CC BY
121
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
УДК 82-31
Н. Ю. Буровцева
Проблема нравственного выбора в романе В. С. Гроссмана «Жизнь и судьба»
Слово «судьба» является ключевым (лингвоспецифичным) для русской языковой картины мира. В романе Гроссмана «Жизнь и судьба» слова, вынесенные в заглавие, представляют бинарную оппозицию: в тоталитарной системе у человека нет жизни, ему оставлена лишь судьба. Конкретные текстуальные примеры употребления слова «судьба» в романе позволяют показать, как жизнь осуществляется в судьбе, и доказать наличие и возможность выбора внутри данной судьбы.
Ключевые слова: В. С. Гроссман «Жизнь и судьба», судьба, жизнь, нравственный выбор, русская языковая картина мира.
LITERARY CRITICISM
N. Y. Burovtseva
Life as fate and the problem of moral choice in the V. S. Grossman's novel «Life and Fate»
The word «fate» is a key word (language-specific) for the Russian language picture of the world. The words in the title of Grossman's novel «Life and Fate», represent the binary opposition, because in a totalitarian system the person has no life, only the fate is left to him. Specific textual examples of the use of the word «fate» in the novel let the author show how life is proceeding in the fate and let him prove the existence and possibility of choice within this fate.
Keywords: V. S. Grossman «Life and Fate», fate, life, moral choice, Russian language picture of the world.
Обостренное чувство судьбы - одна из характерных черт русского национального самосознания, что подтверждается лингвистическим анализом: «Ключевые для русской языковой картины мира концепты заключены в таких словах как душа, судьба, тоска, счастье, разлука, справедливость (сами эти слова тоже могут быть названы ключевыми для русской языковой картины мира). Такие слова являются лингвоспецифичными (language-specific) в том смысле, что для них трудно найти лексические аналоги в других языках» [4, с. 10]. Показательно, что Анна Вежбиц-кая, к лингвокультурологическим исследованиям которой в значительной степени восходят идеи культурных языковых концептов, начиная в одной из своих книг разговор о «русской судьбе», цитирует именно отрывок из романа Гроссмана «Жизнь и судьба», «где слово судьба повторяется снова и снова», «по нескольку раз на одной странице» [2].
Национальная специфика русскоязычного концепта «судьба» в настоящее время подробно исследована с самых разных точек зрения и в различных типах дискурса. Цель данной работы пре-
дельно конкретна: отметить текстуальные варианты употребления ключевого (лингвоспецифиче-ского) слова «судьба» в его соотнесенности с общекультурной лексической единицей «жизнь» в романе Василия Гроссмана. Главный вопрос, который нас интересует, таков: как жизнь осуществляется в судьбе, и есть ли у человека выбор.
Начнем же мы с внелитературных событий, ставших фактами литературы: речь об аресте рукописей «антисоветского» романа Гроссмана в феврале 1961 года органами КГБ (изъятое было возвращено представителями ФСБ Министерству культуры РФ лишь 25 июля 2013 г.). Вернувшись домой после идеологической проработки, последовавшей в ответ на смелое письмо, адресованное отчаявшимся писателем самому Хрущеву, Василий Гроссман в тот же день подвел итог своей жизни: «Я понял, что я умер...». Так судьба романа оказалась трагически связана с жизнью его автора. Повторилась история с «Доктором Живаго», но в отличие от Пастернака, Гроссману не суждено было увидеть свою главную книгу опубликованной. Вышедший сначала в тамиздате в Швейцарии в 1980 г., а в СССР в 1988 (с купюрами;
© Буровцева Н. Ю., 2017
полностью в 1990 г.) роман попал в принципиально иной, отличный от 60-х годов XX века, соци-ально-исторический контекст, что безусловно повлияло на судьбу его читательского восприятия и критической рецепции. И по сей день о «Жизни и судьбе» существуют диаметрально противоположные мнения: одни отказывают роману в художественных достоинствах, характеризуя его как «антиэпопею» и даже «разросшееся до циклопических размеров эссе» (А. Казинцев) [5, с. 285, 290], другие, напротив, отмечают оригинальность и античную красоту романной формы, которая «состоит не из озарений, а из решений» (Г. Дашевский) [3]. Если продолжить мысль Григория Дашевского об архитектурно-инженерном типе писательского мышления Гроссмана, то главной несущей конструкцией романа должна быть названа бинарная оппозиция, ставшая его заглавием: «Жизнь и судьба». Александр Твардовский, легендарный редактор оттепельного «Нового мира», счел такое название «глупым», а эпическую манеру Гроссмана «претенциознейшей» [6, с. 201], друг же писателя поэт Семен Липкин признавался: «Не сразу понял я, читая книгу, что иной связью, куда более сложной, чем я думал раньше, связаны жизнь и судьба. Эта связь непостижна нашему разуму. Судьбу не изменишь, ее рождает жизнь, а жизнь есть Бог» [5]. По нашим же ощущениям, заглавие романа Гроссмана продолжает ряд великих русских романов, чьи названия давно вошли в язык как понятия и культурные мемы, частично утратив свою исконную номинатив-ность: «Отцы и дети», «Былое и думы», «Преступление и наказание», «Война и мир», «Жизнь и судьба».
Необходимо заметить, что в русском языке лексемы «жизнь» и «судьба» не образуют оппозиции или антонимичной пары, напротив, иногда они выступают как синонимы, например, в таких употреблениях: жизнь / судьба так сложилась; жизнь / судьба уж у него такая и т. п. У Гроссмана же «жизнь» и «судьба» явно противопоставлены и образуют бинарную оппозицию: жизнь- цветущая сложность, полнота бытия, свобода; судьба -насильное упрощение, превращение частности в целое, в конечном итоге - рабство. В уста не сдавшегося судьбе академика Чепыжина вложено предельно краткое и емкое определение: «Жизнь есть свобода» [1, с. 692].
Понятие «судьбы» у Гроссмана всеобъемлюще. В романе идет речь о судьбе мира, которая решается в Сталинграде; о судьбе Сталинграда, ставшего на время мировым городом; о судьбе войны,
о судьбе тоталитарной системы, об исторической судьбе еврейства. Упомянутая выше цитата, приведенная Анной Вежбицкой в ее исследовании в очень сокращенном виде, включает все нами названное и даже сверх того: на одной странице слова «решалась судьба» рефреном повторяются 9 раз, причем 6 раз они вынесены в сильную позицию начала абзаца. «В Кремле Сталин ждал донесения командующего Сталинградским фронтом. <...> Пришел час его силы. В эти минуты решалась судьба основанного Лениным государства <...> Решалась судьба оккупированных Гитлером Франции и Бельгии, Италии <...> Решалась судьба немцев-военнопленных, которые пойдут в Сибирь. Решалась судьба советских военнопленных в гитлеровских лагерях <...> Решалась судьба калмыков и крымских татар, балкарцев и чеченцев <.. .> Решалась судьба Михоэлса и его друга актера Зускина, писателей Бергельсона, Маркиша, Фефера, Квитко, Нусинова <...> Решалась судьба спасенных Советской Армией евреев <.. .> Решалась судьба Польши, Венгрии, Чехословакии и Румынии. Решалась судьба русских крестьян и рабочих, свобода русской мысли, русской литературы и науки» [1, с. 646-647]. Процитирована глава 11 части третьей — одно из самых художественно совершенных и идеологически страстных мест романа Гроссмана: судьбу миллионов решает сталинская воля, слитая с силой государства. В нацистской Германии и сталинской России, показанных Гроссманом зеркально отраженными друг в друге, у человека нет жизни, ему остается лишь насильно навязанная, а не свободно избранная судьба.
Лингвист А. Д. Шмелев так описывает интересующее нас слово: «...судьба не случайно оказывается одним из самых характерных слов русского языка. Оно соединяет в себе две ключевые идеи русской языковой картины мира: идею непредсказуемости будущего и представление, согласно которому человек не контролирует происходящие с ним события. Только эти идеи присутствуют в понятии судьбы не одновременно, а сменяют друг друга, когда решается судьба. Пока судьба еще не решилась, будущее остается непредсказуемым, а человек может изменить свою судьбу и вообще может выступать как творец своей судьбы» [4, с. 455^156]. Другими словами, несмотря на «непредсказуемость» и «неконтролируемость» как имплицитные составляющие «русской судьбы», судьба поддается изменению, и ее творец — сам человек. Если говорить о судьбе отдельного человека в романе Гроссмана, то на мак-
роуровне произведения судьба- это константа, она человеку дана, а не выбрана им самим: «...в страшное время человек уж не кузнец своего счастья и мировой судьбе дано право миловать и казнить...» [1, с. 868]. Жизнь, бытие шире судьбы и «больше счастья», и хотя судьба дана, а не выбрана, у человека все-таки остается свой выбор внутри данной судьбы. Центральный, насущный вопрос Гроссмана, ради чего и написан его роман, - «что дано и не дано» мировой судьбе в отношении человека, или, другими словами, как жизнь осуществляется в судьбе, и есть ли у человека выбор. В фокусе внимания писателя одновременно множество человеческих судеб и конкретная, отдельная человеческая судьба, неотделимая от суцеб мира, поэтому в романе есть центральные герои (Анна Владимировна, Штрум, Крымов, Мостовской), но нет главных.
Следует оговориться, что в «Жизни и судьбе» множество эпизодов и ситуаций, когда речь явно о судьбе, но само слово (и даже его семантические синонимы) отсутствует. Нас же интересуют только те случаи, когда «судьба» вербализирована, названа своим собственным именем, то есть мы рассмотрим примеры употребления лексемы «судьба» и ее смысловой контекст.
«Все живое— неповторимо. Немыслимо тождество двух людей, двух кустов шиповника... Жизнь глохнет там, где насилие стремится стереть ее своеобразие и особенности», - главный тезис заявлен автором «Жизни и судьбы» сразу же, на первой странице [1, с. 6]. Все персонажи, как неповторимые участники жизни, равно важны для композиционной архитектоники романа-эпопеи Гроссмана, но судьбы центральных героев проработаны более детально и развернуты во времени. Мы остановимся на узловых моментах жизни двух из них - ученого-физика Штрума и комиссара Крымова, во всем разных, но связанных жизнью (их жены - сестры) и исторической судьбой страны.
Главное в жизни Виктора Павловича Штрума -его судьба как ученого, решающего фундаментальные проблемы ядерной физики. Писательская удача Гроссмана- художественно убедительное изображение мыслительного процесса, детальное описание того, как из «сора жизни» рождается гениальное открытие. «Штрума удивляло, что он достиг своего высшего научного успеха, совершил главное дело своей жизни в пору, когда постоянная тоска давила на его мозг. Как же оно могло случится?» [1, с. 342] Гроссман показывает, что «случилось» именно после «опасных, смелых,
острых», вольных разговоров в узком кругу за стаканом чая: разговоры о русской литературе и о свободе (именно такие, за которые сажали) послужили катализатором теории, возникшей, «казалось, сама по себе из свободной игры мысли» [1, с. 340]. Для испытанного Штрумом в момент открытия чувства писатель находит контекстуально неожиданный поэтический образ, он повторяется дважды: «словно из темной тихой воды вдруг всплыла кувшинка, ах, Боже мой...» [1, с. 283, 343]
На протяжении всего повествования Гроссман подчеркивает одиночество своего героя, которое усугубляется растущей отчужденностью с женой Людмилой: Штрум не хочет, как это было раньше, говорить с ней о главном, то есть о своей работе. В семье Штрума каждый, переживая свое горе, погружен в одиночество, а 15-летняя дочь Надя осуждает отца за внутреннюю слабость и конформизм. В главе 10 части второй есть замечательная сцена, когда бабушка Анна Владимировна (мать жены Штрума Людмилы), пытавшаяся разузнать о судьбе арестованного сына, вернувшись домой, «волнуясь, и потому особенно спокойным, размеренным голосом» рассказывает то, что узнала от других о советских лагерях. Атмосфера разговора накаляется: «Все, что годами почти в каждой семье живет в тени, — потревожит и затихнет, усмиренное любовью и душевным доверием, -вышло на поверхность, вырвавшись, разлилось широко, заполнило жизнь <...> Неужели лишь рознь и отчужденность рождала их общая судьба?
- Бабушка! - сказала Надя» [1, с. 362]. Следующая за восклицанием Нади сцена принадлежит к лучшим страницам русской литературы, из тех, что следует цитировать целиком, читать вслух школьникам и студентам на занятиях: «Штрум посмотрел на нахмурившееся лицо жены, подошел к Александре Владимировне, взял ее руки в свои, стал целовать их. Потом, нагнувшись, он погладил Надю по голове. Казалось, ничто не изменилось в эти несколько мгновений, те же люди были в комнате, то же горе давило их, та же судьба вела их. И только они сами знали, каким чудным теплом наполнились в эти секунды их ожесточенные сердца... В комнате вдруг раздался раскатистый голос: „В течении дня наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда..."» [1, с. 362].
Судьба - это жизненная связь, нередко горькая, тяжелая, мучительная, но не отменимая и неразрывная. Прежде всего связь с родными, с семьей. В дальнейшем жизнь еще даст Штруму возможность осознать, «какое серьезное и нелегкое де-
ло — жить на земле, как значительны отношения с близкими». Может быть, значительнее всего остального, потому что в минуту жизни трудную ты остаешься только с близкими, с семьей («Вот, Бог даст, тебя посадят, тогда узнаешь, чем могут тебе помочь близкие люди», - так ответила сестра Женя Людмиле). Вот еще примеры словоупотребления, подтверждающие сказанное: «Другие люди вошли в дом, у них уже другое сердце, другая судьба, они живут в другой эпохе...» (о возвращении Штрума из Казани в Москву); «у нас одна судьба <...> в Сорбонну <...> на Колыму...» (Штрум о Людмиле); «вырвется ли <любовь> наружу и станет его новой судьбой, - он уже не будет знать покоя» (Штрум о любви к Марье Ивановне) [1, с. 442, 670, 710]. Как показывает Гроссман, в рамках заданной судьбы, в личных отношениях с теми, с кем связан не на жизнь, а на смерть, человек постоянно вынужден делать выбор, и благо, если этот выбор — человеческий, то есть в пользу долга, сочувствия, доброты, а значит — ближнего своего.
Но отдельной от всех судьбы не бывает— в приведенном выше эпизоде об этом напоминает радиосводка совинформбюро о боях за Сталинград, «мировой город», душа которого - свобода. В главе 32 части третьей, где показан быт разгромленной, оказавшейся в сталинградском мешке, приговоренной Гитлером к героической смерти, но еще живой немецкой армии Паулюса, есть сцена, по высоте и чистоте эпического чувства не уступающая Толстому. Показательно, что она увидена глазами немецкого офицера Ленарда: «Вечерний свет обладает свойством раскрывать существо происходящего, превращать зрительное впечатление в картину - в историю, в чувство, в судьбу» [1, с. 735]. Поражение немцев под Сталинградом - это победа Жизни, победа человеческого в самих побежденных: «Они очеловечились, но как-то по-плохому», - такую замечательно-ироничную фразу обронит Гроссман, характеризируя высшие чины рейха [1, с. 805].
Неожиданно попавший в опалу Штрум «не волновался, не страшился своих недавних слез, не страшился своей судьбы, не хотел хорошего исхода» [1, с. 696]. Гроссман показывает внутреннюю драму своего центрального героя в развитии, со всеми психологическими нюансами, последовательно отмечая каждую попытку противостояния человека Системе, уничтожающей «людей-винтиков», и это взгляд изнутри исторического момента: «невидимая сила жала на <Штрума> <...>. Только люди, не испытавшие на себе по-
добную силу, способны удивляться тем, кто покоряется ей. Люди, познавшие на себе эту силу, удивляются другому- способности вспыхнуть хоть на миг, хоть одному гневно сорвавшемуся слову, робкому, быстрому жесту протеста» [1, с. 674]. Приняв решение «не кается в грехах» и не делать того, что ждет от него Система, герой Гроссмана ощущает небывалую доселе легкость и свободу: «Он не верил в Бога, но почему-то казалось, - Бог смотрит на него. <...> Уже не было силы, способной отнять у него его правоту» [1, с. 699]. В конечном итоге судьбу Штрума решил не он сам, а тот, кто уже давно решал все и за всех. Это ясно автору и читателю, не ясно только самому герою, потому что он просто не позволяет себе подумать, додумать до конца: «Казалось, он виноват в чем-то и перед кем-то, но в чем, перед кем, он не понимал <.. .> Их судьба не стала его судьбой. Он думал о них с грустью и отчужденностью» [1, с. 773, 776]. «Штрум радовался победе, — его душевная сила, его башка победили» [1, с. 776], но это радость побежденного'. Система, которой понадобилось открытие Штрума, одним звонком Сталина сделала его своим рабом. «Возникло пронзительно ясное ощущение свершения судьбы, и с ним смешалась печаль о потере чего-то странно милого, трогательного, хорошего. <.. .> Разговор длился две или три минуты. <.. .> В этой неизменности буфета, пианино, стульев, в том, что две немытые тарелки стояли на столе так же, как при разговоре об управдоме, было что-то немыслимое, сводящее с ума. Ведь все изменилось, перевернулось, перед ними стояла иная судьба» [1, с. 767-768]. В этой сцене Гроссман предельно убедительно показывает почти абсолютное сужение поля выбора, невозможность перехода некой границы, те самые «обстоятельства», когда добрая воля человека парализуется, и он уже не имеет выбора в своей судьбе: « - Папа, послушай, - сказала Надя, - <.. .> почему ты не попросил <Ста-лина> о дяде Мите и о Николае Григорьевиче?
- Да что ты говоришь, разве мыслимо!..» [1, с. 774].
Судьба Виктора Штрума, как и других оставшихся в живых персонажей, не завершена: автор оставляет своего героя «в минуту злую для него»: «Военные победы совпали с переломом в его личной судьбе. <...> С ужасом, с тоской он понимал, что бессилен сохранить свою душу, не может оградить ее. В нем самом росла сила, превращаю-гиая его в раба. <...> он, человек, изменил людям...»^, с. 846-847]
Другой центральный персонаж романа - идео-
лог, старый большевик, комиссар Николай Кры-мов, казалось бы, во всем противоположен Штру-му, но и он чувствует себя «пасынком времени»: «Снова, в тысячный раз Крымов ощутил боль одиночества. Женя ушла от него» [1, с. 39]. Разрыв с женой Женей и неотменимая связь с нею оказываются определяющими в судьбе этого героя. Сама Женя стоит на пороге новой жизни и новой любви, она «собиралась ехать к Новикову на фронт, и связь с ним казалась ей обязательной, неминуемой, как судьба» [1, с. 751]. Однако именно Женя стала косвенной виновницей ареста Крымова, не зная об этом, она принимает решение оставить Новикова и до конца разделить судьбу Крымова: «...жалость ли это, любовь, совесть ли, долг? <...> Старая судьба стала ее новой судьбой. То, что, казалось, навсегда ушло в прошлое, стало ее будущим» [1, с. 683]. Давно известно, что дважды нельзя войти в одну и ту же реку, реку жизни, однако Гроссман дает нам удивительный пример закольцованной судьбы.
В описании Крымова, попавшего на Лубянку, рефреном повторяется фраза: «он терял себя». Жизнь, равная свободе, кончилась, оставшаяся судьба - это лубянские коридоры: «Как странно идти по прямому, стрелой выстроенному коридору, а жизнь такая путаная, тропка, овраги, болотца, ручейки, степная пыль, несжатый хлеб, продираешься, обходишь, а судьба прямая, струночкой идешь, коридоры, коридоры, в коридорах двери...» [1, с. 621] Крымова мучает вопрос: «кто меня посадил?», в числе подозреваемых и Женя, именно ее «предательство» добило несгибаемого комиссара: измученный конвейерными допросами, Крымов готов подписать ложные показания на самого себя, как вдруг «он понял: Женечка не могла донести! <...>- Прости меня, прости! Мне не судьба быть счастливым с тобой, я в этом виноват, не ты» [1, с. 794]. Получив передачу с вложенным перечнем предметов, написанных родным знакомым почерком, комиссар Крымов плачет и, может быть впервые в жизни произносит: «Боже, Боже...» [1, с. 854] Решение Жени до конца остаться с Крымовым прямо повлияло на судьбу полковника Новикова, которому без Жени нет жизни: «Ему не нужно было, чтобы она была умна, красива, молода. Он действительно любил ее» [1, с. 325].
В художественном мире Гроссмана фраза «у меня не было выбора!» - невозможна, ибо выбор есть всегда, но способен на него лишь свободный человек, человек, поступающий по совести. «Нельзя лишать человека права на совесть!» —
восклицает отчаявшийся Штрум. Однако Гроссман упорно показывает и доказывает, что лишить совести нельзя, человек отказывается от совести сам, по собственной воле. Выбор по совести всегда означает Жизнь, даже если за этим следует физическая смерть выбравшего. (Наиболее яркие примеры: Иконников, отказывающийся в немецком концлагере выходить на строительство газовых камер; врач Софья Левинтон, выбравшая смерть в крематории, чтобы разделить последние минуты мальчика Давида).
Василий Гроссман не оставляет человеку ни малейшей нравственной лазейки, не позволяет спрятаться за спину государства или переложить свою вину на репрессивную Систему. И в этом смысле для писателя нет и быть не может «маленьких людей», ответственен и виноват каждый: «Судьба ведет человека, но человек идет потому, что хочет, и он волен не хотеть. <...>— Есть в страшном мире виноватые! Виновен!» [1, с. 536— 537]. Вопреки страшному обесчеловечивающему опыту XX века, своим романом «Жизнь и судьба», собственной писательской судьбой Гроссман доказывает, в том числе и нам, сегодняшним: «...нет силы, способной помешать людям оставаться людьми» [1, с. 706].
Библиографический список
1. Гроссман, B.C. Жизнь и судьба [Текст]/ В. С. Гроссман. - М. : ACT : Астрель, 2008.
2. Вежбицкая, А. Русская судьба // Анна Веж-бицкая. Семантика, культура и мышление: универсальные человеческие концепты и их куль-турноспецифические модификации [Электронный ресурс]. - URL: http://www.philology.ru/linguistics2/wierzbicka-02.htm.
3. Дашевский, Г. М. О «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана // [Электронный ресурс]. -URL: http://www.kommersant.ru/doc/2037135
4. Зализняк, А. А., Левонтина, И. Б., Шмелев,
A. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира [Текст] : Сб. ст. / А. А. Зализняк, И. Б. Левонтина, А. Д. Шмелев. - М. : Языки славянской культуры, 2005.
5. С разных точек зрения. «Жизнь и судьба»
B. Гроссмана [Текст]. — М. : Советский писатель, 1991.
6. Твардовский, А. Т. Из рабочих тетрадей [Текст] // Знамя. - 1989. -№ 9. - С. 200-201.
Bibliograficheskij spisok
1. Grossman, V. S. Zhizn' i sud'ba [Tekst] / V. S. Grossman. - M. : AST : Astrel', 2008.
2. УегЬЫск^а, А. Ки88ка]а 8ис1'Ьа // Аппа Уег11Ыс-ка]а. БетаШлка, киГйхга \ туяЫеше: иш-усгяаГпус сЬс1о\'ссНсяк1с копсергу \ Пг киГшгп-08реаАсЬе81<ле ггкхНШсасп [Мекйюппэд гевиге]. -
http://www.philology.ru/linguistics2/wierzbicka-02.htm.
3. БаэЬеузку, О. М. О «'А\\'тл\ \ висГЬе» УавПуа Огояятапа // [Мек^оппу] гезиге].- 1ЖЬ: http://www.kommersant.ru/doc/203 7135
4. ЕаНггуак, А. А., Ьеуопйпа, I. В., ЗЬтеЦоу, А. Б. КуисЬсуус idei ш88ко| ¡агукоуо] каПту пи-
га [Текв^ : 5Ь,81. / А. А. гаПггуак, I. В. Ьеуопйпа, А. Б. ЗЬтеЦоу. - М. : 1агук1 х1а\]апнк(у киГшгу. 2005.
5. 8 гагпуЬ шсЬек ггепца. «Zhizn' i виё'Ьа» V. Огояятапа [Текя^. - М. : 8оуе18ку р18а1сГ, 1991.
6. ТуаМоуяку, А. Т. ¡г гаЬосЫЬ 1е1гаёе] [Тс1<81] // 2папуа. - 1989. - № 9. - 8. 200-201.
Дата поступления статьи в редакцию: 04.02.2017 Дата принятия статьи к печати: 16.02.2017
