CC BY
67
ВЕСТНИК МОСКОВСКОГО УНИВЕРСИТЕТА. СЕР. 9. ФИЛОЛОГИЯ. 2014. № 1
О.А. Богданова
РОМАН-ЭПОПЕЯ XX ВЕКА: «ВОССТАНИЕ МАСС» В «ЖИЗНИ И СУДЬБЕ» В.С. ГРОССМАНА
В статье рассматриваются особенности эпопейного жанра в «Жизни и судьбе» по сравнению с признанным претекстом - «Войной и миром» Толстого. Если в толстовской эпопее действуют монолитный русский народ и немногие отщепенцы-дворяне, то в гроссмановском произведении появляется новая историческая сила - мещанско-вождистская масса. Противостояние народа и массы в советской армии и тылу в месяцы Сталинградской битвы приводит к трансформации эпопейного замысла в сторону пессимизма и исторической неуверенности. Романное начало в «Жизни и судьбе» во многом продолжает традиции «Войны и мира»: нравственные искания главных героев в конце концов сливаются с народной (но не массовой) правдой. Однако важнейшей для автора XX в. становится проблема личностной и национальной идентичности в эпоху «восстания масс», которую он надеется решить путем обращения к невозвратимым ценностям прошлого: секулярно-гуманистической личности и «устойчивому душевному строю» народа.
Ключевые слова: Гроссман, Толстой, роман, эпопея, личность, народ, масса, «человек массы», мещанство, вождизм, гуманизм, христианство, «человечность», природа.
The article discusses specifics of the epic genre of "Life and Fate" in juxtaposition with its recognized textual forerunner "War and Peace". Whereas in Tolstoy's epic the Russian nation is represented as a monolithic unity with a few aristocratic renegades, in Grossman's work a new historical force emerges - philistine 'leaderistic' masses. The opposition of the nation and the masses in the Soviet army and in the rear areas during the Stalingrad battle leads to a transformation of the war epic plot towards pessimism and historical uncertainty. The epic origins in "Life and Fate" in many ways follow in the footsteps of the "War and Peace" tradition: the main characters' moral searching in the end merges with the national truth, but not that of the masses. However, the most important problem for the XX century author is personal and national identity in the epoch of "rebellion of the masses", which he hopes to solve by turning to irrevocable values of the past: the secular humanistic personality and "the steadfast and unalterable collective soul" of the nation.
Key words: Grossman, Tolstoy, novel, epopee, personality, nation, masses, "a man from the masses", Philistinism, leaderism, humanism, Christianity, "humaneness", nature.
По своему художественному методу «Жизнь и судьба» (1960) В.С. Гроссмана ближе всего к классическому реализму с его целост-
ной картиной мира, широким социально-историческим фоном, выделением главных закономерностей изображаемой эпохи, социально-психологическим детерминизмом, развитием характеров персонажей и авторской от них дистанцированностью. Веяния середины XX в. сказались в ряде экзистенциалистских мотивов, возникающих в связи с сюжетными линиями Нади Штрум и ее обреченного на скорую фронтовую гибель возлюбленного - лейтенанта Ломова, Сережи Шапошникова и юной радистки Кати в окруженном немцами доме Грекова в Сталинграде и др. Это ценность человеческого существования как единственной данной человеку реальности, а также обретение «подлинности» и свободы на пороге «ничто», перед лицом близко стоящей смерти.
Сам автор неоднократно дает понять в своем произведении, что претекстом его романа является «Война и мир». Черты преемственности очевидны: это и основной творческий метод, и принципы изображения войны (решающая сила «духа войска», истинный победитель - народ, чуждость официальных властей народному духу), и принципы изображения человека (глубинный психологизм - «диалектика души» героев; внимание к простому русскому человеку: дом 6/1 в Сталинграде - батарея капитана Тушина в Шенграбенском сражении и батарея Пьера на Бородинском поле; актерство немецкого генерала в Сталинграде - актерство и фальшь Наполеона, и т. п.). Но, пожалуй, главная общая черта обоих произведений - принадлежность к жанру романа-эпопеи.
Черты эпопеи в гроссмановском произведении прямо-таки бросаются в глаза: широкий временной и пространственный охват событий, многогеройность, утверждение и прославление русского национального характера... Хотя действие происходит в течение четырех месяцев обороны Сталинграда советскими войсками и разгрома немецкой группировки под Сталинградом (октябрь 1942 - март 1943 гг.), воспоминания персонажей и рассуждения автора захватывают и другие временные пласты: 1920-1930-е годы в СССР и Германии. Основное место действия - городские кварталы Сталинграда, окрестности города, Заволжье, однако изображаемые события часто переносятся в фашистский (запад Германии) и советский (Дальний Восток) концлагеря, в советскую эвакуацию (города Поволжья: Казань, Саратов, Куйбышев-Самара), в Москву, в Уфу, на Урал, в калмыцкие степи, на оккупированную немцами Украину и т. д.
В центре романа история семьи Шапошниковых. Вдова погибшего героя Гражданской войны, семидесятилетняя Александра Владимировна Шапошникова - русская интеллигентка дореволюционной формации. У нее четверо детей: Людмила, Евгения, Мария, Дмитрий. Большинство персонажей романа группируются вокруг них. У каждого - мужья (жены), дети. У тех - друзья, любимые, коллеги,
соседи, знакомые и т. п. У тех в свою очередь сослуживцы, соседи, друзья, враги. Так разрастается система персонажей, построенная по принципу разветвляющегося дерева. Есть и несколько независимых от Шапошниковых сюжетных линий.
В произведении более сотни персонажей. Сюжетные линии романа переплетаются, образуя сложное единство и взаимообусловленность. Так создается эпопейный размах произведения. Социальный космос романа «Жизнь и судьба» носит поистине энциклопедический характер - от верхов до низов в СССР и Германии: показаны могущественные вожди Сталин и Гитлер, маршалы и генералы - на одном полюсе, на другом - бесправные заключенные в немецком и советском лагерях, между ними: военные всех чинов, рабочие, крестьяне, врачи и медсестры, государственные служащие, партийные функционеры, следователи и охранники, спекулянты, работники торговли, люди науки от лаборантов до академиков и т. п. Национальный космос романа «Жизнь и судьба» также имеет энциклопедический характер: русские, немцы, румыны, евреи, татары, калмыки, в немецком концлагере - люди 56 национальностей.
Романное начало в «Жизни и судьбе» - это истории нескольких вымышленных персонажей, данных крупным планом, с пристальной психологической интроспекцией (талантливого физика-ядерщика В.П. Штрума, военачальника И. Новикова, А.В. Шапошниковой и ее дочери Евгении, коммуниста Н.Г. Крымова и др.), чьи сюжетные линии пересекаются, образуя многоуровневую композицию, на которой, как на каркасе, наращивается плоть исторической эпохи. Именно с названными персонажами связана основная проблема романа: поиск путей сохранения «человечности», личностной идентичности в условиях тоталитарного режима. Однако автор недвусмысленно показывает, что само возникновение и бытование в XX в. таких режимов (в СССР и Германии) не случайно, а обусловлено более глубокими социально-историческими процессами.
Действительно, на протяжении всего XIX в. в Европе назревал цивилизационный сдвиг, явственно обозначившийся только на рубеже XIX-XX вв.: приход на арену истории нового героя - «человека массы» взамен прежней секулярно-гуманистической новоевропейской личности, имевшей христианское происхождение.
Что же такое человеческая личность? Античность не знала такого понятия. Только возникшее христианство, православная мысль предложила различать природу, индивидуальность и личность. В святоотеческом богословии, легшем в основу русской культуры, «"человеческая природа" - это вообще все, что свойственно человеку <.. .> Индивидуальность - это те особенности, которыми отличаются друг от друга носители одной и той же природы <.> Личность —... это тот, кто владеет этими качествами, свойствами, энергиями <.>
Личность оказывается... надприродным бытийным стержнем...»1. Человек, по христианскому вероучению, метафизическое, т. е. надпри-родное, существо. Личность, воспринятая от Богочеловека Христа, обладает свободой по отношению к своей конкретно-ограниченной природе, которую может переменить.
Фундаментальное различие в понимании личности, постепенно возникшее в западной и восточной церквах, во многом определило культурные особенности католических (а затем протестантских) и православных стран, а также породило ряд недоразумений в культурном диалоге между ними уже в Новое и Новейшее время. Коротко можно сказать, что восточное христианство полагало, что не природа проявляется в личности, но личность владеет природой. Западное же богословие допускало возможность возникновения личного бытия из бытия безличного2.
В конце концов, именно последнее обстоятельство спровоцировало возрождение античного язычества в эпоху Ренессанса, возникновение гуманизма, который еще несколько веков сохранял высокое христианское понимание человеческой личности, хотя и терявшей со временем онтологическую укорененность (т. е. обусловленность Личностью Бога как Его образ и подобие), а в Х1Х-ХХ вв. - разлив языческо-мифологической архаики в массовом сознании. Либерально-гуманистическая личность, метафизически не подкрепленная в дех-ристианизированном мире, не смогла удержать своих позиций, из «образа и подобия Божия» постепенно превращаясь в «человекобога», «сверхчеловека», «человека-артиста», соблазняясь возможностью слияния с архаически-бессознательной природно-космической энергией масс. Сверхприродное достоинство улетучилось не сразу, замена личности индивидуальностью для многих оставалась незаметной. Однако сохранение самой индивидуальности стало проблематичным в культуре Х1Х-ХХ вв., в том числе в европеизированной России, а затем в СССР.
ХХ в. - это уже господство «человека массы», которого характеризуют посредственность, несамостоятельность суждений, примат эмоционального над рациональным, отсутствие высших духовных интересов и нравственных принципов, материально-телесный эгоизм, разрыв с гуманистической моралью, преданность не идее, а партии и вождю, надклассовость (т. е. принадлежность к различным социальным группам). Симптоматично, что «человек массы» атомизирован,
1 Кураев А., диакон. Христианская мысль перед тайной личности // Кураев А., диакон. Христианская философия и пантеизм. М., 1997. URL: http://www.katehizis. ru/index.php?option=com_kfm&task=show&pid=54346&cid=381546&limitstart=0&l imit=50
2 См.: Кураев А., диакон. Указ. соч.; Яннарас Х. Избранное: Личность и Эрос. М., 2005.
у него разрушены естественные (семейно-родовые) и социокультурные связи с другими людьми, он чувствует себя одиноким, незащищенным, неуверенным, если не может индентифицировать себя с каким-либо кумиром, или вождем. Поэтому стремление к вождю заложено в «человеке массы» середины XX в.
Возникновение массы как особой социальной формы относят к буржуазной эре: развитию промышленности и росту городов. Еще в конце XIX в. большой резонанс вызвала книга французского психолога Г. Лебона «Психология народов и масс», где прослеживалась динамика перехода народа в массу. Последняя отождествлялась с толпой, ввергающей человека в состояние добровольного отказа от личности, от собственной воли. Народ, по Лебону, такая человеческая общность, которая сохраняет вековое «предание», общую систему ценностей, - другими словами, «устойчивый душевный строй»3. Драматизм истории XX в. - в постепенной трансформации исторических культурных народов (у Гроссмана - немцев и русских) в безликую стандартную массу, легко управляемую тоталитарными вождями.
В известной работе «Психология масс и анализ человеческого "Я"» З. Фрейд пришел к выводу о том, что утрата личности в человеческой массе, возвращение в доличностное состояние является актуализацией архаических пластов психики, свойственных всем людям4. Наряду с обезличиванием, масса становится носителем и выразителем бессознательно-архетипических устремлений, мифологического типа сознания, который, однако, несет в себе глубинную правду жизни, хаотически-природную, стихийную энергию. Ведь миф всегда означает целостное восприятие мира. Таким образом, человеческая масса XX в. становится силой, восстанавливающей целостность мира по сравнению с раздробленностью и разрозненностью индивидуалистической цивилизации XIX в. Энтузиазм и успех социалистического строительства в СССР 1920-1930-х годов - характерное проявление этой новой массовой культуры.
Однако в фокусе внимания Гроссмана другие, негативные, аспекты «восстания масс» (выражение Х. Ортеги-и-Гассета5): их «мещанство» и исследованная еще Фрейдом потребность поклонения вождю, отдачи своей воли в его полное распоряжение. Таким образом, «человек массы» уже не «стеснен» гуманистической моралью, для него хорошо и нравственно все то, что велит совершать вождь и его партия. Например, уничтожение огромных групп людей по социальному (как в СССР по воле Сталина) или по национальному
3 См.: Лебон Г. Психология народов и масс // Психология толпы: социальные и политические механизмы воздействия на массы. М.: Эксмо; СПб.: Terra Fantastica, 2005.
4 См.: Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». М., 2011.
5 См.: Ортега-и-ГассетХ. Восстание масс. М., 2002.
(как в Третьем Рейхе по воле Гитлера) признаку, доносительство, предательство, ложь, разврат... Верность вождю и партийной линии компенсирует «человеку массы» утраченные внутринародные связи, позволяет чувствовать себя частью нового могучего целого.
В связи с этим закономерно в романе Гроссмана типологическое сходство «человека массы» в Германии и СССР (Гетманов, Неудобнов и Эйхман, Розе). При этом писатель выделяет две обозначившиеся к середине XX в. модификации «человека массы»: мещанина и вождиста-партийца. Мещанство - это как бы первая, социально ато-мизированная стадия существования «человека массы». Мещан много среди простых советских и немецких людей: например, украинские соседи матери Штрума, начавшие преследовать пожилую женщину за ее еврейство после оккупации их города немцами; хозяева казанской квартиры, в которой А.В. Шапошникова снимала комнату после отъезда Штрумов в Москву, презиравшие ее за бедность и отсутствие связей, и т. д. Мещанство также характерная черта советской номенклатуры: вспомним ее озабоченность привилегиями (дачами, спецраспределителями, продуктовыми пайками), бытовую распущенность и развращенность (похотливость «образцового» семьянина Гетманова). Еще в 1906 г. Н.А. Бердяев писал о «надклассовости» мещанства: это не социал-демократия и не рабочий класс - но и они могут стать мещанами, если «примут религию самообоготворения грядущего человечества», атеизм. Пока русский народ верует, в нем мещанства меньше, чем во всех привилегированных классах6. По этой логике государственный атеизм в СССР ускорил омещанивание русского народа.
Мещане легко превращаются в вождистов-партийцев, что дает возможность этим заурядным, бесталанным людям городского большинства беспрепятственно осуществлять свои честолюбивые и материально-телесные притязания: вспомним жизненные истории немецкого офицера Эйхмана и советского комиссара Гетманова. Очевидна взаимообусловленность и взаимодополняемость мещанства и вождизма, которые благополучно совмещаются в таких героях, как Гетманов, Неудобнов, Шишаков и др. Сама атмосфера доносительства, страха, несвободы среди советских людей является прямым следствием разрушения между ними естественных и культурно-исторических связей и установления однотипной связи «человек массы» - вождь. Таким образом, изображенное в «Жизни и судьбе» население СССР неоднородно: только часть его сохраняет черты народа (это прежде всего деревенские жители, крестьяне, а также интеллигенты дореволюционной формации); подавляющее же число
6 См.: Бердяев Н.А. Демократия и мещанство // Бердяев Н.А. Sub specie aeter-nitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900-1906). СПб.: изд. М.В. Пирожкова, 1907. С. 412-418.
советских людей принадлежит к полумещанской-полувождистской массе; по крайней мере, глубоко заражено массовой ментальностью.
Возникает вопрос: годится ли жанр эпопеи для изображения не столько народного подвига (обусловленного общими для составляющих народ индивидов национально-историческими ценностями, выработанными веками), сколько энтузиастического порыва массы, окрыленной слепой любовью к вождю, Сталину? Ответ можно найти в самом произведении: Сталинградскую победу одержал все-таки русский народ, во многих представителях которого массовизация оказалась поверхностной, еще не разъевшей национального ядра: вспомним капитана Грекова и его бойцов, вдали от начальства сбросивших с себя всю «советскость» и бившихся с немцами как русские патриоты.
В романе отчетливо представлена диалектика народа и массы, в первую очередь применительно к русским в Великой Отечественной войне: чтобы остаться народом, русские должны сохранить свой «устойчивый душевный строй», т. е. «предание» (культуру, историю). Подчеркивается народный характер войны (сталинградский дом 6/1, дивизия генерала Родимцева, блиндаж майора Березкина и др.), утверждается и прославляется русский национальный характер, русская культура с ее «всечеловечностью» (Достоевский), русская победа. Так, А.В. Шапошникова - носитель близких автору гуманистических ценностей - в то же время воплощает собой лучшие черты русского национального характера: честность, совестливость, гуманность, скромность, самоотверженность, внутреннюю независимость и свободу, «всечеловечность» (отсутствие национальной исключительности, ограниченности). То же можно сказать о полковнике И. Новикове, командующем танковым корпусом в сталинградском наступлении, человеке из народной гущи, блестящем военном специалисте, хотя и гуманитарно малообразованном, но в огне войны думающем не о своей личной выгоде (званиях, наградах), а о сохранении жизней вверенных ему солдат и офицеров. Задержав, вопреки воле самого Сталина, танковый прорыв под Сталинградом на восемь минут ради завершения артиллерийской подготовки и обеспечения безопасного продвижения своих войск, Новиков совершает настоящий гражданский подвиг. Это подлинно русский человек, обладающий независимостью мышления, самостоятельностью действий, осознанной гуманностью, мужеством, способностью к глубоким чувствам. Тем временем его любимая Е.Н. Шапошникова как настоящая русская женщина считает своим нравственным долгом порвать с успешным Новиковым и разделить судьбу нелюбимого <, но опального> Кры-мова, попавшего в застенки НКВД. Автор прослеживает постепенное прорастание России в душах советских людей (разговоры Е.Н. Ша-
пошниковой и Шаргородского в Куйбышеве, сравнение лейтенантом Викторовым своей невесты Веры Спиридоновой с юной княгиней Долгорукой из ХУШ в. и т. п.).
Сталинское вождистско-массовое государство в изображении Гроссмана враждебно не только русскому, но и другим народам СССР: калмыкам, татарам, евреям, украинцам, поволжским немцам. Сталинградская победа, одержанная пока еще не до конца уничтоженным русским народом (а не безликой массой), украдена у него, государство пользуется ею в своих целях (например, загодя готовя ядерную бомбу для установления мирового господства после окончательного поражения Германии); оно цинично пренебрегает народом и продолжает его истреблять. Вспомним, к примеру, поспешное, неподготовленное наступление, спровоцированное Гетма-новым и Неудобновым ради того, чтобы со своей танковой дивизией первыми войти на территорию Украины и получить за это личное одобрение Сталина, а значит - награды, звания и новые привилегии. И всё это ценой сотен тысяч жизней советских солдат и офицеров. Ужасна судьба раненых героев фронта в тылу, в Москве: с семьей, с маленькими детьми, они вынуждены жить в затопленном холодном и тесном подвале, в то время как в этом же подъезде стоят пустыми резервные квартиры для эвакуированных партийцев. Возникновение и процветание номенклатуры показано как торжество безликой массы над народной самобытностью.
Актуальная для ХХ в. тема «восстания масс» придает эпопее Гроссмана несколько иной характер по сравнению с «Войной и миром» Толстого: в ней чувствуются пессимизм и неуверенность. Слияние героев с народным целым, их возвращение к народным ценностям сопряжено, как правило, с какой-либо невозвратимой утратой, сломом судьбы или смертью (как в случаях Евгении Шапошниковой, Новикова, Грекова, Викторова и др.). Эти герои вынуждены противостоять не только антинародной партийно-государственной верхушке, но и громадной толще зараженных массовизацией простых людей. Поредевший за годы коллективизации, репрессий, войн, измученный и замордованный, истощивший себя и в Сталинградской победе народ все дальше и дальше отступает перед напором массы, умаляясь в размерах, подобно шагреневой коже...
Параллельно в романе происходит философское исследование метаморфоз «человечности» в ХХ в., человеческой природы, которая имеет наднациональный характер: вспомним историю немецкого лейтенанта Петера Баха, эпизод с пережидавшими бомбежку в одной воронке от снаряда русским и немецким солдатами в Сталинграде, «очеловечивание» немецких солдат и офицеров во время сталинградского разгрома. Суть «человечности» - в свободе и стремлении 102
к индивидуации. По Гроссману, «человечность» совпадает с основой русского национального характера (отмеченной Достоевским «все-человечностью»). Так писателю удается объединить в своем произведении гуманистический и национально-народный идеалы.
XX в., по мысли Гроссмана, исказил, деформировал «человечность». Главное тому свидетельство - судьба еврейского народа, организованно истребляемого в Третьем Рейхе и пока еще неявно гонимого в Советском Союзе. Это самое яркое проявление кризиса «человечности» в XX в., отхода от гуманистической традиции века XIX - уважения к человеческой индивидуальности. Действительно, в украинском гетто, в товарном вагоне, в газовой камере исчезают врачи, учителя, парикмахеры, библиотекари, сапожники, дети, люди с неповторимой психологией и судьбой, а появляются просто евреи, подлежащие «массовому забою» по этому единственному объединяющему их признаку.
Выраженный в прямом дискурсе (философских отступлениях, комментариях, характеристиках персонажей) авторский эстетический идеал - это новоевропейский гуманизм (XVII-XIX вв.) с его главной ценностью: отдельной человеческой индивидуальностью (личностью). Категория «человечности» для Гроссмана субстанциальна и неизменна в своих фундаментальных свойствах: свободе, доброте, честности, порядочности, верности, способности к индивидуальному творчеству. Итак, идеалом писателя является самостояние секулярно-гуманистической личности в условиях тоталитарных режимов XX в., эпохи «восстания масс».
Пути, возможности и способы такого самостояния исследуются в самой объемной сюжетной линии романа, связанной с Виктором Павловичем Штрумом. Именно свобода гуманистической личности становится единственным условием подлинного творчества: вольные разговоры в Казани на квартире Соколова дали импульс к эпохальному научному открытию Штрума. Герой переживает ситуацию остракизма из-за независимости своих научных исследований от партийной линии и неожиданное признание из-за стремления государства получить ядерное оружие. На этом фоне разыгрывается его человеческая драма: с одной стороны, стойкость в конфликте с партийным функционером Шишаковым; с другой - согласие подписать лживое письмо в американские газеты, вызванное страхом за свою жизнь и благополучие. Кто он, с точки зрения автора: победитель или побежденный? Слабый или сильный? Удается ли ему сохранить личность, «человечность» и не слиться с массой, не имеющей собственной воли и во всем соглашающейся с вождем и его партией?
Эти вопросы остаются в романе без окончательного ответа. Религиозное обоснование устойчивости человеческой личности в
«Жизни и судьбе» не рассматривается. Очевидно, что вся надежда автора - на резервы человеческой природы как таковой. Более того, в духе секулярной новоевропейской натурфилософии человеческая жизнь и смерть включаются здесь в извечный круговорот природы, о чем свидетельствует концовка романа: изба в селе под Свердловском, деревенская старуха хозяйка, эвакуированная жилица, к которой приезжает из госпиталя раненный в Сталинграде муж, майор Берез-кин; ранним утром супруги идут вдвоем через лес за хлебом, вокруг них - пушистый чистый снег, величавые сосны, темно-зеленые ели, шустрые белки, шишки, снегири с красными грудками, удивительный мягкий свет. А в лесной тишине им слышится «вопль об умерших и яростная радость жизни. ». Пораженному картиной грандиозных страданий и сотен трагических смертей читателю автор предлагает в утешение мысль о неостановимости органической жизни и продолжении человеческого рода: «. пустой дом оживет, заполнится детским смехом и плачем, торопливо зазвучат милые женские шаги, пройдет по дому уверенный хозяин»7. «Человечность» понимается как часть природного мира, естественным образом возникающая на его вершине и воспроизводящаяся в каждом новом поколении.
Итак, в своем романе Гроссман утверждает ценности, выработанные всей новоевропейской культурой ХУП-Х1Х вв. и русской классикой Х1Х столетия, а именно: либерально-гуманистическую секулярную индивидуальность-личность, с одной стороны, и «устойчивый душевный строй» народа - с другой. Ему удается объединить эти положительные в своем художественном мире ценности благодаря категории «всечеловечности» как основной черте русского национального характера, «русской идеи» (по Достоевскому и Вл.С. Соловьеву), однако отсеченной от своего религиозного истока. «Человека массы» и обусловленные его доминированием в истории ХХ в. социально-исторические явления писатель однозначно отрицает, находя в них только негативные черты и не предполагая за ними прочного будущего.
Однако начало ХХ1 в. проходит под знаком необратимой глобализации, которой безуспешно сопротивляются национальные государства, и тотального господства «человека массы», раскрывающего не только свои деструктивные интенции, но и созидательно-творческий потенциал (замеченный еще современниками Гроссмана: Фрейдом и Ортегой-и-Гассетом). Очевидно, что господство массы - конституирующий факт не только индустриального общества двух первых третей ХХ в., но и современного постиндустриального (информаци-
7 Гроссман В.С. Жизнь и судьба: роман. М., 2011. С. 862.
онного) общества. Падение тоталитарных режимов отнюдь не влечет за собой ухода массы с исторической арены.
Важно, что Гроссман в своей монументальной эпопее поднял ключевую для современности проблему человеческой и национальной идентичности. Однако нельзя не признать, что для ее решения он обратился к ценностям, принадлежащим к невозвратимому прошлому.
Список литературы
Бердяев Н.А. Демократия и мещанство // Бердяев Н.А. Sub specie aeternitatis. Опыты философские, социальные и литературные (1900-1906). СПб.: изд. М.В. Пирожкова, 1907. Гроссман В.С. Жизнь и судьба: роман. М., 2011.
Кураев А., диакон. Христианская мысль перед тайной личности // Кураев А., диакон. Христианская философия и пантеизм. М., 1997. URL: http://www. katehizis.ru/index.php?option=com_kfm&task=show&pid=54346&cid=3815 46&limitstart=0&limit=50 Лебон Г. Психология народов и масс // Психология толпы: социальные и политические механизмы воздействия на массы. М.: Эксмо; СПб.: Terra Fantastica, 2005. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. М., 2002. Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». М., 2011. ЯннарасХ. Избранное: Личность и Эрос. М., 2005.
Сведения об авторе: Богданова Ольга Алимовна, старший научный сотрудник ИМЛИ РАН. E-mail: olgabogda@yandex.ru
