CC BY
273
А. М. Мартазанов
РОЛЬ ИНТЕРТЕКСТА В РОМАНЕ В. АСТАФЬЕВА «ПЕЧАЛЬНЫЙ ДЕТЕКТИВ»
Статья посвящена исследованию творчества В. Астафьева. В ходе рассмотрения романа В. Астафьева «Печальный детектив» обнаруживается плотный слой цитат из целого ряда произведений русской литературы XIX-XX вв. Предпринятый анализ позволяет выделить в качестве основных пре-текстов астафьевского романа статью Ф. Достоевского «Среда» и повесть А. Ремизова «Пятая язва».
Из последниих произведений Астафьева выделяется роман «Печальный детектив» (1985), где, как и в его самых сильных книгах 70-х годов, публицистический ракурс восприятия действительности весьма оригинальным образом совмещен с универсально-философским. Действие происходит в провинциальном городе Вей-ске. Повествование ведется от лица главного героя — сорокаоднолетнего Леонида Сошнина, начинающего писателя, а в прошлом милиционера. Из милиции он был вынужден уйти на пенсию по инвалидности. В романе описан один день из жизни Сошнина, но основное место в тексте занимают воспоминания героя, а также его размышления об общественных пороках и их первопричинах. Как и другие астафьевские произведения 80-90-х годов, роман до предела насыщен негативным жизненным материалом, развернута впечатляющая картина массовой духовно-нравственной деградации. Сошнин непрерывно сталкивается с грубостью, бескультурьем, жестокостью окружающих, одновременно вспоминая о преступлениях, которые расследовал в бытность милиционером.
Характерно, что в «Печальном детективе» совершенно не затрагивается проблема организованной, «мафиозной» преступности. Многочисленные злодеяния, о которых идет речь, носят всецело бытовой и «безмотивный» характер. По мнению Сошнина (и в этом с ним солидарен автор), «героем» нашего времени является преступник, движимый не корыстью, а спонтанной агрессивностью. Такой индивид впоследствии, в милиции и на суде, даже не может сколько-нибудь связно объяснить причины своей зверской жестокости. Типичным примером является задержанный когда-то Сошниным юный убийца, который, «откушав в молодежном кафе горячительного, пошел гулять по улице и заколол мимоходом трех человек». На вопрос о мотивах преступления молодой человек с улыбкой ответил милиционерам: «А хари не понравились!» (С.-28).
Ответ на вопрос о природе человеческого зла и о первопричинах столь бурного его расцвета в современной жизни Леонид Сошнин ищет в том числе и в книгах, отдавая здесь особое предпочтение Ф. Ницше и Ф. Достоевскому. По мнению героя, именно эти два мыслителя и художника «почти достали до гнилой утробы человечишки, до того места, где преет, зреет, набирается вони и отращивает клыки спрятавшийся под покровом тонкой человеческой кожи и модных одежд самый жуткий, сам себя пожирающий зверь» (С. 39). Что же касается России, то здесь, как полагает Сошнин, зло произрастает главным образом на почве «покорности нашей, безответственности, безалаберности» (С. 39).
Герой убежден, что с преступниками не следует церемониться, он сторонник предельного ужесточения наказаний. Сам Сошнин, работая в милиции, всегда без особых колебаний пускал в ход кулаки и оружие, да и впоследствии не изменяет своим привычкам — так, например, встретившись в подъезде с тремя пьяными хулиганами, он жестоко избивает их. Между тем герою постоянно приходится сталкиваться с неоправданно, по его мнению, терпимым и даже гуманным отношением к преступникам. В рассуждениях Сошнина часто упоминается так называемая русская жалость. Под «русской жалостью» герой подразумевает глубоко укорененное в национальной психологии сочувствие к злостным нарушителям закона. Именно это явление представляется ему едва ли не главным препятствием на пути к наведению в обществе порядка. «Он понимал, — пишет Астафьев о Сошнине, — что среди прочих непостижимых вещей и явлений ему предстоит постигнуть малодоступную, до конца никем еще не понятую и никем не объясненную штуковину, так называемый русский характер, приближенно к литературе и возвышенно говоря — русскую душу. <...> Может быть, объяснит он в конце концов хотя бы самому себе: отчего русские люди извечно жалостливы к арестантам и зачастую равнодушны к себе, к соседу — инвалиду войны и труда? Готовы порой последний кусок отдать осужденному, костолому и кровопускателю, отобрать у милиции злостного, только что бушевавшего хулигана, коему заломили руки, и ненавидеть соквартиранта зато, что он забывает выключить свет в туалете...» (С. 26-27).
На протяжении всего романа Астафьев не устает демонстрировать читателю все новые проявления «русской жалости», которая порой принимает особенно уродливые и болезненные формы. Так, при задержании милиционерами молодого убийцы и его приятелей на улице немедленно собирается толпа бурно сочувствующих. В данном эпизоде жалость прохожих к арестованным бандитам можно объяснить незнанием обстоятельств преступления. Однако нередки случаи, когда преступника окружают заботой и сочувствием сами его недавние жертвы. Так произошло, например, когда Леонид Сошнин, рискуя жизнью, пытался обезвредить Веньку Фомина, бандита, который терроризировал беспомощных старух, жительниц обезлюдевшего села Тугожилино; В схватке с рецидивистом Сошнин едва не погиб, именно после этого он навсегда остался инвалидом. Тем не менее, на суде старухи, ради которых герой жертвовал собой, сочувствуют отнюдь не ему, а своему недавнему мучителю. Арина Тарыничева, которую Венька силой принудил к сожительству и по заявлению которой Сошнин приехал в Тугожилино арестовывать Венысу, встречает судебный приговор (Фомину дали десять лет строгого режима) горестным воем. «Вольно, куражливо, удобно живется преступнику средь такого добросердечного народа, и давно ему так в России живется» (С. 27), — в этом комментарии голос героя очевидным образом сливается с авторским голосом.
Вместе с тем было бы наивно полностью отождествлять точку зрения автора с позицией героя. Сочувствуя Сошнину и во многом подтверждая его правоту» Астафьев, тем не менее, как и в «Царь-рыбе», подчеркивает, что жестокость сама по себе не может принести прочных результатов. Идеал писателя — братство, взаимная любовь, а не наведенный твердой рукой и держащийся на страхе порядок.
Соответственно, и к феномену «русской жалости» автор «Печального детектива» относится далеко не столь однозначно негативно, как его главный герой. Так, в одном из комментариев Астафьев характеризует жалость к преступникам как «все-
ленскую, никем не понятую до конца и необъяснимую русскую жалость, которая веки-вечные сохраняет в живой плоти российского человека неугасимую жажду сострадания, стремления к добру...»-(С. 40). И если поведение Тарыничевой, жалеющей бандита Фомина, не вызывает у Астафьева ни малейшего сочувствия, то к позиции тети Грани, простившей тех, кто спьяну сотворил насилие над ней, он относится, по крайней мере, с пониманием. Тетя Граня когда-то заменила Сошнину мать. Она в «Печальном детективе» оказывается традиционным для астафьевского дискурса праведником, воплощением бескорыстия и «добра без кулаков».
Отсутствие у Сошнина «русской жалости» («...работа в милиции вытравила из него жалось к преступникам...»(С. 40)) оказывается не только благом и преимуществом героя перед окружающими, но в какой-то мере и дефектом его личности. Герой видит свое назначение в том, чтобы «побеждать зло, утверждать добро» (С. 81), однако, умея достаточно эффективно бороться против зла, утверждать добро он не способен. Может быть, именно поэтому герой предстает в романе столь бесконечно одиноким человеком.. Рядом с ним нет никого — ни тети Грани, ни жены, ни дочери, ни друзей. Всех он оттолкнул от себя прямолинейной бескомпромиссностью, категоричностью суждений и поступков. В финале романа Сошнин делает шаг навстречу близким людям, начиная сознавать ущербность своей прежней, «милицейской» логики, в соответствии с которой он делил людей на «плохих» и «хороших». Психологическая и мировоззренческая трансформация необходима герою — и для того, чтобы обустроить собственную жизнь, и для того, чтобы, в качестве писателя, объективно осмысливать и изображать окружающий мир: «Он понимал, что надо как-то налаживать свою жизнь, разбираться в ней и, прежде чем вплотную засесть за письменный стол, по-настоящему, вдумчивей и шире, что ли, осмыслить все, что произошло и происходит с ним и вокруг него, научиться смотреть на людей и понимать их не так, как прежде, глазами зоркого и беспощадного опера, а человека иного предназначения» (С. 119).
Роман «Печальный детектив», кажущийся на первый взгляд безыскусно-непритязательным, поверхностно публицистичным, на самом деле при тщательном рассмотрении обнаруживает весьма активный интертекст. Так, например, играющие основополагающую роль в смысловой структуре романа размышления о феномене «русской жалости» самым очевидным образом связаны с идеями Ф. Достоевского, которые нашли воплощение в целом ряде художественных текстов великого классика, но наиболее четко были сформулированы в «Дневнике писателя». Достоевский всегда восхищался способностью русского человека прощать, сострадать и жалеть, но он же энергично предостерегал от болезненных и ложных форм гуманности.
«Есть идеи невысказанные, бессознательные и только лишь сильно чувствуемые; таких идей много как бы слитых с душой человека, — писал Достоевский в статье “Среда”, — Есть они и в целом народе, есть и в человечестве, взятом как целое. Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются,—до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью народ. В стремлениях к выяснению в себе этих сокрытых идей и состоит вся энергия его жизни. Чем непоколебимее народ содержит их, чем менее способен изменить первоначальному чувству, чем менее склонен подчиняться различным и ложным толкованиям этих идей, тем он могучее, крепче, счастливее. К числу таких
сокрытых в русском народе идей — идей русского народа — и принадлежит название преступления несчастней, преступников — несчастными.
Идея эта чисто русская. Ни у какого другого европейского народа она не отмечена. На Западе провозглашают ее теперь лишь философы и толковники. Народ же ТТЯТТТ провозгласил ее еще задолго до своих философов и толковников. Но из этого не следует, чтобы он не мог быть сбит с толку ложным развитием этой идеи...»2 Ложным толкованием указанной идеи Достоевский считал наметившуюся тогда тенденцию оправдывать преступников: виновники тяжких злодеяний зачастую не только избегали уголовного наказания, но и привлекали всеобщее сочувствие.
Автор «Преступления и наказания» подчеркивал, что национальная идея в данном случае подвергается искажению: «Никогда народ, называя преступника “несчастным”, не переставал его считать за преступника!»3 «И неужто вы думаете, что, отпуская всех сплошь невиновными или “достойными всякого снисхождения”, вы тем даете им шанс исправиться? — писал Достоевский, обращаясь к современным ему псевдогуманистам. — Станет он вам исправляться! Какая ему беда? “Значит, пожалуй, я и не виновен был вовсе” — вот что он скажет в конце концов. Сами же вы натолкнете его на такой вывод»4.
Достоевский отказывался усматривать в подобном отношении к преступникам истинную гуманность: «Да полно, жалко ли им в самом деле» — ведь вот вопрос! <.. .> Мужик забивает жену, увечит ее долгие годы, ругается над ней хуже, чем над собакой. В отчаянии, решившись на самоубийство, идет она почти обезумевшая в свой деревенский суд. Там отпускают ее, промямлив ей почти равнодушно: “Живите согласнее”. Да разве это жалость?»5
Легко заметить, что концепция, сформулированная в статье «Среда», находит практически буквальное воплощение в «Печальном детективе». Более того, с некоторыми оговорками астафьевский роман можно трактовать как искусное и последовательное варьирование этой идеи Достоевского.
Очевидно также, что «Печальный детектив», основу содержания которого составляет описание обыденной и страшной в своей обыденности жизни обитателей провинциального русского города, ориентирован на весьма значимую национальную литературную традицию. Можно обнаружить очевидные переклички в астафьевском изображении вейской действительности с описанием быта и нравов провинциальной России в произведениях Н. Гоголя («Ревизор», «Мертвые души»), М; Салтыкова-Щедрина («История одного города»), Ф. Сологуба («Мелкий бес»), М. Горького («Городок Окуров»), Е. Замятина («Уездноё»), А. Ремизова («Часы», «Пятая язва») и др. В «Печальном детективе», как и в названных произведениях XIX и XX веков, ощущается стремление автора представить изображаемый провинциальный город олицетворением всей России с ее наиболее характерными пороками.
В центре астафьевского романа—образ героя-идеолога, отказывающегося принимать законы окружающей его провинциальной действительности и национального бытия в целом, вступающего в ними в отчаянный одинокий бой, который не может завершиться победой. Соответственно и линия Леонида Сошнина также обнаруживает связь с рядом произведений русской литературы (например, с такими произведениями Н. Лескова, как «Однодум» и «Соборяне»). Наиболее же явным и очевидным образом в этом плане роман Астафьева ориентирован, как представляется, на повесть А. Ремизова «Пятая язва»' (1912).
Действие ремизовской повести происходит в провинциальном городке Студе-нец, который погряз в различных пороках. Студенец изображен как олицетворение всей России. Главный герой произведения, следователь Сергей Бобров, пытается бороться с косной и темной стихией окружающей его действительности. Бобров абсолютно одинок: жена фактически его оставила («с семьей было покончено и дом разорен»6), друзей или приятелей у него нет и никогда не было, поскольку жители Студенца испытывают к следователю сТрах и ненависть.
В свободное время Бобров трудится над заветным трактатом, который являет собою «нечто вроде обвинительного акта <.. .> всему русскому народу»6. Следователь полагает, что его народ склонен к иррациональной жестокости, которая находит выражение в многочисленных бессмысленных преступлениях, «когда на аграрном погроме, спалив усадьбу, погромщики выкололи глаза лошадям, когда околоточный тушил папироску о голое тело арестантки, когда хулиганы, ограбив прохожего, отрезали ему губу так, ни для чего»7 и т. д. Преступность, по убеждению героя, произрастает на почве национальной безответственности и покорности, и в этом плане ничего не изменилось со времен смуты. Выход герой видит в неуклонном соблюдении законов: «Законность, искони неведомая России, — вот столп, которым укрепится земля»6. На практике же бобровская апология законности оборачивается крайней нетерпимостью, непримиримостью по отношению к преступникам: «Всякий виновный знал, что из камеры Боброва одна дорога — в острог. Одна дорога, другой не было, а третьей не будет. И, переступая следовательский порог, всякий обвиняемый прощался с волей: вернуться домой не было надежды»8.
В конце концов герой терпит крах, ибо сталкивается не с какими-то отдельными пороками, которые можно было бы искоренить, но с тем, что составляет саму основу национального бытия. Главный идейный антагонист Боброва, старец Шалаев, в споре со следователем четко формулирует концепцию, суть которой в том, что преступление есть несчастье, а преступник — несчастный: «По Шапаеву выходило так, что нет преступления. Нет преступления, а есть несчастье. А несчастье от греха: в мире грех ходит, муты среди людей делает. <.. > И тот, кого грех попутает, не преступник, а несчастный. И на все на то Божья воля. И не человеку судить несчастного, не человеку карать его: уж в несчастье своем несет грешник несчастный свою кару — несчастье свое»9. Более того, по логике старца получается, что виновен не преступник, а тот, кто берет на себя смелость осуждать и карать его: «И уж если повинен кто наказанию, то не тот, кто преступление совершил, а тот, кто осудил этого преступника, каратель его.
- Грешник, униженный, многое постигает, грешный ближе к Богу, он-то и думает о Боге, молится, грешник первый предстанет перед Господом, — сказал старец, и в голосе его прозвучала великая скорбь и горькое раскаяние»9.
Следователь Бобров, разумеется, отвергает подобную доктрину: «Взять на себя вину, ну а тот подлец будет по воле разгуливать да еще смеяться! И это хорошо? Для кого? Для России? И конечно, не сопротивляйся бьющему! Да ведь он же меня не одного бить-то будет, дай ему только волю, только попробуй смолчи. И конечно, люби ненавидящих нас! Люди прощают всякого подлеца, потому так много и подлости. А Россия раздавлена исконной своей смолчивостыо, отупела и озверела от своей податливости. И это хорошо? Для кого?»9. Однако, не приемля рассуд-
ком «русскую жалость», в глубине души Бобров ощущает сомнение в собственной правоте. Это и становится причиной тяжелой болезни, в результате герой гибнет, «объятый сомнениями относительно истинности своих убеждений, но будучи не в силах выработать им на смену новые»9.
Итак, и у Ремизова, и у Астафьева в фокусе внимания оказывается описанная Достоевским «русская жалость», которая предстает трагически противоречивым феноменом. Вообще же в «Печальном детективе» обнаруживается так много всякого рода параллелей и перекличек с ремизовской повестью, что возможность случайного совпадения представляется слишком маловероятной. Правда, в финале своего романа Астафьев уходит от мрачной безысходности «Пятой язвы»: осознав некоторую ущербность своего милицейского максимализма, Сошнин, в отличие от Боброва, не заболевает и не погибает, но обнаруживает способность к эволюции и преодолевает духовно-нравственный кризис.
Таким образом, можно констатировать, что роль интертекста в романе Астафьева «Печальный детектив» очень велика и при анализе произведения необходимо принимать во внимание его связи с текстами Ф. Достоевского и А. Ремизова.
Примечания
1 Астафьев В. Жизнь прожить: Роман, рассказы. М.: Современник, 1986. С. 27. Далее при анализе романа «Печальный детектив» ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц.
2 Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1973. Т. 21. С. 17.
3 Там же. С. 19.
4 Там же. С. 19-20.
5 Там же. С. 20.
6 Ремизов А. Избранное. Л., 1991. С. 349.
7 Там же. С. 351.
8 Там же. С. 334.
9 Там же. С. 375.
