125 лет» будет интерпретировать место Пресякова как «яркое завершение процесса создания дореволюционной петербургской исторической школы» (Андреева, Соломонов, 2006:41, 66)
4 К несчастью, ставшая последней работой выдающегося историка науки Б. С. Кагановича (1952-2021), вышедшей уже посмертно.
5 Примечательно, что Ананьич не ознакомил с этими письмами своего коллегу Панеха,
работавшего над книгой о Романове.
ному изданию материальную поддержку, без «которой это издание было бы невозможно» (Пэ.). Таким образом, перед нами своего рода «семейное издание», утверждение и сохранение памяти сообщества, а тем самым и его воспроизводства.
Обращает внимание и смелость публикаторов: не случайно они оговариваются, что Романов был человеком нервным, остро реагирующим и, как будет заметно любому читателю писем, склонным к быстрым, решительным суждениям о других, причём эти суждения отнюдь не выступают его окончательным мнением, а являются именно реакцией на событие, слово, переживание или подозрение. Это относится далеко не только к суждениям о людях, но и к идеям и планам — здесь особенно заметно различие между его публичными текстами, выверенными и тонко построенными, и быстрыми интимными заметками6.
И в этом тоже совершенно особенная ценность писем. Перед нами не сглаженные и не уточнённые ретроспективно суждения, а непосредственные отголоски времени. Прежде всего, как совершенно справедливо отмечают публикаторы, письма Романова к жене освещают ранее слабо известный период его жизни — 1930-е годы и, самое главное, ташкентскую эвакуацию, о которой биограф Романова мог сообщить весьма немногое [Панеях, 2000, 190 — 203]. Письма в первую очередь пишутся тогда, когда нет возможности поговорить лицом к лицу, поэтому письма к жене образуют три серии: 1930-33, 1939-40 и 1941-44 гг., когда они оказывались вдалеке друг от друга.
Первый комплекс — почти три года, которые Романов провел сначала в Ленинградском ДПЗ (Доме предварительного заключения), арестованный по «Академическому делу»7, а потом в карельских лагерях, куда был сослан на строительство Беломоро-Балтийского канала. Здесь примечательно, насколько отделяет себя Романов от старшего поколения (едва ли не противопоставляет себя ему), видя себя скорее жертвой, к тому же несущей намного большее наказание, чем Платонов (следует отметить, что на это накладывается ещё и предшествующий разрыв отношений, последовавший за периодом близости, когда Романов выступал как вероятный жених одной из дочерей Сергея Фёдоровича). Но главное, конечно, — поиск Романовым способа сосуществования с новой исторической наукой. В одном из первых писем из
6 Друг Романова с университетских лет С.Н. Чернов замечал в письме к E.H. Кушевой по поводу предстоящей защиты Романовым докторской диссертации на заседании Ученого совета Института истории АН СССР, назначенной на 22.ll.1941 г.: «Читал он мне свою тонкую речь; боюсь, что ваши ее либо не поймут, либо истолкуют вкривь и вкось, ибо она — весьма узорчатая...» (цит. по: [Андреева, Соломонов, 2006, 310, письмо от 20.11.1941]).
7 См.: Академическое дело, 1993-
ДПЗ он уже сообщает, что «получил наконец для чтения М. Н. Покровского» (письмо от 14.II.1930), а 15.VIII.1930 сетует, что «Сжатого очерка Покровского ещё не имею»8. Упоминания о книгах Покровского, которые он читает или которые стремится раздобыть в тюрьме — самые частые, Романов стремится разобраться и усвоить взгляд, утверждённый в качестве ортодоксии и попутно ссылается на разговоры со своим учителем Пресняковым, с которым был очень близок9:
«А теперь дело вот какое. 1Уг месяца я уже сижу в толпе, за редкими исключениями, или закоренелых контрреволюционеров или просто затхлых людей. Особенно последний месяц у меня было довольно досуга, чтобы дать себе полный отчёт относительно происходящего в общем масштабе и относительно самого себя в нем. Быть обречённым на жизнь в таком окружении и в такой политической атмосфере — равносильно для меня медленному умиранию заживо. И я решил теперь сделать шаг, всесторонне обсужденный мною в 1927-28 гг. с покойным Александром Евгеньевичем за чтением рукописи моей книги10. Речь шла тогда или о вступлении в группу левой профессуры или в партию. При этом А. Е., на мои вопросы, про себя говорил, что ему уже „поздно", что он уже стар, а мне советовал только дождаться, когда выйдет моя книга и что покажет оценка её в печати. Нисколько не сомневаюсь, что когда он за день до смерти (29 сентября в воскресенье) требовал, чтобы Ю. П." меня вызвала к нему, а меня не оказалось дома, — что его тревожила именно эта тема <...>. Разумеется, этот шаг, если он окажется теперь возможным, потребует ещё громадной работы над собой, над своей жизнью, потребует новых сил. <...> Ясно, что нельзя теперь (и для меня это стало лично непереносимым) оставаться „нейтральным", особенно когда уже столько сделано мною, чтобы не быть в сонме „чистой", „академической" науки. Сообщаю это тебе, моя дорогая и любимая, прошу тебя продумать это сама с собою и передать об этом моим партийным друзьям и товарищам. Удастся ли это мне сделать сейчас, — конечно, зависит не от меня. Но жить во враждебной тебе атмосфере умственной и моральной, — не стоит и жить» (письмо от 31.Ш.1930).
Имеется в виду «Русская история в самом сжатом очерке» М.Н. Покровского, вышедшая 1-м изданием в 1920 г. и затем многократно переиздававшаяся, ставшая в 1920-е — начале 1930-х основным изложением ортдоксально-большевистского понимания русской истории.
И затем оставался не только близок со вдовой Александра Евгеньевича, но и унаследовал от него дружбу с Эрвином Давидовичем Гриммом, ставшим частью семьи Романова.
Имеется в виду книга: [Романов, 1928].
Юлия Петровна Преснякова (ур. Кимонт, 1870-1947), жена А. Е. Преснякова.
По крайней мере в тот момент он готов стать «партийным» историком — и не станет им, как и целый ряд его коллег и друзей, попавших в «академическое дело» и затронутых им, не столько потому, что не пожелают, сколько потому, что этого от них не просто не будут требовать, но и включиться, вернуть себе сколько-нибудь прочное место в науке для них окажется более чем трудным. Всё время после лагеря и до начала Отечественной войны будет для Романова наполнено постоянным беспокойством, необеспеченностью быта, неизвестностью. Переписка с женой в 1939 — 1940 гг. возникнет из сочетания двух обстоятельств: жена как врач будет призвана в армию в ходе Финской кампании (и останется служить в военных госпиталях до 1945 г.), а сам Романов вскоре будет выслан из Ленинграда за 101-й километр (вновь; первая высылка была в 1937 г., а до того в 1933-34 гг. он жил без прописки, в мемуарном фрагменте Е.П. Романовой: «Как загнанный зверь боялся выходить на улицу, целый день раскладывал пасьянс — с утра до поздней ночи»). Впрочем, ему удастся вернуться в город — по вызову Академии наук, организованному С. А. Адриановым. Заметим, что несмотря на постоянные сетования на поведение друзей и знакомых, само существование Романова в эти годы, а затем и в эвакуации окажется возможным во многом, если не в первую очередь, благодаря сохранению сети личных связей. Это будет не его собственная реальность, а то, что характеризует весь этот круг: С. Н. Чернова, П. Г. Любомирова и др. — содействие в получении договорных работ, позволяющих существовать (поскольку «включение в штат» — почти несбыточная мечта), поиск тех или иных приработков, бытовая поддержка — то, что и позволит хоть какой-то части этого круга пройти через 1930-е и 40-е. Напомним упомянутое ранее: членом семьи Романова окажется Эрвин Гримм, бывший ректор Петербургского университета, друг Преснякова, а через него и Романова. Он и умрет в доме Романова, арестованный летом 1938 года и на следствии сошедший с ума — безнадежно больной, он будет отдан Романовой12 и скончается 25 февраля.
В письмах из эвакуации масса зарисовок ташкентского быта, голодного существования и одновременно напряжённого переживания за судьбы страны и мира (то, что в письмах Романов обозначает как «дела общие» в противоположность «делам частным», касающимся как его самого, так и эвакуации, дел научных институций и проч.). Он описывает (и радуется возможности работы там) организованную Алексеем Толстым «фабрику» патриотических исторических очерков под собственным именем, где историки дают писателю материал, а тот «благословляет» его своим именем. Сильно меняется его оценка Грекова: на фоне других руководителей академических институтов
12 Решением военного трибунала от 18.ll.1940 разрешено «взять гражданке Романовой больного Гримма Э.Д. на поруки» (88).
Греков оказывается (по крайней мере в глазах Романова) хорошим организатором, который умудряется наладить быт и научную рутину. Впрочем, привлекательность Грекова для автора объясняется уже тем, что он спасёт последнего от очередной высылки — на сей раз из Ташкента (и Романов будет негодовать на знакомых, которые остроту его реакции, степень переживания воспримут как избыточную — негодовать от того, что они судят, не имея за собой его опыта высылок, не представляя того, чем он так напуган). И тот же Греков, когда Романову станет совсем невмоготу делить одну комнату на окраине города с семейством Кунов, устроит его временно в свой кабинет — и он будет предаваться блаженству тихих вечерних часов в одиночестве.
А подспудно совершается то, о чём автор почти не говорит в письмах — научная работа, с автономным и прочным представлением о добротном и недолжном. Что проявляется лишь мимоходом, когда, например, начинают поговаривать о реэвакуации института в Москву — и Романов беспокоится: в Ташкенте можно работать в библиотеках с нужными изданиями, а в Московских библиотеках все эти издания упакованы, штабелированы и приготовлены к возможному перемещению... Или, начиная работать над патриотической брошюрой о Семилетней войне, сразу же рассматривает историографическую перспективность темы, важность дипломатической истории. И всё надеется, что огромная работа над комментарием к «Русской Правде» не погибла — как и окажется на деле, когда подготовленная рукопись в конце концов будет найдена почти в целости.
Важно помнить, что опубликованные письма — это не только письма человека в экстремальной ситуации, в них есть ещё и другая тяжесть — сложность для автора одинокого существования, ведь вся остальная его жизнь проходит вместе с ней, женой и другом. И расставание с женой для него оказывается синонимом глубокой беды — ведь каждый раз, когда это случается, следует либо арест, либо высылка, либо война. Он пытается держаться и, нужно сказать, чаще всего ему это удается, он не только успокаивает её в прочности своего положения, но и постоянно беспокоится и заботится о ней. Ему трудно быть ровным, но в письмах видно и другое, то, что было видно и во всей его жизни: он сильный человек — не в смысле «несгибаемости», а в том смысле, что неизменно выпрямляется.
И есть большая любовь и доверие учеников Романова и учеников его учеников, которыми проникнута эта книга, — даже (и особенно) в тех эпизодах, где учитель, на первый взгляд, предстаёт далеким от любого парадного портрета. Доверие ко взгляду читателя, который увидит в этих письмах не единственное свидетельство, а ещё один штрих к портрету, только усиливающий почтение к выдающемуся учёному и большому человеку.
Литература
1. Академическое дело 1929-1931 гг. Вып. 1: Дело по обвинению академика С.Ф. Платонова. СПб.: Библиотека Академии Наук, 1993-
2. Андреева, Т.В., Соломонов, В. А. Историк и власть: Сергей Николаевич Чернов. 1887-1942. Саратов: Научная книга, 2006.
3. Богословский, М.М. Историография, мемуаристика, эпистолярия. (Научное наследие). М.: Наука, 1987.
4. Богословский, М.М. Дневники 1913-1919. М.: Время, 2011.
5. Волк, С.Н. Избранные труды по археографии: Научное наследие. СПб.: Наука, 1991.
6. Вернадский, В. И. Письма Н. Е. Вернадской, 1886-1889. М.: Наука, 1988.
7. Вернадский, В. И. Письма Н. Е. Вернадской, 1909-1940. М.: Наука, 2007.
8. Переписка С.Б. Веселовского с отечественными историками. М.: Древлехранилище, 2001.
9. Кушева, Е. И., Романов, Б.А. Переписка 1940-1957 годов. СПб.: Лики России, 2010.
ю. Нечкина, М.В. Василий Осипович Ключевский: История жизни и творчества. М.: Наука, 1974.
11. История в человеке. Академик М.В. Нечкина. Документальная монография. М.: Новый хронограф, 2011.
12. Панеях, В.М. Творчество и судьба историка: Борис Александрович Романов. СПб.: Дмитрий Була-нин, 2000.
13. Платонов, С.Ф. Переписка с историками. В 2 тт. Т. 1: Письма С.Ф. Платонова. М.: Наука, 2003.
14. Платонов, С.Ф. Переписка с историками. В 2 тт. Т. 2, кн. 1: Переписка С.Ф. Платонова и П.Н. Милюкова. М.: Феория, 2011.
15. Платонова, H.H. Дневник (1889-1921). Рязань: Новейшая российская история: исследования и документы, 2020.
16. Пресняков, А. Е. Письма и дневники. 1889-1927. СПб.: Дмитрий Буланин, 2005.
17 Романов, Б.А. Россия в Маньчжурии (1892-1906): очерки по истории внешней политики самодержавия в эпоху империализма. Л.: Издательство Ленинградского Восточного Института имени А. С. Енукидзе, 1928.
17. Савин, А.Н. Университетские дела: Дневник 1908-1917. М., СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2015.
18. Письма С.Н. Чернова академику С.Ф. Платонову 1923-1929 гг. // Чернов С.Н. Павел Пестель: Избранные статьи по истории декабризма. СПб.: Лики России, 2004. С. 241-298.
А. А. Тесля
Для цитирования: Тесля A.A. [Рец.] Романов Б.А. Письма к жене / Сост., подгот. к печати, вступ. ст. и ст. к разделам, коммент. Б. С. Кагановича и Л. Б. Вольфцун. — СПб.: Дмитрий Буланин, 2023 // Пути России. 2023. Т. 2. № 2. С. 104-111.
