CC BY
29
Д.С. Громатикополо, аспирант,
кафедра теории литературы
и русской литературы ХХ в.,
Ивановский государственный университет,
г. Иваново, Россия,
kopolo@yandex.ru
РИТОРИКА СОВЕТСКОЙ ПОЭЗИИ: «СОЛОВЬИ» М. ДУДИНА
В статье рассматривается вопрос о риторической природе советской лирической поэзии на примере стихотворения М.А. Дудина «Соловьи». Автор обосновывает связь советской лирики с риторикой, однако не считает это однозначно негативным фактором. Текст стихотворения демонстрирует, как риторическими средствами может быть поставлена и решена поэтическая задача. Дудинские «Соловьи» — открыто пограничное явление между «поэтическим» как внутренним индивидуально-авторским и «риторическим» как внешне-стилевым. В стихотворении происходит совпадение «правды жизни» (трагедии человека на войне), личности и «социального заказа», что означает в риторическом плане уход от идеологического «новояза» к этосу истинной риторики, к доминантности не идеологической, а «реалистической» референции. «Мы» «риторического человека» получает особый статус, связанный не столько с растворением индивидуального опыта в коллективном, сколько с непротиворечивым разделением общей судьбы поколения и народа. Базовая коллизия текста (жизнь и смерть на войне, умирающий боец и торжество природы) и ее развертывание в модусе реалистической референции и «вечных вопросов» выводит смысл за пределы готовых риторических формул. Событийно-персональный слой реальности подвергается альтернативному, по сравнению с официально-публичным, членению и, при всей внешней простоте коллизии, ведет не к риторической пустоте, а к философской глубине. Этому же подчинена и диспозиция риторических аргументов, составляющие которых можно представить в виде общих топов (жизнь — смерть, сила жизни — нелепость смерти и т. п.), однако преобладание эпидейктической аргументации акцентирует не движение от тезиса через доказательства к выводу, а круговорот мысли и чувства с постоянным прирастанием не риторического, а поэтического смысла. В начале текста мотивировка отказа говорить о мертвых — «обычность и суровость» смерти на войне. В финале — выстраданная высокая и бесповоротная поэтическая истина.
Ключевые слова: риторика, пропозиция, этос, пафос, аргумент, антиномия, пограничность, референция.
Дудинские «Соловьи» принадлежат к числу стихотворений, «вошедших во все антологии поэзии фронтового поколения»1. Трагический контраст природы и человека, несовместимость естественного состояния мира с катастрофизмом войны выливаются в нем в торжество человеческого духа во имя жизни и будущей гармонии. Этот «высокий этос» стихотворения ощутимо выделяет его из, казалось бы, родственного ряда текстов фронтовиков, воспроизводящих «грубую реальность» происходящего: «Для Дудина знаменитое гудзенковское „И выковыривал ножом из-под ногтей я кровь чужую" могло
стать лишь первой инстанцией в познании правды войны»2. И этот же фактор в совокупности с публицистическим пафосом, развернутой композицией и строем поэтической речи явно указывает на особое свойство советской поэзии как таковой — соотнесенность с риторической традицией.
Данное свойство недостаточно исследовано уже в силу того, что сама риторика относится к числу древних дисциплин, чья историческая судьба чрезвычайно богата, сложна, изобилует поворотами, периодами забвения, переосмыслением. Распространенное представление, что риторика, раз-
вивавшаяся прежде всего как теория прозы (политической, судебной, торжественной и пр.), изначально была противопоставлена поэтике (как теории поэзии), является упрощением реальной -
сложности их взаимоотношений. Как указывает М.Л. Гаспаров, в борьбе и взаимодействии боговдохновен-ного авторства (поэзия) и рационально постижимого, выучиваемого стиля (риторика) «поэтика строилась как наука описательная, как пособие для понимания; риторика — как наука нормативная, как пособие для сочинения. Разумеется, чистота этого разделения не могла быть строго выдержана...»3. В результате к эпохе средневековья поэзия и проза меняются критериями литературности: «Поэзией становятся учебные стихи, которые сочиняются питомцами монастырских школ для совершенствования в чужом латинском языке: критерий литературности — стиль, жестко и пространно кодифицированный учебниками»4.
Объяснение самой возможности такого взаимодействия вплоть до обмена ключевыми свойствами следует уже из названия известной статьи С. Аверинцева «Риторика как подход к обобщению действительности». Художественная литература вовсе не противостоит отвлеченным схемам, «общим местам» — да, она их преображает, облекает в плоть, но в то же время и использует: «Общее место — инструмент абстрагирования, средство упорядочить, систематизировать пестроту явлений действительности, сделать эту пестроту легко обозримой для рассудка»5. Однако какое же отношение имеет «риторический рационализм» с его страстью к рубрикаторству, классификатор-ству, нормативности — к советской литературе и советской поэзии в частности?
Художественная литература в России уже в 19 веке «взяла на себя и некоторые гомилетические функции: развлекая, она и проповедовала, и учила, и философствовала, и пропагандировала. Это повышало ее риторическую нагруженность...»6. В советскую эпоху риторика литературы не исчезает, но формируется заново на иде-олого-пропагандистском фундаменте. Осо-
В советскую эпоху риторика литературы не исчезает, но формируется заново на идеолого-пропагандистском фундаменте.
бенно важен следующий факт: как показал В.В. Виноградов, образ автора зависим от образа ритора, ассимилирует риторическое, подчиняя его поэтическому — но, со- гласно А.П. Романен-ко, эта связь позволяет и увидеть, что в литературе социалистического реализма соотношение между образом автора и образом ритора изменилось на обратное7. Задача советской культуры — вновь, как в средневековье, предложить человеку ценности, абсолютно истинные для всех, поэтому «советская литература — это литература, творцом и героем которой являлась не индивидуальность, а "человек риторический"»8.
За два последних десятилетия в науке сформировалось устойчивое представление об особой, не только идеологической, но и лингвориторической модели советской литературы, рассчитанной на массового читателя, нагруженной пропагандистским и риторическим (прежде всего воспитательным) заданием, нормированной по образцам (произведения, канонизированные властью). Не углубляясь в эту огромную тему, приведем характерную цитату: «Тексты литературы социалистического реализма ... представляют собой более риторический, чем эстетический, феномен. Это позволяет анализировать данные тексты с точки зрения и поэтики, и риторики. Языку и стилю словесности социалистического реализма в качестве доминанты присуща клиширо-ванность, выявленная на всех уровнях анализа: содержательном, композиционном, языковом и собственно стилистическом (уровень „слога")»9. Лирическая же поэзия, даже если она прямо не воплощает идеологическое задание, связана с господствующей риторической системой внутренне: поэтическое произведение является одновременно и предметом риторики не только в плане «риторических фигур», но и как знания о путях воздействия на читателя (о связи образа автора с образом ритора говорилось выше).
Отдельно хотелось бы обозначить следующую особенность. Как обобщает А.А. Ворожбитова, для языковой ситуа-
М. Дуд
ции советского времени характерна идеологическая диглоссия («тоталитарный билингвизм»): «советская языковая личность свободно переходит с „советского" языка на „человеческий" язык в зависимости от ситуации общения (официальная/неофициальная)»10. При этом членение референта и ин-вентивно-диспозитивный каркас текста настолько различны, что дают разную лингвориторическую картину мира. Ущербность «советского» языка очевидна в первую очередь с этосной стороны — это «дефицит референта», «невозможность официально вербализовать свой опыт восприятия действительности во всей полноте»11; такая «минус-референция», побуждающая языковую личность рисовать искаженную картину действительности, дискредитирует весь риторический механизм, ибо лежит в его основе (именно в таком случае текст, несмотря на весь риторический блеск, интуитивно или осознанно может восприниматься как «пустой», «лживый», «демагогический», «риторический» в негативно-оценочном смысле, так как риторическая сторона превалирует над содержанием, маскирует его банальность или другие негативные свойства). Однако, по нашему убеждению, именно в лирической поэзии, изначально открытой «вечным» (онтологическим) темам жизни, смерти, любви, страдания, одиночества и т. п., существует принципиальная возможность преодоления (по крайней мере частичного) этого «дефицита референции». Конечно, это внутренне конфликтная ситуация, у подавляющего большинства советских поэтов до открытого конфликта не доходящая, но тем интересней исследовать конкретику.
Исходя из последнего соображения (установить внутреннюю, а не внешнюю
Трагический контраст природы и человека, несовместимость естественного состояния мира
с катастрофизмом войны выливаются в нем в торжество человеческого духа во имя жизни и будущей гармонии.
связь), мы выбрали для анализа не открыто идеологизированный текст, а из лирики «вечных тем», к тому же известность, «качественность» стихотворения не позволяют оценивать его риторическую природу негативно. По нашему мнению, дудинские «Соловьи» — открыто пограничное явление между «поэтическим» как внутренним индивидуально-авторским и «риторическим» как внешне-стилевым.
Пограничность эта укоренена еще в дотекстовой ситуации художественного замысла. Изначально это своеобразный «социальный заказ» и даже просьба на уровне приказа (автор — военный журналист): к первой годовщине войны батальонный комиссар, редактор армейской газеты «Знамя победы», попросил Дудина написать к дате стихи, причем «разрешил» лирику. «Я повернулся на каблуках и вышел из редакции. День был ясный. Всё цвело и зеленело. По вечерам и на утренних зорях вовсю заливались соловьи. И мне казалось, что соловьиные перекаты заглушали глухой рокот артиллерийских дуэлей.
Накануне погиб мой дружок по взводу разведки Витя Чухнин.
Накануне я получил письмо от своего ивановского друга — поэта Володи Жукова. Грустное письмо. Володя сообщал мне, что наш общий товарищ и земляк, тоже поэт, Коля Майоров погиб под Москвой. И мне захотелось написать о них.
Я забрался в заросли орешника. Расстелил на зеленой траве шинель. Лег на живот. И вывел в своей тетради первую строчку:
«О мертвых мы поговорим потом...»12.
Заказ — как его понимает поэт и «разрешает» батальонный комиссар — абсолютно совпадает с пережитым и задуманным, более того — с общей трагедией и «погра-
ничностью» жизни и смерти в войне, судьбой поколения и конкретно — ивановцев. В. Сердюк указывает на реминисценции из стихотворений погибших ивановских поэтов Н. Майорова =
и А. Лебедева, на признание самого Дуди-на в особом характере этой поэтической преемственности: «Я видел смерть, заглядывал в ее бездны. Я потерял очень много друзей, и все их недюжинные жизни, невоплощенные думы лежат на моих плечах, на моей душе и требуют от меня, живого, ответственности за ту самую жизнь, ради которой они шли в бой и расплачивались за нее своими жизнями»13.
Такое — в общем-то неудивительное на войне — совпадение личного и «заказного» (война делает возможной цельность лирического переживания и слитность его с «народным» и «государственным», то есть объединяет их, актуализирует «хоровое» начало лирики перед лицом общего врага, страданий и гибели, которые он несет), однако, вовсе не облегчило судьбу стихотворения. Были после публикации и разбирательство с начальником политотдела армии («Зачем вам понадобилось славить смерть на войне?»), и «исправление» или снятие концовки текста... Счастливое совпадение «правды жизни», личности и «заказа» означало в риторическом плане уход от идеологического «новояза» к этосу истинной риторики, «требующей от языковой личности этически ответственной мыслеречевой деятельности на основе соблюдения прагматической конвенции — „единства слов, убеждений и дел" (Н.Д. Арутюнова)», к доминантности не идеоло- -гической, а «реалистической» референции14.
Обрамление текста («о мертвых мы по-
«Грубая простота» мира (где смерть «обычна и сурова» -
пропозиция текста) как бы исключает дальнейшую речь -
но это именно «как бы», развернутый ораторский прием «от противного», художественно убедительный риторический ход: читатель ждет, что «обычность» будет опровергнута.
Приверженность риторике сама по себе не означает поэтических
говорим потом»15) содержит в себе, кроме четко эксплицированного в конце пафоса (смысл его — «я славлю смерть во имя нашей жизни»), явную ораторскую (риторскую) установку и отсылку к общим для
провалов, хотя и усложняет ситуацию поэта.
универсальной аудитории и ритора базовым ценностям, позволяющим без комментариев употреблять «мы». Можно сказать, что это «мы» «риторического человека», однако у него есть особый статус, связанный не столько с растворением индивидуального опыта в коллективном, сколько с непротиворечивым разделением общей судьбы поколения и на-рода16. Но что выделяет стихотворение из бесконечного ряда риторически клишированных текстов с предельно упрощенной «картой реальности» (мы, советские люди, коммунисты — они, нелюди и палачи), так это сама базовая коллизия (жизнь и смерть на войне, умирающий боец и торжество природы) и ее развертывание в модусе реалистической референции и связанных с предельным драматизмом ситуации «вечных вопросов». То есть сам предмет речи, щуепНо риторики, оказывается не столько рационально исчислимым и подлежащим аргументированию и итоговому формулированию (хотя и это налицо), сколько традиционно-поэтическим и в этом качестве бесконечным, чья иррациональность, даже абсурдность не может быть окончательно «снята» риторическими формулами. Таким образом, можно сказать, что уже событийно-персональный слой реальности подвергается альтернативному, по сравнению с официально-публичным, членению и, при всей внешней простоте коллизии, ведет не к риторической пустоте, а к философской глубине.
Тем не менее риторичность данного текста проще всего увидеть уже в его объеме - (98 строк) — при том, что уже десятистишная (для лирики это немало) интродукция содержит не только риторическое вступление в узком смысле слова («речь о речи» — 1-я строка), риторические предложение и разделение, ориентирующие аудиторию в ситуации и характере предстоящей аргументации, но и своеобразную «фигуру
отказа»! Ведь говорится, что «сердца сгорели», «остался только пепел», «ни слова // не говорим» (да еще с анжамбманом, то есть в сильной, выделенной позиции!). «Грубая простота» мира (где смерть «обычна и сурова» — пропозиция текста) как бы исключает дальнейшую речь — но это именно «как бы», развернутый ораторский прием «от противного», художественно убедительный риторический ход: читатель ждет, что «обычность» будет опровергнута. Можно сказать, что правильно (однозначно) оформленная риторическая пропозиция содержит потенциал неоднозначного развертывания, что является уже признаком художественности.
Эта же пропозиция задает и иную, нежели в официальной героике, пространственно-временную структуру реальности: перед нами как бы остановленный миг, но остановлен он не для совершения подвига или осуществления торжественного государственно-патриотического пафоса, но для «обычной», негероической, смерти на фоне ликующей жизни. Масштаб картины этого ликования таков, что никакая смерть не может его нарушить — однако смерть (не сам боец!) так укрупнена, подана в такой реалистической и психологической детализации, в такой невозможной для официального языка достоверности, что и торжество жизни не может ее заслонить:
Он умирал. И, понимая это, Смотрел на нас и молча ждал конца, И как-то улыбался неумело. Загар сначала отошел с лица, Потом оно, темнея, каменело. Ну, стой и жди. Застынь. Оцепеней. Запри все чувства сразу на защелку.
Перед нами не фотографическая, а психологическая точность, мастерски установленное соотношение «фигуры» и «фона», при котором «фигура» не теряется, а нагнетаемые с помощью множества «элокутивных» средств детализация и расширение «фона» с новой и новой силой высвечивают вечную и неисчерпаемую антиномию. Это тот самый случай, когда риторическое нагнетание (риторическое не только по форме, ведь сирень и ландыши не цветут одновременно) помогает осветить все выси и глубины не формальной антитезы, но онтологического конфликта — от неожиданно защелкавшего где-то рядом с умирающим соловья через цветущую на минном поле землянику (деталь), через количественное расширение («Ему в ответ // Еще — второй, еще — четвертый, пятый. // Звенят стрижи. Малиновки поют») и градацию к настолько экспрессивной и масштабной картине, что она, словно на качелях, на миг заставляет
как бы «забыть» пропозицию (экспозицию в другом виде членения):
Весь этот лес листом и корнем каждым, Ни капли не сочувствуя беде, С невероятной, яростною жаждой Тянулся к солнцу, к жизни и к воде.
Да, это жизнь. Ее живые звенья, Ее крутой, бурлящий водоем. Мы, кажется, забыли на мгновенье О друге умирающем своем.
Диспозиция аргументов, как видим, здесь подчиняется главной художественной задаче, а не рациональным формулам (не сводится к «правильному» рассуждению, не лаконична — напротив), но в то же время риторически виртуозна. Составляющие аргументов можно представить в виде общих топов (жизнь — смерть, сила жизни — нелепость смерти и т. п.), однако преобладание эпидейктической аргументации (перенос акцента с сюжетики на неизменные законы жизни, независимые от ситуации — отсюда и развитие поэтической мысли идет не логическим или квазилогическим путем) акцентирует не движение от тезиса через доказательства к выводу, а — через риторические «качели» — своего рода круговорот мысли и чувства с постоянным прирас-танием не риторического, а поэтического смысла. Чрезвычайно важна здесь кольцевая композиция, наглядно демонстрирующая, что «тавтологизм» первой и последней строки — чисто внешний. В начале текста мотивировка отказа говорить о мертвых — «обычность и суровость» смерти на войне. В конце — выстраданная, оплаченная смертью товарища и готовностью отдать свою жизнь, жизнь защитника этой ликующей красоты, высокая и бесповоротная поэтическая истина:
Пусть даже так. Потом родятся дети Для подвигов, для песен, для любви. Пусть их разбудят рано на рассвете Томительные наши соловьи.
Пусть им навстречу солнце зноем брызнет И облака потянутся гуртом. Я славлю смерть во имя нашей жизни. О мертвых мы поговорим потом.
Таким образом, приверженность риторике сама по себе не означает поэтических провалов, хотя и усложняет ситуацию поэта. В этом отношении «Соловьи» противопоставлены большей части дудинских стихотворений: уже в первые послевоенные годы заметно, как начинает «ритуализовывать-ся» его лирика, распадаться на отдельные составляющие то «преображение риторики», которое свойственно лучшим стихам, и «Соловьям» в первую очередь. Однако это стихотворение навсегда останется замечательным свидетельством внутреннего преодоления поэтом общих изъянов «номенклатурной» советской поэзии — канонизированной традиционности, заданно-сти риторической «инвенции» и «диспозиции» (когда по началу текста уже примерно ясно дальнейшее), строгой ограниченности смысла риторическими формулами, безликости «новояза». (
Литература
1. Таганов Л.Н. Великая Отечественная война в советской поэзии 40—70-х годов: Учебное пособие. Иваново: Ивановский государственный университет, 1978. С. 164.
2. Там же. С. 164
3. Гаспаров М.Л. Поэзия и проза — поэтика и риторика // Гаспаров М.Л. Об античной поэзии: Поэты. Поэтика. Риторика. СПб.: Азбука, 2000. С. 383, 408.
4. Там же. С. 422-423.
5. Аверинцев С.С. Риторика как подход к обобщению действительности // Поэтика древнегреческой литературы. М.: Наука, 1981. С. 16.
6. Романенко А.П. Советская словесная культура: образ ритора. Саратов: Издательство Саратовского университета, 2000. С. 7.
7. Там же. С. 10-13.
8. Черноиваненко Е. Литературный процесс в историко-культурном контексте. Развитие и смена типов литературы и типов литературно-художественного сознания в русской словесности XI—ХХ вв. Одесса: Маяк, 1997. 712 с. [Электронный ресурс]. URL: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/ chernoiv/14.php (дата обращения 12.08.2014).
9. Дубровина Н.В. Лингвостилистические и риторические особенности литературы социалистического реализма. Автореферат дисс. канд. фил.наук. Волгоград, 2012. С. 8.
10. Ворожбитова А.А. «Официальный советский язык» периода Великой Отечественной войны: лингвориторическая интерпретация // Теоретиче-
ская и прикладная лингвистика. Вып. 2. Язык и социальная среда. Воронеж, 2000. С. 26.
11. Там же. С. 34.
12. Цит. по: Хренков Д.Т Михаил Дудин: Пять штрихов к портрету. М.: Советская Россия, 1976. («Писатели Советской России»). С. 33.
13. Сердюк В. Сей зерно! // «Будьте, пожалуйста!»: Друзья вспоминают Михаила Дудина. СПб.: ТОО «Журнал «Нева», 1995. С. 68-69.
14. Ворожбитова А.А. «Официальный советский язык» периода Великой Отечественной войны:
лингвориторическая интерпретация // Теоретическая и прикладная лингвистика. Вып. 2. Язык и социальная среда. Воронеж, 2000. С. 6.
15. Здесь и далее стихотворение «Соловьи» приводится по изданию: Дудин М.А. Собр. соч. В 4-х т. Т. 1. Переправа. Стихотворения и поэмы 1935—1962. М.: Современник, 1987. 480 с.
16. Драгунский Д. Нация и война // Дружба народов, 1992. № 10. С. 176-177.
RHETORIC OF SOVIET POETRY: «NIGHTINGALES» BY M. DUDIN
D. S. Gromatikopolo, postgraduate, the department of literature theory and Russian literature of XX century, Ivanovo State University, Ivanovo, Russia, kopolo@yandex.ru
This article considers the issue about rhetoric nature of soviet lyrics in poetry by the example of poem «Nightingales» by M. A. Dudin. The author substantiates the link between soviet lyrics and rhetoric and doesn't consider it negative factor. The poem's text demonstrates how rhetoric means can be put and solved the poetic task. «Nightingales» is a border occurrence between «poetic» as internal individuality-author and «rhetoric» as external-style. This poem has a coincidence «truth of life» (person's tragedies at war), persons and «social order», what in rhetoric means leaving from ideological «newspeak» to Ethos of true rhetoric, to dominance of not ideological but «realistic» reference. «We» of «rhetoric man» gets a special status connected with solution of individual experience in collective one and consistent division of general destiny of generation and people. The basic collision of the text (life and death at war, dying fighter and triumph of nature) and its evolution in modus of realistic reference and «eternal questions» push the sense beyond the limits of rhetoric formula. Eventpersonal layer of reality is subjected to alternative, in comparison with official-public and simplicity of collision, reading and leads to philosophical deep and not rhetoric emptiness. It also influences the disposition of rhetoric arguments, the constituents of which can be presented as general tops (life-death, power of life-absurdity of death and etc.); prevalence of epidictic arguments underlines not the movement from thesis through proofs to conclusion, but rotation of thoughts and feelings with constant partiality of poetic sense. In the beginning of the text the motivation not to talk about dead people is «ordinariness and severity» of death at war. The final is a suffered high and irrevocable poetic truth.
Key words: rhetoric, the proposition, ethos, pathos, argument, antinomy, frontier, reference.
References
1. Taganov L.N. Velikaia Otechestvennaia voina v sovet-skoipoezii 40—70-khgodov: Uchebnoe posobie [The great Patriotic war in the Soviet poetry 40—70-ies: tutorial]. Ivanovo, Ivanovskii gosudarstvennyi universitet Publ., 1978. 180 p.
2. Taganov L.N. Velikaia Otechestvennaia voina v sovet-skoipoezii 40—70-kh godov: Uchebnoe posobie [The great Patriotic war in the Soviet poetry 40—70-ies: tutorial]. Ivanovo, Ivanovskii gosudarstvennyi universitet Publ., 1978. 180 p.
3. Gasparov M.L. Ob antichnoi poezii: Poety. Poetika. Ri-torika [About ancient poetry: Poets. The poetics. Rhetoric]. St. Petersburg, Azbuka Publ., 2000. 480 p.
4. Gasparov M.L. Ob antichnoi poezii: Poety. Poetika. Ritorika [About ancient poetry: Poets. The poetics. Rhetoric]. St. Petersburg, Azbuka Publ., 2000. 480 p.
5. Averintsev S.S. Ritorika kak podkhod k obobshcheniiu deistvitel'nosti [Rhetoric as an approach to the synthesis of reality]. Poetika drevnegrecheskoi literatury [The poetics of ancient Greek literature]. Moscow, Nauka Publ., 1981, 15-46 p.
6. Romanenko A.P. Sovetskaia slovesnaia kul'tura: obraz ritora [Soviet verbal culture: the image of the rhetorician]. Saratov, Izdatel'stvo Saratovskogo universiteta Publ., 2000. 212 p.
7. Romanenko A.P. Sovetskaia slovesnaia kul'tura: obraz ritora [Soviet verbal culture: the image of the rhetorician]. Saratov, Izdatel'stvo Saratovskogo universiteta Publ., 2000. 212 p.
8. Chernoivanenko E. Literaturnyi protsess v istoriko-kul'turnom kontekste. Razvitie i smena tipov literatury i ti-pov literaturno-khudozhestvennogo soznaniia v russkoi slovesnosti XI-XX vv [Literature in historical and cultural context. Development and change in types of literature and types of literary consciousness in Russian literature XI-XX centuries]. Odessa, Maiak Publ., 1997. 712 p. Available at: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/ Culture/chernoiv/14.php (accessed 12.08.2014).
9. Dubrovina N.V. Lingvostilisticheskie i ritoricheskie oso-bennosti literatury sotsialisticheskogo realizma. Avtoref-erat diss. kand. filol. nauk [Theme and rhetorical features of the literature of socialist realism. Abstract of candidate of philological sci. diss.]. Volgograd, 2012. 19 p.
10. Vorozhbitova A.A. «Ofitsial'nyi sovetskii iazyk» pe-rioda Velikoi Otechestvennoi voiny: lingvoritoricheskaia interpretatsiia [«Soviet official language» of the period of the great Patriotic war: lingvinisticheskij interpretation]. Teoreticheskaia i prikladnaia lingvistika. Vypusk 2. Iazyk i sotsial'naia sreda [Theoretical and applied linguistics. Issue 2. Language and the social environment]. Voronezh, 2000. pp. 21-42.
11. Vorozhbitova A.A. «Ofitsial'nyi sovetskii iazyk» pe-rioda Velikoi Otechestvennoi voiny: lingvoritoricheskaia
interpretatsiia [«Soviet official language» of the period of the great Patriotic war: lingvinisticheskij interpretation]. Teoreticheskaia i prikladnaia lingvistika. Vypusk 2. Iazyk i sotsial'naia sreda [Theoretical and applied linguistics. Issue 2. Language and the social environment]. Voronezh, 2000. pp. 21-42.
12. Khrenkov D.T. Mikhail Dudin: Piat' shtrikhov k por-tretu [Mikhail Dudin: Five strokes to a portrait]. Moscow, Sovetskaia Rossiia Publ., 1976. 108 p.
13. Serdiuk V. Sei zerno! [This grain!]. «Bud'te, pozhalu-ista!»: Druz'ia vspominaiut Mikhaila Dudina [«Be, please!» Friends recall Mikhail Dudin ]. St. Petersburg, TOO «Zhurnal «Neva» Publ., 1995. 660 p.
14. Vorozhbitova A.A. «Ofitsial'nyi sovetskii iazyk» pe-rioda Velikoi Otechestvennoi voiny: lingvoritoricheskaia interpretatsiia [«Soviet official language» of the period of the great Patriotic war: lingvinisticheskij interpretation]. Teoreticheskaia i prikladnaia lingvistika. Vypusk 2. Iazyk i sotsial'naia sreda [Theoretical and applied linguistics. Issue 2. Language and the social environment]. Voronezh, 2000. pp. 21-42.
15. Dudin M.A. Sobranie sochinenii: v 4-kh t. T. 1. Perep-rava. Stikhotvoreniia i poemy 1935 — 1962 [Works in 4 v. Vol. 1. The ferry. Poems and poems of 1935—1962]. Moscow, Sovremennik Publ., 1987.480 p.
16. Dragunskii D. Natsiia i voina [The nation and the war]. Druzhba narodov — Friendship of peoples, 1992, no. 10, pp. 176-177.
