CC BY
50
ва в определённой степени связаны с культурой. Так, различия значений между указанными словами более или менее объясняются особенностями китайской и английской культур.
Для китайской культуры характерна коллективность, китайский народ привыкает делиться своими делами друг с другом. Соответственно, данный культурный характер позволяет человеку активно выразить другому своё сочувствие и желание оказать определённую помощь.
Более того, китайский народ в определённой степени верит в судьбу. Несмотря на то, что в китайской культуре ценится способность преодолевать трудности, но всё-таки существуют много ситуаций вне власти человека. Иначе говоря, жизнь не всегда находится в собственной власти человека. Таким образом, сочувствие к человеку, который находится в отрицательном положении, обычно считается оправданным. Причём в связи с этим, человек, получающий сочувствие у других, редко чувствует себя оскорблённым, наоборот, обычно тёплым и благодарным.
В отличие от китайской культуры, в английской культуре чрезвычайно высоко ценится власть над собственной жизнью и способность преодолевать трудности. Соответственно, человек, который находится в отрицательном положении, обычно рассматривается как бессильный и неспособный, так что не стоит ему сочувствовать. К тому же сочувствие к человеку в некоторой степени считается унизительным и оскорбительным для него, так что сочувствие в английской культуре иногда вызывает негативную реакцию объекта. В то же время для английской культуры характерны независимость и индивидуальность, в связи с этим человек не любит вмешиваться в чужую жизнь и редко оказывает другому помощь, хотя он испытывает сочувствие к этому человеку.
С помощью ЕСМ мы можем написать значения «Ш!» и «sympathy», чтобы наглядно показать сходства и различия между ними. Толкование слова «sympathy» на ЕСМ предложено А. Гладковой следующим образом [7, с. 189]:
«Sympathy» (букв. пер. «сочувствие»):
'человек X испытывал сочувствие к человеку Y'
(a) кто-то X думал о ком-то Y так:
(b) что-то плохое произошло с этим кем-то
(c) поэтому этот кто-то чувствует что-то плохое
(d) это нехорошо
(e) я не хочу, чтобы люди чувствовали что-то плохое
Библиографический список
(f) когда X так думает, X что-то чувствует
(g) как люди чувствуют, когда они так думают о ком-то
В данном толковании отражаются значения 'с объектом что-то плохое произошло и он испытывает негативное чувство, а субъект возникает подобное негативное чувство, потому что он не хочет, чтобы с объектом произошло такое плохое'. Это толкование содержит почти все значения «sympathy», но только в нём не демонстрируется компонент 'более серьёзный характер ситуации объекта', я предпочитаю добавить компоненту (b) семантический примитив 'очень', т. е. 'что-то очень плохое произошло с этим кем-то'.
Полагаясь на проведенный анализ и толкование слова «sympathy» на ЕСМ, мы предлагаем следующее толкование слова «Ш!»:
«Ш!» (букв. пер. «сочувствие»):
'человек X испытывал сочувствие к человеку Y'
(a) кто-то X думал о ком-то Y так:
(b) что-то плохое произошло с Y
(c) поэтому Y чувствует что-то плохое
(d) это нехорошо
(e) я не хочу, чтобы Y чувствовал это
(f) поэтому я хочу сделать что-то хорошее для Y
(g) X хочет, чтобы Y знал это
(h) когда X так думает, Y чувствует что-то хорошее
Данное толкование отличается от толкования «sympathy» в трёх пунктах. Во-первых, желание субъекта оказать помощь отмечено компонентом (f). Во-вторых, данное чувство может произвести положительный эффект на объекта (компонент h). В-третьих, субъект склонен продемонстрировать объекту своё чувство (компонент g).
Проведённый анализ позволяет сделать следующие выводы. 1) Значения слов «Ш!» и «sympathy» не вполне совпадают, не смотря на то, что они как переводные эквиваленты искусственно ставятся в словарях. Различия значений между ними заключаются в выражении чувства, диапазоне ситуаций, реакции субъекта и объекта. 2) Различия значений между указанными словами тесно связаны с особенностями китайской и английской культур. 3) ЕСМ имеет большую объяснительную силу, с помощью которого можно наглядно демонстрировать культурно-семантические особенности слов различных языков.
1. Вежбицкая А. Универсальные семантические примитивы как ключ к лексической семантике. Available at: http://ailab.ho.ua/Wergbitska/UniSemPrim.htm
2. Wierzbicka A. Semantics, primes, universals. New York: OUP, 1996.
3. Вежбицкая А. Язык, культура, познание. Москва: Русские словари, 1996.
4. Вежбицкая А. Понимание культур через посредство ключевых слов. Москва: Языки славянской культуры, 2001.
5. ЯШЮпАЙ (Ш7Ш) . 2016. Словарь современного китайского языка. 7-ое издание. Редакционный отдел по словарям института лингвистики академии общественных наук КНР Пекин: Коммерческое издательство, 2016.
6. Oxford advanced learner's English-Chinese dictionary (extended fourth edition). Beijing: The commercial press & Oxford: Oxford university press, 1997.
7. Гладкова А.Н. Русская культурная семантика. Москва: Языки славянской культуры, 2010.
References
1. Vezhbickaya A. Universal'nye semanticheskie primitivy kak klyuch k leksicheskoj semantike. Available at: http://ailab.ho.ua/Wergbitska/UniSemPrim.htm
2. Wierzbicka A. Semantics, primes, universals. New York: OUP, 1996.
3. Vezhbickaya A. Yazyk, kul'tura, poznanie. Moskva: Russkie slovari, 1996.
4. Vezhbickaya A. Ponimanie kul'tur cherez posredstvo klyuchevyh slov. Moskva: Yazyki slavyanskoj kul'tury, 2001.
5. ФВЙлЙ'ЖёШ^ШЙШЖ. ПШЮпЩ (171) . 2016. Slovar' sovremennogo kitajskogo yazyka. 7-oe izdanie. Redakcionnyj otdel po slovaryam instituta lingvistiki akademii obschestvennyh nauk KNR. Pekin: Kommercheskoe izdatel'stvo, 2016.
6. Oxford advanced learner's English-Chinese dictionary (extended fourth edition). Beijing: The commercial press & Oxford: Oxford university press, 1997.
7. Gladkova A.N. Russkaya kul'turnaya semantika. Moskva: Yazyki slavyanskoj kul'tury, 2010.
Статья поступила в редакцию 20.07.19
УДК 821.161.1
Khayrulina O.I., postgraduate, Lomonosov Moscow State University (Moscow, Russia), E-mail: olga.i.khairulina@gmail.com
THE PERCEPTION OF TANATOLOGICAL MOTIVES IN WORKS OF L. ANDREEV: THE EXPERIENCE OF GERMAN-SPEAKING STUDIES. One of the priorities in the study of the creativity of the writers of the Silver Age is the study of tanatological motives. The article aims to explore sections of the book by F.F. Ingold "Concepts of death in Russian modernism from Tolstoy to Lenin", and to carry out an analysis of the concept of death in the works of L. Andreev. Consideration of the proposed aspect makes it possible to assert that a foreign researcher, attaching great importance to the national specificity of the writer's work, sees in the literary thanatology of L. Andreev the symbolic semantic fullness of the idea of death and the naturalness of its acceptance.
Key words: concept of death, death motive, tanatological motives, works of L. Andreev, perception of L. Andreev.
О.И. Хайрулина, аспирант, Московский государственный университет им М.В. Ломоносова, г. Москва, E-mail: olga.i.khairulina@gmail.com
РЕЦЕПЦИЯ ТАНАТОЛОГИЧЕСКИХ МОТИВОВ В ТВОРЧЕСТВЕ Л. АНДРЕЕВА: ОПЫТ НЕМЕЦКОЯЗЫЧНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ
Одним из приоритетных направлений в исследовании творчества писателей Серебряного века является изучение танатологических мотивов. Данная статья ставит целью исследовать разделы книги Ф.Ф. Ингольда «Концепции смерти в русском модернизме от Толстого до Ленина», посвященные анализу концепции смерти в творчестве Л. Андреева. Рассмотрение предложенного аспекта дает возможность утверждать, что зарубежный исследователь, прида-
вая большое значение национальной специфике творчества писателя, видит в литературной танатологии Л. Андреева символическую смысловую наполненность идеи смерти и естественность её принятия.
Ключевые слова: концепция смерти, мотив смерти, танатологические мотивы, творчество Л. Андреева, рецепция Л. Андреева.
Многие современники Андреева выделяли смерть как один из ключевых мотивов его творчества. В «Книге о Леониде Андрееве» М. Горький" упомянул тему смерти в произведениях Леонида Андреева, обозначив различие между ними в трактовке смерти: «Велика была сила его фантазии, но - несмотря на непрерывно и туго напряжённое внимание к оскорбительной" тайне смерти, он ничего не мог представить себе ту сторону её, ничего величественного или утешительного, - он был, всё-таки, слишком реалист для того, чтобы выдумать утешение себе, хотя и желая его. Это хождение по тропе над пустотой" и разделяло нас всего более» [1, с. 26]. В. Львов-Рогачевский позднее также сравнит: «Леонид Андреев порой" и хотел говорить о жизни, о горьковском, но не мог не умел и впадал в риторику... Леонид Андреев и хотел бы не говорить о смерти, которая, как тень, ползла за ним и шептала ему: уйди, умри... И хотел бы порицать, но не мог говорить о другом» [2, с.15]. Д.С. Мережковский, говоря об андреевском герое-богоборце, отмечал, что у Андреева «нет чуда, нет воскресения, нет личного бессмертия; но есть безличное; все умирают, но все живет; смерть всех -бессмертие всего» [3]. Н.К. Михайловский выделяет в рассказах Л. Андреева не только страх героев перед самой смертью, но и страх потери жизненных сил, «страх физических страданий, воздаяния в загробном мире» [4]. Так в рассказе «Ангелочек» (1899) Андреев даже не решается разбудить героев в конце, чтобы не дать им увидеть растаявшего ангелочка, а вместе с ним и ушедшие надежды на спасение души.
Современные литературоведы отводят танатологическим мотивам в творчестве Леонида Андреева также важное место. Б.С. Бугров отмечал особую ориентированность Андреева показать в драматургии «процесс умирания, разложения чистой" души, погибавшей" в уродливом и страшном мире» [5, с. 87], что отдаляло драму от динамичности, действенности в пользу условно-аллегорического представления бытия. Даже в ранней реалистической пьесе «К звездам» (1905) присутствуют образы, символизирующие собой смерть, например, безмолвная старуха, трясущая головой. В пьесе «Жизнь человека» (1906) старухи уже являются некими проводниками смерти, появляющимися на протяжении всей драмы. Л.А. Колобаева также отмечает особую роль танатологических мотивов у Андреева: «Начало смерти, ее таинственное существо художник видит в бессвязности внутри человека, в «одиночестве» распавшихся «частиц» целостного человеческого духа» [6, с. 136]. Очевидно, что концепция смерти напрямую влияет на формирование и концепции личности в творчестве Л. Андреева, достаточно вспомнить рассказ «Елеазар» (1906), где главный герой является воплощением самой смерти.
Очевидно, что повышенный интерес к изучению танатологических аспектов творчества Л. Андреева среди отечественных писателей и литературоведов как в начале ХХ века, так и в современный период носит не случайный, а систематический характер. Практически все творческое наследие автора пронизано некой рефлексией смерти, что во многом стало результатом увлеченности Андреева философией Ницше и Шопенгауэра. Стоит вспомнить хотя бы ранее произведение писателя «Рассказ о Сергее Петровиче» (1900), в котором герой, проникнувшись идеей Ницше о сверхчеловеке, выбирает смерть, не желая подчиняться чьей-либо воле.
Упоминание в нашей статье следов философии Ницше и Шопенгауэра в творчестве Л. Андреева не случайно, ведь во многом на основе их философских учений формировался немецкий экспрессионизм и культура немецкоязычного пространства. В связи с этим нам видится закономерным тот факт, что к творчеству Л. Андреева немецкие исследователи относились с большим вниманием: работы Вольфганга Казака, диссертации Мартина Беверниса и Ангелы Мартини, в которых тема смерти у Л. Андреева также затрагивалась, но не становилась центральной.
Работой, представленной к анализу, является новый научный труд швейцарского филолога-слависта Феликса Филиппа Ингольда «Концепции смерти в русском модернизме от Толстого до Ленина», опубликованный в 2017 году в Вене. Феликс Филипп Ингольд родился в 1942 году в Базеле. Он является почетным профессором Школы гуманитарных и социальных наук Университета Санкт-Галлена и сотрудником научной коллегии в Берлине, живет и работает как независимый автор, издатель и переводчик в Швейцарии. Большая часть его исследований сделана в области сравнительного и славянского литературоведения, среди которых работы, посвященные анализу русского авангарда, а также творчеству Достоевского и Розанова, в частности.
Монография Ингольда представляет картину русской культуры 1900-1910-х годов. Среди рассматриваемых авторов такие фигуры, как Лев Толстой, Михаил Бахтин, Александр Блок, Максим Горький, Леонид Андреев, Василий Кандинский, Василий Розанов, Сергей Сергеев-Ценский и даже Владимир Ленин. Все персонажи находятся во взаимосвязи как друг с другом, так и с политическими событиями. Модернизм представлен в рамках исторического контекста как логическое продолжение русской культуры.
Во введении Ингольд анонсирует основную идею, которую развивает примерами на протяжении всей работы: «В России смерть обуславливает жизнь, а значит - и культуру» [7]. Действительно, начало ХХ века в России насыщено определенными событиями (революции, голод, войны), таким образом смерть оказывается чем-то обыденным, повседневным и пронизывает всю русскую мысль. В отличие от немецкой школы русская культура предпочитает, по мнению автора, не анализировать и понимать феномен смерти, а старается облегчить принятие конца. Смерть превращается в еще одну религию (философия В. Розанова).
Довольно подробно рассматривает Ингольд концепцию смерти в творчестве Л. Андреева. В высшей степени субъективно и даже в некоторой степени экспрессионистично трактует исследователь литературную танатологию Л. Андреева. Смерть принимает все возможные формы: убийство, самоубийство, казнь, естественная смерть и смерть в результате болезни - почти с маниакальным упорством она присутствует в произведениях писателя как мифическая и магическая величина. Осознание собственной смертности и сама смерть были для него непостижимой тайной, постоянным источником творческого вдохновения. Особое место среди многочисленных текстов, посвященных теми смерти и гибели, Ингольд отводит рассказу «Губернатор» (1905), сравнивая его со «Смертью Ивана Ильича» (1886) Л. Толстого, которую Андреев использует как прасюжет для изображения трагической картины революционного хаоса царской России тех лет Ингольд отмечает, что Андреев изображает убийство губернатора с впечатляющей точностью: у героя отсутствует какой-либо страх перед приближающейся смертью, ему в тягость сами муки ожидания. В связи с этим исследователь полагает, что губернатор преднамеренно провоцировал смерть, то есть подсознательно думал о своего рода «косвенном» самоубийстве.
Ингольд также отмечает переход Леонида Андреева к более символическому, более загадочному способу художественного понимания феномена. Первой примечательной попыткой была драма «Жизнь человека» (1907), которую писатель дополнил в 1908 году финальной сценой смерти человека. В ней, по мнению Ингольда, смерть предстает не только как конец земного существования, но и одновременно как высшая точка бытия и ультимативный конец. Действительно, главный герой пьесы «Человек» умирает в проклятии, одновременно на сцене гаснет свет, только лицо Человека мерцает в темноте. С появлением этой драмы, отмечает исследователь, и одновременно вышедших рассказов Андреев выходит за пределы своего «ухоженного» („gepflegt") психологического реализма и сближается с современным ему символизмом и его театральным стилем. Под определением «ухоженный» („gepflegt") психологический реализм Ф.Ф. Ингольд понимает стиль изложения, свободный от аллегоричности и двусмысленности, которые характерны для более поздних произведений Л. Андреева. Отметим, что революционные потрясения действительно привели Андреева к осознанию эсхатологической фатальности происходящего, которое теперь понимается не через реалистичное представление единичных судеб, а через типизацию и символическое возвышение: «Тот или иной человек сменяется просто человеком, та или иная человеческая жизнь уступает место мировому процессу и теряется в нем, то или иное конкретное событие получает неожиданно переносное значение и символически отвечает за общечеловеческое событие высокой важности» [8, с. 141].
Те же принципы автор обнаруживает и в символически оформленной исторической драме «Черные маски» (1908), действие которой полностью отделено от внешней действительности и, напоминающей о себе призрачными сценами и фигурами. Вампиры, воины, сумасшедшие, демонические женщины, музыканты, безмолвные носители масок населяют сцену. Ингольд отмечает, что герои «декламируют, жалуются, заманивают, пребывают бездейственно в смутных ожиданиях «Всевышнего», который именуется Сатаной» [8, с. 142]. Герцог Лоренцо, главный герой происходящего карнавального действия, действительно, живет вне времени и пространства и не знает, принадлежит ли он земному миру или царству мертвых. О себе он говорит в третьем лице: «Мои бедные мысли! Как испуганно бьются они в этом тесном костяном ящике. Давно ли Лоренцо был юношей, и вот прошло немного времени, и вот только два раза обернулось Солнце вокруг Земли, а он уже старик, и под бременем страшных испытаний, ужасной правды о делах человеческих и божьих горбится его молодая спина» [9]. Все кажется заколдованным и проклятым, и драма, богатая на слова и скупая на действие, заканчивается словами «все рушится», а спасение не приходит.
«Попутчики по реализму1 упрекали Андреева в том, что он пренебрег своими социальными обязанностями и недооценил потенциал изменения литературы в пользу отстраненной и пессимистичной картины мира, которая выражалась в разочаровании, безразличии, моральной неустойчивости, подлости и разобщенности» [8, с. 142], - пишет Ф.Ф. Ингольд. Разгадка тайны смерти должна вывести на общечеловеческий уровень, поэтому, по мнению исследователя, Андреев в «Жизни человека» отдает предпочтение смерти и в колебаниях между цинизмом и сентиментальностью укрепляется во мнении, что человеческая жизнь, как и
' Автор имеет в виду членов книгоиздательского товарищества «Знание»: М. Горького, С. Юшкевича, Скитальца, С.И. Гусева-Оренбургского, Д.Я. Айзмана и др.
вся история человечества, лишена смысла. Приговоренных к смерти в «Рассказе о семи повешенных» (1908) Андреев также низводит на общечеловеческий уровень и обесценивает героичность их смерти, с детальной точностью описывая трупы повешенных: вытаращенные глаза, вытянутые шеи и кровавая пена у губ.
Интересным представляется выделение в творчестве Л. Андреева понятий геаУа и геаУога, то есть состояний бодрствования и сна, постижение земного мира и представлений о потустороннем мире, которые также были характерны для современников писателя из символистского лагеря. В связи с этой теорией Ингольд упоминает рассказ «Мои записки» (1908), в котором главный герой, приговоренный к пожизненному заключению, подменяет реальность иллюзией. Искусной ложью герой склоняет на свою сторону и заключенных, и начальника тюрьмы.
Рассматривая произведения позднего периода творчества Леонида Андреева, Ингольд останавливает внимание на биографичном рассказе «Полет» (1914), символичной истории героической смерти летчика, перехитрившего фа-
Библиографический список
тальную несвободу человека. Гибель летчика описана Андреевым очень натуралистично: после крушения тело героя практически невозможно идентифицировать. Тем самым он как бы растворяется, переходит в иной мир, не оставив следов своей физической смерти на земле. В этом Ингольд видит соединение грубого натурализма и мифопоэтических умозрений, что было характерно для представителей символистского течения в литературе, особенно в связи с темой смерти. Андреев, считает Ингольд, на примере героя рассказа «Полет» демонстрирует преодоление смерти через самоуничтожение.
Танатологические мотивы проходят практически через всё творчество Л. Андреева и, конечно, становятся объектом глубинных исследований не только среди отечественных литературоведов, но и европейских. Работа Ф.Ф. Ингольда представляет собой разносторонний и во многом новаторский подход к интерпретации творчества Л. Андреева: в отличие от многих немецких исследователей, относивших писателя к кругу экспрессионистов, Ингольд рассматривает андреевское видение смерти как символистское, а некоторые художественные приёмы как соединение натурализма и мифопоэтики.
1. Книга о Леониде Андрееве: Воспоминания М. Горького, К. Чуковского, А. Блока, Г Чулкоеа, Б. Зайцева, Н. Телешова, Е. Замятина. Берлин; Петербург, 1922.
2. Львов-Рогачевский В. Леонид Андреев: Критич. очерк с прил. канвы и библиогр. указателя. Москва: Русский книжник, 1923.
3. Мережковский Д.С. В обезьяньих лапах (О Леониде Андрееве). 1908. Available at: http://az.lib.rU/m/merezhkowskij_d_s/text_01_1908_v_tihom_omute.shtml
4. Михайловский Н.К. «Рассказы» Леонида Андреева. Страх жизни и страх смерти. 1900. Available at: http://az.lib.rU/m/mihajlowskij_n_k/text_0210.shtml
5. Бугров Б.С. Леонид Андреев: проза и драматургия. Москва, 2000.
6. Колобаева Л.А. Концепция личности в русской литературе рубежа XIX- XXвв. Москва: Изд-во МГУ 1990.
7. Вареникова А. Казнить нельзя помиловать: русская смерть глазами европейца. Журнал «Знамя». 2018; 11. Available at: http://znamlit.ru/publication.php?id=7097
8. Ingold F.P. Todeskonzepte der russischen Moderne von Tolstoj bis Lenin. Wien: Passagen Verlag, 2017.
9. Андреев Л.Н. Чёрные маски. Available at: http://andreev.org.ru/biblio/Schernie%20maski/p010.html
References
1. Kniga o Leonide Andreeve: Vospominaniya M. Gor'kogo, K. Chukovskogo, A. Bloka, G. Chulkova, B. Zajceva, N. Teleshova, E. Zamyatina. Berlin; Peterburg, 1922.
2. L'vov-Rogachevskii V. Leonid Andreev: Kritich. ocherk s pril. kanvy i bibliogr. ukazatelya. Moskva: Russkij knizhnik, 1923.
3. Merezhkovskij D.S. V obez'yan'ih lapah (O Leonide Andreeve). 1908. Available at: http://az.lib.ru/rn/merezhkowsky_d_s/text_01_1908_v_tihom_omute.shtml
4. Mihajlovskij N.K. «Rasskazy» Leonida Andreeva. Strah zhizni i strah smerti. 1900. Available at: http://az.lib.ru/rn/mihajlowsky_n_k/text_0210.shtml
5. Bugrov B.S. Leonid Andreev: proza i dramaturgiya. Moskva, 2000.
6. Kolobaeva L.A. Koncepciya lichnosti v russkoj literature rubezha XIX- XX vv. Moskva: Izd-vo MGU, 1990.
7. Varenikova A. Kaznit' nel'zya pomilovat': russkaya smerf glazami evropejca. Zhurnal «Znamya». 2018; 11. Available at: http://znamlit.ru/publication.php?id=7097
8. Ingold F.P. Todeskonzepte der russischen Moderne von Tolstoj bis Lenin. Wien: Passagen Verlag, 2017.
9. Andreev L.N. Chernye maski. Available at: http://andreev.org.ru/biblio/Schernie%20maski/p010.html
Статья поступила в редакцию 23.07.19
УДК 81'23
Bolotskaya M.P., Cand. of Sciences (Pedagogy), senior lecturer, Department of Russian Language and Methods of its Teaching, Penza State University
(Penza, Russia), E-mail: margarita_bolotskaya@mail.ru
Sokolova S.A., student, Penza State University (Penza, Russia), E-mail: sveta_island_sveta@mail.ru
A LEXEME "ONE" IN EXPRESSION OF LONELINESS IN WORKS OF D. RUBINA. The article studies linguistic representation of a concept of "loneliness" in the creative works of D. Rubina: features of functioning of a lexeme "one", which is included into the core of the concept, are investigated. The aim of the work is to reveal the specifics of using of the lexeme "one" in expressing the state of loneliness in the texts of D. Rubina's works, to study the uniqueness of the author's understanding of this concept. In the course of the research, the method of philological analysis of the text is used; statistical method (determination of the number of identified facts, their significance, the number of word usage of the selected language units). The lexical representations of the concept of "loneliness" used in the works by Rubina serve as material for analysis.
Key words: lexeme "one", "loneliness", representation, D. Rubina.
М.П. Болотская, канд. пед. наук, доц. каф. «Русский язык и методика преподавания русского языка», Пензенский государственный университет,
г. Пенза, E-mail: margarita_bolotskaya@mail.ru
С.А. Соколова, студент, Пензенский государственный университет, г. Пенза, E-mail: sveta_island_sveta@mail.ru
ЛЕКСЕМА «ОДИН» В ВЫРАЖЕНИИ ОДИНОЧЕСТВА В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ Д. РУБИНОЙ
Статья посвящена рассмотрению языковой репрезентации концепта «одиночество» в творчестве Д. Рубиной: исследуются особенности функционирования лексемы «один», входящей в ядро названного концепта. Целью работы является раскрытие особенностей употребления лексемы «один» в выражении состояния одиночества в текстах художественных произведений Д. Рубиной, исследование своеобразия индивидуально-авторского понимания названного концепта. В ходе работы использовался метод филологического анализа текста; статистический метод (установление числа выявленных фактов, их значимость, количество словоупотреблений отобранных языковых единиц). Материалом для анализа послужили лексические репрезентации концепта «одиночество», используемые в художественных произведениях Д. Рубиной.
Ключевые слова: лексема «один», «одиночество», репрезентация, Д. Рубина.
Концепт «одиночество», отражающий многовековой опыт человечества, принадлежит к группе эмоциональных концептов. Несмотря на то, что состояние одиночества является индивидуальным, концепт «одиночество» является общечеловеческим, так как он относится к концептосфере каждого народа, хотя и может пониматься по-разному. Концепт «одиночество», помогая индивиду осмыслить внутренний и внешний мир, относится к ключевым концептам.
Представление о состоянии одиночества в древнерусском языке являлось синонимом понятия единства. Это связано с тем, что этимологически корни -один- и -един- родственны. Оба корня произошли от праславянского *ебтъ и лексически связаны друг с другом. В 18-19 вв. «одиночество» обрело следующие синонимы: «отдельность», «особость», «уединённость», «выделенность», «отсутствие связей с другими людьми», «сиротство».
