CC BY
30
Рецензии
РЕЦЕНЗИЯ
НА МОНОГРАФИЮ И. В. ЛОТКИНА «ПРИБАЛТИЙСКИЕ ДИАСПОРЫ В СИБИРИ (1920-1930-е ГОДЫ): АСПЕКТЫ ЭТНОСОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ» (ОМСК : ИЗДАТЕЛЬСКИЙ ДОМ «НАУКА», 2006. - 348 С.)
Значительный объем в отечественной науке занимают исследования, посвященные малым этническим группам. При этом этнические группы, расселенные вне территории проживания основного этноса, интересуют нас, в первую очередь, с точки зрения исторических условий их образования и дальнейшего развития. Кроме того, на примере таких групп можно выявить отдельные закономерности развития и контактов малых, а через обобщение и экстраполяцию — и больших этносов.
Историей и этнографией прибалтийских национальных групп Сибири в разные годы занимались латвийские ученые А. Бейка, Я. Беберс, Р. Килис, Е. И. Муравская, В. Р. Раевский, эстонские — Ю. Вий-кберг, Х. Кулу, В. Маамяги, А. Муст, М. Раннут, И. Ты-нурист, а также наши соотечественники М. Н. Ко-лоткин, Д. Г. Коровушкин, О. В. Курило, А. Ю. Майни-чева, А. Б. Свитнев. Значительный вклад в исследование этих дисперсных групп внес омский исследователь И. В. Лоткин. Важной вехой в изучении переселенцев из Прибалтики стала его монография «Прибалтийские диаспоры в Сибири (1920-1930-е годы): аспекты этносоциальной истории», изданная в Омске в 2006 году, которая во многом развивает и дополняет историко-этнографические сюжеты, рассмотренные в его работе «Современные этнические процессы у латышей и эстонцев Западной Сибири».
Первая глава работы посвящена участию выходцев из Балтии в восстановлении социально-экономического потенциала Сибири в 1920— 1925 гг. Первый ее раздел повествует о создании организационных политических структур среди балтийских поселенцев. При этом, хотя основной упор и сделан на формировании национальных секций РКП(б) в Сибири, большое внимание уделено также деятельности буржуазно-националистических организаций, таких как Литовский демократический союз, Эстонский национальный совет, Сибирский латышский национальный совет и др. Впрочем, как справедливо отмечает автор монографии, большинство национальных групп балтийских поселенцев первоначально не имели четко выраженной политической позиции. Это во многом объяснялось тем, что на первое место выдвигались вопросы, связанные с национальным самоопределением народов Прибалтики, по которым программы всех социалистических партий в основном совпадали (с. 28). Интересен также вывод о том, что «российские латыши были одной из самых прокоммунистических национальных групп..., но в то же время партийная и комсомольская работа четко разграничивалась по линии «город — село», что привело к консервации в латышских колониях мелкобуржуазных, а иногда и антисоветских настроений» (с. 54).
Очень приятное впечатление оставляет второй раздел первой главы, посвященный оптационной кампании 1920— 1923 гг. На материале отечественных и прибалтийских архивных источников И. В. Лоткин рассматривает весь комплекс причин, связанных с оптацией жителями Сибири гражданства прибалтийских государств и эмиграцией в страны Балтии. Заслуживает внимания тезис автора о том, что национальный состав прибывших в Латвию был довольно пестрым: собственно латыши составляли только чуть более половины всех иммигрантов (50,4 %) (с. 65). Можно согласиться также с выводом И. В. Лоткина о том, что «оптационная кампания означала не только политическое размежевание между сторонниками и противниками советской власти, но она создала и принципиально иную этнодемографическую ситуацию у балтийских национальных групп» (с. 79).
Заключительный раздел первой главы посвящен участию сибирских прибалтийских поселенцев в восстановлении народного хозяйства в годы нэпа. Одним из ключевых положений является объяснение причин краха в этот период сельскохозяйственных коммун, как формы организации крестьянских хозяйств. И. В. Лоткин считает, что, «говоря о распаде коммун в начале 1920-х годов, надо не делать скороспелые выводы об их «жизнеспособности» или «нежизнеспособности», а принимать во внимание весь комплекс социально-экономических и политических факторов, существовавших в сибирской деревне в восстановительный период.
Во-первых, необходимо учитывать, что после Гражданской войны многие коммуны состояли из кулаков и городской буржуазии. Зажиточные крестьяне, превратившись в «коммунаров», таким образом сохраняли излишки хлеба и инвентаря, а многие под крылом коллективных хозяйств укрывались от репрессий советской власти за разные контрреволюционные выступления. В середине 1921 г. стало ясно, что политика нэпа в сибирской деревне ведет к восстановлению частнособственнических отношений, вследствие чего у капиталистических элементов отпала необходимость в социальной мимикрии, и «буржуазные» коммуны стали стремительно распадаться.
Также причиной ликвидации коммун являлась обычная склока из-за имущества, кончавшаяся уходом заинтересованной части и распадом всего коллектива.
Во-вторых, в ходе оптационной кампании прибалтийские поселенцы в Сибири ликвидировали не только коммуны, но и индивидуальные крестьянские хозяйства, причем последних распалось гораздо больше.
В-третьих, как мы уже видели, хотя коммуны и не стали доминирующей формой хозяйственной организации (а такая задача, видимо, советскими органами и не ставилась), они сыграли видную роль в становлении и развитии коллективных форм хозяйствования в советской деревне, и многие из них просуществовали вплоть до конца 1920-х — начала 1930-х годов.
И самое главное — на низком материально-техническом уровне развития объединение крестьян в коммуны означало лишь «равенство в нищете», а для вытеснения мелкотоварного парцеллярного крестьянского хозяйства необходима была высокоразвитая производственная база, которая возникла в стране лишь в ходе индустриализации» (с. 102).
Подобная аргументация кажется убедительной, но она была бы еще более выигрышной, если бы автор привел примеры существования «буржуазных» коммун у поселенцев из Прибалтики.
Вторая глава монографии посвящена культурному развитию прибалтийских поселенцев в Сибири в 1920-1925 годах.
В первом параграфе данной главы характеризуются процессы становления печатных средств массовой информации на языках народов Прибалтики. Следует обратить внимание на два важных вывода, сделанных автором. Во-первых, он считает, что уже в середине 1920-х годов во многих прибалтийских деревнях жители начали выписывать не только национальную, но и русскую прессу, что свидетельствовало о начале становления двуязычия у балтийских национальных групп (с. 127). Во-вторых, к концу восстановительного периода были выполнены следующие задачи: «...активизация общественно-политической жизни, создание единого информационного пространства для всех латышей и эстонцев, проживавших в СССР и массовое привлечение трудящихся балтийских национальностей к советской политической культуре» (с. 128).
Второй параграф посвящен культурному просвещению выходцев из Прибалтики в восстановительный период. Автор скрупулезно рассматривает сложные и многогранные процессы в ходе, которых культурно-просветительные учреждения колонистов (школы, клубы, избы-читальни), сохраняя национальную специфику, воспринимали советские культурные ценности. На наш взгляд, И. В. Лоткину следовало бы уделить больше внимания ключевой проблеме культурного строительства в прибалтийской сибирской деревне — низкому образовательному уровню учителей. Правда, на с.148 мы встречаем статистические данные, из которых следует, что только 4 % учителей-латышей имели незаконченное высшее образование, но хотелось бы также узнать об уровне квалификации педагогов других прибалтийских национальных групп.
Заключительная, третья глава монографии описывает экономические, политические и культурные процессы, проходившие у прибалтийских сибирских дисперсных групп в 1926-1940 гг.
Первый параграф третьей главы посвящен экономическому развитию прибалтийских колоний в Сибири в 1926- 1929 годах и процессам кооперации у прибалтийских национальных групп, протекавшим в этот период.
Автор приходит к выводу, что «.во второй половине 1920-х годов прибалтийская сибирская деревня находилась в процессе экономического роста. Росла товарность хозяйств, применялись сельскохозяйственные машины, внедрялись новые прогрессивные методы земледелия и животноводства. Многие зажи-
точные хозяева обзавелись тракторами. Развивались различные формы кооперации.
Однако уравнительное землепользование не могло привести к социальному равенству в деревне, поскольку оно сохраняло товарно-капиталистические отношения. Для выхода советской деревни на более высокий уровень развития было необходимо широкомасштабное становление коллективных хозяйств. Но в этом должны были на собственном опыте убедиться крестьянские массы, которые составляли абсолютное большинство населения России.
С другой стороны, более экономически развитое население, хуторской тип ведения хозяйства, больший удельный вес кулацкой верхушки, хозяйственный и личный индивидуализм, присущий выходцам из Прибалтийских губерний, затрудняли как процесс приобщения сибирских латышей (и эстонцев. — С. Н.) к коллективным формам ведения хозяйства в целом, так и ход коллективизации у данной национальной группы в частности.
Развитие товарно-денежных отношений в прибалтийской деревне и связанное с ним социальное расслоение неизбежно должно было привести не только к экономическому, но и политическому противостоянию между различными социальными группами латышского, латгальского и эстонского крестьянства» (с. 171-172).
Во втором параграфе третьей главы «Социальная ситуация и политическая борьба в прибалтийских колониях Сибири во второй половине 1920-х годов» наше внимание привлекла дискуссия И. В. Лоткина с исследователем из Барнаула Л. В. Малиновским о доминирующей форме хозяйства в бывших прибалтийских колониях. Алтайский ученый считал, что к моменту коллективизации у сибирских латышей и эстонцев сложилось развитое хуторское хозяйство капиталистического типа.
И. В. Лоткин возразил ему, что, во-первых, хуторская форма расселения у переселенцев из Прибалтики была не единственной. Она преобладала в таежной зоне Сибири, но в лесостепной и степной зонах наряду с хуторской существовали колонии как с уличной формой расселения, так и со смешанной, где рядом с деревней находились хутора.
Во-вторых, под хозяйством капиталистического типа мы подразумеваем крупное товарное производство, основанное на применении наемного труда. Но как раз в таежной зоне большинство прибалтийских хуторских хозяйств носили не товарный, а мелкотоварный характер, т.е. большая часть производимой продукции шла не на продажу, а на собственное потребление. Этому способствовала как низкая продуктивность хозяйств, так и их отдаленность от рынков сбыта.
В-третьих, хотя на протяжении всего периода нэпа в крестьянских хозяйствах применялся труд батраков, а в апреле 1925 г. наемный труд был разрешен законодательно, но его применение было все же ограничено: середняки, которых было большинство, нанимали работников время от времени, а удельный вес зажиточных крестьян в прибалтийской сибирской деревне был невелик.
Исходя из вышеизложенного, автор утверждает, что большинство хозяйств сибирских латышей и эстонцев были не капиталистическими, а мелкотоварными с ограниченным применением наемного труда. Но продолжение нэповской политики неизбежно должно было привести к втягиванию большинства крестьянских хозяйств в рыночные отношения, их дальнейшей социальной дифференциации, и как
следствие, развитию капиталистических отношений у переселенцев из Прибалтики (с. 196).
Третий параграф данной главы посвящен субэтническим группам латышей и эстонцев — латгальцам и сету, которые и в Сибири сохранили известное хозяйственное и культурное своеобразие, заключавшееся главным образом в более низком уровне развития производительных сил, тотальной неграмотности и высокой степени религиозности. Развитие этих дисперсных групп носило сложный и противоречивый характер: с одной стороны, реалии нэпа, по мнению автора, приводили к сращиванию руководства латгальских национальных сельсоветов с зажиточными крестьянами, сокрытию земельных площадей от налогообложения, применению в хозяйстве труда батраков, существованию маслоартелей (с. 206) — то есть тех черт, которые существовали и в латышских деревнях, с другой — языковые различия между латгальцами и латышами с одной стороны и сету и эстонцами-балтийцами — с другой, ускоряли переход представителей этих балтийских субэтносов в Сибири к русскому функциональному моности-лизму (с. 213).
В четвертом параграфе «На пути коллективизации», ключевым, на наш взгляд, является тезис автора о том, что коллективизация в прибалтийской сибирской деревне не носила форсированного характера. Он пишет, что, «.несмотря на высокие темпы коллективизации, к началу 1934 г. в Западно-Сибирском крае вне колхозов находилось 31,8 % хозяйств, т.е. почти треть. Таким образом, ни о какой форсированной коллективизации не могло быть и речи. Причиной этого был значительный вес хуторских хозяйств, распространенных в значительной степени и среди западных национальных групп (немцев, латышей и эстонцев). Из 5444 хуторских хозяйств по краю состояло в колхозах 795 хуторов, или 14%. При этом объединенные в колхозы хуторские хозяйства существовали только в 4 из 17 районов края — Тайгинском, Томском, Любинском и Боготольском. А остальные районы, включая места компактного проживания латышей, латгальцев и эстонцев (Тарский, Мариинский, Зырянский, Кыштовский, Болотнинский, Криво-шеинский), коллективизация вообще не затронула хуторских хозяйств» (с. 230).
Заключительный параграф третьей главы посвящен культурному развитию выходцев из Прибалтики в 1926-1940 гг.
Можно согласиться с выводом И. В. Лоткина о том, что «.важнейшим успехом можно считать то, что к концу 1930-х годов Сибирь стояла на пороге превращения в край сплошной грамотности, а балтийские поселенцы региона вместе со всеми трудящимися активно приобщались к культурным ценностям» (с. 261). Вместе с тем, как отмечает автор, «.создание в СССР плановой экономики и обобществление производства, которое проявилось в сельской местности в форме создания колхозов и совхозов, поставило в повестку дня и унификацию культурной жизни национальных групп. С этой точки зрения, ликвидация национально-культурных учреждений у балтийских национальных групп (в конце 1930-х годов. — С. Н.) явилось сильнейшим культурно-адаптационным механизмом этих групп к конкретно-историческим условиям 1930-х годов» (с. 262).
В заключение автор подводит итоги своего исследования. Обратим внимание на его тезис о том, что
«.хозяйственная замкнутость латышских, эстонских и латгальских колоний порождала индивидуализм и национальный эгоизм поселенцев, а достаточно высокий уровень экономического развития — высокомерное, а иногда и пренебрежительное отношение к окружающему русскому населению. Вследствие этого необходимым было не только создание единого информационного и культурного пространства прибалтийских поселений, но и укрепление межэтнических отношений выходцев из Прибалтики с окружающими народами» (с. 271).
Важной частью исследования являются также приложения к работе, составленные большей частью на основе архивных материалов и являющиеся неотъемлемой частью монографии.
Вместе с тем работа не лишена определенных недостатков, на которых мы более подробно остановимся ниже.
Так, например, важным источником, введенным автором в научный оборот, являются похозяйствен-ные списки деревни Ермолаевки Калачинского района Омской области за 1935 год с компактным латышским населением (приложение 15, с. 323-330). Они позволяют определить не только уровень хозяйственного развития омских латышей в середине 1930-х годов, но и проследить динамику процесса коллективизации в отдельно взятой деревне. Но было бы неплохо, если бы автор для сравнения привел похо-зяйственные списки соседних эстонских, украинских и русских населенных пунктов.
Хотя этот вопрос выходит за территориальные рамки работы, автору следовало бы сказать несколько слов об особенностях становления социалистического уклада в экономике прибалтийских республик после восстановления советской власти в 1940 году, тем более что именно включение Эстонии, Латвии и Литвы в состав Советского Союза стало переломным моментом в истории прибалтийских поселенцев в СССР — они не только вновь обрели историческую родину, но и изменили социальный статус, поскольку национальные группы советских литовцев, латышей и эстонцев превратились в этнические.
Хотелось бы также обратить внимание, что некоторые приложения, приведенные в тексте монографии, составлены небрежно. Так, в приложении 21 (с. 344) при учете репрессированных лиц прибалтийских национальностей на территории современной Томской области И. В. Лоткин наряду с эстонцами, латышами и литовцами включил и финнов, которые изначально не фигурировали в перечне исследуемых народов.
Однако все вышеуказанные замечания ни в коей мере не умаляют научного значения рассматриваемой нами монографии, которая, безусловно, является важным вкладом в изучение истории и этнографии прибалтийских национальных групп Сибири.
Сергей Валентинович. НОВИКОВ, доктор исторических наук, профессор, заведующий кафедрой истории и регионального развития Омского государственного аграрного университета.
Рецензия поступила в редакцию 03.02.2010 г.
