CC BY
28
сбалансированном подходе оно способствует формированию гражданского самосознания молодежи, уважительному отношению к культурному наследию, воспитанию социально ответственных норм поведения.
Т.Б. Уварова
2018.01.028. БОЛЬШАКОВА О.В. Рец. на кн.: ЛИНТЕРИС К. ЭТНОГРАФИЧЕСКАЯ ЧУМА: КОНФИГУРИРОВАНИЕ БОЛЕЗНИ В КИТАЙСКО-РОССИЙСКОЙ КОНТАКТНОЙ ЗОНЕ. LYNTERIS Chr. Ethnographic plague: Configuring disease on the Chinese-Russian frontier. - L.: Palgrave Macmillan, 2016. - XIX, 199 p.
Ключевые слова: медицинская антропология; герменевтический подход; «третья пандемия чумы» (1894-1959) на российско-китайском фронтире; эпидемиология и этнография.
Что такое здоровье и болезнь? Как они понимаются в разных культурах? Что собой представляют взаимоотношения врача и пациента в историко-культурной перспективе? Как создавалось знание о болезнях и какие способы противостояния им были выработаны на протяжении всей истории человечества? Наконец, какую политику в области здравоохранения проводят современные государства, в частности, как они выстраивают систему медицинской помощи в полиэтничных обществах? Этими и другими близкими вопросами занимается медицинская антропология - одна из самых молодых и динамично развивающихся отраслей социальной / культурной антропологии. В новом тысячелетии она получила импульс для своего развития и в России, чему во многом способствовало, в частности, создание соответствующего центра в Институте этнологии и антропологии им. Н.Н. Миклухо-Маклая. Тем не менее очевидно, что в нашей стране эта дисциплина находится в стадии первоначального становления, и ее успехи несопоставимы с достижениями мировой медицинской антропологии, с ее масштабной инфраструктурой и высоким уровнем как полевых, так и аналитических исследований (речь идет прежде всего об англоязычных странах).
В существующих обстоятельствах, когда российский материал остается одним из самых недостаточно изученных, публикация монографии британского антрополога Кристоса Линтериса «Этно-
графическая чума», посвященная исследованиям эпидемий, вспыхнувших на китайско-российском фронтире1 в конце XIX - начале XX в., представляется событием значимым и знаковым.
Фактически в книге задан «золотой стандарт» современного антропологического подхода к истории медицины, основанного на представлении о разнообразии и равенстве всех культур. В антропологической системе координат научная биомедицина - то, что мы привыкли называть официальной медициной, - оказывается лишь одной из медицинских систем, продуктом (и формой) западной культуры. При этом следует учитывать, что «Запад» не выступает более ни в качестве точки отсчета, ни эталона, с которым сравнивают изучаемые объекты, и преодоление европоцентризма, царившего в антропологии с самого ее рождения как научной дисциплины, является для современного исследователя категорическим императивом. Выработке такой позиции во многом способствовало влияние, с одной стороны, Мишеля Фуко (в особенности его учения о биовласти), с другой - постколониальных исследований, предложивших рассматривать историю и современность относящихся к медицине и здоровью сюжетов в рамках парадигмы колониализма. Взяв на вооружение метод деконструкции (что позволяет постоянно отслеживать присутствие «западных» представлений как у объекта изучения, так и у самого исследователя), современная медицинская антропология не ограничивается скептицизмом упомянутых выше теорий. Получающий все большее распространение в дисциплине герменевтический подход не признает «эпистемологического верховенства» и базируется не столько на представлении о «западном доминировании» колонизаторов и сопротивлении этому господству колонизуемых, сколько на признании достаточно мирного сосуществования разных культурных практик, наслаивающихся друг на друга в ходе исторического времени. Примером такого подхода и служит книга Кристоса Линтериса.
Хронологический охват исследования ограничен 1894-1923 гг., когда, собственно, и имели место вспышки чумы в избранном регионе. Географически это южная часть российского Забайкалья и северная часть исторической Маньчжурии, включающая в себя
1 В отечественной терминологии долгое время предпочтительным являлось понятие «контактной зоны» с акцентом на взаимодействии культур и народов.
территории современных Монголии и Китая. В изучаемый период регион представлял собой пример типичного «фронтира»: с ослаблением империи Цин в нем усиливалось российское влияние, свои претензии предъявляла и Япония; при этом население становилось все более многонациональным и поликультурным.
Свое локальное исследование автор помещает в контекст «третьей пандемии чумы», которую официально принято датировать 1894-1959 гг. Она затронула многие области Азии, Африки и обеих Америк, унеся жизни более 12 млн человек. Несмотря на то что от других болезней (например, от малярии) за тот же период погибло гораздо больше людей, именно чума оказалась в центре массированных научных исследований на рубеже XIX - начала ХХ в. По мнению автора, они были инспирированы целым рядом обстоятельств: во-первых, чрезвычайно высокой контагиозностью и летальностью (приблизительно 60% от бубонной и 100% от легочной), во-вторых, серьезными социальными и экономическими последствиями каждой локальной эпидемии. Однако наибольшее значение имел тот факт, что на символическом уровне возникли параллели с «Черной смертью» эпохи Средневековья, и казалось, что новая эпидемия грозит стереть с лица земли современное человечество. Именно тот культурный шлейф, который тянуло за собой слово «чума», и обусловил почти паническое восприятие «воображаемой угрозы», как называет ее автор. Подобное восприятие во многом определило особый подход к вспышкам чумы со стороны как медиков, так и правительств, озабоченных прежде всего сохранением общественного порядка (с. 1). Разворачивавшаяся в глобальном масштабе пандемия чумы обнажила кризисное состояние тогдашнего здравоохранения в разных странах, что потребовало совместных усилий государственной администрации, врачей и исследователей. При этом впервые в истории, пишет автор, в арсенале ученых имелись технические средства (микроскопы, фотокамеры и пр.) и теоретическая база (микробная теория) для проведения масштабных исследований (с. 2).
Характерно, что после того, как Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) объявила об окончании третьей пандемии чумы в 1959 г., исследования этого заболевания были свернуты почти повсюду, за исключением СССР. Возобновились они лишь после террористических атак 2001 г., когда угроза применения
биологического оружия стала реальностью. В результате удалось пролить свет на молекулярную биологию и экологию чумы; возникло плодотворное сотрудничество между историками и биологами, чему способствовало проведение ДНК-анализов древних человеческих останков. В настоящее время исследования развиваются столь стремительно, что автор высказывает сомнения, не устареет ли данный им в книге краткий биологический очерк о чуме как заболевании сразу же после ее публикации.
Однако в центре внимания К. Линтериса находятся вопросы не столько клиники и эпидемиологии чумы, сколько эпистемологии: он пытается пересмотреть прежние представления о том, как развивалось медицинское знание о чуме, выявляя значительную роль этнографии в формировании этого знания. Главной мишенью его критики является тезис французского социолога науки Бруно Латура о своего рода «лабораторной революции», произошедшей в медицине благодаря открытиям Пастера и его последователей. В работе «Пастеризация Франции» Латур затронул сюжет о выделении возбудителя чумы в 1894 г. сотрудником Пастеровского института Александром Йерсеном и указал на ведущую роль лабораторного исследования в диагностировании заболевания1. В результате важнейшего в истории медицины «онтологического и эпистемологического сдвига» пациент и его страдания, так же как и сложный логический процесс постановки клинического диагноза, отошли на задний план, уступив место простому «да/нет» лабораторного анализа (с. 8-9).
Последовательно, с фактами в руках автор оспаривает этот по сути редукционистский взгляд на сложную реальность, в том числе и на лабораторную практику, и доказывает слабую обоснованность, а зачастую и умозрительность выводов Латура, оказавших столь сильное влияние на историю науки. Фактически, хотя автор книги и не пишет об этом прямо, мы имеем дело с пресловутым презентизмом - переносом современных представлений (в данном случае 1980-1990-х годов) на реконструируемое прошлое.
1 Latour B. The pasteurization of France / Transl. by Sheridan A., Law J. -Cambridge (Massachusetts): Harvard univ. press, 1988. Оригинал: Latour B. Pasteur. Bataille contre les microbes. - P.: Nathan, 1985. Одновременно с Йерсеном и независимо от него бацилла была открыта японским врачом и бактериологом Китасато Сибасабуро.
Не отрицая роли лаборатории в конфигурировании чумы как «отдельной медицинской и эпидемиологической категории», К. Линтерис указывает на другие инструменты познания этой болезни, которые находились в состоянии «полемического диалога» друг с другом. Это история, статистика, демография, география, климатология, картография и фотография, но акцент в книге делается на этнографическом знании.
Автор подчеркивает необходимость учитывать и глобальный контекст, в котором разворачивалась третья пандемия чумы: большинство затронутых ею территорий находились под властью ведущих европейских империй, которые еще в 1878 г. пришли к договоренности о совместных экстратерриториальных действиях медиков и ученых в случае возникновения эпидемий. А после Берлинской конференции 1884 г., где был провозглашен принцип «эффективной оккупации» колоний, империи получили и политический инструмент, позволявший проводить медицинские мероприятия и научные исследования в транснациональном масштабе.
При всем разнообразии научных традиций и методов, пишет автор, довольно быстро был выработан общий исследовательский язык (несмотря на все трудности перевода), но главное - установились единые области интересов, в частности изучение образа жизни и верований населения тех территорий, где отмечались вспышки чумы. Считалось, что это позволит понять, какие условия способствуют передаче заболевания, а также выяснить, почему оно присутствует в той или иной местности, проявляясь зачастую сезонно. Медико-этнографическое изучение чумы на рубеже веков стало осуществляться целенаправленно, в том числе и в связи с административными нуждами. В задачи входил сбор данных не только о возможных способах заражения и маршрутах, по которым движется эпидемия, но и об обычаях и практиках, благоприятствующих распространению заболевания и, напротив, о «туземных» способах ее профилактики. В соответствии со взглядами того времени на повестку дня было поставлено и выявление среди представителей разных рас, народностей и классов определенных «типов» людей, подверженных чуме либо способных ей сопротивляться (с. 18-19).
В этнографических исследованиях чумы превалировала «негативная репрезентация» изучаемых народов, которые в соответствии с давней европейской традицией восприятия и описания «Дру-
гого» представали полной противоположностью идеалам динамично развивающейся Европы. Тексты медиков пестрили сообщениями о «вредоносных» обычаях (например, хождении босиком, поскольку считалось, что бациллы чумы находятся в почве), об антисанитарии, но, конечно, прежде всего - о невежестве и суеверии «туземцев», противящихся усвоению «благ цивилизации». В основе этой «негативной репрезентации» лежала бинарная оппозиция «современность / традиция», в которой первая, сильная и позитивно заряженная часть характеризовала колонизаторов, вторая, слабая, - колонизуемых. «Современность» в данном случае ассоциировалась с европейской наукой, которая несет спасение от чумы народам, пребывающим во тьме невежества. «Традиция» же, всячески сопротивляясь «цивилизаторской миссии» империй в их борьбе с эпидемией, могла предложить в лучшем случае лишь паллиативные меры.
Автор останавливается на гигиенических мероприятиях колониальных администраций, носивших насильственный характер (карантины, эвакуация жителей для дезинфекции и дератизации их домов), что вызывало сопротивление населения, зачастую в формах, непонятных и непостижимых для европейской логики. Тем не менее он признает, что отношения между колонизаторами и колонизуемыми никогда не исчерпывались диалектикой сопротивления, о чем свидетельствует постоянно присутствовавший в дискурсе о чуме нарратив о ценности верований и практик местного населения, которые следовало использовать при создании «научного» биомедицинского знания (с. 23-24). Однако Линтерис подчеркивает подчиненный, дополняющий характер этой «позитивной (affirmative) репрезентации». По его словам, при всем искушении увидеть в ней диалог партнеров, следует отдавать себе отчет, что это была лишь другая сторона медали колониального дискурса, нацеленного на достижение господства. В период высокого колониализма, когда «благородный дикарь» эпохи Просвещения отошел в прошлое, в европейском воображении укоренилось представление о примитивных, низших формах знания туземцев, которые находятся лишь в начале пути к высотам истинной науки (с. 26).
Являясь составной частью колониального аппарата завоевания, «этнография чумы» в то же время активно участвовала в «глобальном биополитическом процессе создания новых представлений
об эпидемиологии и эндемичности», пишет автор (с. 28). Это «эпистемологическое переплетение» и находится в фокусе внимания исследования, сосредоточенного на изучении большого корпуса текстов 1894-1923 гг., написанных главным образом российскими медиками. По мнению Линтериса, эти работы внесли уникальный вклад в понимание мировой наукой двух аспектов чумы как инфекционного заболевания: (а) ее зоонозного1 происхождения и (б) ее легочной формы, передающейся воздушно-капельным путем (с. 29).
Работы российских врачей анализируются автором в рамках имперской парадигмы, тесно увязанной в мировой историографии с феноменом колониализма; опирается он также и на немногочисленные работы британских и американских русистов, изучавших такие сюжеты, как эпидемия чумы 1770-1771 гг. В его интерпретации, вдохновленной идеями М. Фуко, именно с этого момента в политике империи Романовых отмечается возникновение нового, биополитического аспекта государствостроительства, основанного на представлениях о необходимости изучать и контролировать население. В контексте эпидемии, источником которой были признаны крымские татары, происходит формирование представления о потенциальной опасности окраин империи для российской власти и о необходимости «гигиенических мероприятий» в отношении тех или иных народностей.
XIX век отмечен активизацией изучения отдаленных окраин все расширяющейся империи, что способствовало получению новых данных о чуме и ее дальнейшему осмыслению как социально-медицинской категории. В ходе организованной в 1855-1862 гг. Русским географическим обществом Большой Сибирской экспедиции натуралист Густав Радде описал основного носителя бациллы чумы в Забайкалье - сибирского сурка-тарбагана, а также целый ряд местных обычаев и верований, связанных с этим животным. И хотя Радде никак не связал тарбагана с болезнью, периодически вспыхивавшей в регионе, цель будущих исследований чумы была указана, как и общее направление рассуждений. Серьезный научный интерес к заболеванию возник позже, в ходе вспыхнувшей в 1878 г. эпидемии чумы в районе Астрахани (Ветлянка). Именно
1 Зоонозные инфекции - заболевания, передающиеся человеку от животных.
тогда впервые в истории локальный, казалось бы, случай, приобрел геополитическое звучание: Германия и Австрия выразили глубокую обеспокоенность, и медицинские комиссии из этих стран, а также Британии, Франции, Османской империи и Румынии инспектировали результаты мероприятий, проводившихся российскими врачами. Исследования сразу приняли международный характер, однако российские врачи сосредоточились не столько на микробиологическом аспекте заболевания, сколько на этнографической составляющей. Сторонники «социальной медицины» много писали тогда о необходимости искоренить «антисанитарные» привычки местного населения («колониальных подданных империи», как пишет автор), которые создают благоприятную почву для размножения микробов.
В целом же общее настроение отражало беспокойство по поводу трансграничного и транснационального характера заболевания, поражающего окраины обширной Российской империи. И когда в 1888 г. в Забайкалье возникли единичные пока случаи заболевания чумой, они не были оставлены без внимания. Опубликованные в 1895 г. в «Вестнике общественной гигиены, судебной и практической медицины» сообщения докторов А. Решетникова и М. Белявского впервые указали на тарбаганов как носителей чумной бациллы, которая передается людям (в том числе в результате поедания мяса, считавшегося деликатесом). В тексте Белявского автор обнаруживает истоки того, что он назвал «гипотезой о туземном знании» относительно чумы у местных жителей, якобы избегающих контактов с больными тарбаганами.
Эти работы, немедленно переведенные на английский язык, вызвали международный интерес в связи с распространением чумы в Гонконге и вспыхнувшей в 1896-1897 г. эпидемией в Индии. Особое значение имело указание на зоонотические истоки чумы, обратившее на себя внимание таких исследователей, как А. Йерсен и П.Л. Симон (свое знаменитое исследование о крысах как переносчиках заболевания Симон опубликовал несколькими годами позже).
Автор препарирует тексты Решетникова и Белявского с точки зрения современной антропологии, выявляя в них «мистифицирующий эффект» раннего этнографического описания, в котором присутствуют фрагменты общепринятых мнений и событий, на-
блюдавшихся непосредственно и / или реконструированных умозрительно. В итоге логически связные этнографические нарративы создавали ощущение правдивости и обоснованности. По мнению Линтериса, процесс мистификации являлся важной составляющей и всех последующих этнографических исследований чумы, имевшей место на китайско-российском фронтире на рубеже веков (с. 62). Отталкиваясь от исходных текстов Решетникова и Белявского, решавших куда более скромные задачи, они фактически и сформировали «гипотезу о туземном знании», базировавшуюся на подходе, который сегодня называют «медицинским материалистическим редукционизмом». Суть его заключается в интерпретации мифологии и ритуалов как метафор, подразумевающих «на самом деле» соображения гигиены и профилактики. На многих примерах автор доказывает несостоятельность такого подхода, имеющего широкое хождение и сегодня. В частности, сообщалось о том, что монголы не употребляют в пищу подмышечные лимфатические железы сурков-тарбаганов, избегая таким образом заболевания чумой. Подобная интерпретация основывалась на ошибочном мнении, что чума может передаться через мясо, прошедшее термообработку (с. 75).
Линтерис анализирует процесс и приемы сотворения связного этнографического нарратива о чуме, ее истоках и бытовании в Забайкалье. Он отмечает, что, замалчивая «неподходящие» данные ряда полевых исследований, медики и этнографы-натуралисты создавали схему, не столь безобидную, как могло бы показаться на первый взгляд. Вроде бы признавая за коренным населением право голоса, она лишала его «эпистемологической автономии», пишет автор, но, кроме того, она только усиливала так называемый «биополитический нарратив». Научные методы гигиены являлись эталоном, к которому следовало стремиться всем без исключения -либо идя по дороге образования и просвещения, либо «интуитивно» приближаясь к нему в своих ритуальных практиках (с. 70, 80).
Помимо изучения зоонозной природы чумы и взаимодействий человека с животными - ее носителями, этнография занималась и вопросами географическими, касающимися мест постоянного присутствия заболевания (эндемичности) и путей его распространения по регионам и континентам. Автор подробно рассматривает текст французского врача и путешественника Жан-Жака Матиньона, ис-
следовавшего чуму в Восточной Монголии, чья теория о сухопутном распространении заболевания торговыми караванами, направлявшимися с юга Китая в Монголию и Россию, оказала большое влияние на современную ему науку, прежде всего британскую. Россия отреагировала отправкой в 1898 г. экспедиции в Монголию, в результате чего родилась теория эндемичного происхождения очагов чумы в Центральной Азии (Inner Asia). Анализируя большой корпус текстов, опубликованных в русской медицинской прессе в 1900-е годы, а также материалы экспедиций, К. Линтерис останавливается на гипотезах Д.К. Заболотного и И.С. Дудченко (который добавил к торговым путям передачи чумы еще и паломничества буддистов).
Свести воедино достаточно противоречивые теории, сложившиеся в русском дискурсе о чуме, удалось китайскому врачу малайского происхождения У Лянде в результате совместной работы с советскими врачами в ходе противочумной экспедиции 1923 г. Ведущий на тот момент специалист в области чумы в Китае, он доказал, что чума являлась эндемичной для Забайкалья, что ее переносчиками были тарбаганы, от которых заражались охотники, а ее легочная форма, передававшаяся воздушно-капельным путем, была занесена на юг рабочими-кули из восточной провинции Шаньдун. Не зная, в отличие от местных жителей, как обращаться с больными и погибшими тарбаганами, мигранты не соблюдали мер предосторожности и легко подхватывали бациллу. Эта модель обрела статус канонической, вокруг нее строились все дальнейшие исследования (с. 113).
По словам автора, с антропологической точки зрения бинарная оппозиция «местные жители / пришельцы-кули», с такой готовностью воспринятая мировым научным сообществом, содержала в себе «колониальные» способы репрезентации рабочего класса и города как такового. Однако более важной в данном случае он считает не столько оппозицию «природа / культура», сколько «знание и умение / невежество и неумелость». Кроме того, Линтерис обнаруживает в негативном образе мигранта-кули, приобретшем в тогдашнем научном дискурсе все черты «этнографического типа», и элементы конфуцианской этики, которая отдавала предпочтение «укорененности» как противоположности бродяжничеству (с. 129130).
Анализируя теорию У Лянде, автор указывает на множество несоответствий и нестыковок в ней, прежде всего в части, касающейся этнографического знания. И подчеркивает, что, хотя китайский ученый создавал свою теорию на протяжении многих лет, отказываясь от нее и вновь возвращаясь к ней, он никогда не подвергал пересмотру логически слабые ее стороны. По мнению Линтериса, в данном случае мы имеем дело со структурной особенностью эпидемиологии как научной дисциплины. С одной стороны, она занимается вполне практическими вопросами здравоохранения, с другой, - накапливая все большее количество данных, приходит к выводу, что заболевание (в данном случае чума) не может быть познано во всей его полноте (с. 141).
В заключение, подводя итоги своему исследованию этнографического конфигурирования чумы как важной части эпидемиологической практики, автор еще раз подчеркивает ограниченность познавательного потенциала «лаборатории». Благодаря открытию чумной палочки, пишет он, мы в каждом конкретном случае можем идентифицировать болезнь, однако бактериология не дает ответа на вопрос, как чума воздействует на человеческий организм, на животных, на их популяции в разных физических и социальных условиях. Иными словами, бактериология не может дать нам понимание чумы как заболевания. Несомненно, это справедливо в отношении любого инфекционного заболевания, но особенно верно для чумы. Ее возбудитель Yersinia pestis узурпирует исключительно большое количество видов млекопитающих (в основном грызунов) и несколько видов птиц, а также паразитирующих на них насекомых. Чума имеет три клинические формы, несколько способов передачи и очень сложную эпидемиологию, которую теперь, через 120 лет после открытия патогена, ученые только начинают понимать. В результате исследований разных аспектов чумы было накоплено огромное количество данных, выработано немало теорий для их интерпретации, но итогом является нарастание неопределенности и «эпистемологической энтропии» - парадокса, описанного специалистами-науковедами (с. 149-150).
Обращаясь к характеристике эпидемиологии как научной дисциплины, автор отмечает, что большую роль в ней по-прежнему играет противопоставление «знания» «вере», между которыми лежит, как считается, непреодолимая онтологическая пропасть. Меж-
ду тем многие ее заключения носят все признаки «веры» - в науку, рациональность, «доказательную базу». И сегодня, в постколониальную эпоху, пишет Линтерис, при изучении возникающих эпидемий (например, лихорадки Эбола в Западной Африке в 2014 г.) эта оппозиция не утратила своего значения. Более того, сформированное на рубеже XIX-XX вв. этнографическое знание продолжает задавать вектор изучению народов и культур в очагах эпидемий: рассматриваются «верования», «традиция» и «культура», способствующие выживанию. По мнению автора, в данном случае можно говорить о некритическом использовании категорий антропологии для «моделирования, объяснения и драматизации заболевания перед лицом эпистемологической энтропии». Свое исследование он завершает предположением, что в современной ситуации неопределенности антропологическая критика могла бы стать ключевым инструментом для создания новой, «критической эпидемиологии» (с. 161).
Можно только приветствовать столь оптимистическое нацеливание на перспективу молодого автора, сумевшего соединить в своем исследовании антропологию и историю науки, естественнонаучное и гуманитарное знания. И - что, пожалуй, наиболее важно для отечественного читателя - историю России и мира. Благодаря использованию в, казалось бы, локальном исследовании транснационального подхода, не знающего (как и наука) государственных границ, отечественная и всеобщая история органично сливаются в целостный нарратив глобального масштаба.
При этом нельзя сказать, что книга Кристоса Линтериса полностью лишена недостатков. Но большинство из них - например, слишком частый и подробный пересказ авторитетов (в том числе в заключении) - вполне простительны для первой монографии. Впрочем, историк отметил бы недостаточно острое чувство времени - черту, свойственную большинству антропологических исследований. В противном случае автор учел бы различия в дискурсах начала 1890-х и 1910-х годов, когда на передний план вышли иные понятия и конструкции, определявшие формы рассуждения как этнографов, так и эпидемиологов. Однако Линтерис практически не использует дискурсивный анализ, который как раз и позволил бы выделить круг циркулировавших в тот или иной момент категорий, метафор, общих мест и ходячих мнений, что, несомненно, придало бы больше глубины его исследованию и точности - выводам.
