CC BY
82
С.А. Кибальник (Санкт-Петербург)
РОМАН НАБОКОВА "THE REAL LIFE OF SEBASTIAN KNIGHT" КАК ГИБРИДНЫЙ ГИПЕРТЕКСТ ДОСТОЕВСКОГО
(Статья первая)*
Аннотация. Как известно, Достоевский был для Набокова одним из основных источников его вдохновения, как бы он сам ни отрицал и не скрывал это. Эксплицитный характер это имеет в таких его романах, как «Отчаяние», «Лолита», и об этом, соответственно, уже немало написано. Почти не писали под этим углом зрения о романе "The Real Life of Sebastian Knight". Между тем интертекстуальные связи с Достоевским имеют в нем хотя и гораздо менее различимый, но не менее значимый характер. Более того, роман Набокова может рассматриваться как своего рода гибридный гипертекст Достоевского. Гибридный, потому что гипо-текстов его у Достоевского два. Основная сюжетная линия «Подлинной жизни Себастьяна Найта» образована посредством своего рода скрещивания сюжетных линий романа Достоевского «Подросток» с мотивами и образами «Игрока». Детальный анализ этой интертекстуальности (как «обязательной», так и «факультативной») в романе Набокова и представляет собой настоящая статья. Гипертекстуальность «Подлинной жизни...» по отношению к «Подростку» усматривается в статье прежде всего в том, что основная ее коллизия, связанная с попытками В. разгадать личность его умершего брата Себастьяна, представляет собой вариацию центральной сюжетной линии «Подростка», которая направлена на постижение Аркадием Долгоруким характера его отца - Версилова. Внимание автора в этой первой из двух статей, посвященных данной теме, сосредочено также на общности некоторых сюжетных моментов и некоторых образов: Себастьяна и их общего с В. отца, с одной стороны, и Версилова, с другой, В. и Аркадия Долгорукого, первой жены отца Себастьяна Вирджинии и первой жены Версилова Фана-риотовой, подруги Клэр мисс Пратт и Татьяны Павловны Прутковой.
Ключевые слова: Набоков; Достоевский; роман; литература; русский; англоязычный; интертекстуальный; «Подлинная жизнь Себастьяна Найта»; «Подросток».
S.A. Kibalnik (Saint-Petersburg)
Nabokov's Novel "The Real Life of Sebastian Knight" as the Hybrid Dostoevsky's Hypertext (Article I)**
Abstract. Vladimir Nabokov's novel "The Real Life of Sebastian Knight" is not one of those works of the writer, which reveal a clear orientation to Dostoevsky. And yet, it has both obvious and rather hidden traces of the presence of this Russian classical
* Исследование выполнено за счет гранта РФФИ «Проблемы текстологии и поэтики романного творчества Ф.М. Достоевского» (№ 18-012-90002) ** The research was carried out with financial assistance of Russian Foundation of Basic Research (RFBR) "The Issues of Textology and Poetics of Feodor Dostoevsky" (№ 18-01290002)
writer's images. Although Nabokov himself never mentioned Dostoevsky's novel "The Adolescent", however, in the development of the main plot conflict of his novel there are characters and images inspired by this novel. At the same time, it is quite noticeable that certain characters of Nabokov's novel: Mr. Bishop, Madame Lecerf, Sebastian, V. -are partly stylized as the characters of Dostoevsky's novel "The Gambler": Mr. Astley, M-lle Blanche, Alexei Ivanovich. Finally, there are also some reminiscences of other Dostoevsky's works in "The Real Life..." and its certain relationship with the poetics of the writer. This article represents a detailed analysis of this obligatory and optional intertextual ties of Nabokov's novel with Dostoevsky's works. The hypertextuality of "The Real Life." in relation to "The Adolescent" is seen in the article primarily in the fact that its main conflict related to V. 's attempts to unravel the personality of his deceased brother Sebastian ia s variation of the central storyline of "The Adolescent", which aims to Arkady Dolgoruky's comprehension of the character of his father Versi-lov. Tht author's attention in this first of two articles devoted to this topic also focuses on the affinity of some plot points and of sone characters of the two novels: Sebastian and his father, on the one hand, and Versilov, on the other, V. and Arkady Dolgoruky, Sebastian's mother Virginia and Versilov's first wife Fanariotova, Clare's friend Miss Pratt and Tatyana Pavlovna Prutkova.
Key words: Nabokov; Dostoevsky; novel; literature; Russian; English; intertextual; "The Real Life of Sebastian Knight"; "The Adolescent".
Как известно, Ф.М. Достоевский был для В.В. Набокова одним из основных источников его вдохновения, как бы он сам ни отрицал и не скрывал это [Сараскина 2006]. Эксплицитный характер это имеет в таких его романах, как «Отчаяние», «Лолита», и об этом, соответственно, уже немало написано [Долинин 2004]. Почти не писали под этим углом зрения о романе "The Real Life of Sebastian Knight". Между тем интертекстуальные связи с Достоевским имеют в нем хотя и гораздо менее различимый, но не менее значимый характер. Более того, роман Набокова может рассматриваться как своего рода гибридный гипертекст Достоевского. Гибридный, потому что гипотекстов его у Достоевского два.
Основная сюжетная линия «Подлинной жизни Себастьяна Найта» образована посредством своего рода скрещивания сюжетных линий романа Достоевского «Подросток» с мотивами и образами «Игрока». Вопрос этот, однако, осложняется тем, что роман «Подросток» в известной степени представляет собой автогипертекст «Игрока»: некоторые сюжетные линии и образы этого романа в «Подростке» как бы пересозданы. Так, Аркадий Долгорукий и Версилов - это отчасти реинкарнация (с существенными оговорками, разумеется) Алексея Ивановича, Катерина Николаевна - Полины, Ламберт и Альфонсинка - Де-Грие и M-lle Blanche, барон Бьоринг -барона Вурмельгельма, барон Р. - «генерала» и т. д.
Вдобавок вся эта гипертекстуальность «Подлинной жизни.» различна по своей природе. Кое-где она, как представляется, «обязательна», а кое-где «факультативна». Если попытаться выразить типологию этой интертекстуальности на языке самого Набокова, то можно было бы, на-
верное, говорить о ясных очертаниях, а также смутных образах и легких тенях Достоевского в его романе.
Разумеется, у Набокова все они переплавлены в соответствии с его собственными художественными задачами. Однако использование чужого материала имеет при этом столь масштабный характер, что возможность случайного сходства исключена, а представление о степени литературности художественного творчества Набокова должно быть откорректирова-
Чтобы достаточно полно представить наши наблюдения о подобном использовании, нам придется сосредоточиться преимущественно на параллелях, почти не отмечая при этом очевидных художественных и функциональных различий близких сюжетных линий и сходных образов.
1
Гипертекстуальность «Подлинной жизни...» по отношению к «Подростку» сказывается прежде всего в том, что основная ее коллизия, связанная с попытками В. разгадать личность его умершего брата Себастьяна, представляет собой вариацию центральной сюжетной линии «Подростка», которая направлена на постижение Аркадием Долгоруким характера его отца - Версилова.
В развитии этой общей темы оба произведения обнаруживают немало точек соприкосновения. В. с самого детства ощущает закрытость и равнодушие Себастьяна: «Он по-прежнему не обращает на меня никакого внимания, пока, сделав рискованный выпад, я не пытаюсь коснуться самой синей лепешки в ящичке, и тогда, дернув плечом, он отталкивает меня, так и не обернувшись, так и оставшись холодным и молчаливым, - каким он был со мною всегда»; «Я делаю это не оттого, что хочу ему досадить, но в томительной и тщетной надежде заставить его заметить, что я существую» (здесь и далее курсив мой - С.К.) [Набоков 2004, 36-37]. Шутливое обращение с собой Версилова Аркадий также воспринимает как дистанцирование: «<...> человек этот меня знать не хотел и унизил, тогда как я мечтал о нем все эти годы взасос <...> он наполнял собою все мое будущее, все расчеты мои на жизнь <...>» [Достоевский 1975, 14].
В результате не только для В., но и для его матери Себастьян остается загадкой: «Мне всегда казалось, - говорила моя мать, - что, в сущности, я Себастьяна не знаю. Я знала, что у него хорошие отметки, что он прочел поразительное множество книг <...> я знала все это и даже больше, но сам он от меня ускользал. А теперь он живет в другой стране и пишет к нам по-английски, и я поневоле думаю, что он так и останется загадкой <...>» [Набоков 2004, 48-49]. Именно так воспринимает Версилова в самом начале своего повествования и Аркадий: «<...> этот человек, столь поразивший меня с самого детства, <...> даже и теперь в чрезвычайно многом остается для меня совершенною загадкой», «Гордый человек прямо стал передо мной загадкой, оскорбившей меня до глубины. <...> Все разговоры мои с ним носили всегда какую-то в себе двусмысленность, то
есть попросту какую-то странную насмешку с его стороны <...> он достиг того, что остался передо мною непроницаем <...>» [Достоевский 1975, 6, 17-18].
Причины этого В. видит в отчужденности брата: «Я объясняю это <.> всегдашней отчужденностью Себастьяна, которая, при том что я нежно его любил, никогда не снисходила до признания моей привязанности и не давала ей пищи». Не дает ответа на мучающие Аркадия вопросы и поведение Версилова: «Он всегда отвечал мне с готовностью и прямодушно, но в конце концов все сводил на самые общие афоризмы, так что, в сущности, ничего нельзя было вытянуть» [Достоевский 1975, 171].
Версилова Аркадий в детстве видел только несколько раз и, очевидно, поэтому романтизировал: «Он остался в мечтах моих в каком-то сиянии»; «<...> появление этого человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое сознание» [Достоевский 1975, 17, 62]. Себастьян, хотя и живущий все время в одной семье с В., тем не менее, отчасти воспринимается им сходным образом: «Облик Себастьяна не возникает как часть моего отрочества <.> он является мне лишь в нескольких ярких пятнах, словно бы Себастьян был не постоянным членом нашей семьи <...>» [Набоков 2004, 36-37].
В обоих случаях мы имеем дело с драмой отвергаемой привязанности. Ср. у Набокова: «Я отлично понимаю, как противны были бы ему мои сантименты, но должен все же сказать, что моя пожизненная привязанность к нему, которая так или иначе всегда подавлялась и пресекалась, обрела теперь новое бытие <...>» [Набоков 2004, 50], - и у Достоевского: «И к чему я влюбился в него, раз навсегда, в ту маленькую минутку, как увидел его когда-то, бывши ребенком?»; «<...> до того он был всегда со мною горд, высокомерен, замкнут и небрежен <...>» [Достоевский 1975, 6-7, 62].
При этом и В., и Аркадий осознают, что предмет их собственной привязанности, в сущности, по-настоящему им неизвестен. Ср. у Набокова: «Но что же, собственно, знал я о Себастьяне? Я мог бы посвятить пару глав тому немногому, что запомнил из детства его и из юности, - а что дальше?» [Набоков 2004, 50-51], - и у Достоевского: «да и много из частных обстоятельств жизни Версилова от меня ускользнуло <...>», «<...> оказывается, что этот человек - лишь мечта моя, мечта с детских лет. Это я сам его таким выдумал, а на деле оказался другой, упавший столь ниже моей фантазии» [Достоевский 1975, 6, 62].
Одна из линий развития сюжета обоих романов - своего рода опрос героем-рассказчиком всех, кто только мог бы рассказать или высказать свое мнение об интересующей их личности. Именно с этой целью В. вначале вспоминает о детстве и юности Себастьяна сам, затем посещает его лондонскую квартиру и Кембридж, опрашивает поочередно мистера Гудмена, мисс Пратт, пытается, хотя и безуспешно, поговорить с Клэр Бишоп, снова вспоминает свои последние встречи с Себастьяном, пишет о его книгах, получает сведения от Шелдона, идет по следам его последнего любовного
увлечения, воссоздает последний год жизни Себастьяна и, наконец, рассказывает, как не смог увидеться с ним перед тем, как он умер.
Аналогичным образом Аркадий расспрашивает о Версилове Крафта, Васина, старого князя Николая Ивановича, думает обратиться с этим к Анне Андреевне Ахмаковой, выслушивает навязчивые рассказы Стебель-кова и т. д. [Достоевский 1975, 30-32, 51, 60, 121]. «Ятолько и делал, что доставал о вас подробности, все эти девять лет», - признается он самому Версилову. А далее пытается разрешить загадку Версилова через личное общение с ним. Аркадию нужно удостовериться в том, что его отец несет в себе начала «идеальной» личности и достоин его любви. Катерина Николаевна Ахмакова недаром замечает Аркадию: «Ведь вы его любите больше всего мира, ищете в нем друга, идеал?» [Достоевский 1975, 96, 372].
В «Подлинной жизни...» это идеальное начало несет в себе не столько Себастьян, сколько его отец: «Превосходный солдат, сердечный, мужественный человек, он обладал великолепной чертой безрассудного беспокойства <...>». Чувства Себастьяна к отцу сменились «восторженным преклонением, когда он узнал причину его роковой дуэли» с Паль-чиным: «Себастьян так и не смог забыть своей матери, не смог он забыть и того, что отец его умер ради нее» [Набоков 2004, 28, 37-38]. Соответственно, некоторые черты Версилова обнаруживаются не только - хотя бы отчасти - в Себастьяне, но и (в полной мере) в образе его отца.
Одной дуэльной истории в романе Набокова соответствуют две дуэльных истории в романе Достоевского. В первой из них Версилов вначале долгое время вынужденно воздерживается от вызова молодому князю Сокольскому и оказывается при этом надолго скомпроментирован. В конце концов он все же делает ему вызов и тем самым не только возвращает себе доброе имя, но и - совершенно как в случае с отцом Себастьяна - завоевывает сердце сына. По проницательному суждению Татьяны Павловны, Аркадий воспринимает этот вызов как сделанный в расчете именно на то, чтобы произвести впечатление на него: «- Бьюсь об заклад, ты уверен, что он и деньги отдал и на дуэль вызывал, единственно чтоб поправиться в мнении Аркадия Макаровича.
И ведь почти она угадала: в сущности я что-то в этом роде тогда действительно чувствовал» [Достоевский 1975, 210].
Во второй дуэльной истории, объясняясь с бароном Р., Версилов притворяется, будто не понимает, о чем идет речь: «Я, видите ли, страдаю припадками и... разными расстройствами, и даже лечусь, а потому и случилось, что в одну из подобных минут...». Присутствующему при этом Аркадию «слишком было видно с первых слов, с первого взгляда, что Версилов даже ищет взрыва, вызывает и дразнит этого раздражительного барона и слишком, может быть, испытывает его терпение» [Достоевский 1975, 260]. Аналогичным образом ранее в «Игроке» вел себя с «генералом» Алексей Иванович после своего оскорбительного поведения с бароном Вурмель-гельмом и его женой [Достоевский 1973, 235-237].
В отличие от Версилова, Пальчин при посещении его отцом Себастья-
на сразу говорит: «<...> я не вижу проку прикидываться, будто не понимаю, куда вы клоните» [Набоков 2004, 36, 33]. Так что в «Подлинной жизни.» все это выглядит так, как будто Набоков заставляет своего героя сознательно противопоставлять себя героям Достоевского. Таким образом, в обеих своих «дуэльных историях» Версилов, в сущности, ведет себя не менее безукоризненно, чем отец Себастьяна.
Последний, однако, гибнет на дуэли, вызывая у В., вместе с гордостью его вызовом Пальчину, и недоумение: «<...> стоило ли оно, это эхо далекого прошлого (а эхо редко не походит на лай, как бы ни был чист выкликающий голос), стоило ли оно разрушения нашего дома и горя моей матери?» [Набоков 2004, 34]. Вызывающее поведение Версилова в истории с Бьорингом также вызывает серьезные сомнения в его оправданности со стороны Татьяны Павловны: «Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет!» [Достоевский 1975, 259].
В «Подростке» все заканчивается прорывом через «катастрофу» к любви и взаимопониманию: «<...> я наконец постиг этого человека», «С нами он теперь совсем простодушен и искренен, как дитя, не теряя, впрочем, ни меры, ни сдержанности и не говоря лишнего. <.> Я прямо скажу, что никогда столько не любил его, как теперь <...>» [Достоевский 1975, 388, 446]. Успехом, хотя совсем в другом роде, оказывается и попытка на-боковского героя-рассказчика: В. открывает для себя тайну «потусторонности» [Набоков 2004, 191] - способности перевоплощения в сознание «другого».
Общие детали обнаруживаются и в обликах первых жен отца Себастьяна и Версилова - Вирджинии и Фанариотовой. Если о первой из них сказано: «Она была дочерью Эдуарда Найта, джентльмена со средствами, - это все, что я о нем знаю» [Набоков 2004, 30], то о второй читаем: «Женат же был на одной из высшего света, но не так богатой, Фанариотовой, и имел от нее сына и дочь. Сведения об этой, столь рано его оставившей, супруге довольно у меня неполны <...>» [Достоевский 1975, 6].
Сходство здесь в том, что первый брак обоих героев скоротечен, но не бездетен. Следуя своему обычному «редукционному методу», Набоков сокращает количество детей у отца Себастьяна и В. по сравнению с Вер-силовым вдвое - как в первом, так и во втором браке. На первой жене их отца Набоков, однако, сосредоточивается более подробно, поскольку речь идет о матери его главного героя, инокультурность и иноязычность которой имеет особое значение [см.: Набоков 2004, 29-32].
Себастьян ведь наделен приверженностью и к Англии, и к России: «Его сумрачные юношеские помыслы, его романтическая - и, позвольте добавить, отчасти искусственная - страсть к земле его матери не могли, я уверен в этом, изгнать подлинную любовь к стране, которая породила и вскормила его» [Набоков 2004, 45-46]. Эта черта открыто корреспондирует с чувствами, которые испытывает к Европе Версилов как «русский европеец». С одной стороны, он уезжает из России «с тем, чтоб остаться
в Европе <...> и не возвращаться домой никогда», а с другой - ощущает себя в Европе «единственным европейцем» именно «как русский» [Достоевский 1975, 375, 373, 376].
Жизнь отца Себастьяна со второй женой, матерью В., и гражданский брак Версилова с матерью Аркадия несут на себе отпечаток идеального союза, хотя и омраченного, в случае с Версиловым, его прошлыми любовными увлечениями и разворачивающейся историей его страстной любви к Катерине Николаевне. По сравнению с этим характеристика второго брака героя Набокова выглядит как будто бы сознательно противопоставленная не только большинству браков вообще, но и сожительству Версилова с матерью Аркадия: «Мои родители жили счастливо. То был спокойный нежный союз, не замутненный вздорной болтовней кое-кого из нашей родни, что, мол, отец, хоть он и любящий муж, нет-нет да и увлечется другой женщиной» [Достоевский 1975, 32].
Следующая автобиографическая деталь: «Себастьян, оказывается, подружился с поэтом-футуристом Алексисом Паном и с его женою, Ларисой, - причудливая пара снимала дачу поблизости от нашего поместья под Лугой» [Набоков 2004, 46], - роднит Себастьяна и В. со многими героями «Подростка». Семья Версилова также одно время жила летом в Луге: там Лиза познакомилась с князем Сокольским и Васиным [см.: Достоевский 1975, 84, 133, 138, 155, 157, 159, 239, 245, 246, 327-328].
Некоторые формы проявления принужденного поведения Себастьяна: «Он поскучнел, зевнул, не раскрывая рта, что было до крайности неприятно, и наконец сказал, что, пожалуй, прогуляется с собакой и завалится спать»; «- Зависит от того, что ты называешь приятным, - сказал он, и челюсти его дрогнули, подавляя зевок. - Извини, - сказал он, - надеюсь, в поезде удастся немного поспать» [Набоков 2004, 108, 111], - напоминают обращение Версилова с Аркадием: «Он повернулся, полулежа в креслах, и даже слегка зевнул, нарочно или нет, не знаю»; «Он решительно зевнул» [Достоевский 1975, 95, 98].
Более того, даже детали интерьера в квартире Себастьяна: «<...> стол смотрит угрюмо и холодно, но лампа на западном его краю прекрасна» [Набоков 2004, 54], - кажутся перекочевавшими из квартиры семейства Версилова: «<...> в гостиной, например, имелась весьма недурная фарфоровая лампа <...>» [Достоевский 1975, 82].
Возможно, именно с «Подростком» связано само обозначение героя-повествователя «Подлинной жизни.» как В. Именно так Версилов однажды обозначен в финале романа: «<...> следствие определило только, что некто В, влюбленный человек, притом семейный и почти пятидесятилетний, в исступлении страсти и объясняя свою страсть особе, достойной высшего уважения, но совсем не разделявшей его чувств, сделал, в припадке безумия, в себя выстрел. Ничего больше не вышло наружу, и в таком виде известие проникло темными слухами и в газеты, без собственных имен, с начальными лишь буквами фамилий» [Достоевский 1975, 449]. В «Подлинной жизни.» В. - это имя (а не фамилия, как в «Подростке»)
героя-рассказчика. Однако оно также названо лишь однажды: «О, привет В., - сказал он (Себастьян - С.К.), глянув вверх» [Набоков 2004, 82].
Также в романе Набокова есть два фрагмента, в которых можно видеть своего рода криптографическую отсылку к фамилии главного героя «Подростка». Первый из них относится к урокам литературного мастерства, которые В. берет у некоего джентльмена. «В виде примера того, что способны создать и продать его ученики» тот присылает В. рассказ: «Там среди прочего имелись: нехороший, злобно ворчащий китаец, храбрая кареглазая девушка и большой, спокойный малый, у которого, если его как следует разозлить, белели костяшки пальцев» [Набоков 2004, 52]. В английском оригинале выделенное место выглядит как "a big quiet fellow" [Nabokov 1941, 29]. По-русски же оно вполне может звучать так, как в переводе Г. Барабтарло: «Там имелись, среди прочего, один хитрый китаец с оскалом, смелая девушка с карими глазами и немногословный верзила, у которого белели костяшки пальцев, когда ему кто-нибудь слишком уж досаждал <...>» [Набоков 2012, 65].
Второй фрагмент относится к посещениям Себастьяном кинематографа в Кембридже: «<...> Чарли Чаплин деревянной трусцой улепетывал от здоровенного негодяя, и его боком заносило на уличных углах» [Набоков 2004, 62]. В оригинале здесь сказано "the big wicked man" [Nabokov 1941, 51], а в переводе М. Мейлаха и А. Горянина: «<...> Чарли Чаплин деревянными шажками улепетывает от нехорошего верзилы и на углу поскальзывается» [Набоков 1991, 19].
В обоих этих фрагментах можно увидеть намек на Версилова. Впрочем, даже для криптографической поэтики Набокова такая аллюзия на основной гипотекст своего романа, возможно, была бы чересчур эзотерична, так что это наше соображение имеет сугубо гипотетический характер.
2
Во взаимоотношениях главных героев «Подлинной жизни.» также есть моменты, вызывающие ассоциации с романом Достоевского «Подросток». Приехавший в Париж на похороны матери В. Себастьян говорит ему, «перед тем как расстаться»: "And by the way, try to find some subject you like and stick to it - until you find it bores you" [Nabokov 1941, 27] («И уж к слову, постарайся найти предмет себе по душе и держись за него - пока не прискучит») [Набоков 2012, 49-50]. Это очевидная реминисценция из ответа Версилова Аркадию на его вопрос о том, что ему делать: «<...> постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь или даже просто привязаться к чему-нибудь». Правда, формула Версилова у Себастьяна усечена до второй ее части.
В «Подростке» она звучит в контексте разговора Версилова с Аркадием о смысле жизни: «- Что тебе делать, мой милый? Будь честен, никогда не лги, не пожелай дому ближнего своего, одним словом, прочти десять заповедей: там все это навеки написано.
- Полноте, полноте, все это так старо и притом - одни слова; а нужно
дело.
- Ну, уж если очень одолеет скука, постарайся полюбить кого-нибудь или что-нибудь или даже просто привязаться к чему-нибудь» [Достоевский 1975, 173-174].
Соответствующий разговор героев Набокова значительно более краток - это даже не разговор, а лишь несколько фраз Себастьяна. Причем, приведенный выше совет Себастьяна найти любимое занятие звучит совсем в другом контексте: «Надеюсь, твоя Сорбонна <.> окажется не хуже моего Кембриджа» [Набоков 2004, 51]. Тем не менее эта интертекстуальность носит в романе унисонный характер. Ведь после смерти матери В. его старший брат Себастьян оказывается отчасти как бы в роли отца. Аркадий же испытывает к Версилову горячую сыновнюю любовь, которую вначале тщательно скрывает, а тот в свою очередь держится не менее сдержанно.
Эта скрытая теплота отношений между героями имеется и у Набокова, но передается лишь через деталь в облике Себастьяна: «Что-то слегка блеснуло в его темных глазах» [Набоков 2004, 50]. Если у Достоевского она все же выходит на поверхность в конце романа: «<...> я давно влюблен в тебя, мой мальчик <...>» [Достоевский 1975, 367], - то у Набокова так и остается под спудом.
Возникающая некоторая соотнесенность Себастьяна с Версиловым -явление весьма значимое. Ведь Версилов - один из наиболее «русских» героев Достоевского, а затаенная неискоренимая «русскость» Себастьяна - одна из основных внутренних тем романа Набокова.
Далее в развитии сюжета складываются некоторые очертания, вызывающие ассоциации с основной сюжетной линией «Подростка»: в распоряжении Аркадия оказывается письмо Катерины Николаевны, которое ее компрометирует в глазах ее отца. Особую роль в этой сюжетной линии -подруги и помощницы Катерины Николаевны - играет «тетка» Аркадия Татьяна Павловна. А вот что мы читаем в романе Набокова: «То, как она это сказала, - прищурясь, быстрый вздох перед переменою темы, - все убедило подругу: для Клэр было бы большим облегчением узнать, что письма уничтожены. Я спросил мисс Пратт, нельзя ли мне увидеться с Клэр; нельзя ли упросить ее рассказать мне о Себастьяне. Мисс Пратт ответила, что, зная Клэр, она не посмела бы даже передать ей мою просьбу».
Здесь в романе намечается выше упомянутая сюжетная линия «Подростка»: «На миг я испытал низкое искушение намекнуть, что владею письмами и отдам их Клэр, если она соблаговолит со мной побеседовать, так страстно стремился я встретиться с ней, просто посмотреть на нее <...>». Однако только для того, чтобы тут же быть отвергнутой: «Но нет - я не мог шантажировать прошлое Себастьяна. <.> - Письма сгорели, - сказал я». И, как читатель уже знает, в отличие от Аркадия, который носит письмо Катерины Николаевны зашитым в карман сюртука, В. действительно исполнил «распоряжение» Себастьяна «сжечь некоторые бумаги» [Набоков 2004, 85, 52-54]. У Достоевского, правда, Аркадий вначале говорит, что
Крафт ее письмо «разорвал». Однако тут же мысленно дает себе слово «сжечь это письмо в тот же вечер» [Достоевский 1975, 204].
В дальнейшем повествовании не раз происходит возврат к прежней формуле: «<...> вы сами видели, что. то письмо, разорвано?»; «- А так, что я уйду от вас всех, <.> а документ - разорву». Однако, например, фраза Версилова Аркадию: «<.> брось Ламберта совсем, а "документ" разорви <.>», - запечатлевается в его сознании иначе: «И не он ли сам сказал мне вчера: "Сожги документ"?» [Достоевский 1975, 209, 342, 387, 395].
В «Подростке» это письмо играет сюжетообразующую роль на протяжении всего романа. С самого начала и до конца его герои придают ему судьбоносное значение. В душе владеющего им Аркадия оно, с одной стороны, возбуждает «страстное желание» помочь Версилову в получении наследства старого князя Сокольского, а с другой - пьянит мыслью о том, что он «властелин судьбы» Катерины Николаевны. Она в свою очередь «была убеждена и тогда, и долго спустя, что Версилов держит в руках всю судьбу ее и имеет средства тотчас же погубить ее, если захочет, посредством одного документа». Версилов действительно полагает, что с его помощью от Катерины Николаевны можно добиться чего угодно: «-<.> эта грамотка слишком важна для нее, и, будь только она у тебя сегодня в руках, то ты бы сегодня же мог. - Но что "мог", он не договорил» [Достоевский 1975, 63, 21, 223].
Желая лишний раз уязвить героиню, в своем оскорбительном письме к ней он пишет: «Уведомляю вас, что известный вам документ наверно не сожжен на свечке и никогда не был у Крафта <.>», - а затем несправедливо упрекает ее в том, что только из-за него она и пришла на свидание с ним: «Вы боитесь этого письма и - вы пришли за этим письмом <.>». Между тем Аркадия Катерина Николаевна действительно приблизила к себе, чтобы «выпытать» у него «документ». В конце концов последний осознает: «<.> эта бумага оказалась гораздо важнее, чем я сам, носивший ее в кармане, предполагал» [Достоевский 1975, 259, 415, 205, 404].
Именно неудавшаяся попытка Ламберта шантажировать этим письмом Катерину Николаевну и составила развязку романа. Существенную сюже-тообразующую роль играет в нем еще одно письмо, имеющее значение для решение судебного спора о другом наследстве -между Версиловым и молодым князем Сокольским, - которым также располагает Аркадий.
В «Подлинной жизни.» вместо этих двух писем - целых две «связки» их: от Клэр и от неизвестной В. женщины. Однако появляясь на сцене в четвертой главе романа, они в ней же и сгорают «на каминной решетке» [Набоков 2004, 54]. Соответственно, образ мисс Пратт, функционально родственный Татьяне Павловне Достоевского, усечен у Набокова до нескольких абзацев. Между прочим, фамилия Татьяны Павловны - Пруткова [Достоевский 1975, 13], что, безусловно, вряд ли случайно. Правда, относительно происхождения фамилии мисс Пратт высказывалась другая гипотеза: это «анаграмма английского слова "ловушка" (trap), в которую
вольно или невольно, и во всяком случае неявно, эта подруга Клэр Бишоп завлекает В-а» [Набоков 2012, 330].
В английском оригинале фамилия героини: "Pratt" - еще более напоминает «ловушку» по-английски ("a trap"). Однако разве мисс Пратт завлекает В. в какую-то ловушку? Возможно, исследователь истолковывает подобным образом фразу: «Ныне я узнал от мисс Пратт много такого, что заставляет меня желать узнать еще больше» [Набоков 2004, 84]. В остальном же в ее характере и функциях в «Подлинной жизни.» нет, как кажется, ничего, что подкрепляло бы подобное происхождение ее романного имени. Впрочем, возможно, как это нередко бывает у Набокова, что, когда он создавал образ этой героини, имя ее было подсказано как тем, так и другим соображениями.
Во всяком случае, в свете всего вышеизложенного «достоевская» версия происхождения фамилии героини представляется весьма вероятной. Тем более что образ мисс Пратт несет на себе отчетливые черты своего литературного прообраза. Ведь Татьяна Павловна также не замужем и также действует в целом ряде эпизодов романа именно как подруга. Причем если мисс Пратт - «близкая подруга» Клэр [Набоков 2004, 73], то Татьяна Павловна - подруга как Катерины Николаевны, так и матери Аркадия. Именно от Татьяны Прутковой Элен Пратт, судя по всему, унаследовала незначительность положения, решительность характера и стремительность передвижения.
Что касается трех первых черт, то в Татьяне Павловне они проявляются на протяжении всего романа, а в мисс Пратт вкратце декларированы с самого начала: «<...> решительного вида девица, несколько раньше виденная мною за машинкой в одной из комнат, нагнала и остановила меня <...>. Она унеслась» [Набоков 2004, 73]. «Решительному виду» мисс Пратт в «Подростке» соответствует характеристика героини устами «го-модиегетического» рассказчика: «Татьяна Павловна, по характеру своему, упрямому и повелительному <...>». Ее и без того незавидное материальное положение по мере развертывания сюжета романа только ухудшается: «Тогда у ней еще было в той же губернии и в том же уезде тридцать пять своих душ»; «<...> она жила шитьем, промыванием каких-то кружев, брала из магазина работу» [Достоевский 1975, 125, 8, 20].
Наконец, также неоднократно отмечается стремительность передвижения этой героини Достоевского: «<...> оставлял большею частью на попечении тетушки, то есть Татьяны Павловны Прутковой, которая всегда откуда-то в таких случаях подвертывалась. <.> Она прежде встречалась мне раза три-четыре в моей московской жизни и являлась бог знает откуда, по чьему-то поручению, всякий раз когда надо было меня где-нибудь устроивать <.> вдруг, в одно прекрасное утро, явилась за мною друг моего детства, Татьяна Павловна, которая всегда являлась в моей жизни внезапно, как на театре <...>. Устроив меня и водворив на месте, она исчезала на несколько лет бесследно. Вот она-то, тотчас по моем приезде, и появилась опять водворять меня» [Достоевский 1975, 13, 20, 93].
В то же время набоковской мисс Пратт передана если не независимость Татьяны Прутковой, то, по крайней мере, ясное сознание гордости и независимости Клэр: «<...> к тому же она слишком горда, чтобы говорить о прошлом. Мисс Пратт виделась с ней через неделю примерно после того, как о смерти Себастьяна сообщили газеты, и, хоть женщины были давними подругами <...>, Клэр не стала задерживаться на этой теме» [Набоков 2004, 85]. Ср. в «Подростке»: «<...> эта Татьяна Павловна - существо благородное и даже оригинальное. <...> Я почти забыл о ней вовсе и уж никак не ожидал, что она с таким значением. <.> Но скоро я с удивлением заметил, что ее решительно все и везде уважали, и главное - решительно везде и все знали <.> к концу месяца она мне начала нравиться; я думаю, за независимость характера» [Достоевский 1975, 8, 19, 20].
Если Татьяна Павловна держит себя с Аркадием в высшей степени доминантно, то в образе мисс Пратт этому отдаленно соответствует «склонность к некоторой назидательности задним числом» [Набоков 2004, 85], которая проявилась в том, как она «рассказывала» В. о Клэр и Себастьяне. Ср. у Достоевского: «Мы с нею с первого слова поссорились, потому что она тотчас же вздумала, как прежде, шесть лет тому, шипеть на меня; с тех пор продолжали ссориться каждый день <...>»; «<...>ругательные слова она и прежде себе позволяла, и это вошло уже между мною и ею в обычай» [Достоевский 1975, 20, 18, 83].
Катерина Николаевна прямо обращается за содействием Татьяны Павловны в этом деле: «Я именно и пришла к вам в такой тревоге, у меня руки-ноги дрожат, я хотела вас попросить, ангел мой Татьяна Павловна, так как вы всех знаете, нельзя ли узнать хоть в бумагах его, потому что непременно теперь от него остались бумаги, так к кому ж они теперь от него пойдут?» [Достоевский 1975, 126-127]. Напротив, в «Подлинной жизни.» мисс Пратт делает это по собственной инициативе: «Она обратилась ко мне, чтобы выяснить, не осталось ли среди вещей Себастьяна каких-либо писем от Клэр Бишоп. Она подчеркнула, что делает это не по поручению Клэр Бишоп, что фактически Клэр Бишоп ничего о нашем разговоре не знает» [Набоков 2004, 85].
Лаконичная характеристика горничной Клэр кажется слабым «отражением» детализированного характера кухарки Татьяны Павловны. Ср. у Набокова: «Горничная провела меня в маленькую гостиную. Клэр дома, это я, по крайности, выяснил у румяной и довольно неотесанной молодой особы» [Набоков 2004, 86], - и у Достоевского: «Это была злобная и курносая чухонка и, кажется, ненавидевшая свою хозяйку, Татьяну Павловну <...>. Чухонка или злилась и грубила, или, поссорившись, молчала по неделям <...>» [Достоевский 1975, 125-126].
Складывается впечатление, что образ мисс Пратт сложился в значительной степени в результате того, что Набоков, в соответствии со своими приципами краткости и сдержанности, а также установками на эллиптичность и аллюзионность, все время подвергает ее литературный прототип из «Подростка» купированию и смягчению.
Там, где у Достоевского ясность, детальность и резкость, у Набокова - расплывчатость, краткость и полутона. С учетом того, что именно так последний обычно обращался в своих романах 1920-1930-х гг. с образами первого [Целкова 2011; Меерсон 2007], большинство приведенных сопоставлений не вызывают сомнений в их неслучайности.
ЛИТЕРАТУРА
1. Долинин А.А. Набоков, Достоевский и достоевщина // Долинин А.А. Истинная жизнь писателя Сирина. СПб., 2004. С. 199-213.
2. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 13. Л., 1975.
3. Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 5. Л., 1973
4. Меерсон О. Набоков - апологет: Защита Лужина или защита Достоевского? // Достоевский и XX век: В 2 т. Т. 1 / под ред. Т.А. Касаткиной. М., 2007. С. 358-381.
5. Набоков В.В. Подлинная жизнь Себастьяна Найта / пер. С. Ильина // Набоков В.В. Собрание сочинений американского периода: в 5 т. Т. 1. СПб., 2004. С. 27-191.
6. Набоков В. Истинная жизнь Себастьяна Найта / пер. с англ., вступ. ст. и примеч. Г. Барабтарло. СПб., 2012.
7. Набоков В. Романы / пер. с англ. А. Горянина и М. Мейлаха. М., 1991.
8. Сараскина Л. «Мне страстно хочется Достоевского развенчать» (Набоков, который сердится и бранится) // Сараскина Л. Достоевский в созвучиях и притяжениях (от Пушкина до Солженицына). М., 2006. С. 418-460.
9. Целкова Л. Романы Владимира Набокова и русская литературная традиция. М., 2011.
10. Nabokov V. The Real Life of Sebastian Knight. Norfolk, 1941.
REFERENCES
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
1. Dolinin A.A. Nabokov, Dostoyevskiy i dostoyevshchina [Nabokov, Dostoevsky, and Dostoevschina]. Dolinin A.A. Istinnaya zhizn' pisatelya Sirina [The Real Life of the Writer Sirin]. Saint-Petersburg, 2004, pp. 199-213. (In Russian).
2. Meerson O. Nabokov - apologet: Zashchita Luzhina ili zashchita Dostoevsk-ogo [Nabokov as Dostoevsky's Apologist]. Kasatkina T.A. (ed.) Dostoevskiy i XX vek [Dostoevsky and the 20th Century]: in 2 vols. Vol. 1. Moscow, 2007, pp. 358-381. (In Russian).
3. Saraskina L. "Mne strastno khochetsya Dostoyevskogo razvenchat'" (Nabokov, kotoryy serditsya i branitsya) ["I passionately want to debunk Dostoevsky" (Nabokov, Who is Angry and Scolds)]. Saraskina L. Dostoyevskiy v sozvuchiyakh i prityazheni-yakh (ot Pushkina do Solzhenitsyna) [Attracted to Dostoevskу (Starting with Pushkin and Finishing with Solzhenitsyn)]. Мoscow, 2006, pp. 418-460. (In Russian).
(Monographs)
4. Tselkova L. Romany Vladimira Nabokova i literaturnaya traditsiya [Vladimir Nabokov's Novels and the Literary Tradition]. Moscow, 2011. (In Russian).
Кибальник Сергей Акимович, Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН; Санкт-Петербургский государственный университет.
Ведущий научный сотрудник Отдела новой русской литературы, профессор, доктор филологических наук. Научные интересы: история русской литературы XIX - первой половины XX веков, теория литературы.
Email: kibalnik007@mail.ru, s.kibalnik@spbu.ru
ORCID ID: 0000-0002-5937-5339
Serguei A. Kibalnik, Institute of Russian Literature (Pushkin House) of RAS; St. Petersburg State University.
Doctor of Philology, Leading Researcher at the Department of New Russian Literature, Professor. Research interests: Russian literature of the 19th - the first half of the 20th centuries, poetics.
Email: kibalnik007@mail.ru, s.kibalnik@spbu.ru
ORCID ID: 0000-0002-5937-5339
