CC BY
27
Д.Л.Карпов
РЕЦЕПЦИЯ БИОГРАФИИ И ТВОРЧЕСТВА А.С.ПУШКИНА В ЛИРИКЕ Л.С.ЩЕГЛОВА
Статья посвящена рецепции творчества и биографии А.С. Пушкина ярославским поэтом Л.С. Щегловым. Щеглов в лирике создает оригинальный пушкинский сюжет, относясь к поэту XIX в. как к гению, он резко критикует его за выбор, сделанный в пользу семейного счастья. Щеглов не только осмысляет биографию Пушкина, но и предлагает альтернативный сюжет «излечения Пушкина», контрастирующий с сюжетами, предложенными ранее.
Ключевые слова: лирика, русская поэзия XX в., Л.С. Щеглов, А.С. Пушкин, пушкинский сюжет в русской литературе.
The article is devoted to the adoption of A.S. Pushkin's creation and biography by Yaroslavl poet L.S. Shcheglov. L.S. Shcheglov creates the original Pushkin's plot in lyrics. He regards the poet of XIX century as a genius, and criticizes Pushkin's choice in favour of family happiness. L.S. Shcheglov not only makes sense of Pushkin's biography, but proposes alternative story of "Pushkin's treatment", contrasting with the story is proposed earlier.
Key word: lyrics, Russian poetry of the XX century, L.S. Shcheglov, A.S. Pushkin, Pushkin's plot in Russian literature.
Заданный посмертно вектор рецепции творчества Пушкина, а также определение его места в русской культуре практически не изменялись на протяжении уже 180 лет: Пушкин стал первым, а может быть, в какие-то моменты в представлении потомков едва ли не «единственным» поэтом, поэтом-символом. На разных этапах развития русской литературы на это звание претендовали и А.А. Блок, и И.А. Бродский, но, безусловно, опротестовать звание Пушкина они не могли. Некоторые «поэтические истории» отсчитывались именно от А.С. Пушкина, даже написанная В.Г. Белинским история русской поэзии от Ломоносова к Пушкину сыграла не столь важную роль в обретении и усвоении Пушкина русской культурой, как высказывание Аполлона Григорьева [Григорьев, 1990: 56], которое во многом сформировало основу великой пушкинской мифологии.
Вторая половина XIX в. позволила этой мифологии развиться в полной мере, сами поэты часто скромно выбирали свое место в поэтической иерархии. Современники порой также были довольно строги; так, Л.Н. Толстой уже в начале XX в., подводя итог, пишет, что поэтическая слава от Пушкина и Лермонтова переходит к «сомнительным поэтам»
[Толстой, 1952: 275], это представление вполне отвечает и тезису Григорьева, и представлению А. Плещеева о Пушкине как об образце поэзии. Звезда Пушкина в полную силу засияла на небосклоне русской поэзии в день его столетия, речи Достоевского и Тургенева уже не давали повода усомниться в том, что именно Пушкин - основа основ русской культуры, хотя в юбилейном году и было несколько курьезных случаев, связанных с празднованиями [Березовая, 2000: 120].
Несмотря на достаточно критическое отношение к традиции даже Серебряному веку не удалось окончательно сбросить Пушкина с парохода современности, зато удалось пополнить мифологию новыми сюжетами: и Пушкина - сотрудника РОСТа, и Пушкина - культурного героя в интерпретации Блока, как он представлен в статье «О назначении поэта», Пушкина-пророка в интерпретации Ахматовой, Пушкина-бога в интерпретации Цветаевой.
Советская поэзия переняла эту эстафетную палочку, продолжив развивать пушкинскую мифологию. Может быть, именно тогда был создан блестящий и неподражаемый пушкинский портрет, который без сомнения можно поставить в один ряд с известными портретами О. Кипренского и В. Тропинина, - «Счастливчик Пушкин» Б. Окуджавы. Даже концептуалисты, обращаясь к образу Пушкина, были заметно учтивы.
Образ Пушкина, каким он сложился сейчас в русской поэзии (здесь не идет речь о научной или ученической рецепции, не говоря уже об аспектах, поэзии мало касающихся), кажется монолитным и неприступным, как крепость Марлинского. Тем интереснее, на наш взгляд, восприятие образа Пушкина поэтом, ставившим поэзию выше всего, что не раз приписывалось и самому А.С. Пушкину, особенно в спорах о сущности поэзии во второй половине XIX в.
Лев Щеглов (1932-1996) - поэт непростой судьбы, как и непростой поэтической истории, он кажется еще не открытым талантом, хотя стихи его достойны быть включенными в историю русской поэзии. Отвергнувший бытовое благополучие, возможность военной карьеры, закончив военное училище в Калинковичах, в Беларуси, он всю жизнь посвятил поэзии. При этом ряд сборников, опубликованных в «Советском писателе», говорит, что Щеглов вполне бы мог, желай он того, занять место в ряду советских поэтов, хотя это совершенно не вязалось с его представлениями о служителе муз, ставшими основанием «спора» с Пушкиным.
Нельзя сказать, что Лев Щеглов пытается свергнуть Пушкина с его поэтического пьедестала как человек, переживший если не ссылку (а би-
ографически это пока действительно сложно установить), то по крайней мере отчужденность, имеющую, по-видимому, и политический аспект, и как поэт, для которого слово «честь» не было пустым звуком; конечно, не претендует он и на то, чтобы за счет негативных стратегий поправить свое поэтическое положение. Щеглов нередко обращается к Пушкину-поэту, который стоит у него в одном ряду с Байроном, Кантом, Бетховеном, Аристотелем [Щеглов, 2016: 104].
Отдавая должное пушкинской мифологии, Щеглов прибегает к самым смелым параллелям в своей поэзии, как, например, в стихотворении «Дантес»:
И задан был вопрос Дантесу:
- Вам не тревожно ли, Дантес?
<...>
Вас не страшит ли гнев небес?
- Нет, - отвечал он равнодушно, -
Вины своей не вижу здесь.
<...>
- Но он был Пушкин!
- А я Дантес, -
Сказал Дантес.
Когда на Страшный суд однажды
Иуда будет приведен,
- Он был Исус! -
Иуде скажут.
- А я Иуда, -
Скажет он [Щеглов, 2016: 285].
Стихотворение иллюстрирует степень почитания автором его предшественника, и, хотя сам Щеглов не без доли иронии назначал себя пророком, имя Пушкина для него свято именно потому, что он видел в нем не просто талант, но гений, который выше категорий обыденной логики. В стихотворении, обращенном к Новелле Матвеевой, Щеглов особо указывает на это: «Из всех поэтов только Пушкин, // Наверно, видел весь предмет» [Щеглов, 2016: 291]. Пушкинское про-видение вызывает восхищение Щеглова, и, что характерно, поэт отдает дань этому всегда исподволь, доказывая свою погруженность в пушкинский контекст, являющийся для него естественной средой, именно потому он и не видит необходимости кропотливо, как Цветаева или Окуджава, разбирать этот
предмет. Однако он пускается в подобные обсуждения, когда речь идет о других поэтах, родство с которыми ему необходимо доказывать [Клещев, 2014: 25].
В то же время ироник Щеглов не может удержаться и от «шутовского» спора со своим кумиром. Например, в четверостишии «А.С. Пушкину»:
Нет, совместимы гений и злодейство. Их отрицать - пустое лицедейство. И «гений всех времен и всех народов» Вам подтвердит наличие уродов [Щеглов, 2016: 297].
Или в стихотворении «Поэт XX века», эпиграфом к которому выбран первый катрен известного пушкинского стихотворения:
Какой, простите, Аполлон
Какою жертвой потревожит,
Пока для «Москвича» баллон
Поэт достать никак не может?.. [Щеглов, 2016: 332].
Разрешает себе поэт и несколько панибратски общаться с гением, что вполне органично для Щеглова-юмориста: «Прав Пушкин - мы любовью баб губим» [Щеглов, 2016: 106], - или поддержать разговор на небезынтересную для обоих тему:
В России найдется, быть может, Хоть выбор как будто не мал, Лишь пара хорошеньких ножек, Нам классик однажды сказал.
<...>
От края высоких сапожек
До кромки коротких плащей
Вся жизнь помещается, может,
И главная сущность вещей [Щеглов, 2016: 234].
Для Щеглова Пушкин - один из тех, в ком он видит своего собеседника, мудрого, хоть иногда и немного легкомысленного, что, впрочем, свойственно и Щеглову-поэту, и поэзии вообще. Щеглов не просто отдает дань поэту, «снимаясь на его фоне», он ведет с ним оживленную беседу. И вот из этой-то беседы и рождается очень значимая для Щеглова
полемика: складывается ощущение, что автору близок Пушкин-поэт, но он также не может смириться с тем «слишком» человеческим, что было Пушкину свойственно. В этом смысле Щеглов, конечно, близок к Лермонтову, но в отличие от последнего ярославскому поэту не дает покоя именно бытовая сторона биографии поэта, его жизненная позиция, которая сочетала поэтический дар с представлением о семейном счастье. И несмотря на то, что Щеглов имел свои недостатки и в некотором смысле даже ценил их и бравировал ими, считая, что они неотъемлемая часть не только жизни, но и творчества:
Отними темнокожесть Пушкина И безденежье Бальзака, И чего-то будет пропущено, И беднее станут века [Щеглов, 2016: 89], -
он был непреклонен в своих обвинениях Пушкину-человеку, который, по его мнению, предает Пушкина-поэта. В нескольких стихотворениях, прямо обращенных к судьбе предшественника, Щеглов размышляет на эту тему.
Всего известно три его стихотворения о Пушкине. К сожалению, в данный момент нельзя точно сказать, когда они были написаны, в какой последовательности, можно лишь указать, что стихотворение «Камер-юнкер» напечатано в первом московском сборнике Л. Щеглова «Мужская школа» («Советский писатель», 1966), возможно, оно и было первым из рассматриваемых текстов. Стихотворение «Исцеление Пушкина» помещено в цикл о поэтах последнего сборника, предположительно составленного при жизни поэта, «Ход мысли» («Советский писатель», 1990). Время написания третьего стихотворения, «Вот и я нынче в камер-юнкеры...», неизвестно, на данный момент удалось обнаружить его только в двухтомнике, изданном женой Щеглова Л. Енисеевой-Варшавской в ал-матинском издательстве «Wink» в 2012 г., уже после смерти поэта; даты в нем не указаны.
Несмотря на затруднения с датировками, все три стихотворения складываются в целостную картину, своеобразный триптих. Судя по их тематике, Щеглова больше всего интересовал последний период жизни А.С. Пушкина, после его женитьбы на Н.Н. Гончаровой. Видимо, для Щеглова это был переломный момент, во время которого условно Пушкин-человек «берет верх» над Пушкиным-поэтом.
Два стихотворения посвящены скандальному камер-юнкерству Пуш-
кина, являются размышлениями о судьбе отношений поэта со светом. А третье стихотворение - фантазия на тему последуэльной жизни выжившего Пушкина.
В первом стихотворении перед читателем только получивший звание «молодой камер-юнкер», в котором, конечно же, узнается А.С. Пушкин 1834 г.
Герой стихотворения, рассказывая о присвоении ему придворного звания, подчеркивает неуместность такой царской воли. Но Щеглову в этом монологе важно показать слабость и уязвимость нового придворного; характерно, что Щеглов не пытается стилизовать речь пушкинской эпохи, зато он, используя определенные речевые формулы, показывает читателю внутренний мир героя: «Словно голенький я стою», «Разминаю в руках фуражечку, // От восторга кричу: "Ура!" // Ах, спасибо, что вы бедняжечку // Допускаете до двора!», «Только коротки у мундирчика // Почему-то мне рукава» [Щеглов, 2016: 159]. Перед нами уже не поэт, а униженный человек. Щеглов, несмотря на небольшой объем текста, точными психологическими деталями дает нам достаточно точное представление о состоянии героя - он лишен «самостоянья» (см. пушкинское «(Из Пиндемонти)»), теперь над ним властны журнальчики и «читающая публика», дружбой которых камер-юнкер, возможно, будет удостоен. Подлинный смысл стихотворения может быть раскрыт только на фоне биографии Пушкина; хотя Щеглов не называет своего героя, реминисценции и аллюзии открывают тайну имени. Конечно, утверждать, что Щеглов пытается создать достоверный портрет Пушкина, ни в коем случае нельзя, это была бы ошибочная интерпретация стихотворения. Автор, скорее, создает концептуальный образ «бывшего» поэта, потерявшего себя, а отказавшись от служения Аполлону - и свой дар.
Второе стихотворение, «Камер-юнкер», в общих чертах также развивает тему камер-юнкерства и светской жизни поэта. Как можно предположить, это продолжение истории, начатой в предыдущем стихотворении: от наивного удивления и понимания неуместности, неестественности своего положения герой приходит к принятию своей участи, и Щеглов уже не скрывает имени героя, хотя самому герою оно уже не принадлежит (или герой уже не принадлежит собственному имени, становясь «в ребячьем чине <.> арапчонком юрким»):
Впряжен в великосветский гуж,
Он, антр ну, уже не Пушкин,
Он - камер-паж,
Он - камер-муж [Щеглов, 1966: 23].
Свет празднует победу, и в самом герое не осталось даже воспоминания о прошлой жизни. Нужно отметить, что Щеглов, в отличие от некоторых поклонников Пушкина, не спешит обвинить в намеренном унижении поэта его жену, она - лишь инструмент, невольное оружие в руках света, губящее поэта той естественной красотой, которую воспевал Пушкин и воспевал Щеглов.
Естественность происходящего - любовь мужчины к женщине, восхищавшая поэтов, - у Щеглова обращается в неестественность любви-страсти поэта к женщине.
Герой вдохновлен своей любовью: Он околдован, очарован, Ему нельзя уже назад [Щеглов, 1966: 22].
Вспоминая Германна, можно сказать, что, по Щеглову, в сердце человека может быть только одна страсть - стихи. Как только появляется женщина, места для стихов в сердце не остается. Обратим внимание, что стихотворение посвящено И. Орловой и является фактически поэтическим манифестом поэта, отповедью женскому полу. Известно, что Щеглов пользовался успехом у женщин, как минимум дважды был женат, но сказать о его счастливой семейной жизни мы не можем - он, видимо, никогда не видел себя прилежным семьянином, отдаваясь полностью поэтическому таланту.
И этот выбор становится для Щеглова главным упреком Пушкину, который, по мнению автора стихотворения, предал свой талант. Недаром в конце совершенно по-лермонтовски звучит упрек, и, может быть, не столько свету, сколько поэту, который поддался на уловки судьбы, заманившей его в «счастливую» семейную жизнь:
Как это ловко и удобно:
Присвоить чин, надеть мундир -
И станет вам самим подобен
Любой Вольтер, любой Шекспир.
Он будет тих и безопасен <.> [Щеглов, 1966: 23].
При этом дальнейшая судьба поэта Щеглову хорошо известна: «Жена, Дантес и пистолет» - три оружия против поэта, каждое из которых приблизит смерть, как бы ни далека была Черная речка.
Граница между позициями Щеглова и Пушкина лежит именно в области представлений о поэте, видимо, именно это остро чувствовал первый: если Пушкин смог уйти от представления о поэте-пророке, сформулировав идею «двойного бытия» [Гинзбург, 1962: 149], то для Щеглова поэт - это не человек, между поэтом и человеком есть непреодолимые различия: «Живут поэты и пророки // Среди обыденных людей» [Щеглов, 2016: 240]. Хотя и отмечается, что пророкам «не чуждо все человеческое», но и занять главное место в жизни поэта человеческое не может, поэт не имеет права этого себе позволить. Вообще пророк становится одним из главных героев лирики Щеглова, что вполне показательно для его строгой этической системы, в центре которой находится поэзия. И важной составляющей этой системы является представление о том, что поэт сам в ответе за свой поэтический дар, который он должен беречь и от жены, и от пистолета.
Может быть, поэтому в стихотворении «Исцеление Пушкина» Щеглов не рисует идиллической картины жизни поэта после чудесного исцеления: ссылка, Кавказ, военная карьера, бои с чеченцами, о которых так мечтал Пушкин в 1823 г., - и все равно разрушенная семейная жизнь, несчастная любовь: «Ушла от меня Натали // С моим секундантом Дан-засом» [Щеглов, 2016: 286]. Щеглов будто настаивает на невозможности счастливого финала этой истории, как, видимо, и любой другой подобной любовной истории в жизни каждого поэта. Сама судьба противится счастью предавшего свой дар Пушкина:
<.> Но стало теченье Куры
Теченьем беспамятной Леты.
Проказы мои и грехи
Мне даже жандармы забыли,
Крамольные прежде стихи
Теперь правоверными были [Щеглов, 2016: 286].
Пушкинский сюжет у Щеглова заканчивается безысходной безрезультатностью, усталостью и от жизни, и от своего преданного когда-то таланта. Так, интерпретируя сюжет жизни Пушкина, Щеглов пытается доказать необходимость верности поэта своему пути. Это рыцарское служение - единственное, что может дать счастье (скорее счастье вдохновения, нежели жизни) поэту, несмотря на то, что оно связано с определенными жертвами, которые он обязан принести.
Таким образом, пушкинский сюжет в поэзии Л.С. Щеглова может быть представлен в следующем виде.
1. Потеря достоинства и превращение поэта в чиновника, необратимая трансформация свободолюбивого поэта в камер-юнкеры.
2. Забвение своего дара и отречение от поэзии ради семейного счастья в угоду обществу, которое только и ищет средства «укротить» своевольного, чтящего свою свободу превыше всего поэта. Условно этот эпизод можно связать с развитием лермонтовского сюжета смерти поэта.
3. Фантастический сюжет выздоровления после дуэли, которое обращается жизненной и творческой драмой. Автор настаивает на том, что предательство своего дара не может быть прощено.
Список литературы
Березовая Л.Г. 100-летний юбилей А.С. Пушкина 1899 год // Отечественная история. 2000. № 2. С. 109-128. Гинзбург Л.Я. Пушкин и лирический герой русского романтизма // Пушкин: Исследования и материалы. АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкинский Дом). М.; Л., 1962. Т. 4. С. 140-153. Григорьев А.А. Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина. Статья первая. Пушкин. - Грибоедов. - Гоголь. - Лермонтов // Григорьев А.А. Соч.: В 2 т. Т. 2. Статьи. Письма. М., 1990. С. 48-90. Клещев А.Н. Лев Щеглов: поэтический диалог с Н. Некрасовым // Некрасовское наследие - юношеству: Материалы XI Некрасовских юношеских чтений (26 ноября 2014г.). Ярославль, 2014. С. 25-30. Толстой Л.Н. Предисловие к роману В. Фон-Поленца «Крестьянин» //
Толстой Л.Н. Полн. Собр. соч.: В 90 т. Т. 34. М., 1952. С. 270-277. Щеглов Л.С. Мужская школа. М., 1966. 88 с.
Щеглов Л.С. Стихи из чемодана: [Электронный ресурс]. http://akbard.kz/ mp3/varshavskaya/Lev_Sheglov.pdf (дата обращения: 15.10.2016).
Сведения об авторе: Карпов Денис Львович, канд. филол. наук, доцент кафедры общей и прикладной филологии Ярославского государственного университета им. П.Г. Демидова (ЯрГУ). E-mail: [email protected].
