CC BY
82
ного деяния. Свобода воли представляется здесь таким состоянием, в котором никакое другое “оно” не отдает приказания, так что можно отдаться собственной прихоти» [5, с. 399].
Шпенглер лишает русский гештальт вертикали, тем самым определяет как фатальную черту русского характера - отсутствие индивидуального начала как начала ответственности и выбора. Думаем, что окончательность формулировок Шпенглера, как и природа созданного им образа, более всего выражают неполноту «эмпатического» проникновения в предмет. Вероятно, это и не вполне возможно для человека другой культуры.
Очевидно следующее: ландшафт связан с гештальтом культуры, а если обратиться к концепции Шпенглера, то можно увидеть продолжение такого рода связи. Шпенглер связывает ландшафт с его индивидуальным выражением в душе человека. Не случайно метод Шпенглера иногда называют биографическим.
Библиографический список
1. Ассман Я. Культурная память: Письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности / пер. с нем. М.М. Сокольской. -М.: Языки славянской культуры, 2004. - 368 с.
2. Гуссерль Э. - Шлет Г. Письма / предисл., пер. и примеч. В.И. Молчанова // Логос. - 1992. - N° 3. -С. 233-242.
3. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в четырех томах. Т. 1. - М.: «Терра», 1991. - 684 с.
4. Трубецкой Е. Умозрение в красках. Вопрос о смысле жизни в древнерусской религиозной живописи // Философия русского религиозного искусства XVI-XX вв. Антология. Выпуск I. - М.: Прогресс, 1993. - 400 с.
5. Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории. 2 т. Всемирно-исторические перспективы. - М.: Мысль, 1998. - 606 с.
6. Breyer T. On the topology of cultural memory. Different modality of inscription and transmission. Neumann. 2006. - 119 р.
УДК 82.085
Ёлшина Татьяна Алексеевна
доктор филологических наук, профессор Костромской государственный технологический университет
cultural@kstu. edu.ru
РИТОРИЧЕСКАЯ ПОЭТИКА ТЕКСТОВ В. РОЗАНОВА
В статье исследуется риторическая самопрезентация Василия Розанова, ориентированная на античный идеал Сократа, дается характеристика риторических фигур, формирующих поэтику текстов В. Розанова.
Ключевые слова: самопознание, репрезентативность, майевтика, опровержение, провокация, адресность речи, стихия игры.
Путь Розанова из провинции в Санкт-Петербург кажется воплощением в жизнь . какого-то грандиозного и хорошо продуманного проекта или моделью для поведения провинциала, мечтающего о столице. Учитель русской провинциальной гимназии пишет философский трактат «О понимании» [10], все 737 страниц которого взывали к пониманию. Он вложил в этот труд усилия своего духа; пять долгих лет, из ночи в ночь, он обращался к небесам, но они не вняли его призыву. Неудача заставила его искать иные пути к пониманию. Розанов избирает теперь не философский безадресный посыл, а интимную переписку с К.Н. Леонтьевым, Н.Н. Страховым и С.А. Рачин-ским, к мнению которых он давно и настороженно прислушивался. Это были заметные, интересные люди: Страхов тесно сотрудничал с Достоевским, дружил с Толстым; Леонтьев писал Розанову из Оптиной пустыни, где находился рядом со знаменитым старцем Амвросием; Рачинский хотя и жил в деревне, преподавая крестьянским детям в собственной церковной школе, но эта школа бывшего университетского профессора была известна всей России. «Само это сближение Розанова с известными
людьми достаточно поразительно, - замечает исследователь творчества Розанова В.А. Фатеев, - ведь, кроме книги “О понимании”, которой никто не читал, никаких особых заслуг или приметных достоинств, способных привлечь внимание именитых “собеседников”, за Розановым не числилось» [13, с. 18].
И это так. В лице молодого, пылкого и впечатлительного провинциала его маститые корреспонденты увидели приверженца православно-славянофильских идей, который горячо поддерживал дорогой их сердцу консерватизм. Оказалось, что не только безвестный провинциал, но и столичные знаменитости страшно одиноки и нуждаются в единомышленниках. В переписке Розанова с Леонтьевым и Рачинским, в дружбе со Страховым видны не столько Божий промысел или перст судьбы, сколько человеческая и интеллектуальная одаренность молодого корреспондента, в котором его адресаты, со своей стороны, сумели увидеть «гениальное порождение русской провинции», и они нашли возможность помочь Розанову переехать в столицу, о чем впоследствии не пожалели.
Однако вернемся к феномену розановской переписки и заметим, что уже в 1890-х годах Васи-
лий Васильевич научился отыскивать в человеческих душах «свойугол» (везде в розановском тексте курсив принадлежит В.В. Розанову - Т.Ё.). Мысль Розанова набирала силу, в интимном эпистолярном жанре он учился «ввинчивать мысль» в душу человеческую. Розанов будет целенаправленно совершенствовать умение влиять на человеческую психику, находить с людьми точки соприкосновения. И напишет об этом без обиняков как об открытом типе риторической самопрезентации: «Что однако для себя я хотел бы во влиянии? Психологичности. Вот этой ввинченности мысли в душу человеческую, - и рассыпчатости, разрыхленности их собственной души (т.е. у читателя)» [11, с. 177].
Новая, необычная манера письма Розанова-жур-налиста провоцировала читателей, звала их к разговору - и чем дальше, тем настойчивее. Даже в суворинской газете «Новое время», которая читалась повсеместно и распространялась широко, поскольку стояла на страже государственных интересов России, Розанова буквально засыпали письмами. И он пошел дальше по этому пути: он стал публиковать эти письма с собственными комментариями - так в столице зазвучал голос человека, обладающего риторическим даром, умением включать в собственный монолог диссонирующие голоса, что придавало его статьям убедительность.
Чтобы преодолеть свою застенчивость и не напрягать слабых голосовых связок, Розанов, находясь в гостях, научился отвоевывать в собственную власть небольшие углы хозяйского пространства. Он не любил больших сборищ, публичных выступлений, беседовал с ближайшими соседями. «Он, впрочем, везде был немножко один, - замечает
З.Н. Гиппиус, - или с кем-нибудь “наедине”, то с тем, то с другим, и не удаляясь, притом, с ним никуда: но такая уж у него была манера. Или никого не видел, или, в каждый момент, видел кого-нибудь одного, и к нему обращался» [4, с. 112]. Иными словами, опыт интимной переписки стал моделью для преодоления провинциальной робости и для успешного общения с маститыми современниками. Собеседников Розанов выбирал безупречно, впрочем, трудно было противиться его натиску: он буквально «врезался» в людей, отыскивая в их сердцах угол для себя - и находил. Его речь была адресна, разговор конкретен, его тон всегда заинтересован, а тема всегда возбудительна - вот открытые Розановым условия успешной речевой коммуникации.
В его писаниях встает Русь обывательская, мещанская, с сушеными грибами, сметанкой, творожком, вареньем и роскошным ритуалом чаепития после бани; Розанов искусно создавал атмосферу сладостного быта и собственного счастливого погружения в этот быт. Были доверчивые читатели, которые приняли ролевую маску за подлинное лицо, были другие, которые заклеймили Розанова пошля-
ком и мещанином. Л. Троцкий, например, назвал Розанова «поэтом интерьерчика, квартиры со всеми удобствами» [12, с. 319], а В. Полонский не менее выразительно заметил, что Розанов возвел пошлость в принцип, он барахтался в ней, «словно в лазурных волнах» Средиземного моря, - кто он после этого как не «Великий Пошляк Русской Литературы» [8, с. 277].
Напомним, однако, что Василий Розанов - центральная фигура русского культурного ренессанса, он был слишком умен, чтобы быть пошляком, но достаточно талантлив, чтобы органично сыграть эту роль.
Не стоит преувеличивать размягченности и обывательщины Розанова. Настоящий Розанов тверд и неподатлив, он «несклоняемый», бесприютный и бесконечно одинокий, даже в своей семье. Он был больше наблюдателем, чем участником жизни; и порой в разгар невинных своих игр, оглядываясь окрест, бормотал под нос, всегда с небольшим внутренним смехом: «Мы еще погимназистничаем» [11, с. 384].
Даже близким людям казалось, что В.В. Розанов менее всего подходит на роль «человека играющего», носящего ролевые маски. Его дочь Татьяна в разговоре с М. Пришвиным заметила, что в натуре Розанова вообще отсутствовала стихия игры, объясняя это его загубленным детством. Несмотря на двойную авторитетность высказывания (дочери писателя и его ученика), мы позволим себе поспорить с авторитетами. Мы уверены, что игра была «закваской», на которой всходили «пышные хлеба» творчества В. Розанова, игра была «машиной времени», чья помощь давала писателю счастливую возможность ощущать жизнь Древней Греции, Вавилона, Египта, Ассирии как сегодняшнее бытие.
Возможно, кому-то сравнение Розанова с Сократом покажется субъективным, кто-то увидит в нем некий каприз исследовательского ума. И действительно, Розанова именовали русским Фрейдом, русским Ницше, и каждый ученый, занимающийся творчеством Розанова, понимает смысл этих сравнений. Но говорить о Розанове как русском Сократе, сравнить Розанова с его любовью к письменному слову с Сократом, который не написал ни строчки, весьма проблематично. Сомнения в правомерности сравнения могут рассеяться, если мы вспомним, как жили наши герои, чем более всего дорожили, как становились своими в чужом мире и какие риторические открытия помогали им сделать это.
Итак, Сократ и Розанов появляются соответственно в Афинах и в Санкт-Петербурге как представители провинции, как чужаки. Будучи уже сложившимися людьми, они несут с собой груз прежней жизни, прежней профессии (один скульптор, другой - учитель гимназии), являются отцами се-
мейств (жена и три сына у Сократа - жена и две дочери у Розанова). Переезд в Афины и Петербург знаменует для наших героев не только физическое передвижение в пространстве, но и заметное изменение в мировоззрении.
Для Сократа афинская агора, ее гимнасии и палестры стали местом утверждения идеи самопознания. Он предложил на обсуждение свои простые и смущающие вопросы. Он не спрашивал, какой ответ истинен, а спрашивал, что такое истина. У Сократа были не новые ответы, а новые вопросы. Сократа возбуждал пафос самопознания. «Познай самого себя», - в этой точке соприкасаются философия, религия и психология. Самопознание означает у Сократа одновременно и работу над собой, и выковку самого себя, оно лежит в основе культуры и творчества, ибо в конце концов каждое действие - это работа над собой. «Познай самого себя» - это императив, приказ, и он требует внутреннего переворота, как бы второго рождения. Это приход к самому себе - основа и начало творческой жизни, ибо самость, как говорил Юнг, есть цель жизни [14, с. 155].
Для Розанова Санкт-Петербург был равен Парижу, Вавилону, и он шептал: «Я этих петербуржцев научу, научу, научу, переучу». Хотя, по большому счету, обучение было взаимным. Именно в Санкт-Петербурге Розанов, словно вняв словам дельфийского оракула, стал внимателен к своей внутренней жизни: он ловил «мимолетные» настроения, предавался «уединению» и собирал в короба «опавшие листья». Розанов постепенно становился мыслите-лем-однодумом, в его системе ценностей главными были не «прогресс» и «польза», как у большинства современников, а «Бог» и «пол». Ему удалось развернуть свою тему в целое миросозерцание, он сумел показать неисчерпаемое богатство этой темы, уводя ее к фаллическим культам древности и вновь возвращая к началу ХХ века. Темы, обсуждаемые Розановым, были необычны и новы.
Сравнение внешнего несовершенства Сократа и Розанова лежит на поверхности. Софисты, предшествовавшие Сократу, прославили себя тем, что с точки зрения вербальных самохарактеристик выставляли себя всезнайками, их невербальный имидж был еще более выразительным. Горгий -самый яркий представитель софистической риторики - усиливал эффект своих выступлений тем, что произносил свои речи в пурпурных одеждах. Ему, единственному из греков, была поставлена в Дельфах золотая статуя. Правда, Плиний утверждал, что эту статую поставил себе сам Горгий. Давая рекламу своим урокам риторического мастерства, Горгий обещал научить своих учеников покорять людей, делать их своими рабами по доброй воле, а не по принуждению. Сократические невербальные способы убеждения были прямо противоположными. С утра до вечера в одном и том же
разорванном одеянии, босой, как бы назло сапожникам, но с гордым видом и пристальным взором бродит Сократ повсюду, живет на подаяние, так что честному гражданину полиса он мог бы казаться праздным вором или богохульствующим умником. Однако в кругу афинской аристократии высоко ценились его ум и гений, поэтому Сократу не был закрыт доступ даже в круг Перикла.
Внешняя некрасивость Сократа - это философская притча во языцех. Исток этой притчи - «Пир» Платона, в котором, обращаясь к Сократу, Алки-виад прозгласил: «Что ты сходен с силенами внешне, Сократ, этого ты, пожалуй, и сам не станешь оспаривать» [7, с. 174]. Алкивиад рассказал, что фигурки силенов из мастерских греческих ваятелей имеют тайну. Полый изнутри силен-уродец заключает в своей глубине таящееся изваяние божества. Возвращаясь мыслью к Сократу, Алкивиад продолжал: «Не знаю, доводилось ли кому-нибудь видеть таящиеся в нем изваяния, когда он раскрывался по-настоящему, а мне как-то раз довелось, и они показались мне такими божественными, золотыми, прекрасными и удивительными» [7, с. 174].
О мизерабельной внешности В. Розанова написано очень много. В отличие от Сократа, чей облик передает только скульптурный портрет, Розанова мы можем видеть на многочисленных фотографиях и даже на портретах. Надо сказать, что самохарактеристики Розанова несколько расходятся с портретами, очевидно, была какая-то внутренняя потребность говорить о себе «мизерабельный», а не «импозантный», например.
Некрасивость Розанова - это создание его собственной фантазии, скорее всего, ориентированной на сократический образец. Противоречивая диалектика внешнего силеноподобия и внутренней полноты необычайно привлекательна для философа, она освящена авторитетом Сократа и словом Платона. Активно разрушая презентабельность собственной внешности, одеяния и даже фамилии, Розанов играет в Сократа. Притворное самоуничижение - это философская модель, которой были верны и Сократ, и Розанов. О том, что в обоих случаях самоуничижение паче гордости, можно догадаться без особых подсказок.
Но тут есть одна тонкость. Как известно, силен -козловидный, шершавый похотливый демон, смешной и страшный синтез бога и козла. Стоит, наверное, напомнить, что Курымушка-Пришвин в «Кащеевой цепи» дал Розанову кличку - Козел [9, с. 175-185]. Правда, русский козел совсем лишен греческой божественности, но черты непредсказуемости и злобности, как некий отсвет демонизма, в нем все-таки сохранились. Иными словами, при-швинское прозвище удивительным образом подтверждает нашу догадку о близости Розанова и Сократа, забавно ее трансформируя: «Русский козел как отсвет греческого силена».
Пренебрежительное отношение Розанова к собственной внешности сказалось в странном пренебрежении мемуаристов к его лицу. Например, Игорь Грабарь пишет, что за круглыми очками скрывались бледно-голубые глаза. Эрих Голлербах увидел на подвижном лице Розанова лукаво и умно светящиеся черные (карие) глаза. Михаил Пришвин прямо уверяет, что у Розанова были зеленые глаза.
В лице Сократа на землю Древней Греции и в европейскую культуру шагнул свободный человек как сгусток энергии и самостоятельности. С Сократом в мировую культуру вошла то прогрессирующая, то угасающая в жизни человечества ан-тропоцентристская модель бытия. Новость, с которой Сократ пришел в мир, заключалась в том, что его не интересовали первоэлементы: Вода, Воздух, Земля, Огонь. Все натурфилософские теории были забыты ради одной, но пламенной страсти - думы о человеке, его сознании и самосознании. Нравственное самосознание греков V в. до н.э. стало перерастать их богов и их мифологию, и Сократ явился провозвестником новой духовной истины.
В России начала ХХ века также создалась кризисная ситуация, которая поначалу выглядела обнадеживающе. «То была пора, когда в православном духовенстве стало намечаться стремление к известному обновлению и освобождению от гнетущего верноподданичества и от притупляющей формалистики». В среде творческой интеллигенции назрел интерес к христианству и церкви - на волне этого взаимного интереса и взаимного недовольства и были организованы Религиозно-философские собрания (РФС) в Петербурге (1901-1903), идейным лидером которых был В.В. Розанов. В лице Розанова Россия начала ХХ века обрела страстного вопрошателя христианства, Христа и православной церкви [1, с. 299]. В его публицистических статьях и выступлениях, написанных для РФС, было явлено в слове то, о чем никто и никогда не говорил. И это было написано так, что, прочитав однажды, это было невозможно забыть.
Нравственное самосознание русской интеллигенции начала ХХ века было уязвлено критическими стрелами Розанова, которые были направлены против церковного формализма, на защиту незаконнорожденных детей. Он протестовал против аскетизма и асексуализма христианства, говорил о необходимости воцерковления брачных отношений, о признании святости наставлений Бога-отца: «Плодитесь, размножайтесь!» В отличие от Сократа, Розанов готов был отказаться от антропоцентризма, отдав себя, как древний иудей, в полную власть Бога-отца. Движение Розанова было столь же страстным, но происходило в противоположном Сократу направлении.
Сократ был родом из дема, т.е. из территориального округа, а не из Афин, отчасти поэтому Ницше, называя Сократа выходцем из низов, гово-
рил, что Сократ принадлежал к черни [6, с. 547]. В отличие от Ницше, современники и ученики Сократа, говоря о своем учителе, не имели этого пренебрежительного тона. Да и сам Сократ, как это передано в диалогах Платона, не без гордости говорил, что род его отца восходит к Дедалу - предку всех скульпторов, а мать Сократа была повивальной бабкой, и Сократ неоднократно сравнивал рождение истины с искусством родовспоможения, а себя - с повивальной бабкой. В риторической науке этот прием Сократа получил название майев-тики, т.е. высвобождение истины на свет, ибо душа не может постичь истину, если она не беременна ею. Сократ убеждал своих учеников и последователей, что не он несет знание, а истина сама рождается в его собеседнике, он, Сократ, только помогает ее появлению на свет. Заявление Сократа о том, что истина изначально не известна ни ему, ни его собеседнику («Я знаю, что ничего не знаю») давало риторический импульс - сильный эффект благотворного потрясения слушателя. При заявлении об изначальном незнании из собеседника высекалась искра, рождавшая пульсацию диалога.
Говоря о рождении мысли в своих слушателях и об искусстве родовспоможения, которым наследственно гордился Сократ, невольно вспоминаешь о Розанове, с его острым ощущением физиологичности мира «как непрерывно плодотворящего и рождающего существа» [11, с. 49]. Н. Болдырев один из первых понял общую основу мыслительного процесса у Розанова и Сократа: «Для того и другого мысль была физиологична, неотделима от телесного жеста, от процесса взаимодействия двоих в нескончаемом диалоге “Я - ты”. Этот диалог - предельно интимный, в идеале - эротичный, собеседники восхищаются и “любят” друг друга, и Сократ и Розанов подчеркивали необходимость обоюдной любви в философском диалоге, иначе будет либо выкидыш, либо мертворожденное дитя» [2, с. 49]. Розанов был уверен: «Душа есть страсть. И отсюда отдаленно и высоко: “Аз есмь огнь поедающий” (Бог о Себе в Библии). Отсюда же: талант нарастает, когда нарастает страсть. Талант есть страсть» [11, с. 64].
Для Сократа самой сильной риторической фигурой, рождающей истину, было опровержение -это деструктивный элемент этики Сократа, который строится всегда по одной модели. Сперва Сократ заставляет собеседника признать его (Сократово) невежество в каком-то конкретном вопросе. Потом, когда собеседник уверится в искренности Сократа, последний вереницей искусно продуманных вопросов открывает неполноту, противоречивость, а иногда и просто невежество своего собеседника. Опровержение - болезненная процедура; при хорошем исходе она ведет к очищению, к рождению в собеседнике «себя другого», при плохом -вызывает ненависть к Сократу. Сократ выработал
в себе новую силу - аргументирующую, для обладания ею ничего не надо было иметь: ни знатности, ни богатства - только ум.
В речи на пиру мудрецов Алкивиад приводит один случай из собственных взаимоотношений с Сократом. Зная о своей непобедимой красоте, Ал-кивиад начал методично соблазнять Сократа, и тот делал вид, что идет ему навстречу. Но когда дело дошло до решительного шага, Сократ, отказавшись от красоты Алкивиада, предложил ему приобрести настоящую красоту, отличную от миловидности Алкивиада, которая оказалась мудрой воздержанностью. Алкивиад сознается: «... Он одержал верх, пренебрег цветущей моей красотой <...>. Я был беспомощен и растерян, он покорил меня».
По сути дела, опровержение - это весьма сложная модель интеллектуально-любовного обольщения, которой пользуется Сократ. Алкивиад сознается, что таким же путем Сократ покорил ум и сердце Хармида, Эвтидемома, Агафона и иже с ними. Обманывая своих собеседников, мнимо соглашаясь с ними, Сократ поначалу прислушивается к их суждениям, движется вместе с ними, угождает им, поддакивает, всячески принижая себя, залезает в глубину человеческой души, чтобы в следующую минуту, оттолкнув от себя человека, показать ему возможность обладания иным знанием.
В каком-то смысле (исключая греческий налет гомосексуальности, не актуальный для русской ситуации) по такой же схеме развивались взаимоотношения учителя Розанова и ученика Пришвина [5, с. 175-185]. И привели к тому же результату. Сначала, когда гимназист Пришвин отправился путешествовать в «Азию», а потом, пристыженный, был возвращен в Елецкую гимназию, учитель Розанов заступился за ученика Пришвина, указав на высоту его помыслов и благородство души мальчишки-гимназиста. Потом, когда Пришвин уверовал в отношения особой приязни, связывающей его с учителем, и повел себя по отношению к нему нагло и вызывающе, Розанов сделал все, чтобы Пришвина изгнали из гимназии с волчьим билетом. Но свою внутреннюю связь с учителем Розановым ученик Пришвин чувствовал всегда и помнил все: и духовное поощрение, и внутреннюю приязнь, и резкое опровержение, и уязвленное самолюбие. Но прошло 18 лет после смерти Розанова, и Пришвин в дневниковой записи от 8 августа 1937 года сознается: «И еще одно удивительное единство во мне - Розанов. Он своей личностью объединяет всю мою жизнь, начиная со школьной скамьи: тогда, в гимназии, был он мне козел, теперь в старости герой, излюбленнейший, самый близкий человек» [9, с. 124]. Опровержение свершилось. Розанов покорил Пришвина.
Розанов вспоминает о Сократе часто, по разным поводам, и, несмотря на свою всеобъемлющую амбивалентность, - всегда по-доброму. По сути дела, Сократ был христианином до христианства, а Розанов - язычником в христианстве. Давая комментарий одной египетской виньетке, которую Розанов назвал «окрыленный и идущий глаз», он вспоминает рассуждение Сократа из платоновского «Федра». Розанову кажется, что на египетской виньетке изображен тот, кто, видя земную красоту, вспоминает о красоте истинной. В заключение хочется напомнить мысль Б. Вышеславцева, который заметил, что, принимая в себя мудрость древних, мы остаемся самими собой, но древняя мудрость развивает в нас свои новые потенции, а мы раскрываем новые потенции в ней [3, с. 316].
Библиографический список
1. Бердяев Н.А. Собр. соч.: В 2 т. Т. 2. - М.: Искусство, 1994. - 510 с.
2. Болдырев Н. Ф. Семя Озириса, или Василий Розанов как последний ветхозаветный пророк. -Челябинск: Урал-ЛТД, 2001. - 480 с.
3. Вышеславцев Б.П. Этика преображенного эроса / вступ. ст., сост. и коммент. В.В. Сапова. -М.: Республика, 1994. - 318 с.
4. Гиппиус З.Н. Живые лица. - Л.: Искусство, 1991. - 462 с.
5. Мамонтов О.Н. Новые материалы к биографии М.М. Пришвина // Русская литература. -1986. - № 2. - С. 175-185.
6. Ницше Ф. Стихотворения. Философская проза: пер. с нем. / сост. М. Кореневой; вступ. ст. М. Кореневой и А. Аствацатурова. - СПб.: Худож. литература, 1993. - 672 с.
7. Платон. Избранные диалоги: пер. с др. греч. / под ред. С. Апта, М. Грабарь-Пассек, Ф. Петровского. - М.: Худож. литература, 1965. - 442 с.
8. Полонский В. Исповедь одного современника // В.В. Розанов: pro et contra. - СПб.: РХГИ, 1995. - Кн. 2. - С. 267-284.
9. Пришвин М.М. О В.В. Розанове // В.В. Розанов: pro et contra. / сост, вступ. ст. и прим. В.А. Фатеева. - СПб.: РХГИ, 1995. - Кн. 1. - С. 102-131.
10. Розанов В.В. О понимании: Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания. - М.: Танаис, 1995. - 802 с.
11. Розанов В.В. Сочинения. - Л.: Васильевский остров, 1990. - 570 с.
12. Троцкий Л.Д. Мистицизм и канонизация Розанова // В.В. Розанов: pro et contra.- СПб.: РХГИ, 1995. - Кн. 2. - С. 318-320.
13. Фатеев В. В.В. Розанов: Жизнь. Творчество. Личность. - Л., 1991. - 254 с.
14. Юнг К.Г. Архетип и символ. - М., 1991. - 418 с.
