CC BY
71
Филология
Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2010, 3(1), с. 317-323
УДК 82
РОМАН Ч. ЮХАНССОНА «ЛИЦО ГОГОЛЯ». К ПРОБЛЕМЕ «БИОГРАФИЗМА» В ШВЕДСКОЙ ПОСТМОДЕРНИСТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
© 2010 г. Д.В. Кобленкова
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 08.02.2010
Рассматривается роман шведского писателя Ч. Юханссона «Лицо Гоголя» в контексте шведского постмодернизма и традиций жанра «биографического» романа в литературе ХХ-ХХ1 веков. Анализируются особенности поэтики произведения и его содержательные аспекты, объясняющие обращение шведского прозаика к личности Н.В. Гоголя.
Ключевые слова: Гоголь, шведская литература, постмодернизм, «минимализм», «биографизм»,
«филологический» роман, философско-религиозная
Обращение современного шведского прозаика Челя Юханссона (Kjell Johansson, р. 1941) к биографическому материалу о русском писателе XIX века многим может показаться неожиданным. В частности, немотивированным подобное обращение посчитал рецензент журнала «Новый мир» Дмитрий Бак, очевидно, в единственной на сегодняшний день публикации об этом романе «История с биографией» (роман вышел в Швеции в 1989 году [1], в России в 1993 [2]; рецензия опубликована в журнале «Новый мир», 1995, № 2 [3]). Однако комментарий исследователя, его сомнения и риторические вопросы, сводящиеся к тому, «что нового привнёс Юханссон в интерпретацию загадки Гоголя», к сожалению, свидетельствуют о том, что рецензент не знаком со спецификой шведской литературы. Усугубляется этот казус и тем, что критик, не знающий шведского языка и не имеющий доступа к оригинальному тексту, адресовал часть своих вопросов, касающихся стиля произведения, переводчику, в результате чего они остались без ответа. Отметим, что перевод романа осуществлён одной из лучших российских переводчиц А. Афиногеновой, которая является лауреатом премии Шведской Академии и награждена орденом Полярной звезды. Поскольку критик сделал и несколько фактических ошибок, касающихся текста, то к концу статьи возникает логичный вопрос: читал ли вообще рецензент этот роман?
Наша задача заключается в том, чтобы показать своеобразие авторского восприятия личности Гоголя в том ракурсе, который вполне соответствует шведским литературным приоритетам.
проза.
Чель Юханссон принадлежит к писателям «среднего» поколения, т. е. авторам, получившим известность в 80-90-е годы ХХ века. В Швеции это был особый период, который был открыт романом Стига Ларссона «Аутисты», вышедшим в 1979 году [4]. Несмотря на то что принцип разрушения повествовательной структуры в пользу фрагментарного текста с акцентом на рефлексии по поводу события, а не на самом событии уже давно был известен в мировой литературе, для Швеции это был настоящий экспериментальный прорыв. Шведская литература, всегда тяготевшая к синтезу психоаналитических проблем с вопросами философско-религиозными, получила возможность уйти от сюжетной стройности классической прозы и целиком сосредоточиться на глубинных конфликтах внутреннего мира человека. Вместе с тем Ларссон открыл путь для разных модификаций романной формы, в частности для развития «техники сокращений». Это позволило шведской литературе приобщиться к общескандинавскому принципу минимализации прозы, поскольку в норвежской и датской литературе этот процесс «официально» шёл с 1968 года - времени появления терминов «точечная проза» («punktprosa») и «точечный роман» («рипкготап»), которые были введены норвежским писателем П.-Х. Хаугеном1. Установка на смысловой релятивизм, характерный для произведений Ларссона, тоже дала основание шведским историкам литературы считать его предтечей национального постмодернизма. В текстах стали появляться узнаваемые жанровые и сюжетные коллизии, имеющие новые мотивировки, создавались авторские версии жизни и творчества знаменитых писателей, путешественников, космонавтов, исторических деятелей. Например, П.У. Эн-
квист, являющийся основным постмодернистским «документалистом», написал о жизни Ф. Месмера («Пятая зима магнетизёра» [5]), А. Стриндберга («Ночь трибад» [6]), Г.Х. Андерсена («Из жизни дождевых червей» [7]), С. Лагерлёф («Создатели образов» [8]), К. Гамсуна («Гамсун» [9]), о датском короле Кристиане IX («Визит лейб-медика» [10]), М. Кюри (« Книга о Бланш и Мари» [11]). Знаменитый историк П. Энглунд, недавно ставший секретарём Нобелевского комитета, является автором уникального повествования «Полтава. История гибели одной армии» [12] и беллетризо-ванного жизнеописания шведской королевы Кристины («Серебряная маска» [13]). Русская тема представлена в этом контексте дважды: Ч. Юханссон выпустил трилогию, которая завершается романом о Н.В. Гоголе, Л. Лутасс издала роман о Ю. Гагарине [14]. Все эти шведские тексты отражают не только «ситуацию постмодернизма», характерную для этой национальной литературы двух последних десятилетий, но и традиционный интерес шведов к так называемой «документальной» прозе, которая берёт своё начало ещё в шестидесятые годы, прежде всего от ставшего классическим произведения П.У. Сундмана «Воздушное путешествие инженера Андре» [15].
Ч. Юханссон со своим «биографическим» романом о Гоголе в жанровом отношении занимает в шведской литературе своё, вполне определённое место. К тому же интерес к «псевдобиографиям» давно характерен для европейской литературы; одним из основных законодателей этого жанра, как правило, считают Питера Ак-ройда .
Помимо того что романная форма такого типа имеет в Швеции определённую традицию, нарративные принципы Юханссона, его особый интерес к форме «я»-повествования и синтезу реалистического повествования с элементами «магического реализма» (в данном случае явно в ироническое подражание манере Гоголя) дают основания шведским исследователям сопоставлять его прозу с произведениями ещё одного известного шведского писателя - Ларса Алина, которого вполне можно считать основоположником шведской экспериментальной прозы второй половины века.
Подходя непосредственно к анализу романа и ответу на вопрос, почему именно Г оголь был избран Ч. Юханссоном для завершения его трилогии, отметим ещё несколько аспектов проблемы.
Как известно, подступов к биографии Гоголя, в том числе и «духовной», было немало: работы П. Кулиша [16], В. Шенрока [17], В. Гиппиуса [18], В. Вересаева [19], а также современ-
ные исследования И. Золотусского [20], Ю. Манна [21, 22], И. Виноградова и В. Воропаева [23]. Следует отметить и более экстравагантную работу «В тени Гоголя» А. Терца [24], соответствующую как раз европейской и американской традиции, более свободной от академических принципов.
Напомним, что одной из самых известных и спорных книг о Гоголе стала версия Саймона Карлинского «Сексуальный лабиринт Гоголя»
[25], вышедшая в США в 1976 году и до сих пор у нас не переведённая. Во Франции своё видение биографии Гоголя представил Анри Труайя
[26] . Эта работа, как и книга Карлинского, тенденциозна и - при определённых её достоинствах - вызывает неоднозначные оценки4. Стоит назвать и постмодернистские художественные произведения, такие как «Жена Гоголя» итальянского новеллиста Т. Ландольфи [27] и роман «Голова Гоголя» А. Королёва [28]5. Однако образцы подобной прозы стоят в одном уже вполне узнаваемом ряду с «Попугаем Флобера» Дж. Барнса [29], «Кодом да Винчи» Д. Брауна [30], «Кодом Онегина», вышедшим под псевдонимом Б. Дауна [31], и т. д. Прозаические произведения этой жанровой разновидности называют «филологическими» романами .
В отличие от научных исследований, бел-летризованных биографий и постмодернистских, хотя и не лишённых глубины, попыток художественного освоения гоголевского мира, роман шведского автора выглядит более свободным от эпатажных трактовок психологических и прочих проблем Гоголя, ставящим совершенно другие, совсем не «биографические», а более абстрактные, «вечные» задачи. И здесь следует ещё раз вернуться к своеобразию шведской психологической прозы. Для этой литературы важнее поставить вопрос, смоделировать сложнейшую психологическую ситуацию, выстроить её подробнейшее, нюансированное описание, чем дать на этот вопрос окончательный ответ. Поэтому и роман о Гоголе - это изящное отражение разных гоголевских интенций, болезненных реакций, противоречивых внешне мотивов без стремления ответить на вопрос, что же скрывается за этим именем.
Определённый ключ к замыслу своего произведения даёт сам автор. Он пишет: «Лицо Гоголя» - заключительная часть моей трилогии об испуганных, одиноких людях в ничейной стране, разделяющей действительность и возможность». Первая часть называется «Рассказ испуганного человека» (1984). По определению Лар-са Клеберга, это «роман об опустившемся писателе, разочаровавшемся в своих честолюбивых
попытках обновить шведскую «рабочую прозу» и вовлечённом в удивительный карнавал политических интриг, поразительных совпадений и психологических пограничных ситуаций». Вторая часть, «Цветок папоротника» (1986), «исследует тему страха в иной плоскости: героиня, молодая девушка, находящаяся на грани нервного срыва, борется против искажения действительности в её двух ипостасях: как мещанской семейной идиллии и как нового, холодного мира, где человеческие отношения заменены автоответчиками и телевизионными программами с участием всякого рода «звёзд»» [32, с. 3]. Заключает трилогию именно этот роман о писателе Х1Х века, представляющем, казалось бы, отнюдь не шведскую культуру и тем более не современный шведский менталитет.
В действительности же парадокс и заключается в том, что именно Гоголь оказался для Ч. Юханссона очень подходящей фигурой для его концепции. В нём он увидел «родственные» шведскому сознанию черты, что в итоге дало основания тому же Л. Клебергу заключить, что это не только повествование о реальном Гоголе, но «это ещё и маска, за которой мы угадываем современного шведа, исследующего своё подсознание и подсознание своей культуры» [32, с. 4]. Таким образом, внутренний мир Гоголя стал наиболее адекватной проекцией болезненного самосознания шведского общества, которое в силу своих национальных, религиозных приоритетов также ищет Бога, пытается ответить на «последние», пограничные вопросы и сосредоточивается, главным образом, не на внешних факторах жизни, а на своём, сугубо индивидуальном переживании.
Роднит Гоголя и шведов и так называемый «провинциальный комплекс»: по мысли Юханс-сона, Гоголь всегда ощущал себя - при всей значимости его произведений - чужим в Москве и Петербурге, человеком, так и не вошедшим в полной мере в мир большой российской культуры. Шведское общество, как известно, переживает сходные проблемы: оно понимает, что Швеция, несмотря на свою экономическую стабильность, остаётся «окраиной» Европы, которая в геополитическом смысле отправлена на «скамейку запасных». Такое неучастие в важнейших событиях эпохи приводит шведов к психологическим стрессам, замыкает их на самих себе. Добавим, что шведская литература и в ещё большей степени кинематограф уже получили критические отзывы об этой тенденции: авторов упрекают в том, что они слишком сосредоточились на своём внутреннем «я», в то время как в мире есть и другие, не менее важные вопросы.
Гоголь, таким образом, становится для Ч. Юханссона универсальным символом страдающего экзистенциального героя, пугающегося внешней стороны жизни, стремящегося к истине, но по причине своей слабости оказывающегося непричастным к ключевым моментам истории.
Композиционно роман разделён на шесть частей: «В большой мир», «Смех сквозь слёзы», «Мечта и реальность», «В Иерусалим», «В чужой стране», «Ничейная страна». Каждая из них состоит из глав, причём в формулировках их заглавий писатель следует то русской, то шведской традиции. Например, названия таких глав, как «Дороги в мир», «Представление в Кибин-цах», «Я знакомлюсь с двумя поэтами», «Отцы и дети» явно стилизованы под русскую традицию заглавий. Другие, наоборот, характерны для шведской психологической «малой» прозы: «Мир как глаз и улыбка», «Оглянуться», «Внутри и вне», «Кто-то зовёт меня по имени».
Внутри глав использовано много композиционных вставных конструкций. Часть из них является контаминацией из гоголевских текстов (особенно «Ночи перед Рождеством» и «Портрета»), другие воспроизводят сюжеты русских сказок и былин. Как самостоятельная часть воспринимается «итальянская» глава «Удивительные сапоги», в которой Юханссон использует принципы «магического реализма». Помимо этой части, стоит отметить эпатажные главы, в одной из которых Гоголь якобы прячется в туалете, чтобы иметь шанс встретиться там с Пушкиным или Жуковским, а в другой залезает под стол во время обсуждения цензорами «Мёртвых душ». Реалистический дискурс, таким образом, постепенно сменяется в романе на дискурс «шизофренический», что, очевидно, должно свидетельствовать о психических сбоях сознания Гоголя, приводящих его в итоге к использованию этой логики абсурда в своих повестях. Столь «вольное» обращение с образом известного писателя, включение его в условный художественный мир, безусловно, свидетельствует о принадлежности романа Юханссона к постмодернизму, поэтому использование в этих главах принципов разрушения канона и его пародирования не кажется неожиданным, однако эти главы включены в текст не совсем гармонично и выпадают из общей стилистической структуры.
Сам текст построен как воспоминания Гоголя, поэтому Юханссон использует форму «я»-повествования. Таким образом, как бы то ни было, автор берёт на себя ответственность анализировать Гоголя не извне, как это обычно
делалось, а создавая псевдо-«я»-структуру, стилизуя свой голос под гоголевскую манеру, прежде всего под его лирические отступления, письма и «Выбранные места из переписки с друзьями». Возникает логичный вопрос, в какой степени шведский язык и стиль оригинала соответствуют стилю перевода, так как А. Афиногеновой удалось очень приблизиться к принципам гоголевского письма. Здесь есть характерная лексика и порядок слов, риторические восклицания, внутренняя диалогичность конструкций, обращённых то к себе самому, то к внешнему миру, смысловые рефрены, возврат в одну и ту же точку и даже та особенная гоголевская логика, которая отрицает очевидное с общепринятой точки зрения, но тут же утверждает нечто своё, субъективное. Например: «Толстой смотрит на меня, точно перед ним помешанный. Может, разума у меня и нет, но это и не безумие. Не грех и не святость. Сойди я с ума, потерял бы для них всякую ценность. Если, конечно, они бы не стали толковать моё бормотание как божественное слово» [2, с. 217]. Или: «Огонь погас. Внезапно умер. Только углы тетрадей обгорели. Всё осталось! Неужели это знак того, что не надо мне всё-таки сжигать свой труд? Какой бы совет дал мне Пушкин? Или Белинский? Или я сам?
Можно ли убить то, что уже мертво?» [2, с. 216].
Отвечая на вопрос о нюансах перевода, следует отметить два момента. С одной стороны, сам Юханссон стремится подражать стилю Гоголя, но, разумеется, шведский язык не русский, поэтому синтаксические конструкции в романе значительно короче тех, какими обычно пользовался Гоголь, и порядок слов в них шведский. Вместе с тем Юханссон правильно использует домашнее имя Гоголя «Никоша» (Nikosja) и имена персонажей славянского фольклора (Баба-яга, Кощей) автор пишет так, как они звучат по-русски. С другой стороны, «улучшает» стиль Юханссона, приближая его к привычному, гоголевскому стилю, переводчик. Там, где у Юханссона используются нейтральное «mor» и «far» («мать» и «отец»), А. Афиногенова, явно проведя предварительную работу, переводит «маменька» и «папенька» и т. д. Безусловно, в таком варианте текст выглядит гармоничнее.
Используя «голос» Гоголя, Юханссон реконструирует атмосферу вокруг писателя и показывает его самого, демонстрируя «разнонаправ-ленность» гоголевского взгляда. Гоголь может говорить о своём психологическом состоянии, т. е. быть обращён в глубь своего мира, может смотреть на себя извне, давая возможные ха-
рактеристики «со стороны». Наряду с этим Юханссон обыгрывает классический образ зеркала, в котором Гоголь наблюдает своё отражение. Так развивается мотив маски, второго, «ложного» лица и возможности изменяться по собственному усмотрению: «Рядом с портретом висит зеркало. Я вижу узкое мальчишеское лицо с лихорадочно блестящим глазами. Чтобы разглядеть себя во весь рост, приходится отойти назад. Но лишь встав на стул, согнув ноги в коленях и втянув голову в плечи, я помещаюсь в зеркале целиком. Вот это ты, говорю я себе, Николай Васильевич Гоголь.
Если я распрямляюсь, остаюсь без головы. Вытягиваю руку - становлюсь одноруким. На самом деле у меня ведь есть голова, и всё-таки как бы её нет. У меня две руки, и тем не менее я однорук. Своими движениями, своим взглядом я способен создавать нового человека» [2, с. 10-11]. Далее: «Много лет спустя. Я стою перед другим зеркалом, в другой комнате. Поздний вечер, темно. В руках у меня свеча.
В зазеркалье чёрной картины бледное лицо. Глаза настороженные. Как страшно смотреть в лицо человека, испытывающего страх, видеть то, что выражают его глаза, - скорбь, гнев, ненависть. Такой взгляд способен превращать в камень, развеивать в прах! Я спрашиваю: «Кто ты?» [2, с. 11].
Комплекс тем, очерченных Юханссоном в романе, достаточно широк. Особо значимыми для Швеции являются детский страх и детские неврозы, и сам Юханссон в интервью говорил об автобиографичности этого мотива. Вторая тема - загадка смерти. Сначала она связана со смертью Ивана, к образу которого неоднократно возвращается гоголевская мысль. Затем смерть «папеньки», который обещал сыну вернуться, как только станет по-настоящему ему нужен. Однако граница смерти не преодолевается: Гоголь использует этот шанс, но безуспешно. В то же время из размышлений Гоголя следует, что он так и не понял, проницаема эта граница или нет. Возможно, она проницаема, но этот исключительный случай не настал.
Расширяет тему смерти медленное умирание И. Виельгорского. Здесь Юханссон воспроизводит известную гоголевскую мысль о неизбежности исчезновения всего лучшего, но убирает из этих размышлений сделанный реальным Гоголем акцент на том, что подобная тенденция характерна главным образом для России. Продолжают тему размышления о казни декабристов, сцена несостоявшегося повешения на петербургской площади, свидетелем которой стал романный Гоголь, и гибель Пушкина. Однако
смерть явно воспринимается Гоголем двойственно: в ней синтезированы одновременно страх и наслаждение. К тому же, по его убеждению, она придаёт жизни смысл: «Тот самый смысл, в существовании которого нам постоянно приходится себя убеждать» [2, с. 174].
Другой мотив - власть. Сначала власть психологическая над подавляемым, слабым Иваном, ощущение своей избранности и наслаждение этим чувством. Затем власть слова и магия всевозможных комбинаций художественного мира по своему авторскому усмотрению. В дальнейшем это ощущение особого предназначения, нравственной роли Учителя. Этот мотив сопрягается с мотивом тоски, связанным у Гоголя с желанием быть сопричастным всем важнейшим событиям, которым именно он мог бы дать истинную трактовку. По существу, это стремление мотивирует его непокой, поиск своего пространства, где он мог бы стать частью истории и затем открыть миру логику происходящего.
В целом страх, о котором говорил Юханс-сон и о котором писал в предисловии Кле-берг, - это, очевидно, страх незнания, т. е. ограниченности знания. Страх, который был знаком Фаусту и романтикам, тяготеющим к смерти как к искомому пространству и состоянию, в котором открываются причины всего творимого в земной действительности. Доказательством этому может служить и фрагмент «гоголевского монолога»: «Глаза вопрошают. Они хотят узнать и понять, даже самое непостижимое. Я всегда хотел всё постичь, всё-всё! Меня тянуло всё загадочное, таинственное, запретное.
Мне страшно. Но без этой тяги, без желания рассказать об этом - дабы изменить и упорядочить мир хаоса - было бы намного страшнее» [2, с. 11].
В свою очередь, Гоголя интересует страх других: почему заболел перед самым восстанием Рылеев, струсил Трубецкой, повернул назад в Михайловское Пушкин и, напротив, почему не боялся смерти Иосиф Виельгорский, какой страх пережил сошедший с ума придуманный Юханссоном декабрист Белоусов, брат учителя Нежинской гимназии Белоусова, который не боялся ссылки и отсутствием страха напоминал Гоголю юродствующего гостя в имении Тро-щинского - некоего Другоева. Эта тема находит продолжение и во вставных новеллах: в нескольких вариантах истории о кузнеце, не побоявшемся изобразить чёрта в аду, а затем о юродивом, прилюдно лишившем себя глаз, в образе которого многие узнавали черты не скончавше-
гося, а ушедшего странствовать и проповедовать императора Александра.
Портреты известных русских писателей, знакомых и родственников Гоголя даны в романе в особой форме. Они лишь часть воспоминаний Гоголя, поэтому большинство из них очерчено импрессионистично, под тем углом зрения, который, видимо, был важен для самого
Ч. Юханссона.
Кроме того, отметим, что автор воссоздал в памяти Гоголя почти исключительно мужской мир. Если не считать образа «маменьки», то мы найдём лишь упоминание о сёстрах и об Анне Виельгорской, о которой также будет сказано немного, несмотря на важность возможного духовного брака с ней. Сама Анна, равно как и переписка с ней, из романа «убраны». Ни разу не звучит имя Александры Россет. Она в мыслях и воспоминаниях Гоголя в этом романе не существует вовсе. Без неё обходятся и петербургский период жизни Гоголя, и его пребывание в Риме, где, как известно, реальный Гоголь часто с ней виделся.
Мучивший Саймона Карлинского вопрос о «сексуальном лабиринте Гоголя» решается в романе очень осторожно и не актуализируется Юханссоном как проблема. Между тем можно определить три аспекта этого вопроса, всё же имеющего в тексте свою трактовку: собственно сексуальный опыт, по версии этого романа, Гоголь имел всего однажды в борделе с «бледной и тощей девицей», где оказался по настоянию А. Данилевского. Юханссон явно был знаком с воспоминаниями Тарасенкова, так как далее устами Гоголя констатируется, что удовольствия он «не получил ни малейшего» [2, с. 55]. «Просто» любовь связана у Гоголя в романе с таинственной незнакомкой, женщиной-дымкой, от которой в памяти Гоголя остаётся особенная улыбка, дающая своего род ключ к нахождению истины. Наконец, любовь в более узком смысле, как духовное родство, связывает Гоголя и Ви-ельгорскую.
Отношения с Иосифом Виельгорским и поэтом Николаем Языковым в этом ракурсе не рассматриваются и представлены как дружеские.
Самая отрицательная характеристика дана Наталье Гончаровой, которая вызывает ненависть Гоголя и иначе, как «блудница», им не характеризуется.
Из мужских образов значительную роль Юханссон отводит брату Ивану, отцу, затем учителю Белоусову, позже Пушкину, И. Виель-горскому и отцу Матвею. Эпизодически, почти как тени, населяют роман Погодин, Аксаков,
Жуковский, граф Толстой. И всего лишь один человек был удостоен в романе не только упоминания, но включения фрагмента его письма к Гоголю в текст художественного произведения. Это Белинский. Юханссон цитирует его ответ на «Выбранные места из переписки с друзьями», но, несмотря на это, везде стремится подчеркнуть, что Гоголь не писал социальных произведений, что истинный смысл их - нравственный.
Вместе с тем сами произведения Гоголя на страницах романа не анализируются, многие не названы вовсе. Однако общая идея всего творчества Гоголя, по мысли Юханссона, могла бы быть определена как поиск истины, дающей возможность сравняться с Богом. Сожжение второго тома, очевидно, мотивируется отказом от этой цели, которая была смыслом его существования, но вместе с тем это примиряет писателя с «общей» жизнью и вновь делает подвластным Всевышнему: «Сегодня ночью я принёс великую жертву. Ты спрашиваешь, кому. Ты спрашиваешь о смысле. Мои поиски окончены. Теперь до меня никому не добраться. Я свободен и примирён. Я вижу жизнь такой, какой она могла бы быть. Я отрёкся от самого себя и победил. Я вижу своё лицо. Я вижу улыбку Бога» [2, с. 218]. Возможно, однако, что Юханссон имеет в виду противоположное значение: Гоголь познал истину, но не видел смысла доносить её до людей. Он смирился с тем, что изменить Божий замысел невозможно.
Такой финал романа даёт Юханссону возможность выйти из эпистемы игровой постмодернистской прозы и вновь включить в текст размышления философского характера. Здесь вступают в силу законы шведского религиозного сознания: богоборчество, бунтарство наказуемы. Самый сильный страх - это страх перед Богом, поэтому поиски его Гоголем и в то же время стремление возвыситься до него, изменить его творение или вовсе убрать из своего мира - греховны и обречены на поражение. Но это и есть характерная позиция скандинавов, страдающих от неверия и в то же время страшащихся Его возможного существования.
В целом роман Юханссона в полной мере соответствует принципам шведской «биографической» прозы, создаваемой в постмодернистскую эпоху. Шведский «биографизм» отличается тем, что он использует известные имена не только с целью привлечения массового читателя, интересующегося новой эпатажной версией жизни харизматичного классика (хотя и эта составляющая очевидна), но и с целью обнаружения в психологии и поступках знаменитого ис-
торического лица тех поведенческих мотивов, которые в силу своей универсальности тождественны мотивам поведения представителя современного шведского общества. Иными словами, это поиск психологического «ключа» к сознанию человека современной эпохи. По этой причине, несмотря на то что в романах Юханс-сона, Энквиста, Лутасс «герои» погружены в крайне условный, смоделированный по законам постмодернистского релятивизма мир, произведения воспринимаются как сложные синтетичные образцы жанров исторической, документально-биографической и философско-психологической прозы. Это свидетельствует о том, что шведская литературная традиция, сформировавшая содержательно глубокий «идейный роман», по-прежнему остаётся приоритетной, и писатели нередко лишь внешне следуют формальным экспериментам, так называемым «постмодернистским практикам», оставаясь верными классическим моделям реалистического и модернистского романов.
Примечания
1. Подробнее о скандинавском «минимализме» см.
в работах: Dansk litteratur efter 1900 av Henning Söderhjelm, Poul Borum och Ingmar Lemhagen / Litteraturhandboken. Huvudredaktör Björn Linell.
Stockholm: Forum. 1999. S. 260; Norsk litteratur efter 1900 av Hans Levander, Ivar Orgland och Ingmar Lemhagen / Litteraturhandboken. Huvudredaktör Björn Linnell.
Stockholm: Forum, 1999. S. 267; Элам И. Новая шведская проза. Стокгольм: Шведский институт, 2002; Пи-монов В. Многообразие округлых форм. Эстетика минимализма и новейшая датская литература // Вопросы литературы. 2007. № 2. Электронный ресурс:
http://magazines.russ.ru/voplit/2007/2/li6.html. Дата обращения 05.02.2010; Кобленкова Д.В. В поисках национальной идентичности. Шведская литература второй половины ХХ - начала XXI веков; Особенности датского «минимализма»; Норвежский роман в эпоху постмодернизма / Шарыпина Т.А., Новикова В.Г., Кобленкова Д.В. История зарубежной литературы ХХ века. М.: Высшая школа, 2009. С. 536-553, 554-565, 565-579.
2. Наиболее показательными романами П. Ак-ройда являются «Завещание Оскара Уайльда» и «Чаттертон». В наших переводах см.: Акройд П. Завещание Оскара Уайльда. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2000. 288 с; Акройд. П. Чаттертон. М.: Аграф, 2000. 400 с.
3. Анализ книги А. Труайя дан в нашей работе: Кобленкова Д.В. Биографическое исследование А. Труайя «Николай Гоголь» и традиции русского литературоведения // Н.В. Гоголь и его литературное окружение. Восьмые Гоголевские чтения. Материалы докладов. М.: Фестпартнёр, 2009. С. 156-166.
4. О крайностях научного «биографизма» см.: Иванова Е. «Зимний взят и загажен», или Новый биографизм в стиле ток-шоу. (Рецензия на книгу: Лукьянова И. Корней Чуковский. М.: Молодая гвар-
дия, 2006. 989 с.) // НЛО, 2008, № 90. Электронный ресурс: http://magazines.russ.ru/nlo/2008/90/iv27.html. Дата обращения 05.02.2010. В этой работе подвергается критическому анализу и книга Д. Быкова: Быков Д. Борис Пастернак. 5-е изд. М.: Молодая гвардия, 2006. 893 с.
5. Подробнее о новелле Т. Ландольфи и романе А. Королёва см. в нашей статье: Кобленкова Д.В. Гоголь в контексте «постмодернистских практик» («Жена Гоголя» Т. Ландольфи, «Голова Гоголя» А. Королёва, «Дело о мёртвых душах» Ю. Арабова -П. Лунгина) // Н.В. Гоголь и современная культура. Шестые Гоголевские чтения. Материалы докладов. М.: КДУ, 2007. С. 258-270.
6. Подробнее об этом см.: Гребенчук Я.С. Проблема «филологического» романа в английской литературе («Попугай Флобера» Дж. Барнса, «Чаттертон» П. Акройда, «Одержимость» А. Байетт). Дис. ... канд. филол. наук. Воронеж: Изд-во Воронежского гос. ун-та, 2008. 141 с.
Список литературы
1. Johansson K. Gogols ansikte. Stockholm: Norstedts förlag, 1989. 311 s.
2. Юханссон Ч. Лицо Гоголя / Пер. А. Афиногеновой. М.: Художественная литература, 1993. 222 с.
3. Бак Д. История с биографией // Новый мир, 1995. №2. С. 240-242.
4. Larsson S. Autisterna. Stockholm: Alba, 1979. 140 s.
5. Энквист П.У. Пятая зима магнетизёра. Низ-верженный ангел / Пер. Ю. Яхниной, А. Афиногеновой. М.: Иностранка, БСГПресс, 2001. 366 с.
6. Энквист П.У. Ночь трибад / Пер. А. Афиногеновой // Все дни, все ночи. Современная шведская пьеса. М.: Новое литературное обозрение, 1997. 347 с.
7. Enquist P.O. En triptyk. Tribadernas natt. Till Fe-dra. Frán regnormarnas liv. Stockholm: P.A. Norstedt och söners förlag, 1981. 243 s.
8. Enquist P.O. Bildmakarna. Stockholm: Norstedt, 1998. 143 s.
9. Энквист П.У. Гамсун / Пер. Ю. Яхниной // Гамсун. Собрание сочинений. Т. 6. М.: Худож. лит. 2000. С. 393-488.
10. Энквист П.У. Визит лейб-медика / Пер. А. Савицкой. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2004. 416 с.
11. Энквист П.У. Книга о Бланш и Мари / Пер. А. Савицкой. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 2006. 280 с.
12. Энглунд П. Полтава. Рассказ о гибели одной армии. М.: Новое литературное обозрение. 2009, 352 с.
13. Englund P. Silver masken. Stockholm: Bonniers, 2006. 182 s.
14. Lotass L. Tredje flykthastigheten. Stockholm: Bonniers, 2004. 190 s.
15. Sundman P.O. Ingenjör Andrées luftfärd. Stockholm: Eric Jannersten Tryckeri AB, Avesta, 1980. 330 s.
16. Кулиш П. Записки о жизни Н.В. Гоголя, составленные из воспоминаний его друзей и знакомых и из его писем. М.: ИМЛИ РАН, 2003. 704 с.
17. Шенрок В. Материалы для биографии Гоголя. 4 тт. М., 1892.
18. Гиппиус В. Гоголь. Воспоминания. Письма. Дневники. М.: Аграф, 1999. 461 с.
19. Вересаев В. Гоголь в жизни. М.-Л.: Academia, 1933. 416 с.
20. Золотусский И. Гоголь. М.: Молодая гвардия, 1984. 527 с.
21. Манн Ю.В. Гоголь. Труды и дни. 1809-1845. М.: Аспект Пресс, 2004. 814 с.
22. Манн Ю.В. Гоголь. Завершение пути. 18451852. М.: Аспект Пресс, 2009. 304 с.
23. Воропаев В.А, Виноградов И.А. Духовный путь Н.В. Гоголя.: В 2 ч. М.: Русское слово, 2009. 400 с.
24. Терц А. В тени Гоголя. М.: Аграф, 2003. 416 с.
25. Karlinsky S. The sexual labyrinth of Nikolai Gogol. Harvard university press. Cambridge: Massachusetts, and London, 1976. 333 p.
26. Труайя А. Николай Гоголь / Пер. Ш. Кадыр-гулова. М.: Эксмо, 2004. 636 с.
27. Ландольфи Т. Жена Гоголя и другие истории. Избранное / Пер. с итальянского. Сост. Г. Киселёв. М.: Аграф, 1999. 736 с.
28. Королёв А. Голова Гоголя: Роман. Дама Пик. Носы: Коллажи. М.: XXI век - Согласие, 2000. 320 с.
29. Барнс Дж. Попугай Флобера / Пер. Т. Шинкарь. М.: АСТ, Ермак, 2003. 256 с.
30. Браун Д. Код да Винчи. М.: АСТ, 2004. 480 с.
31. Даун Б. Код Онегина. М.: Амфора, 2006. 621 с.
32. Клеберг Л. Шведское лицо Гоголя. В кн.: Юханссон Ч. Лицо Гоголя / Пер. А. Афиногеновой. М.: Худож. лит. 1993. 222 с. С. 3-4.
THE NOVEL «GOGOL’S FACE» BY KJELL JOHANSSON. ON THE ISSUE OF «BIOGRAPHISM» IN SWEDISH POSTMODERN LITERATURE
D. V. Koblenkova
The author considers the novel «Gogol’s face» by Kjell Johansson in the context of Swedish postmodernism and the genre traditions of biographical novels in the 20th- and 21st-century literature. The book's subject matter and poetic peculiarities justify the selection of Gogol’s personality for literary analysis.
Keywords: Gogol, Swedish literature, postmodernism, «minimalism», «biographism», «philological» novel, philosophical and religious prose.
