CC BY
24С. Н. Кистерев
ЗАМЕТКИ О КНИГЕ Л. А. СИДОРОВОЙ «СОВЕТСКИЕ ИСТОРИКИ»
Осуществленные за последние десятилетия многочисленные публикации появившихся из-под пера профессиональных историков мемуаров, дневников и писем естественным путем расширили основание исследований многих процессов, происходивших в историографии XX столетия, и одновременно предоставили возможность заняться более подробным изучением личностей самих историков, не ограничиваясь вынужденно только анализом их печатных трудов и служебных документов, лишь изредка привлекая воспоминания о них современников, написанные преимущественно в связи с каким-либо юбилеем и потому носящие соответствующий случаю характер. Наличие же доступных и обработанных археографами материалов неизбежно привело к появлению работ, затрагивающих некоторые вопросы, не совсем традиционные для предшествовавших историографических трудов, иногда посвященных тем же личностям. В этом ряду особое внимание привлекает небольшая по объему, но от этого не менее интересная книга Л. А. Сидоровой, попытавшейся представить своих коллег не только как специалистов.1
Первый раздел книги, как и обещано уже в ее заглавии, посвящен духовному облику тех, кого автор избрал персонажами своего повествования, прежде всего, задавшись вопросом об их нравственных устоях и отношении к религии. Кажется, такой подход является определенного рода историографическим новшеством в изучении творчества историков советской эпохи, а выдвижение на авансцену именно означенных вопросов выглядит вполне закономерным, поскольку приверженность к тому или иному вероисповеданию либо отрицание
1 Сидорова Л. А. Советские историки: духовный и научный облик. М.; СПб., 2017. 248 с. Далее ссылки на страницы книги приводятся в тексте в скобках.
© С. Н. Кистерев, 2019
всякого из них само по себе характеризует важнейшие черты мировоззрения человека вообще и имеет особое значение для оценки истинного облика тех, чьим ремеслом стала история человеческого общества. Трудно отрицать, что религиозность любого толка заранее накладывает ограничения на способность отвлеченно судить о многих процессах в общественной жизни в целом или о конкретных исторических событиях. Отсюда установление факта вероисповедания историка, причисление его к определенной конфессии позволяет оценивать степень последовательности в научном подходе к анализу многих явлений, а соответственно — и в построении концепций исторического развития.
В работе Л. А. Сидоровой отношение к религии рассматривается с разной степенью подробности на примерах, главным образом, целого ряда историков первой трети XX в. — М. М. Богословского, С. Б. Ве-селовского, А. С. Лаппо-Данилевского, М. К. Любавского, А. Е. Преснякова, Н. М. Дружинина, С. А. Пионтковского, М. В. Нечкиной и некоторых иных. Нельзя не обратить внимание на то обстоятельство, что уже здесь проявляется та черта труда Сидоровой, которую трудно отнести к числу его достоинств. Рассматриваются факты из жизни сразу нескольких поколений, но в крайне ограниченном хронологическом периоде, анализируются взгляды и суждения людей совершенно разных возрастов, хотя все они при этом именуются советскими историками, в том числе и перешагнувшие к 1917 г. полувековой жизненный рубеж М. М. Богословский, И. М. Гревс или М. К. Лю-бавский, и совсем юная М. В. Нечкина, но представляемая как историк-марксист уже при обращении к ее дневниковым записям января 1920 г. (С. 12). Здесь не приходится особенно останавливаться на том, что действительное формирование Нечкиной как историка-марксиста занимало длительное время и присваивать ей столь высокое звание для начального периода ее работы вряд ли оправданно, хотя стоит учитывать ее собственные отметки о чтении трудов основоположников марксизма и их последователей. 8 февраля 1920 г., окончив изучение труда М. И. Туган-Барановского, М. В. Нечкина, в ряду некоторых других книг, лишь поверхностно знакомится с содержанием «К критике политической экономии» К. Маркса.2 В ближайшие недели, начиная с 15 февраля, прочитав несколько брошюр об историческом материализме, она 15 февраля заново перечитывает предисловие к книге К. Маркса,3 обращается к «Анти-Дюрингу» Ф. Энгельса,
2 «...И мучилась, и работала невероятно». Дневники М. В. Нечкиной. М., 2013. С. 157.
3 Там же. С. 158.
отмечая необходимость в дальнейшем вернуться к нему снова, а во второй половине февраля-марте немало времени уделяет трудам К. Маркса, Ф. Энгельса, А. Лабриолы, К. Каутского, П. Лафарга и Г. В. Плеханова, изучая и работы критиков марксизма, то есть рассматривая предмет с разных сторон и одновременно признаваясь в личной ненависти к трудно усвояемой логике.4 Летом М. В. Нечкина читает сочинения В. И. Ленина, Г. В. Плеханова и Э. Бернштейна, продолжая знакомиться, в том числе, и с теоретическими основами марксизма. При этом необходимо помнить, что интерес к трудам К. Маркса и прочих еще не делает никого собственно марксистом, даже если он так себя именует. Что же касается собственно М. В. Нечкиной, то ее отношение к марксизму в начале 20-х годов в целом оставалось скептическим.5
Причислять М. В. Нечкину к числу марксистских историков нельзя и на основании факта выхода в свет в 1922 г. ее работы «Русская история в освещении экономического материализма», написанной в 1919-1920 годах. В письме Нечкиной в редакцию журнала «Историк-марксист», относящемся ко времени после 25 октября 1928 г., содержится собственный и важный для рассматриваемого вопроса отзыв автора о работе, которая «является конкурсным университетским сочинением студентки II курса на формулированную факультетом тему, что естественно влечет за собою ее незрелость и наличие многочисленных ошибок».6
Возвращаясь к книге Л. А. Сидоровой, нельзя не заметить очевидную неконкретность определения «советские историки» применительно ко всем перечисленным выше. Трудно считать, к примеру, М. М. Богословского или умершего уже в 1919 г. А. С. Лаппо-Дани-левского советскими историками, да и сами себя они в качестве таковых вряд ли расценивали. Их мировоззрение сложилось задолго до установления советской власти хотя бы в обеих столицах, значительную часть своих трудов эти историки задумали, создали и опубликовали до октября 1917 г. «Советскими» они, как и ряд других, могут называться лишь в том смысле, что более или менее продолжительное время прожили в условиях Советской России.7 Кажется,
4 «...И мучилась, и работала невероятно». Дневники М. В. Нечкиной. С. 160.
5Подробнее см.: Кистерев С. Н. К изданию дневников М. В. Нечкиной // Вестник «Альянс-Архео». Вып. 6. М.; СПб., 2014. С. 25-29.
6 Курапова Е. Р., Чернобаев А. А. М. В. Нечкина и М. Н. Покровский. История взаимоотношений // История в человеке. Академик М. В. Нечкина. М., 2011. С. 109.
7 Иначе подходит к таким определениям А. В. Гордон, различая для периода 20 — начала 30-х годов историков «старой школы» и их коллег, принадлежавших к «советской школе», давая последним емкую характеристику: «Историки „советской школы"
само употребление в отношении историографии и отдельных ее творцов определений «советский» или «досоветский» неоправданно, пока не найдено отличия одного от другого, пока не будет продемонстрировано существенное расхождение в методике или тематике трудов, написанных историком до 1917 г., от его же последующих научных же произведений. Для Богословского или, тем более, Лаппо-Данилев-ского это сделать не просто затруднительно, но, видимо, даже невозможно.
Попытку определения отношения того или иного из историков к религии Л. А. Сидорова, к сожалению, не завершает опытом исследования проблемы проявления их конфессиональных взглядов непосредственно в научной работе каждого. Это было бы весьма интересно, поскольку, повторим, влияние той или иной идеологии, хотя бы и религиозной, на творчество ученого, степень отражения ее в результатах проведенной работы — статьях и книгах, несомненно, важно для оценки самих этих трудов, причем не только посвященных вопросам методологии, но и конкретным историческим пробле-мам.8 Впрочем, некоторые оговорки самого общего рода на сей счет
были прежде всего людьми своего времени, гражданами Советской страны, свою судьбу они связывали с судьбой революции, благодаря которой многие из них стали профессиональными учеными. ... Важнейшим, фундаментальным элементом убежденности советских историков, основанием их мировоззренческой позиции были картина исторического процесса, восходящего к Октябрьской революции как его вершине, и абсолютное превосходство такого мировидения в историческом анализе» (Гордон А. В. Историки железного века. М.; СПб., 2018. С. 25, 26). Разумеется, в последнем не стоит видеть проявление некоей «телеологичности», как полагает автор процитированного сочинения. На самом деле здесь, куда скорее, имела место убежденность в закономерности исторического развития.
8 Завершая соответствующий параграф, Л. А. Сидорова констатирует, что религиозные взгляды «много значили для ряда историков „старой школы" и даже оказывали определенное влияние на их позиции в науке. В мироощущении представителей первой марксистской генерации их замещали новые идеологемы» (С. 48). Относительная узость использованного материала в данном случае не позволила автору заметить присутствие в среде историков 20-30-х годов и последующих десятилетий тех, кто не принадлежал к «старой школе», являясь глубоко религиозными людьми. Как пример, можно указать на профессора В. Ф. Семенова, выходца из семьи священнослужителя, бывшего семинариста, что не мешало ему свои научные работы публиковать в ведущих «марксистских» изданиях, несколько лет состоя на службе в Институте К. Маркса и Ф. Энгельса. О нем см.: Москаленко А. Е., Осиновский И. Н. В. Ф. Семенов (1896-1973) и его научно-педагогическая деятельность // История и историки. Историографический ежегодник. 1973. М., 1975. С. 322-336; Симонова Н. В. Вспоминая профессора Виктора Федоровича Семенова (К 120-летию со дня рождения) // СВ. Т. 76. Вып. 3-4. М., 2015. С. 407-416.
В связи с этим проявляется недостаточность устойчивого противопоставления «старой школы» и историков-марксистов, иногда кажущегося очевидным — «когда
все-таки в книге Сидоровой присутствуют. Так, отмечая убежденность М. М. Богословского в непоколебимости методов науки, она подчеркивает и неизменность понимания задач науки, как их видел выдающийся историк, и находит соответствие его взглядов и библейской заповеди, запрещающей ложное свидетельство на ближнего (С. 27). Думается, в данном случае исследовательница несколько увлеклась своими построениями и неосознанно допустила для историка возможность такого свидетельства в отношении не совсем «ближнего», каковое в научном исследовании или повествовании никак не допустимо.
Столь же неосторожно, на наш взгляд, поступает Л. А. Сидорова, на основании краткой цитаты из стихотворения, написанного А. С. Лаппо-Данилевским, заключающая, что «научное озарение имеет для него не только исследовательскую, но и мистическую природу». В приведенном отрывке
«На миг мне дай полнейшего сознанья,
И я паду перед Тобою ниц» (С. 27)
в обращении к божеству нельзя усмотреть иного озарения, кроме как ниспосланного свыше, почему оно и не может рассматриваться иначе, как имеющее «мистическую природу», но в таком случае речи не должно идти о нем же как «научном». Отмеченное как характерная черта мировоззрения Лаппо-Данилевского «соединение религиозного чувства и поиска истинного знания в науке» заставляет признать дуализм во взглядах историка-неокантианца.
Как бы то ни было, предпринятая Л. А. Сидоровой попытка проследить изменение в отношении к религии в нескольких поколениях историков не может не быть отмечена среди достоинств ее работы, поскольку уже теперь, а тем более продолженная в грядущем новыми исследованиями, она позволит более отчетливо судить об определенного рода воззрениях гуманитарной интеллигенции вообще и собственно историков, само занятие которых обязывает придерживаться наиболее научно обоснованных философских теорий.
Отдельная глава рассматриваемой книги посвящена роли литературы и искусства в творчестве историков, и открывается она параграфом о значении художественного образа в историческом исследова-
говорят об ученых „старой" школы по отношению к 1920-1930-м гг., ясно, что речь идет ... о представителях немарксистского направления» (Михальченко С. И. Школы в исторической науке // Отечественная культура и историческая мысль ХУШ-ХХ веков. Вып. 3. Брянск, 2004. С. 204). Сомнительно, что В. Ф. Семенова можно причислять к сторонникам теории диалектического и исторического материализма или, напротив, к «старой школе».
нии. Не имеем возможности и не будем стараться проанализировать его в полном объеме, но обратим внимание на отмеченную Л. А. Сидоровой важную и положительно ею оцениваемую черту в трудах некоторых ее коллег по цеху. «Для ряда историков, — пишет автор, — профессионализм в науке был неотделим от художественного творчества. Научность изложения, по их мнению, не могла служить оправданием для нанесения ущерба русскому языку, его обеднения и засорения неоправданно заимствованными терминами» (С. 51). В современных условиях проявления откровенного пренебрежения к русскому языку, а то и вовсе отказа от него при публикации результатов научных изысканий это наблюдение не только имеет научное значение в рамках историографического исследования, но и обретает общественную значимость. Сложно допустить, что упоминаемые в связи с этим Л. А. Сидоровой М. М. Богословский, Е. В. Тарле, А. З. Манфред или М. В. Нечкина владели иностранными языками хуже, нежели историки начала XXI в., но они не искали сомнительного рода популярности за пределами своей страны и не старались опубликовать собственные работы, прежде всего, на чужих наречиях, заботясь об удобстве иноязычного читателя и забывая о соотечественниках. Равным образом их нельзя упрекнуть и в стремлении выказать ложную образованность употреблением подчас малопонятных для самих авторов выражений, что стало обычным у их преемников в новом тысячелетии.
Естественно, что владение русским языком самым непосредственным образом было связано с чтением художественных произведений русских же писателей,9 и Л. А. Сидорова в очередном параграфе своей книги переходит к анализу литературных пристрастий историков, обнаруживая несходство вкусов внутри одного поколения, не говоря уже о различном отношении представителей сменяющих друг друга поколений к творчеству мастеров слова. Эта часть сочинения Сидоровой имеет большое значение как начальный этап изучения процесса формирования личности отдельно взятого историка и понимания его оценки современной ему действительности. Последнее особо отмечено автором, написавшим: «Отклик историков „старой школы" на произведения писателей-современников, в первую очередь затрагивавших тему революционных преобразований российского общества и исторических судеб России в целом, отразил их взгляды на случившееся в стране, во многом выявил занятую ими гражданскую
9 Конечно, не меньшее внимание должно уделяться и знакомству историков с иностранными писателями, на что Л. А. Сидорова также обращает внимание в своей работе, но, по вполне объяснимым причинам, значительно меньшее.
позицию» (С. 73). То же самое относится и к новым поколениям, для которых художественная литература стала «важным фактором формирования мировоззрения», а перечень читаемых ими книг «во многом позволяет раскрыть духовные ценности, с которыми они вступали в избранную профессию» (С. 91). И не только вступали. Останавливаясь на восприятии И. И. Минцем опубликованных в 1987 г. романов Д. А. Гранина «Зубр» и А. Н. Рыбакова «Дети Арбата», сочинений В. П. Астафьева, автор демонстрирует исповедуемые историком вплоть до последних лет жизни «ценности» и даже поддается искушению вступить с ним в полемику (С. 93-98). При этом Сидорова проявляет и собственное отношение к творчеству того же Астафьева, лишний раз уже собственным примером показывая, что речь может идти о духовных ценностях или особенностях восприятия художественных произведений не только вступающими в профессию новичками.
Определение роли художественной литературы в творчестве историков соседствует в работе Л. А. Сидоровой с отражением в поэзии образа историка на примере поэмы Н. М. Коржавина «Танька», прототип главной героини которой усматривают в А. М. Панкратовой. В этой небольшой по объему части книги автор задается целью не исследовать «духовный облик» реального ученого, а увидеть писательское представление о нем, что может расцениваться как уход в сторону от основной темы, но, не исключено, покажется и существенным дополнением к собственным выводам Сидоровой.
Вслед за этим в книге рассматриваются вопросы отношения историков к различным видам искусства, начиная с театра и заканчивая живописью. Разумеется, применительно к каждому из них дело ограничивается констатацией предпочтений отдельных личностей, тем более, что в этой области в первую очередь всегда господствует принцип «нравится — не нравится». Если для А. Е. Преснякова крайне важно было оказаться в театральном зале при исполнении «Кольца Нибелунгов» Р. Вагнера, то Н. М. Дружинин восхищался «Борисом Годуновым» М. П. Мусоргского, правда, оба особое значение придавали и сюжетам произведений, основанным на мифологических преданиях, в первом случае, и, хотя бы отчасти, на исторических реалиях, во втором. Если на драматической сцене того же Дружинина привлекала пьеса Г. Ибсена «Кукольный дом», то С. А. Пионтков-ский весьма отрицательно отнесся к другому произведению того же автора — «Строитель Сольнеса» (С. 118-119). Завершая параграф о театральных вкусах историков, Л. А. Сидорова отмечает, что в их предпочтениях отражались происхождение конкретного зрителя, условия его жизни и индивидуальная склонность к тому или иному виду искусства (С. 122). Словом, все, как и у прочих посетителей театров
в то время, когда на спектакли приходили уже не только для того, чтобы показать себя и наряды, но еще не затем, дабы продемонстрировать «прогрессивность» своих нравов.
Отдельно Л. А. Сидорова подчеркивает интерес некоторых историков к музыке и способность к самостоятельному музицированию. Правда, последнее преподносится, прежде всего, как средство «абстрагироваться от непреодолимых жизненных обстоятельств, уйти в себя, упорядочить мысли» (С. 123). Может быть, оно в какой-то мере так и было на самом деле, но в тексте книги, на наш взгляд, не находит достаточного подтверждения, а иной раз высказанное суждение выглядит прямо-таки надуманным. К примеру, утверждая, что «обращение к музыке как средству оградить себя от социально-политических катаклизмов, нарушавших привычный жизненный и духовный баланс, было свойственно не только историкам „старой школы"» (С. 123), автор ссылается на запись в дневнике М. В. Нечкиной 2 марта 1917 г. о получении известия о низложении царской власти. «Прочитав в газете воззвание Временного комитета Государственной думы к народу, — читаем в книге, — в котором всех призывали к спокойствию и порядку, Милице Васильевне вдруг „захотелось поступать именно так: я пошла, стала играть на рояле, решила писать конспект к уроку, не обращая внимания ни на что", — призналась она в дневнике» (С. 123-124). Из процитированного фрагмента дневниковой записи следует лишь то, что Нечкина решила действовать в согласии с комитетскими рекомендациями и не отказываться от привычных и обязательных занятий ради обдумывания произошедшего в столице. Если бы игра на рояле действительно в тот момент являлась лишь средством отвлечься от реальности, то в качестве такового же стоило бы расценивать и приготовление конспекта. Нечкина не заглушала тревожные мысли работой, но просто занималась повседневным делом, предварительно отдав дань собственному увлечению домашним музицированием. Более того, в записи того же дня, ранее процитированного Сидоровой места находим: «Бывшее правительство устранено, управляет всем Временный комитет Государственной думы. Боже мой, что за время мы переживаем! Но почему же я, которая не имею никаких убеждений, почувствовала в сердце какую-то огромную, светлую радость? Значит, во мне есть что-то, сочувствующее происходящему, что-то убежденное».10 С такими мыслями, с ощущением радости вряд ли есть причина искать утешения, хотя бы и в музыке. Скорее, необходимо сдерживать свои положительные эмо-
10 «.И мучилась, и работала невероятно». Дневники М. В. Нечкиной. С. 87.
ции и умерять восторг от «происходящего», принуждая себя заниматься привычными обыденными делами.
Примечательно, что отношение историков к музыке рассматривается Л. А. Сидоровой на основе свидетельств, укладывающихся в весьма узкие хронологические рамки первых двух десятилетий XX в., тогда как обращение к позднейшим фактам, несомненно, поколебали бы уверенность автора в справедливости своих умозаключений. Возможно, музыка подчас и выполняла в жизни историков, как и многих прочих слушателей или домашних музыкантов, роль лекарственного, даже отчасти наркотического средства, но трудно поверить, будто к этому все и сводилось, особенно в длительный послереволюционный период.
Раздел о взглядах историков на живопись построен Л. А. Сидоровой, главным образом, на основе записок А. Е. Преснякова, Н. М. Дружинина и С. А. Пионтковского, что, очевидно, является слишком малым основанием для каких-либо глобальных выводов. Автор таковых и не делает, завершая свое обозрение констатацией факта, что «особенности восприятия действительности через образы, созданные воображением и мастерством художников, свойственные советским историкам, обогащают представления о научной лаборатории самих исследователей, об их эстетических и творческих принципах» (С. 132), однако в чем, собственно, состоит это «обогащение» читателю приходится в значительной степени лишь догадываться.
Можно сожалеть, что в работе не использованы соответствующие материалы специалистов в столь специфической области, какой является история искусства. Окажись они в распоряжении автора, возможно, удалось бы проследить и обратное воздействие суждений этих историков на современные им живопись, кино и литературу. Впрочем, в данном случае остается надеяться уже на способных обратиться к такой непростой теме последователей Л. А. Сидоровой, от внимания которых не скроются, к примеру, как многочисленные факты консультирования историками творцов кинопроизведений, так и опубликованные отзывы М. Н. Тихомирова на сценарий фильма «Александр Невский» или С. Б. Веселовского на сочинения В. И. Кос-тылева и А. Н. Толстого об Иване Грозном.11
Рассмотрев отношение некоторых историков к религии, представив их интерес к художественной литературе и разным видам искусств, Л. А. Сидорова, о чем можно лишь сожалеть, никак не упрекая автора, не уделила внимания столь существенному вопросу, каким
11 Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975. С. 375-380; Веселовский С. Б. Московское государство ХУ-ХУ11 вв. Из научного наследия. М., 2008. С. 143-187.
является реальное отражение влияния религии и всего прочего на их отношение к окружающей действительности и, в первую очередь, к людям, хотя некоторые данные на сей счет в использованных ею источниках присутствуют. К примеру, оказывается, что не всегда и не во всех обстоятельствах М. М. Богословский отличался человеколюбием, в чем сам и признавался, записывая в дневник 13 февраля 1917 г.: «За последнее время я себя гораздо лучше чувствую с книгами, чем с людьми. Во-первых, нет этого озлобленного раздражения и недовольства, которое мне неприятно в последних. Я много раз ловлю себя на том, что прямо избегаю видеться с тем или другим и охотнее провожу время за книгой».12 Это, разумеется, можно объяснить усталостью человека, вынужденного значительное время проводить в обществе коллег и студентов. Однако к некоторым людям историк явно испытывал особенную неприязнь. Выражая в дневниковых записях собственное неудовольствие в связи с избранием в 1917 г. в состав Московской городской думы значительного числа евреев,13 радуясь 5 ноября того же года по поводу объявления о выборах патриарха, Богословский записал: «Когда во главе государства стали жиды и негодяи, отрадно иметь во главе церкви чистого и святого отца».14 Пусть он и не считал всех евреев негодяями, отводя эту честь по преимуществу неким другим из числа политиков, не усмотреть в его записках откровенное проявление антисемитизма трудно.15 Правда, Сидоровой, процитировавшей текст о церковных выборах, это удалось, хотя нельзя не признать, что отношение к «иудеям» (также используемый Богословским в других случаях термин) существенно дополняет представление о «духовном облике» этого историка и заставляет обратиться к вопросу об источниках выражаемого им религиозного, этнического или социального неприятия.
Второй раздел книги Л. А. Сидоровой начинается с параграфа, озаглавленного «Источник и метод», и поскольку оба критерия являются характеризующими, как пишет автор, профессионализм, уровень подготовки и исследовательскую позицию в целом, то и «для советских историков, прежде всего, первых двух поколений особое значение имело неоднозначное понимание вопросов методологии и документальной базы исследований», учитывая, что в 20-х годах
12 Богословский М. М. Дневники 1913-1919. Из собрания Государственного исторического музея. М., 2011. С. 306.
13 Там же. С. 377, 383.
14 Там же. С. 454.
15 Примечательно, что С. А. Пионтковский в своих записках именовал М. М. Богословского «академиком-русофилом, великорусским шовинистом» (Дневник историка С. А. Пионтковского (1927-1934). Казань, 2009. С. 115-116).
практическая монополия исповедовавших многофакторный позитивистский подход представителей «старой школы» была нарушена «фактом вхождения в отечественную историческую науку нового поколения историков, взявших на вооружение революционный марксизм и классовый подход к исследованию, в том числе и к его источ-никовой базе» (С. 135).
Сложившуюся в эти годы ситуацию Л. А. Сидорова рассматривает, основываясь, в первую очередь, на мемуарах Н. М. Дружинина. Здесь нельзя не заметить, что автор книги не задается важнейшим, на наш взгляд, источниковедческим вопросом о возможности прямого использования записок историка и абсолютного доверия к описанию в них собственной позиции мемуариста, обратившегося к воспоминаниям много десятилетий позднее и в совершенно новых социальных условиях. Если в предыдущих главах книги это казалось вполне допустимым, поскольку изложение касалось именно фактов биографии конкретного автора мемуаров, то в данном случае представление им же своих суждений отдаленного времени могло претерпеть влияние изменившихся внешних обстоятельств. К сожалению, источниковедческого анализа позднейших воспоминаний о ранней эпохе в истории советской науки не проводится и содержащиеся в них сведения, большей частью, принимаются как безусловно заслуживающие доверия в качестве истинных свидетельств очевидцев событий, что не выглядит оправданным. Следуя старой истине, важно помнить, что меняются времена, а с ними меняются и люди, особенно прожившие долгую жизнь, соответственно корректируются их взгляды на прошлое и его оценки.
Переходя в дальнейшем к создавшемуся к 30-м годам положению, Л. А. Сидорова замечает, что «в истории советской исторической науки довольно примеров, когда сталкивались противоположные общественные и научные позиции различных групп историков, равно как происходил внутренний конфликт у исследователя, когда его социально-политические представления становились преградой для объективного научного исследования» (С. 137). Что касается первого, то советское время немногим отличалось от предшествующего, поскольку в разные хронологические периоды сосуществуют группы историков, исповедующие несовпадающие принципы в науке и занимающие различные общественные позиции. Со вторым же положением согласиться никак нельзя по той причине, что социально-политические представления исследователя могут явиться существенным препятствием для публичного изложения полученных им результатов, но не оказываются препонами на пути самого исследования. Это последнее, предпринимаемое по собственной инициативе или в силу исполнения служебного долга, должно подчиняться требованиям са-
мой научной методики, используемой исследователем, а излагать их в подлинном или скорректированном в угоду политической или какой-то иного рода ситуации виде — дело иное. Цензура или самоцензура действуют на стадии оценки и представления итогов исследования, но никак не в его процессе, и именно на этом этапе возникает тот «внутренний конфликт», о котором упомянула Сидорова и который по-разному разрешается в зависимости от обстоятельств и, что реже, решимости исследователя им не подчиняться. Думается, историк может не излагать полученные им результаты, его даже иной раз удается заставить это сделать или попросту лишить такой возможности, но нельзя принудить написать то, что противоречит его убеждению. Последнее всегда происходит в силу его уступчивости, а значит — согласия с предъявленными требованиями. «Внутренний конфликт» разрешается в таком случае за счет следования каким-то особенным, не связанным с наукой интересам самого историка, хотя чаще всего впоследствии им или его апологетами объясняется внешними обстоятельствами. При этом сознающий необходимость в оправдании не учитывает, что, скорректировав итоги проведенного исследования, историк перестает быть самим собой, то есть ученым, взыскующим истины.16
Рассмотренный пассаж в книге Л. А. Сидоровой является по существу вводным к освещению вопроса о понимании патриотизма в среде советских историков в 30-х годах и в последующие десятилетия «как составляющей исследовательского подхода» (С. 137). В дальнейшем автор особо отмечает, что те, кого она относит к числу историков-марксистов, употребляли термин «патриотизм», непременно добавляя определение «советский», а «в обращении к идеям патриотизма и национального самосознания в исторической науке ... усмот-
16 В связи со сказанным обращает на себя внимание замечание Н. А. Хачатурян. Говоря о виднейших советских медиевистах, она пишет: «Их профессиональный талант и знания часто перекрывали, отодвигали на второй план возможные просчеты или вынужденные уступки в научном анализе. Мое утверждение не предполагает призыва к научной терпимости или ложному патриотизму, лишь напоминая о необходимости соблюдения в оценках историографии и историописания — принципа историзма, т. е. подхода, — в котором непременно присутствуют коррективы, в виде факторов времени и относительности в историческом процессе и процессе познания» (Хачатурян Н. А. Творчество Е. В. Гутновой (1914-1992) в контексте потенциала отечественной медиевистики // СВ. Т. 76. Вып. 1-2. М., 2015. С. 296). Разумеется, невозможно подвергать какому-либо осуждению «просчеты», недопустимо сурово оценивать вынужденные умолчания, но непозволительно проходить мимо намеренных, лишь выглядящих вынужденными, заведомо ложных положений. В первом случае речь идет об ошибках, от которых никто не застрахован, во втором — об оправданном компромиссе, в последнем — о конформизме.
рели угрозу принципу классовости, партийности науки» (С. 138). При этом, по мнению Сидоровой, А. М. Панкратова «патриотизму историков „старой школы" ... противопоставляла патриотизм советский, который был для нее своеобразным компромиссом между патриотизмом в общечеловеческом понимании и в его классовом восприятии» (С. 141-142). В данном случае речь идет о патриотизме, проявляемом или не проявляемом самим историком, тогда как при анализе противостояния оценок исторических событий, в частности, войны 1812 г., дававшихся, с одной стороны, М. Н. Покровским, а с другой — Е. В. Тарле, Л. А. Сидорова, кажется, не замечает, что акцент смещается на суждения о патриотизме участников этих событий, а не тех, кто о них писал. Подчеркивать или отрицать патриотизм исторического деятеля, личности или целой социальной группы, не означает исповедовать ту же идею или отвергать ее как для себя неприемлемую. А. М. Панкратова не соглашалась, как представляется, именно с тем, что историк имеет право подходить к исследованию с патриотических в «общечеловеческом понимании» позиций, тогда как «патриотизм советский» для нее, полагавшей, что окружавшая ее действительность была воплощением диктатуры пролетариата, был равнозначен «классовому подходу» без какого-либо компромисса.
Несколько непонятным остается употребляемое Л. А. Сидоровой выражение «патриотизм в общечеловеческом понимании», при том что она сама показывает отсутствие такого единства хотя бы у отдельных групп историков 30-40-х годов. Скорее, здесь дань расхожему и некритически воспринимаемому словоупотреблению, как бы заранее предполагающему некое свойственное всему человечеству суждение о чем-либо. Оценка действительных или пусть только декларируемых взглядов Е. В. Тарле в означенные годы как не просто патриотических в общечеловеческом смысле, но свойственных всем или многим ученым «старой школы» не кажется безусловно верной, если помнить о некоторых высказываниях отдельных ее представителей в предшествующий период жизни страны. К примеру, в письме А. А. Шахматову 21 мая 1918 г. В. М. Истрин заявил: «Откровенно говоря, была некоторая надежда на немцев, что они наведут порядок, но и теперь на это нельзя надеяться. Нам остается только одно — чтобы союзники взяли нас в строжайшую опеку и дали бы нам. хоть царя. Иначе — мы окончательно погибнем».17 И достопочтенный академик, видимо, не был оригинален в своем мнении. Обращает
17 Алексей Александрович Шахматов. Избранная переписка. В трех томах. Т. 1. СПб., 2018. С. 837. № 133.
на себя внимание дневниковая запись В. И. Вернадского 2 декабря 1919 г.: «Интеллигентные слои готовы на все: на всякое соглашение с поляками; сильно растет германофильское настроение — готовы жертвовать всем Кавказом, Крымом — только бы избавиться от боль-шевиков».18 Упование на внешние силы, готовность подчиниться наводимому чужеземцами порядку и даже принять назначенного ими царя плохо согласуется с «общечеловеческим» патриотизмом без какой-либо примеси классового или партийного подхода.
Рассматривая позиции сторон — Е. В. Тарле и А. М. Панкратовой — на совещании историков 1944 г., Л. А. Сидорова подмечает, что обе они страдали одним и тем же недугом — готовностью несколько приукрашивать историю, исходя из существующих на текущий момент условий, для первого, или следуя своему партийному долгу, для второй (С. 142). В обоих вариантах наблюдался бы сознательный отход от стремления к объективности, но опять-таки не в ходе проводившегося исследования, а при изложении его результатов, почему нельзя согласиться с заключением автора книги, будто противостояние на совещании свидетельствовало «о необходимости объективного подхода при соотнесении понятий научности и патриотизма в исследовательской практике историков» (С. 143). Речь не может идти об исследовательской практике, но только о представлении читающей публике подводящих итоги труда историка текстов. Да и соотноситься должны не понятия, а собственно научность как стремление к объективности и патриотизм как присущая историку в той или иной степени субъективная особенность.
Окончание рассматриваемого параграфа труда Л. А. Сидоровой посвящено отношению советских историков 1920-х годов к историческому источнику и, хотя занимает в целом не более страницы, не может не обратить на себя внимание. При том, что необходимость знать и изучать источники признается как для «старой школы», так и для новой «поросли», отмечаются различия в подходе к их анализу, свойственные двум группам историков. Правда, реальность этих отличий демонстрируется только записями в дневнике С. А. Пионтков-ского. Для начала цитируется его общее суждение, что «нельзя подходить к источникам, не стоя на классовой точке зрения», а затем приводится мнение о специалистах «старой школы», которые «подходят к документу формально, юридически, выделяя его дипломатические свойства в первую очередь и совершенно не поднимая вопроса об его классовом происхождении и влиянии классового происхождения на характер самого источника».19 Резюмируя и явно не симпа-
18 Вернадский В. И. Дневники. 1917-1921. Киев, 1994. С. 184.
19 Дневник историка С. А. Пионтковского (1927-1934). С. 149.
тизируя позиции Пионтковского, Сидорова пишет: «Абсолютизация классового подхода к историческому источнику неизбежно приводила к сужению возможностей его трактовки и комментирования» (С. 148). Заметим, что в приведенных автором фрагментах из записей Пионт-ковского невозможно увидеть именно абсолютизацию чего-либо. Очевидно, что он лишь предлагает дополнить «формальный» анализ источника «классовым». Иными словами, выдвигаемое Пионтков-ским методологическое требование должно было не сузить, а значительно расширить возможности интерпретации источника.
Весьма своеобразно рассматривает Л. А. Сидорова и «приоритет» источника перед его интерпретацией. Процитировав записи в дневнике М. В. Нечкиной, задающейся вопросом «Зачем вообще писать характеристики, если существуют дневники и письма?», автор книги находит в этих словах одно из оснований для вывода о господствующем взгляде на «необходимость знать и изучать первоисточники» как важнейшей научной задаче (С. 148). При этом не обращается внимания на тот факт, что большинство историков, включая Нечкину и саму Сидорову, в своих трудах занимались именно интерпретацией источников, лишь часть из которых публиковали. Приоритет источника относительно интерпретации, базирующейся на его изучении, в предложенном Нечкиной и поддерживаемом Сидоровой понимании, напротив, отрицает целесообразность самого существования историков, не ограничивающих свои интересы археографией.
Очередной параграф, озаглавленный «Документальные публикации и полемика вокруг них», главным образом основан на использовании относящейся к 40-50-м годам переписки Б. А. Романова и Е. Н. Кушевой, новых для книги персонажей. «Полемика», представленная в виде предъявляемых Романовым претензий и, в меньшей мере, возражений Кушевой, касается преимущественно изданий русских Судебников ХУ-ХУ1 веков, в чем Романов принимал непосредственное участие, и подготовленных Л. В. Черепниным княжеских духовных и договорных грамот. Собственно, в разговоре о Судебниках все сводилось к объему комментариев, посвященных текстам самих юридических кодексов, тогда как второе издание обсуждалось по более широкому кругу вопросов, хотя немалое место занимала та же проблема.
Л. А. Сидорова, на наш взгляд, верно характеризует отношение Б. А. Романова к публикации Л. В. Черепнина как «строгое и даже придирчивое», но находит объяснение, в первую очередь, в научной добросовестности представителя «старой школы» и личной неприязни к более молодому коллеге, во вторую (С. 159). Если последнее не вызывает сомнений, то предшествующее не производит впечатления справедливого и требует серьезных доказательств в свою пользу.
Дело в том, что в письме Е. Н. Кушевой 17 февраля 1951 г. Б. А. Романов, только что приобретший издание ДДГ, свое недовольство им начинает высказывать с того, что не увидел «заботы именно о читателе», невнимание к коему проявилось в выборе шрифтов, почему пользователь «чувствует себя не персона грата, а жертвой, которую возлагает издатель на алтарь ... неудачно обслуживаемого „филологического" снобизма».20 Выражение «филологический снобизм» касалось стремления Черепнина воспроизвести в своем издании буквы кириллицы как они прописаны в оригиналах документов, что, разумеется, может показаться чрезмерным педантизмом и соответственно оцениваться как археографическое излишество, но адресовать, тем более в качестве первого, упрек по поводу использованных шрифтов именно Черепнину Романов вряд ли был вправе, поскольку дело касалось издательства, но никак не автора публикации. Недовольство вызвали также обозначения с помощью курсива выносных букв и заключением в скобки букв, восстанавливаемых при раскрытии титл. Автор письма видел смысл таких тонкостей лишь в некоей филологической потребности, как раз не усматривая проявления «заботы о читателе», которому предоставлялась возможность видеть, что содержится в подлиннике и что является результатом его прочтения археографом. Заодно корреспондент Кушевой усомнился в точности воспроизведения текста, исходя из приложенного длинного перечня допущенных опечаток, хотя его наличие, казалось бы, должно было свидетельствовать о тщательности работы публикатора и небрежности издательства.
Уже в конце письма Б. А. Романов отмечает, что издание «выглядит как чисто и ревниво „личное" дело саморедактора, сделавшего все, что и как ему хотелось, и не пожелавшего ни с кем разделить труд, а следовательно, и ответственность, и честь, с ним связанные».21 Автор письма как бы не заметил, что активно использованный им и вызвавший множество нареканий предметно-терминологический указатель составлен не Л. В. Черепниным, а Т. С. Майковой, что показывает именно разделение труда и ответственности. Создается впечатление, что недовольство изданием больше связано с неделимостью «чести». Остается лишь непонятным, с кем ею надо было делиться, коль добровольных помощников у публикатора, видимо, не нашлось, а административным ресурсом в должной мере он не располагал.
Сомнительно, что во всем этом можно вместе с Л. А. Сидоровой усматривать проявление какой-то особенной научной добросовестно-
20 Екатерина Николаевна Кушева — Борис Александрович Романов. Переписка 1940-1957 годов. СПб., 2010. С. 167.
21 Там же. С. 170.
сти представителя «старой школы», вместе со своим учителем, А. Е. Пресняковым, мечтавшим о переиздании ДДГ «по-хорошему». Скорее, в письме Б. А. Романова Е. Н. Кушевой отразилась ревность автора к археографу, воплотившему мечту в реальность.22 Большому человеку присущи разные человеческие качества, в том числе и не лучшие, хотя потомкам не всегда хочется признавать их проявление и куда приятнее творить себе кумира. В современных трудах, посвященных историкам «старой школы», это обстоятельство часто дает о себе знать, почему понятная пристрастность Л. А. Сидоровой не является чем-то исключительным.
Фигуре Л. В. Черепнина, заслуженно часто привлекающей внимание в историографии, уделено несколько страниц и в книге Л. А. Сидоровой, некоторые суждения которой выглядят не вполне обоснованными. Так, касаясь влияния, оказанного на характер в будущем «одного из лидеров советской исторической науки» арестом и его последствиями в начале 30-х годов, автор заявляет, что «опасение вновь оказаться в положении репрессированного вынудило его участвовать в кампании борьбы с космополитизмом и буржуазным объективизмом в качестве критикующего (но не быть объектом критики)» (С. 160). Можно заметить, что это расхожее мнение никак и ничем не подтверждается, а приведенное высказывание напрочь исключает возможность видеть в действиях Черепнина, как и многих его современников в аналогичных случаях, проявление собственной инициативы ученого, следующего сложившимся у него убеждениям, зато представляет его в неприглядном образе то ли «премудрого пескаря», то ли искусного интригана, демонстрирующего свое верно-подданичество обвинением пусть даже умерших коллег в мнимых проступках. В связи с этим важно обратить внимание на то, что Л. В. Черепнин весной 1944 г. отверг предъявленное ему «пуристски настроенными ревнителями последовательно классовых оценок» требование выступить с критическим докладом об А. С. Лаппо-Дани-левском и А. И. Андрееве, а три года спустя — весной 1947 г. — обещал подготовить критическую статью лишь о первом из них.23
22 В письме Е. Н. Кушевой 28 марта 1951 г. Б. А. Романов допускал, что подготовленная им «рецензия не будет печататься, — наверное, даже хорошо» (Екатерина Николаевна Кушева — Борис Александрович Романов. С. 192), соглашаясь с тем, что читатель, об интересах которого он особенно заботился, будет лишен возможности ознакомиться с целым рядом поправок к изданию ДДГ и окажется вынужденным пользоваться изданной книгой, не ведая о ее недостатках, как они виделись Романову.
23 Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин (1905-1977) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 1. М.; Иерусалим, 2000. С. 294.
В отказе от аналогичной критики А. И. Андреева, очевидно, проявилась принципиальность на тот момент соискателя докторской сте-пени.24
Одно из проявлений Л. В. Черепниным не лучших из приобретенных после тюремного заключения качеств Л. А. Сидорова усматривает в сделанной им рекомендации М. Н. Тихомирову снабдить характеристику феодализма в подготовлявшемся учебнике теоретическими определениями со ссылками на сочинения В. И. Ленина и И. В. Сталина, как это было в других работах того же Тихомирова (С. 161). Как бы не допускается мысли, что Черепнин действительно считал необходимым поступить так, как он советовал, причем исходя не из каких-то внешних обстоятельств, а в силу сознания, что оперировать неким термином, не давая его определения, некорректно. Можно задать вопрос автору книги: более правильным, на ее взгляд, вовсе отказаться от показа теоретических положений или привести ссылки на чьи-то другие тексты? Разумеется, в современной написанию книги Сидоровой реальности факт упоминания работ указанных двух исторических деятелей сам по себе признается порочным, поскольку, как и в прежние десятилетия, оказывается важным не то, что сказано, а кем сказано. Приписывающие себе право оценивать некое положение, опираясь на собственное мнение о личности его выдвигающего, уже не задаются вопросом о содержании, о смысле, проявляя готовность отвергнуть любую истину, если ее провозгласил неугодный персонаж исторической драмы. Заодно отрицается и искренность тех, кто видел в соответствующих цитатах ровно такой же инструмент, как в ссылках на труды коллег. Кажется, именно таким образом в рассматриваемом пассаже поступает и Сидорова, не учитывая хотя бы того факта, что ссылки на развенчанного к тому времени И. В. Сталина присутствует в книге Л. В. Черепнина, изданной в 1960 г.25
24 Диссертация была защищена в МГИАИ в июне 1947 г. (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин (1905-1977). С. 292).
25 Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV-XV веках. М., 1960. С. 87. В связи с этим теряют свою убедительность произведенные В. Д. Назаровым статистические наблюдения над количеством ссылок на «классиков марксизма-ленинизма» в обоих томах «Русских феодальных архивов», тем более, что тут же отмечается реальность для рубежа 40-50-х годов приверженности Черепнина марксизму, а само это время характеризуется как период «внутреннего, органического усвоения этой позиции» (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин (1905-1977). С. 294-295).
Присутствующие в статьях Л. В. Черепнина начала 1950-х годов ссылки на сочинения «классиков» не давали покоя подсчитывавшему их А. А. Зимину, видевшему в них свидетельство карьеристских устремлений автора (Зимин А. А. Храм
Утверждая, что написанием статей, содержащих критику взглядов А. С. Лаппо-Данилевского и А. Е. Преснякова, Л. В. Черепнин продемонстрировал «марксистское „правоверие"»,26 Л. А. Сидорова далее обращает внимание на свидетельство учеников о высказывавшемся профессором сожалении о тональности сочинений и самом факте их появления (С. 161), но забывает добавить, что автор не отказывался полностью от их содержания.27 Более того, по какой-то причине видя в их появлении нечто неподобающее, она, как и некоторые другие, не задается вопросом о справедливости характеристик, данных в этих статьях позициям историков, замечая: «Вполне понятно, что публикация этих статей не прибавила ему во мнении дореволюционного поколения» (С. 161). Неизбежно возникает вопрос о причине такой реакции со стороны «старой школы»: крылась ли она в неверности умозаключений Черепнина или в чем-то ином, исказил ли в своем анализе автор суть исторических взглядов А. Е. Преснякова, неверно назвав А. С. Лаппо-Данилевского буржуазным источникове-дом, тогда как последний таковым по своим идеологическим установкам никогда и не был? Столь же закономерным является, как кажется, и другой вопрос — о причине выражаемых Черепниным сожалений по поводу публикации своих статей, хотя их содержание им и не отвергалось. Может быть, именно отношение коллег, старших или их выучеников и последователей, и породило это сожаление? Что называется, вынудили сожалеть?28
Ответов на все эти вопросы в книге Л. А. Сидоровой по понятным причинам нет, как их нет, но уже по другим обстоятельствам, во всей
науки (Размышления о прожитом). Москва, 1976 // Судьбы творческого наследия отечественных историков второй половины XX века. М., 2015. С. 175-176). Стоит ли таким же образом оценивать присутствие ссылок на К. Маркса, В. И. Ленина и И. В. Сталина, например, в написанном самим А. А. Зиминым «Предисловии» к изданию документов XVI в. (Тысячная книга 1550 г. и Дворовая тетрадь 50-х годов XVI в. М.; Л., 1950. С. 3-5), мемуарист не уточнил. В одном из откликов на публикацию записок А. А. Зимина подмечено, что в их тексте «есть все», в том числе и «нежелание мерить себя той же мерой, что автор отмерял своим героям» (Парамонова М. Ю., СокольскаяН. Ф. Бесы и праведники «Храма науки»: мемуары А. А. Зимина // Одиссей. Человек в истории. 2015-2016. М., 2017. С. 465). Иными словами, нет того, что обязательно должно присутствовать.
26 Выражение, употребленное В. Д. Назаровым при объяснении многочисленности ссылок на «классиков» во второй части «Русских феодальных архивов» Череп-нина (Назаров В. Д. Лев Владимирович Черепнин (1905-1977). С. 295), неправомерно отнесено Л. А. Сидоровой в данном случае к совсем иному эпизоду.
27 Там же. С. 294.
28 О складывавшемся на рубеже 40-50-х годов отношении коллег к Черепнину написал А. А. Зимин (Зимин А. А. Храм науки (Размышления о прожитом). С. 173175).
прочей литературе, посвященной Л. В. Черепнину или его современникам. Правда, исследователи творчества А. С. Лаппо-Данилевского считают возможным писать о нем как преклонявшемся перед имперским величием России и открыто выражавшем свои монархические взгляды и утверждают, что в позднейшей своей статье Черепнин «признавался, что его заставили написать работу в обличительном стиле».29 Может быть, такая характеристика политических взглядов первого из названных историков соответствует действительности, но того же нельзя сказать о последнем утверждении, касающемся второго из них. В статье 1973 г. Черепнин писал, что односторонне негативный характер, прежде данный им трудам Лаппо-Данилевского, «объясняется двумя моментами. Во-первых, основной задачей тогда было размежевание методологических позиций. Во-вторых, наложили отпечаток на характер критики и общее направление, в котором иногда происходили научные дискуссии, и формы, которые они принимали. Тем не менее, критический пересмотр взглядов Лаппо-Да-нилевского имел позитивные результаты, содействовал дальнейшему становлению советского источниковедения».30 Ни о каком принуждении к написанию статьи 1949 г. речи нет, зато все подтверждает, что от содержания своей работы, как о том и писал В. Д. Назаров, Черепнин не отрекался и даже усматривал в критике построений Лаппо-Данилевского нечто полезное. Оказывается, приходится сталкиваться с новым мифотворчеством, призванным, видимо, по-своему
29 Малинов А., Погодин С. Александр Лаппо-Данилевский: историк и философ. СПб., 2001. С. 238, 240. Другой критик Черепнина, не утруждая себя приведением доказательств, прямо утверждает, что «анализ творческой деятельности А. С. Лап-по-Данилевского был проведен автором по очевидному политическому заказу» (Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. Рязань, 2004. С. 252).
30 Черепнин Л. В. К вопросу о методологии и методике источниковедения и вспомогательных исторических дисциплин // Источниковедение отечественной истории. Сборник статей. Вып. 1. М., 1973. С. 51.
Критически отзываясь о докладе Л. В. Черепнина «Кризис буржуазной историографии», Б. А. Романов в письме Е. Н. Кушевой 1 марта 1953 г. дал свою характеристику и книге А. С. Лаппо-Данилевского: «В боги возведен Лаппо-Данилев-ский с его мертворожденной „Методологией", не оказавшей влияния даже на самого Лаппо-Данилевского!» (Екатерина Николаевна Кушева — Борис Александрович Романов. С. 287). Иного мнения относительно упомянутого труда придерживается Е. А. Ростовцев, отмечающий, что «методологические идеи А. С. Лаппо-Данилев-ского и сегодня оказываются востребованными — в условиях новых вызовов, предъявляемых исторической науке, в поиске новых систем методологических координат российские историки вновь и вновь обращаются к классическому наследию А. С. Лап-по-Данилевского» (Ростовцев Е. А. А. С. Лаппо-Данилевский и петербургская историческая школа. С. 298). Остается лишь ответить на вопрос: насколько результативно?
обелить образ Черепнина. Однако именно это не позволяет представить подлинный облик «советского историка» — Б. А. Романова, Л. В. Черепнина или кого-либо другого, чему посвящена книга Сидоровой.
Еще один параграф второго раздела своей монографии Л. А. Сидорова уделила вопросу о существовании в советской историографии научных школ, предварительно указав, что каждая из них имеет «отличительные особенности в методах и подходах к изучению истории, собственное „проблемное поле" и хронологические рамки, круг источников и методики работы с ними, определяет свое место в историографической традиции, указывая на предшественников и возможных последователей» (С. 169). Тем самым сформулировано понятие, к которому следовало бы что-то добавить, и Сидорова продолжает: «Специфика истории как общественной науки обусловила не только потребность в схожести научных взглядов историков, сплачиваемых одной школой. Она предполагает совпадение мировоззренческих основ у ее участников» (С. 170). На самом ли деле проявляется именно специфика исторической науки или в иных научных отраслях дело обстоит таким же образом, здесь рассуждать неуместно, но то, что «школа» сплачивается не в последнюю очередь единством мировоззрения и разрушается с разложением этого единства, представляется несомнен-ным.31
31 Для сравнения приведем ранее высказанное суждение: «Прежде всего, под школой следует понимать формальное или неформальное объединение ученых для коллективной деятельности. Ей присуще своеобразие в формулировке текущих задач науки, методологии и методики изысканий, оригинальность проблематики, хронологии и в значительной степени источниковой базы. На основе единой идеологии вырабатывается общая позиция коллектива в отношении к предшествовавшим и современным научным традициям» (Шаханов А. Н. К проблеме школ в российской исторической науке // Отечественная культура и историческая мысль XVIII-XX веков. Вып. 3. Брянск, 2004. С. 171).
В некоторых современных сочинениях проводится, на наш взгляд, порочное, бюрократическое суждение о принадлежности к научной школе того или иного историка всех тех, кто подготавливал дипломные или диссертационные работы под его действительным или даже номинальным руководством. См.: Петров К. В. 1) Петербургские научные школы по изучению истории феодальной России в постсоветский период: современное состояние и перспективы // Историография, источниковедение, история России X-XX вв. М., 2008. С. 539-564; 2) Научные школы А. Н. Сперанского и Е. И. Каменцевой. К вопросу о «научном прошлом» С. Н. Кистерева // Историк и источник. СПб., 2018. С. 643-677; 3) Научная школа Нины Борисовны Голиковой // Мавродинские чтения. 2018. Материалы Всероссийской научной конференции, посвященной 110-летию со дня рождения профессора Владимира Васильевича Мавродина. СПб., 2018. С. 602-605. Опыт критики такого подхода см.: Во-вина-Лебедева В. Г. Школы исследования русских летописей XIX-XX вв. СПб., 2011. С. 56-57. При этом не обращается должного внимания на то обстоятельство, что
Именно этот признак позволил Л. А. Сидоровой указать на причину того, что многим из «старой профессуры» не удалось создать собственные «школы», хотя они и являлись «признанными авторитетами в своей области». «Неодолимым препятствием, — пишет Сидорова, — стало нарушение нормальных взаимоотношений между двумя генерациями историков — ученых „старой школы" и молодыми „красными профессорами". Их миры сосуществовали, но взаимодействие, и личностное, и научное, было ограничено идеологией, культурой, ментальностью» (С. 171). Тем не менее, автором книги предпринята успешная попытка представить существовавшие в исторической науке советского времени отдельные «школы», причем основанные не только «красными профессорами».
Однако явным минусом при анализе смены «школ» в исторической науке на рубеже 40-50-х годов выглядит поспешная и некритическая оценка так называемых «красных профессоров», в чем-то последователей М. Н. Покровского, как марксистов, имеющая своим основанием лишь их собственное о себе мнение и официальные отзывы. В связи с этим примечательно, что, анализируя содержание письма Б. А. Романова Е. Н. Кушевой 8 апреля 1953 г., в котором, отзываясь о Б. Д. Грекове, автор писал, что тот, «делая свое дело в области древности, делая его успешно, поддерживая и кадры, которые несли работу в этой сфере, — а что касается времен новых, то не мешая, умывал руки и предоставлял другим (кому?) делать это дело (и оно, конечно, не клеилось)»,32 Л. А. Сидорова делает вывод о произведенном Романовым противопоставлении историков дореволюционной генерации, обозначаемой им как «школа Грекова», поколению «красных профессоров» и заключает: «В известном смысле „школа Грекова" была антиподом „школы Покровского"» (С. 175). Здесь нет характеристики идейного багажа историков из числа «красной профессуры», но важно то, что Б. Д. Греков очевидно и справедливо относится к «старой школе» без всякой попытки уточнения его методологической или, если угодно, идеологической позиции. И коль скоро «школы» Грекова и Покровского были антиподами, то в том же качестве должны выступать и их главы, и следует задаться вопросом о противостоянии мировоззрений двух историков. В таком случае ха-
выдвижение не номинального, а реального педагогического общения в качестве первого критерия существования научной школы в работе С. И. Михальченко соседствует с оговоркой, что «одного педагогического фактора для выделения школы недостаточно — в противном случае любой университетский семинарий мог бы называться школой» (Михальченко С. И. Школы в исторической науке. С. 205). Что же говорить о чисто формальных отношениях учащегося и «учителя»?
32 Екатерина Николаевна Кушева — Борис Александрович Романов. С. 293-294.
рактеристика Покровского как марксиста может выглядеть несовместимой с отнесением к тому же направлению Грекова, хотя последний обычно в историографии выставляется именно в этом качестве. Несомненно, этот важный и сложный вопрос нуждается в серьезном специальном исследовании, которому не могло найтись места в рассматриваемой теперь работе, но без которого понимание реальной сложившейся в 30-50-х годах в советской историографии ситуации вряд ли будет верным.
Последний параграф второго раздела книги Л. А. Сидоровой посвящен крайне важному вопросу, относящемуся к сфере источниковедения историографии, — личным книжным собраниям историков, по мнению автора, бывших подлинными библиофилами, движимыми в своем приобретательстве профессиональными мотивами (С. 185). Разумеется, здесь нет сколько-нибудь подробных описаний состава библиотек, зато обращено внимание на пути их пополнения, возникающие на этом пути препятствия,33 на принятые отдельными историками системы хранения, на отношение владельцев к книгам и предоставление при жизни обладателя возможности использования личных экземпляров коллегами и даже сторонними лицами, на заботу об их сохранности, в том числе и особо — после кончины хозяина библиотеки. Это внимание к персональным книжным собраниям историков кажется важным для понимания новыми поколениями их преемников в профессии, для которых многое перестает быть актуальным в силу утраты бумажными изданиями своей значимости, условий работы предшественников.
Книга Л. А. Сидоровой завершается кратким, но емким заключением, в котором подводятся итоги проведенной работы. Не со всеми представленными в нем тезисами можно согласиться. Например, автор безапелляционно заявляет, что «образы художественной литературы и искусства, традиции православия зримо и незримо присутствуют в работах и научной деятельности советских историков, создавая необходимый для нее творческий и интеллектуальный фон» (С. 197). Трудно отрицать значимость искусств для практики науч-
33 Главным из них, вероятно, были стесненные жилищные условия. Например, М. М. Смирин в письме В. А. Ермолаеву 13 октября 1956 г. жаловался: «Насчет получения литературы из ГДР я мало думал. Прежде всего при моих квартирных условиях я боюсь каждой новой книги: это предпосылка новой „кучи" где-нибудь на столах или на стульях» (Соломонов В. А., Широкова Т. В. Письма М. М. Смирина к В. А. Ермолаеву (1952-1973 гг.): из архива В. А. Ермолаева // СВ. Т. 72. Вып. 3-4. М., 2011. С. 296). Небезынтересно, как вынужденный отказ от помещения нужных изданий в состав личной библиотеки сказывался впоследствии на результатах работы историков.
ной работы тех, кто удостоился чести предстать на страницах книги персонажами повествования. Однако вряд ли стоит то же самое думать о традициях православия. Создается впечатление, что в данном пассаже отразилось некоторое увлечение чтением дневниковых записей историков, принадлежавших преимущественно к старшему поколению, выходцам из досоветской эпохи. Каким образом традиции православия влияли на тех, кто относил себя к числу атеистов, а то и вовсе «воинствующих безбожников», читателю «Заключения», не уделившему должного внимания предшествующему изложению, остается неясным, как не вполне понятным для всех является содержание самой формулы «традиции православия».
Неоднократно возникавший на страницах книги образ некоего третьего пути развития исторической науки, отличающегося от «старой школы» и «красной профессуры», в «Заключении» обретает свою общую характеристику: «Этот путь соединил достижения русской классической историографии и научный потенциал марксистского подхода к изучению истории, став способом существования национальной корпорации историков» (С. 198). Тем самым как бы провозглашается торжество в советской историографии именно марксистской методологии,34 хотя с позиций настоящего времени неизбежно возникает вопрос о прочности достигнутого и причинах быстрого и подчеркнуто демонстративного отказа большинством членов «национальной корпорации» от еще недавно декларируемых ими же прин-ципов.35
34 Именно по той причине, что, как уже справедливо отмечено, «приверженность марксизму не только не исключала, но скорее предполагала необходимость овладения высокой исследовательской техникой, так как это учение претендовало на научное познание исторической действительности и нуждалось поэтому в соответствующем уровне профессиональной подготовки историков» (Могильницкий Б. Г., Смоленский Н. И., Мильская Л. Т. Александр Иванович Данилов (1916-1980) // Портреты историков. Время и судьбы. Т. 3. М., 2004. С. 365).
35 Интересна характеристика новейшей историографии: «К сожалению, на смену былой апологетики марксизма как единственно верного социально-философского учения зачастую приходит огульное отрицание всякого его научного значения, а тем самым и отрицание основанной на нем советской историографии как некоей фабрики сплошной фальсификации истории. Постулируется решительный разрыв с марксист-ско-советским прошлым как необходимое условие возрождения отечественной историографии и ее включения в мировую историческую науку» (Там же. С. 361). Не составляет секрета, что начало описанному процессу положено еще теми, кто в своих диссертационных сочинениях не отказывался от случая продемонстрировать верность господствующей идеологии. Ситуация в целом сжато сформулирована Н. А. Хачатурян: «Страх быть заподозренным в отступлении от марксизма, — сменился для некоторых нежеланием быть заподозренными в какой-либо причастности к нему» (Хачатурян Н. А. Творчество Е. В. Гутновой (1914-1992)... С. 293).
Завершая обозрение книги Л. А. Сидоровой, нельзя не отметить некоторые допущенные автором существенные, на наш взгляд, недочеты. Прежде всего, к их числу относится крайняя ограниченность использованного материала, в первую очередь — хронологическая. Основное изложение посвящено историкам, жившим и работавшим в первые десятилетия существования Советской власти — в 20-40-х годах, тогда как в настоящее время доступны мемуарные и эпистолярные источники, позволяющие рассматривать те же вопросы на примере специалистов, чье творчество относится к последующему периоду вплоть до 80-х годов XX века. В книге уделено внимание исключительно историкам-русистам, хотя обширный материал, соответствующий темам работы Л. А. Сидоровой, содержится в многочисленных опубликованных воспоминаниях о прожитой жизни, оставленных, к примеру, медиевистами-западниками. Наконец, следуя сложившейся традиции, автор автоматически принимает для советских историков, начавших профессиональный путь с 20-х годов, несомненную принадлежность к единому марксистскому направлению в историографии. В последнем, безусловно, трудно упрекать именно Сидорову, поскольку необходимых специальных исследований означенной проблемы до сего дня не предпринималось, но следовало хотя бы по этой причине в своих построениях быть несколько осмотрительнее.
И тем не менее, несмотря на наличие очевидных и кажущихся недостатков, труд Л. А. Сидоровой является важным вкладом в историографию. Если не ошибаемся, впервые при исследовании личностей историков-профессионалов, а значит и всего научного сообщества, обращено внимание на столь важные вопросы, каковыми представляются отношение к религии, которое не всегда становится ясным при обычном, часто предпринимаемом анализе общефилософских взглядов того или иного видного историка, предпочтения в области литературы и искусства, естественным образом накладывающие отпечаток на восприятие историком окружающей действительности, проявление личных качеств в практической деятельности — большей или меньшей тщательности в проводимых исследованиях, отражение субъективных пристрастий, иной раз мешающих по достоинству оценить работы коллег и, конечно же, свои собственные, влияние чисто бытовых условий на работу историков, хотя бы на примере наличия у них собственных библиотек, то есть для данной сферы важнейшего средства производства.
Думается, что продолжение исследований, начало которым, кажется, положено книгой Л. А. Сидоровой, обещает быть весьма перспективным, если главной целью будет иметь создание подлинной картины бытия исторической науки в период существования Советской власти и даже позднее.
