CC BY
981СТЕРЕОСКОП
Чума и эпидемиологическая революция в России, 1897-1914*
Дмитрий Михель
Ключевые слова: Восток, гигиена, Запад, империя, Китай, культура, медицинская бактериология, миазматическая теория, микробы, правящая бюрократия, профессиональные интересы, теория заноса, цивилизация, эндемический очаг чумы, эпидемиология
В отечественной историографии появление новых областей ме-дико-биологического знания — медицинской бактериологии и эпидемиологии — традиционно рассматривалось как результат самоотверженной работы первых русских исследователей, прошедших путь от учеников европейских корифеев бактериологии до самостоятельных, широко признанных специалистов. Неизменно подчёркивался интерес русских исследователей не только к социальным аспектам проблемы распространения заразных заболеваний, но и к природным сторонам эпидемий. Современная историко-научная литература показывает, что и западные учёные двигались в том же направлении. Различие заключалось в том, что на рубеже XIX—XX веков для большинства эпидемиологов и бактериологов западных стран эпидемии некоторых болезней, в частности чумы, уже не были частью жизни, стали достоянием либо далёкого прошлого этих стран, либо других, «нецивилизованных» обществ. Для русских же учёных чума оставалась реальной проблемой их собственного общества. Именно этим обстоятельством и был вызван специфический взгляд русских специалистов на эпидемии чумы, которые они были склонны анализи-
Дмитрий Викторович Михель, профессор кафедры истории Российской цивилизации Саратовского государственного университета, Саратов.
* Работа выполнена в рамках проекта РГНФ, грант № 07-03-00204а.
ровать то сквозь призму легко усваиваемых имперских стереотипов, то исходя из интересов своей профессии, всё болеё отчётливо ими осознававшихся.
Если отечественной медико-биологической науке о чуме и были свойственны какие-то уникальные черты, то заключались они, по-видимому, в следующем: в очень короткий период времени российские специалисты согласились с тем, что источники вспышек чумы могут располагаться непосредственно на территории империи. Это мнение не устраивало правящую бюрократию; его отвергало и большинство врачей, считавших, что чума приходит исключительно из-за границы. Отказавшись от общепринятой точки зрения, согласно которой возникновение эпидемии чумы всецело объяснялось заносом заразы с Востока, и приняв концепцию эндемических очагов, основоположники российской бактериологии и эпидемиологии совершили настоящую научную революцию. К сожалению, она осталась почти незамеченной из-за того, что пришлась на самый канун Первой мировой войны.
Как явствует из названия, настоящая статья целиком посвящена этой несправедливо недооценённой революции. Но прежде чем переходить к обсуждению её ключевых эпизодов, необходимо рассмотреть исторические предпосылки, вызвавшие её кжизни, стереотипы, с которыми порвали совершившие её учёные, и представления, в ходе её выработанные.
Чума и Россия
Для России чума на протяжении многих веков была столь же грозной проблемой, как и для Запада. Но если западноевропейские страны уже к началу XVIII века от неё освободились, в России дело выглядело совершенно иначе. Продолжающиеся вспышки чумы на подвижной южной границе империи вынуждали верховную власть искать объяснения, снимавшие с неё ответственность. Соблазнительно было связывать эпидемии с происками внешних врагов — и Екатерина II писала Вольтеру, что крымские татары «ежегодно заносили в Россию чуму и голод и забирали в плен по 20 ООО человек в год»1.
Эпидемия бубонной чумы 1770—1771 годов и впрямь началась в Северном Причерноморье. Докатившись до Москвы, она вызвала в империи настоящий политический кризис; апогеем его стал знаменитый чумной бунт в Москве в сентябре 1771 года. Властям пришлось тогда принять экстренные административные, финансовые, военные
меры; только благодаря этому им удалось продемонстрировать свою «европейскость» и «просвещённость»2. На первую половину XIX века пришлась целая череда эпидемий, наиболе значительными были: чума 1812 года в Одессе и Феодосии; чума во время русско-турецкой войны 1828—1830 годов, больно ударившая по армиям, сражавшимся на дунайском и кавказском направлениях; одесская чума 1837 года; чума на российско-турецкой границе в 1838—1843 годах, несколько раз затронувшая территории Грузии и Армении. По идущей со времён Екатерины II традиции было принято винить во всём турок, чья страна предствлялась просвещённой части российского общества настоящим хранилищем чумы и иных бедствий. Государственные комиссии, рас -следовавшие причины и последствия эпидемий, раз за разом обращали внимание на занос чумы на территорию империи нарушителями границ и незадачливыми торговцами и предписывали карантинным службам более строго исполнять свои обязанности3.
К середине XIX века эпидемии чумы в России, как и по всему миру, прекратились. Вплоть до событий в Ветлянке российское общество о чуме не вспоминало, а медики постепенно утратили навыки её распознавания. Не удивительно, что Ветлянская чума 1878—1879 годов грянула как гром среди ясного неба. Столичные власти, как и местная администрация, спохватились поздно, когда в деревне на берегу Волги вымерла уже значительная часть жителей. Оцепив Вет-лянку войсками и направив туда группу врачей, правительство в итоге было вынуждено признать, что масштаб эпидемии и причинённый ею ущерб — весьма значительные. Она унесла жизни 434 человек и дорого обошлась государственному бюджету. Кроме того, эпидемия нанесла чувствительный удар международной репутации Российской империи. В частности, Ветлянкой не преминула воспользоваться Г ер-мания, указавшая России на недостаток цивилизованности в тот самый момент, когда обозначились признаки реконфигурации большой европейской политики, начали выстраиваться новые торговые и политические союзы между странами4.
В январе 1879 года для приостановления эпидемии и ликвидации её последствий правительство направило в Ветлянку комиссию во главе с графом М.Т. Лорис-Меликовым, чья успешная карьера и гибкая политическая линия обеспечили ему определённые симпатии современников5. Одновременно на место эпидемии выехала целая группа авторитетных медиков. В их числе было 11 представителей различных европейских стран. Возглавлял международную группу врачей германский гигиенист Август Гирш. Меры, предпринятые русскими властями, призваны были успокоить международную обще-
ственность и доказать эффективность российской системы государственного управления. Однако, если посмотреть на результаты этих усилий под специфическим углом зрения — в свете резко испортившихся российско-германских отношений, — придётся признать, что поставленная цель не была достигнута в полной мере.
Разумеется, главным вопросом, поставленным перед специалистами, был вопрос о причине Ветлянской чумы. Ответ был дан в духе всё той же старой теории, уходящей корнями в XVIII век: чуму занесли с Востока. Разногласия касались лишь того, откуда именно — из Турции, с которой только что закончилась очередная война, или из Персии, с которой с давних пор велась торговля через Каспийское море6.
История Ветлянской чумы, меры по её обузданию и возможные причины эпидемии широко освещались прессой, как российской, так и европейской. Регулярные публикации в «Московских ведомостях» были призваны информировать российское общество о том, что делается для ликвидации последствий эпидемии7. По её окончании специалисты не раз к ней возвращались, стремясь понять, что ещё можно было сделать, дабы оградить население от проникновения заразы на территорию империи8.
В последующие двадцать лет истории России обошлось без чумы. Но эти годы не были вовсе свободны от эпидемий — достаточно вспомнить о великой холере 1892—1893 годов. Она в очередной раз выявила недостатки российской системы государственного управления, слабость её противоэпидемической организации9. Но, в отличие от чумы, холера тогда была общеевропейским бедствием; она дала о себе знать, например, в Гамбурге, так что от неё страдала не только российская репутация. К тому же холерные эпидемии в XIX веке, как правило, охватывали обширные территории, тогда как вспышки чумы обычно локализовались на небольших пространствах, что оставляло надежду установить контроль над чумой, предотвратив её проникновение на территорию России. Поэтому, когда вянваре 1897 года российские власти узнали о вспышке бубонной чумы в Бомбее, в первую очередь подумали о возможности её проникновения в Россию морским путём или через территорию сопредельных Афганистана и Персии. В очередной раз было принято решение о перекрытии границ с южными мусульманскими странами и об ужесточении работы портовых карантинных служб. 11 января Указом Николая II была учреждена «Комиссия о мерах предупреждения и борьбы с чумной заразой» (Комочум). Возглавил её принц А.П. Ольденбургский, а в состав вошла целая группа министров правительства и другие сановники государства10.
В том же году в Петербургском Институте экспериментальной медицины приступили к производству противочумной сыворотки для крупного рогатого скота. Продолжая готовиться к приходу чумы, царское правительство организовало для изучения санитарной обстановки в южных регионах империи три специальных отряда, каждый под началом опять-таки влиятельного правительственного чиновника. По городам Нижней Волги с инспекторской миссией был направлен отряд сенатора В.И. Лихачева, представивший затем основательный отчёт о санитарном состоянии региона. В нём, в частности, отмечалось11 :
«Есть все основания утверждать, что... г. Астрахань с рыбными промыслами представляет собой открытую дверь, а сама Волга с её прибрежными поселениями — широкий путь для вторжения из Азии в Россию, а через Россию и в Западную Европу, всякого рода эпидемий».
Наряду с разведыванием обстановки на территории собственной страны правительство решилось на значимый в международном плане шаг — послало в Индию специальную научную экспедицию для изучения чумы непосредственно там, где вспыхнула эпидемия. Эта мера весьма соответствовала духу времени, поскольку и другие великие державы отправляли своих учёных в места, где давала о себе знать чума. Кроме того, это был некий психологический реванш за то унижение, которое испытала Россия в Ветлянке, когда европейские государства отрядили своих наблюдателей исследовать случай чумы на российской территории. Об этом ясно свидетельствует признание М.Н. Каткова, который в феврале 1879 года заметил, что до Ветлянки «слово “больной" применялось только к Турции... Теперь же мы видим международную комиссию в русском Царицыне»12. Отправка русских учёных за границу была призвана свидетельствовать о высоком международном статусе государства. Ибо медико-биологическая наука была в тот период, безусловно, «инструментом империй», занятых утверждением своего присутствия в удалённых уголках земного шара13.
Чума с Востока
На протяжении десятилетий было принято считать, что очередной, третий этап всемирной летописи чумы («третья пандемия») начался на исходе XIX века, когда эпидемии в Гонконге (1894) и Бом-
бее (1896) дали старт целой серии её вспышек. В то время в силу целого ряда не всегда понятных причин — геологических, климатических, экологических — вновь активизировался возбудитель давно забытой на Западе болезни, и в сознании образованной публики воскресли ужасы времён «Чёрной смерти» и эпидемий Нового времени.
Но с середины 1970-х годов исследователи обнаруживают новые факты. При изучении истории эпидемий в Китае выясняется, что вспышки «повальных болезней» регистрировались там практические ежегодно начиная с 243 г. до н.э. и до первых десятилетий XX века14. Бубонная чума 1894 года в Гонконге — лишь очередной эпизод в истории этой болезни, на протяжении многих лет опустошавшей различные провинции Цинской империи. Как показывает Кэрол Бенедикт, ещё в 1792 году чума была зарегистрирована на территории провинции Юнъань, в районах, граничащих с Индокитаем. Вследствие роста численности городского населения и развития торговли между юго-западным и юго-восточным Китаем чума постепенно проникла на побережье Южно-Китайского моря. Непосредственными её распространителями были чёрные крысы, которые путешествовали на джонках торговцев, перевозивших на восток страны олово и опиум. В 1855 году, когда в Юго-Западном Китае произошло восстание мусульман (1855—1873), чума нанесла сильнейший удар по населению Юнъани, а в 1867 году она вспыхнула в порту Бэйхай, положив начало ежегодным эпидемиям в провинции Гуандун15.
Таким образом, в историографии чумы происходят существенные изменения. После того как были достигнуты серьёзные успехи в области медицинской истории эпидемий16, а затем, в середине 1970-х, был дан старт исследованиям в области экологической истории17, наступил черёд социальной истории эпидемий. И именно представители этой дисциплины18 обратили внимание на роль многочисленных культурно-политических и социальных факторов, стимулировавших развитие медико-биологического знания, в особенности в его «героическую эпоху».
Традиция вести отсчёт третьей пандемии чумы с событий конца XIX века в Гонконге и Бомбее, безусловно, связана с тем обстоятельством, что как раз там и тогда представители западной цивилизации впервые столкнулись с чумой Востока и на фоне бурного развития в 1880—1890-е годы пароходного сообщения увидели в ней серьёзную угрозу их благополучию. Правда, морские сообщения между Западом и Востоком существовали и раньше, и санитарные власти великих держав уже несколько десятилетий предпринимали активные меры по организации карантинов в своих портах и предупреждению «ка-
рантпнных болезней»19. Более важным, по-видимому, было то, что пароходное сообщение интенсифицировало контакты Запада и Востока, благодаря чему перед Западом открылась возможность боле широкого колониального проникновения во внутренние районы восточных стран, в первую очередь — Китая. С другой стороны, по той же причине Восток стал казаться источником новых угроз, прежде маловероятных. Фактически история третьей пандемии чумы во многом связана с историей империализма, чума выступает своего рода симптомом проблем, вышедших на первый план на данной стадии колониальной политики великих держав.
Начало третьей пандемии совпало также с бурным развитием новых областей медико-биологического знания — медицинской бактериологии и эпидемиологии. Тон, бесспорно, задавала бактериология. При этом, хотя её родиной были лаборатории Парижа, Берлина и Одессы, основным местом её приложения и последующего совершенствования стали в первую очередь страны с тропическим климатом, где в конце XIX века «охотники за микробами»20 начали поиск возбудителей чумы, холеры, жёлтой лихорадки, малярии и других «карантинных болезней». Интерес к изучению чумы в далёких от Европы и Америки регионах был частью процесса изучения других заразных болезней; развитие же самой «микробной теории — производным от процесса колониальной экспансии Запада. Есть смысл полагать, что интерес «охотников за микробами» к китайскому очагу чумы 1894 года был частью более широкого интереса западного мира к Китаю, который в последнее десятилетие XIX века стал зоной экономических интересов великих держав. Длившееся уже не один десяток лет британское (отчасти и французское) проникновение в Китай было тогда «дополнено» появлением там новых империалистических хищников: Германии, США, России, Японии, Бельгии и Италии.
Отделённый небольшим проливом от континентального Китая, Гонконг находился под управлением британских колониальных властей, а его население численностью в 200 тыс. человек, состояло в основном из китайцев, по большей части приезжавших с материка, чтобы работать в доках, на сахарных заводах и рикшами. Подавляющее большинство этих сезонных рабочих жило в грязном квартале Тайпиншань, в отношении которого британский губернатор сэр Уильям Робинсон давно уже вынашивал планы радикального очищения и реконструкции. Его позицию поддерживали британские чиновники из Министерства по делам колоний С.П. Лукас и Эдвард Фейерфилд, а также доктор Джеймс Лоусон, бывший суперинтендатом государственного гражданского госпиталя в Гонконге. Все они придержива-
лись традиционной для медиков миазматической теории, согласно которой источником заразных болезней являются загрязнённые почвы, неочищенная вода, смрадный воздух и человеческие экскременты. Когда в середине марта 1894 года в гонконгских больницах были отмечены первые смертельные случаи среди китайцев, а вслед за тем газеты стали публиковать сообщения о распространении в Гонконге и соседних с ним городах опасной болезни, никто в британской колониальной администрации не сомневался, что речь идёт об эпидемии чумы. Решением губернатора в Гонконге был создан Постоянный комитет Санитарного совета; он должен был выявлять все случаи заболевания чумой среди населения и давать правительству рекомендации по её обузданию. Регулярные публикации в британской и китайской печати, а также статьи в ведущих британских медицинских журналах приковали к событиям в Гонконге внимание мировой общественности. По официальным данным, к 14 июня 1894 года в Гонконге от болезни скончались 1500 человек. «Ланцет» и «Британский медицинский журнал» сравнивали эпидемию в Гонконге с Великой чумой XVII века в Лондоне21.
Так как информация из Гонконга о вспышке чумы стремительно распространялась по телеграфу, самые последние новости о ней в кратчайшее время становились достоянием заинтересованных кругов в столицах всего мира. В Лондоне доктор Г. Роско из Британского института профилактической медицины, стремившийся к развитию в Великобритании новой для неё бактериологической науки, прилагал усилия к тому, чтобы в Гонконг отправились специалисты по микроскопическим исследованиям для выявления микробного возбудителя болезни. Однако эти усилия не были поддержаны. Вместо англичан в Гонконг при поддержке члена Постоянного комитета Санитарного совета города доктора Лоусона направилась группа японских специалистов во главе с Сибасабуро Китасато, на протяжении десяти лет с успехом работавшего в Берлине у Роберта Коха и, таким образом, представлявшего в Гонконге один из ведущих центров мировой бактериологии. Японцы приехали в середине июня и уже через два дня приступили к работе с тканями, выделенными из трупов умерших, Китасато сделал заявление о найденной им чумной бацилле. 20 июня 1894 года газета «Чайна Мэйл» опубликовала сообщение об открытии японского бактериолога, а затем информация была растиражирована в ведущих научных изданиях всего мира. Покровительство этой работе со стороны британских колониальных властей на некоторое время сделало незаметным открытие другого специалиста, швейцарца Александра Йерсена, представлявшего в Гонконге бактериологи-
ческую школу Луи Пастера и также выявившего чумную бациллу22. В любом случае открытие возбудителя чумы в британской колонии стало делом двух небританских научных школ, французской и герма -но-японской, чем было продемонстрировано их превосходство.
Впрочем, само по себе открытие возбудителя ещё не давало всей полноты понимания того, как распространяется инфекция. Поначалу новая микробная теория чумы вполне согласовывалась с традиционными миазматическими представлениями, разделявшимися такими медиками, как доктор Джеймс Кантли, и колониальной администрацией в Гонконге. Мало кого удивляло, что бациллы чумы были найдены в трупах мёртвых китайцев, поскольку всё, что окружало этих людей при жизни — земля, вода, воздух, — мыслилось средоточием «грязных микробов». Когда в конце июня 1894 года чума в Гонконге стала ослабевать, губернатор Робинсон принял решение сжечь китайские лачуги в Тайпиншане. По его плану следовало ликвидировать, с выплатой компенсации, 384 строения. Однако с учётом того, что многие домовладельцы бежали на материк, выплата растянулась на долгое время23.
Сожжение лачуг Тайпиншаня стало моделью действий западных администраций повсюду, где они встречались с чумой и китайцами. В известном смысле в западном колониальном сознании образы чумы и китайского мира слились в одно целое. Подтверждением этого стал случай с чумой в Сан-Франциско, которую американские власти, как и американское общественное мнение, связало с появлением китайских мигрантов.
Прелюдией к этому случаю стало появление в июне 1899 года в порту Сан-Франциско пассажирского лайнера «Ниппон Мару», принадлежавшего компании «Пасифик Мэйл», которая незадолго до этого открыла первые трансокеанские сообщения между Дальним Востоком и Америкой. Когда «Ниппон Мару» в третий раз за свою историю прибыл в американский порт, в Сан-Франциско была объявлена тревога. В прибрежных водах были найдены трупы двух японских пассажиров-безбилетников, которых вскоре посчитали умершими от чумы. Вообще говоря, мнение федеральных и местных санитарных служб по этому поводу разделилось, однако местные газеты подняли шумиху и привели весь в город в состояние ужаса: дескать, чума с Востока достигла благополучного американского берега. Хотя умершие были японцами и директор федерального карантина доктор Джозеф Киньюн даже мысли не допускал, что они были заразны, санитарные службы Сан-Франциско и местное белое население стали вскоре винить китайцев, видя в них источник и всех остальных не-
приятностей в городе. Были приняты жёсткие меры, пассажиры направлены в карантин, а судно и груз подвергнуты тщательной дезинфекции и окуриванию. Примечательно, что японская община, не столь многочисленная, как китайская, и расселявшаяся в основном в сельской местности, не вызвала никаких подозрений24.
Июньские события 1899 года в Сан-Франциско закончились благополучно, угроза чумы была ненадолго забыта. Но в начале следующего года эпидемия всё же вспыхнула в городе — умерли 112 обитателей местного чайнатауна. Как и всегда, общественное мнение без тени сомнения связало чуму с присутствием в городе китайских рабочих и с антисанитарным состоянием китайских кварталов25. Аналогичным образом мыслили и санитарные власти Гонолулу, когда в том же самом январе 1900 года приняли решение о наведении порядка в местном чайнатауне. Опасаясь распространения чумы из китайских кварталов, власти распорядились сжечь принадлежавшие китайцам лачуги , при этом огонь охватил гораздо большее число кварталов, чем было запланировано. В результате этой санитарной акции без жилищ остались почти 4 ООО человек, зато член Санитарного совета Гонолулу доктор Клиффорд Вуд мог с уверенностью объявить 30 апреля 1900 года, что город свободен от чумы26.
Столь же безжалостно по отношению к китайцам американские власти вели себя и на Филиппинах. Используя китайцев в основном в качестве домашней прислуги, американцы, включая военных медиков, воспринимали их тела в качестве резервуаров различных микробных инфекций, угрожающих «расовому иммунитету» белых. Не менее подозрительно они относились и к аборигенному населению, от которого стремились защититься всеми возможными способами, включая принудительную дезинфекцию публичных пространств, снос ветхих хижин и строительство на их месте бетонных сооружений. Культура и гигиенические традиции народов Азии и Океании мыслились американскими медиками и колониальными властями исключительно как угроза здоровью западного человека27.
Вспышка чумы в Бомбее, начавшаяся в августе 1896 года, стала вторым важнейшим эпизодом в истории распространения болезни в портовых городах Азии. Колониальные власти поспешили связать её с эпидемией в Гонконге, хотя высказывались мнения о возможности «заноса» чумы в Бомбей со склонов Гималаев и из других районов Южной Азии28.
Последующие исследования показали, что бубонная чума эндемична для ряда областей северной, центральной и южной Индии. Но чтобы она достигла приморских районов и больших городов, тре-
бовались большие изменения экологических и социальных условий, в первую очередь — рост численности городского населения и интенсификация сообщений между различными регионами страны. В большинстве случаев от чумы страдали самые бедные группы, кое-где, например в Пенджабе, чума не делала никаких различий между высшими и низшими кастами. Сильнее всего болезнь, распространяемая крысами, затрагивала группы населения, занятые хранением и торговлей зерном29, а Пенджаб был житницей северо-запад-ной Индии.
Как показывают историко-демографические данные по Индии, население именно этой страны стало главной жертвой третьей пандемии. С 1898 по 1908 год от неё скончалось около 6 млн. человек30, а к 1938 году число жертв этой болезни достигло 12,5 млн., многократно превысив показатели смертности для всех остальных стран31.
Чума в Бомбее, связанном прямым пароходным сообщением с портами Европы, вызвала там настоящую панику. Осуществлялись решительные меры по недопущению её распространения морским путём, были введены карантины для всех прибывающих с Востока судов. Вслед за Гонконгом Бомбей стал очередным центром паломничества «охотников за микробами»: помимо британских медиков там работали научные экспедиции из Австро-Венгрии, Италии, Франции, России, Египта и Германии32. Благодаря этому область медико-био-логического знания о чуме была существенно расширена. В 1896 году Владимир Хавкин изготовил из убитых микробов первую противочумную вакцину («лимфа Хавкина»)33, а в 1898 году Поль-Луи Симон обнаружил, что переносчиком чумной бациллы является блоха чёрной крысы ХепориуИа скеор^я. Впрочем, открытие Симона не было воспринято Британской медицинской службой, ещё доброе десятилетие руководствовавшейся стародавними представлениями о миазматическом происхождении чумных эпидемий34. Новые данные о причинах возникновения чумы, полученные в лабораториях Гонконга и Индии, и не могли слишком быстро изменить старые предрассудки, разделявшиеся медиками и общественностью Запада. По крайней мере с середины XVIII века в западном сознании Восток — будь то Оттоманская Турция, Персия, Китай или другие страны — прочно ассоциировался с средоточием варварства, невежества и болезней35. Выделенные из тканей умерших и рассматривавшиеся под микроскопом микробы столь же успешно служили подтверждением этого мнения, как и высокая смертность бедного китайского и индийского населения, убогость жилищ, повсеместная антисанитария и непрекра-щающийся голод.
Эпидемиологическая революция в России
К моменту, когда в Петербурге было получено известие о вспышке чумы в Бомбее, в России уже появилось поколение исследователей, способных вести работу в области медицинской бактериологии и эпидемиологии. В своём большинстве то были наследники идей И.И. Мечникова, профессионально близкие Одесской бактериологической лаборатории и Петербургскому Институту экспериментальной медицины. До 1885 года как в России, так и в Европе развитие бактериологии не было тесно связано с медициной, поскольку основным объектом её приложения было сельское хозяйство. Однако после судьбоносных опытов Луи Пастера летом 1885 года с антираби-ческой вакциной начался поворот нового знания в сторону нужд медицины36.
Вместе с тем сближение «микробной теории» с практической медициной в России было противоречивым процессом. Институциональная связь бактериологии с царским правительством и опека над учёными-бактериологами принца Ольденбургского породили известное напряжение в их взаимоотношениях с врачебным сообществом, ядро которого составляла группа гигиенистов во главе с Ф.Ф. Эрис-маном, критически настроенная по отношению к правящему режиму. Во время Второго Пироговского съезда врачей в Москве в январе 1887 года между Эрисманом и Мечниковым, представлявшими два разных подхода к решению проблемы заразных болезней, вспыхнул конфликт; одним из его следствий явилась скептическая позиция врачей по отношению к предлагаемым бактериологией методам — диагностике, вакцинациям и дезинфекциям. Главным виновником вспышек эпидемий в России врачи были склонны видеть правительство — его неэффективность, неготовность к проведению реформ в области охраны общественного здоровья. Бактериология в их глазах была скорее паллиативом, чем радикальным средством борьбы с эпидемиями37.
Как показал Джон Хатчинсон, процесс сближения бактериологии и медицины активизировался в период первой русской революции. Именно тогда обнаружилось, что многие российские бактериологи в политическом плане занимают демократические и даже радикальные позиции, а сама наука вполне эффективна, например, в деле профилактики и лечения дифтерии. Эта стремительная трансформация взаимоотношений бактериологической науки и медицинской практики в контексте происходящих в стране событий получила название «бактериологической революции»38.
Представляется, что не менее значимые события в этот же период проходили и в эпидемиологии, где, по сути дела, тоже случилась своя «эпидемиологическая революция». Ниже нам предстоит проследить, в чём она выражалась.
Изменение взглядов на причины возникновения эпидемий чумы происходило несинхронно с переменами в области бактериологического знания. Когда в 1894 году Китасато и Йерсен выявили микробного возбудителя этого заболевания, медики не могли ещё составить ясного представления о том, как микробы связаны с механизмами распространения эпидемий в пространстве и во времени. Поэтому ещё некоторое время они были склонны видеть причину эпидемий исключительно в плохих условиях жизни и культурной отсталости населения колониальных стран. По сути, первым эпизодом в цепи событий, приведших к эпидемиологической революции в России, стала отправка царским правительством в 1897 году научной экспедиции в Индию для изучения там чумы. Научную группу из трёх человек возглавил профессор Киевского университета В.К. Высокович. Вслед за первой экспедицией последовали и другие39.
Добравшись до Бомбея менее чем за месяц, экспедиция Высо-ковича приступила к работе в последний день февраля. Передавая свои впечатления от обстановки в Бомбее, один из её участников — в будущем самый титулованный отечественный специалист по чуме Д.К. Заболотный — сообщал, что атмосфера для исследований была довольно удачная: местные власти предоставили в распоряжение русской группы два госпиталя, в них она имела возможность наблюдать больных и применять любые средства лечения, а на территории французского консульства была организована лаборатория, где можно было проводить микроскопические и бактериологические исследования. Руководитель Противочумного комитета в Бомбее генерал Гэйтэкр (Огиасге) оказал русским, как и другим иностранным учёным, широкое содействие. Заболотный завязал знакомство с ведущими специалистами того времени — Йерсеном, Кохом, Хавки-ным и другими, вместе с Йерсеном совершил недолгую поездку в район Карачи, где участвовал в организации врачебной помощи пациентам местного госпиталя и испытывал при их лечении сыворотку Йерсена40.
Обмен информацией между учёными различных стран в Индии способствовал формированию у них более или менее общих научных представлений. Регулярно обсуждались вопросы о путях распространения чумы, способах заражения чумными бациллами. Отмечалось, что заражение происходит обычно через мелкие раны на ногах и че-
рез дыхательные пути. Участники германской экспедиции обратили внимание на то, что ни вода, ни воздух не способствуют распространению чумы, а вот общение между людьми — обязательное условие заражения41. Всё же неясность путей распространения инфекции заставляла подозревать её где угодно. Основным же источником, как и прежде, считались наиболее бедные кварталы с их плохой системой водоснабжения и практическим отсутствием канализации. Изображая картины повседневной жизни в Бомбее, Заболотный неоднократно отмечал, что в городе для чумы имеются самые подходящие условия: скученность, грязь, незнакомство населения с нормами гигиены42.
В июне 1897 года экспедиция Высоковича завершила работу в Бомбее, но Заболотному было предписано отправиться в Аравию, чтобы оценить возможность занесения заразы в Европу. Прибыв в Джидду, которая являлась морскими воротами в Мекку, Заболотный почти сразу пришёл к выводу, что толпы паломников-мусульман, стекающиеся сюда со всех частей света, являются прекрасным каналом для переноса инфекции в их родные места. Скученность на пароходах, нищета и повсеместная грязь были, по его мысли, «удобной почвой для развития всяких эпидемий»43. Последующий переезд Заболотного в Париж и работа в Пастеровском институте при протекции Мечникова и Эмиля Ру позволили ему продолжить свои бактериологические опыты с обезьянами. Крещение чумой в Индии и Аравии и установление прямых контактов с пастеровской школой выдвинули Заболотного в ряды ведущих специалистов своего времени по чуме44.
К моменту, когда летом 1898 года Заболотный по заданию Комо-чум отправился в Восточную Монголию, в эпидемиологии уже произошли важные перемены. За год до этого один из главных «охотников за микробами» Роберт Кох, работая в Центральной Африке, обнаружил, что прослеживается тесная связь между эпидемиями чумы у людей и эпизоотиями у крыс, которые являются природными резервуарами для чумных блох и микробов. Тем самым было положено начало представлениям о существовании «природных» или, как тогда говорили, «эндемических очагов чумы»45.
По результатам работы в Монголии возглавляемой им небольшой группы исследователей Заболотный пришёл к мысли, что местные сурки тарбаганы, подобно африканским крысам Коха, могут играть роль природных носителей чумной инфекции. Многие факты говорили в пользу этого предположения, однако прямого его подтверждения в 1898 году не нашлось и пришлось ждать до 1911 года, когда студент Л.М. Исаев, ученик Заболотного и в будущем крупный учё-
ный, собственноручно поймал больного тарбагана. По словам самого Заболотного, он никогда не упускал из виду монгольский очаг чумы; впоследствии он подчёркивал, что именно в Монголии пришел к выводу о роли полевых грызунов в сохранении чумного микроба и передаче его людям46.
После возвращения из Монголии Заболотный начал делать научную карьеру в Петербурге. Но из-за его частых поездок за рубеж и по империи с целью изучения очередных эпидемий некоторые авторитетные специалисты, например И.П. Павлов, были склонны отказывать ему в научном профессионализме и считали его скорее практиком, чем учёным47. Можно предположить, что позиция Павлова в отношение Заболотного была продиктована двумя причинами: во-первых, характерной для представителей лабораторной науки рубежа веков тенденцией видеть в полевых исследователях всего лишь любителей-натуралистов48, во-вторых, политическими разногласиями, выявившимися после Октября 1917 года, когда Заболотный, в отличие от Павлова, резко принял сторону большевиков, которым прикладная наука была гораздо важнее, чем чисто академическая.
Многочисленные поездки Заболотного по заданию царского правительства совпали с новым витком эпидемий чумы на юго-востоке Европейской России. Относительное спокойствие, достигнутое после окончания событий в Ветлянке, в июле 1899 года было нарушено вспышкой чумы в Колобовке, унесшей жизни 23 человек. Вслед за ней последовала целая серия ежегодных эпидемий, различавшихся между собой лишь по масштабу потерь и локализации.
Колобовская эпидемия 1899 года поставила вопрос о том, что является источником чумы на границах Европейской России. Что чума может быть «эндемичной» для Нижней Волги и Прикаспия, никому не пришло в голову. Прибывший из столицы заведующий лабораторией по заготовлению противочумных препаратов Института экспериментальной медицины М. Г. Тартаковский решил проверить гипотезу Заболотного о роли полевых грызунов в распространении чумной бациллы. Он лично вскрыл свыше четырёх тысяч сусликов, мышей и тушканчиков, но не нашёл среди них заражённых49. Правительственная комиссия во главе с принцем Ольденбургским и другими представителями Комочум по прибытии в Колобовку склонилась к мнению, что эпидемия была «заносной». Это мнение приняли и российские медики, в частности Н.Я. Шмидт, отметивший, что «Астраханская губерния и ранее всегда была передаточной ступенью для чумы и холеры между Азией и Европейской Россией»50.
Последующие вспышки в прикаспийских степях заставили организаторов противочумной работы обратиться ещё к одной типичной концепции, согласно которой носителями чумы могли выступить местные жители, казахи, которых русские называли тогда киргизами. Считалось, что по уровню культуры и по их представлениям о гигиене они во многом сопоставимы с «варварами» Востока. Поэтому в 1901 году принц Ольденбургский поручил группе доктора В.И. Исаева провести поголовный осмотр населения между Волгой и «киргизскими» землями. Всего было осмотрено 380 тыс. человек, в среднем на каждого врача пришёлся район в 2 800 квадратных вёрст с населением 8 тыс. человек, ежедневно каждый врач осматривал около 230 человек, преодолевая в сутки от 30 до 40 вёрст. Нередко доктора вели осмотр сидя в седле — так им не хватало времени. Фактически тщательных наблюдений не получилось, так что в результате масштабной акции не удалось выявить ни одного случая бубонного заболевания51.
В общем, в первые годы XX века российская эпидемиология стояла на распутье. С одной стороны, было известно, что чума, вызываемая микробами, — верная спутница бедности и культурной отсталости, повсеместно наблюдаемых в незападных обществах. С другой — не давала покоя идея, распространившаяся после открытия авторитетнейшего Роберта Коха и на свой лад развивавшаяся Заболотным, — идея о роли грызунов в сохранении чумной бациллы в природе. Впрочем, даже она соотносилась в основном с неевропейским Востоком — с Монголией и Китаем. Однако продолжавшиеся после Колобовки ежегодные эпидемии чумы в междуречье Урала и Волги должны были побудить специалистов задуматься, наконец, над вопросом о том, где в России проходит граница между Востоком и Западом, иначе говоря, между варварством и цивилизацией. В отличие от западных стран, отделённых от колоний морскими просторами, для евразийской России ситуация выглядела иначе. В XIX веке её граница с Востоком оставалась континентальной и подвижной. К тому же административ-но-политическая колонизация только начинала сменяться колонизацией хозяйственной52. Земли за Волгой, как и территории в северо-восточном Китае только начали входить в орбиту экономической экспансии империи. Другими словами, даже заволжские степи, ещё не затронутые плугом русского крестьянина (не говоря уж о «сопках Маньчжурии), продолжали, с точки зрения российского общественного сознания конца XIX века, оставаться территорией, спорной между Востоком и Западом53. Подвижность и неопределённость границы с Востоком рождали среди русской образованной обществен-
ности мысли о «панмонголизме» и о «жёлтой опасности»54 как неизбежных следствиях российского продвижения в Азию. Вместе с тем сохранялась уверенность в том, что Россия — часть западной цивилизации, а её культурное предназначение — нести на Восток свет христианской любви, излучаемой русской властью и русским народом.
Русско-японская война и революция 1905—1907 годов вызвали в обществе серьёзные нравственные и психологические потрясения. Широко распространилось сильнейшее разочарование в обоих «светочах» — и во власти, и в народе. Царский режим, как об этом и предупреждали демократы и радикалы, оказался слишком неповоротливым, чтобы победить в войне с азиатской Японией, и слишком недальновидным, чтобы предупредить революцию в собственной стране, народ — слишком грубым, невежественным и крайне неряшливым. А уж его гигиенические навыки точно требовали решительного исправления55. Фактически повторилась история с Ветлянской чумой, когда Запад уличил Россию в недостатке цивилизованности — только на сей раз аналогичный вывод вынуждены были сделать русские «охотники за микробами».
Остроумнее многих высказал в 1906 году это разочарование доктор И.В. Страхович, которого советская историография56 представляла принципиальным противником взглядов Заболотного57:
«Нам положительно думается, что в данном случае мы встречаемся с одним из парадоксов в истории медицины, мы легко создаём эндемические очаги вдали от нас и ждём оттуда опасности и в то же время с упорством, не отвечающим научной объективности, отрицаем возможность того же самого у нас самих. Так, например, на основании наблюдений профессора Заболотного, обнаружившего в 1898 г. бактериологически чуму в Восточной Монголии, мы легко признали этот очаг... И тем не менее в следующем 1899 г., когда чума появилась в русском селе Колобовка, мы делаем предположение о заносе к нам этой чумы из Восточной Монголии, находящейся на расстоянии почти 6 тысяч вёрст сухим путём, калмыками, живущими по другую сторону Волги, потому что калмыки иногда ходят на поклонение к буддийским святыням в Монголию».
Ещё болеё настойчиво в защиту идеи об эндемичности чумы в Астраханской губернии стал высказываться с этого же времени другой видный исследователь в области медицинской бактериологии и эпидемиологии Н.Н. Клодницкий. Европейски образованный специалист, ученик Мечникова и Пауля Эрлиха, Клодницкий, как и Заболотный, полагал вполне корректной аналогию между чумой на юго-востоке Европейской России и в северо-восточном Китае. С 1907 по 1914 год
он заведовал противочумной лабораторией Министерства внутренних дел в Астрахани, на базе которой начал собирать факты о способности сусликов, верблюдов и некоторых насекомых передавать чуму. В 1910 году, после того как разразилась очередная эпидемия чумы в Одессе, правительство вновь обратило самое серьёзное внимание на чуму в Астраханских степях. Главный санитарный инспектор Л.Н. Малиновский собрал в Астрахани Первый противочумный съезд, и Клодницкий сделал на нём три доклада, в которых широко развернул тему эндемичности чумы на юго-востоке Европейской России58. Что касается Заболотного, то ещё в 1906 году он явно колебался между двумя подходами к проблеме возникновения чумы — между «заносом» и «эндемичностью». Одесская эпидемия 1901 года, по его мнению, явно была занесена пароходом из Турции, а вот множественные случаи эпидемий в Астраханской области могли быть вызваны как заносом из Персии, так и местными факторами (населением), на чём настаивали В.И. Исаев и Н.М. Берестнёв из Чумного форта59.
Всё же теория заноса становилась, по-видимому, всё менее востребованной в кругах русских учёных. Она в большей мере соответствовала взглядам государственной бюрократии, видевшей Россию страной, изначально защищённой от заразы и беспорядков. Однако упорство, с которым власти в лице Комочум придерживались такого видения даже после революции, буквально провоцировало учёных вроде Заболотного и Клодницкого относиться с подозрением к теории заноса. В этой связи не вызывает удивления высказывание Заболотного, сделанное им в том же 1906 году60:
«Только при правильной постоянной санитарной организации в данной местности можно будет решить, какое из двух предположений соответствует истине, и избавить население от постоянных эпидемий, от которых не гарантируют кратковременные, дорогостоящие и плохо осведомлённые о местных условиях экспедиции, а тем более командировки отдельных лиц».
Для Заболотного, начавшего собственную эпидемиологическую революцию в России, «постоянная санитарная организация» была и воплощением надежд на решение проблемы чумных эпидемий, и гарантией удовлетворения профессиональных интересов. Царский режим в силу его отсталости и неповоротливости не мог по-настояще-му обеспечить ни того, ни другого. Неудивительно поэтому, что после Октября 1917 года Заболотный, как и другие «охотники за микробами», именно в большевиках увидел силу, способную осуществить все его планы и пожелания.
Конфликт во время одесской эпидемии 1910 года между Заболотным и Высоковичем, с одной стороны, и градоначальником Одессы генералом Толмачёвым — с другой, стал прекрасной иллюстрацией разногласий между профессионалами и невежественным представителем власти. Игнорируя мнения учёных, предлагавших недорогие и эффективные средства борьбы с крысами, разносившими чуму на одесском Привозе, Толмачёв вознамерился сжечь все лачуги Привоза, что, по его мнению, было единственно верным средством для искоренения чумной заразы. Привоз был сожжён, но скорого прекращения эпидемии не последовало. Тем самым, в глазах учёных, власть лишний раз подтвердила, что не способна противодействовать чуме и сама сеет беспорядки61.
* *
*
Окончательно поворот учёных от теории заноса к теории эндемических очагов совершился после 1907 года, хотя и тогда у творцов нового эпидемиологического знания ещё недоставало фактов для убедительного подтверждения их догадок. Столь необходимые факты были найдены сначала студентом Л.М. Исаевым, который, как мы помним, в июне 1911 года обнаружил в степях Забайкалья больного тарбагана, затем А.И. Бердниковым и И.А. Деминским в Рахинке Астраханской губернии. Смерть доктора Деминского, заразившегося от суслика в лабораторных условиях, стала символическим подтверждением правоты русских «охотников за микробами». Хронология последующих событий — от Астраханского совещания по изучению чумы в декабре 1911 года до Самарского съезда по борьбе с чумой и сусликами в марте 1914 — давно уже и подробно изложена в отечественной литературе на эту тему62. Однако вряд ли можно считать, что простое перечисление сделанных в тот период открытий в полной мере позволяет понять, почему русские учёные изменили свои взгляды на происхождение чумных эпидемий ещё до наступления Первой мировой войны.
Видимо, чтобы это произошло, был нужен внешний толчок. Исследователям, до сих пор изучавшим вопрос, возникновение новой российской эпидемиологии представлялось следствием либо внутренних прозрений её основоположников, либо постепенного накопления критической массы фактов, свидетельствовавших в пользу изначально верных предположений. Нам же этот процесс видится как ещё одна научная революция, в развёртывании которой значительную роль сыграло разочарование специалистов в господствующих имперских сте-
реотипах и в социальном порядке, которым работа учёных низводилась до уровня обслуживания интересов правящей бюрократии.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Россия XVIII в. глазами иностранцев / Сост. Ю.А. Лимонов. Л., Лениздат, 1989.С. 409.
2 Alexander J. Т. Bubonic Plague in Early Modern Russia: Public Health and Urban Disaster. Oxford, Oxford Univ. Press, 2003.
Васильев К.Г., Сегал A.E. История эпидемий в России (Материалы и очерки). М., Гос. изд-во мед. лит-ры, 1960. С. 226—246; Супотницкий М.В., Супотницкая Н.С. Очерки истории чумы: В 2 кн. Кн. 1. Чума добактериологического периода. М., Вузовская книга, 2006. С. 349—385.
4 Heilbronner Н. The Russian Plague of 1878—79 // Slavic Review, 1962. Vol. 21, No. l.P. 89-112.
5 См.: Кони А.Ф. Граф M.T. Лорис-Меликов //А.Ф. Кони. Собрание сочинений: В 8 т. Т. 5. М., Юридич. лит-ра, 1968. С. 184—216.
6 МинхГ.И. Чума в России (Ветлянская эпидемия 1878—79 г.) Ч. 1. Киев, 1898. С, 269.
7 Катков М.Н. Собрание передовых статей «Московских ведомостей». 1879 г. М., 1898.
8 См.: Архангельский Г.Ф. Амбулантные формы чумы (Pestis ambulans) и её значение в эпидемиологии // Сборник сочинений по судебной медицине, судебной психиатрии, медицинской полиции, общественной гигиене, эпидемиологии, медицинской географии и медицинской статистике. 1879. Т. 1. С. 132—193; Галанин М.И. Бубонная чума, её историко-географическое распространение, этиология, симптоматология и профилактика. СПб., 1897; Доброславин А. Чума Ветлянки и наш карантинный устав с медико-полицейской точки зрения. СПб., 1887; Минх Г.Н. Указ. соч.; Подъя-польский П. Чума в России. Саратов, 1898; Щепотьев Н.К. Чумные эпидемии в России. СПб., 1897 и др.
9 Fiieden N.M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856—1905. Princeton: Princeton Univ. Press, 1981. P. 135—160.
10 Метёлкин А.И. Противочумная организация дореволюционной России // История эпидемий в России / Отв. ред. К.Г. Васильев, А.Е. Сегал. М., Гос. изд-во мед. литры, 1960. С. 389-390.
11 Лихачев В.И. Всеподданнейший отчёт и санитарное описание населённых мест Поволжья. СПб., 1898. С. 27.
12 Катков М.Н. Указ. соч. С. 85.
13 Watts S. Epidemics and History: Disease, Power and Imperialism. New Haven, Yale Univ. Press, 1999. P. xiii.
14 ChaJ.H. Epidemics in China//W.H. McNeill (ed.). Plagues and Peoples. New York, Doubleday, 1998. P. 297—306.
15 Benedict C. Bubonic Plague in Nineteenth-Century China // Modern China, 1988. Vol. 14, No. 2. P. 107-155.
16 См.: Бароян О.В. Итоги полувековой борьбы с инфекциями в СССР и некоторые актуальные вопросы современной эпидемиологии. М., 1968; Лотова Е.И., Идель-
чик Х.И. Борьба с инфекционными болезнями в СССР 1917—1967: Очерки истории. М., 1967; Hirst L.F. The Conquest of Plague. A Study of Evolution of Epidemiology. Oxford, Clarendon Press, 1953 и др.
17 См.: Appleby A.B. The Disappearance of Plague: A Continuing Puzzle // The Economic History Review, New Series, 1980.Vol. 33,No.2.P. 161 — 173; CrosbyA.W. Germs, Seeds, and Animals: Studies in Ecological History. Armonk, NY, M.E. Sharpe, 1994; McNeill W.H. Plagues and Peoples. New York, Doubleday, 1998 (1st ed. 1976); etc.
18 Cannichael A.G. Plague and the Poor in Renaissance Florence. Cambridge, Cambridge Univ. Press, 1986; Slack P. The Impact of Plague in Tudor and Stuart England. London, Routledge & Kegan Paul, 1985; Watts S.J. Epidemics and History: Disease, Power, and Imperialism. New Haven and London, Yale Univ. Press, 1999; etc.
19 Maglen K. «The First Line of Defense»: British Quarantine and the Port Sanitary Authorities in the Nineteenth Century // Social History of Medicine. 2002. Vol. 15, No. 3. P. 413-428.
20 Термин Поля де Крюи. См.: Крюи де П. Охотники за микробами. Борьба за жизнь. М., Наука, 1982.
21 Sutphen М.Р. Not What, but Where: Bubonic Plague and the Reception of Germ Theories in Hong Kong and Calcutta, 1894—1897 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences, 1997. Vol. 52, No. 11. P. 81-113.
22 Ibid. P. 94-97.
23 Ibid. P. 101-103.
24 Barde R. Prelude to the Plague: Health and Politics at America’s Pacific Gateway, 1899 // Journal of the History Medicine and Allied Sciences, 2003. Vol. 58, No. 1. P. 153— 186.
25 Shah N. Contagious Divides: Epidemics and Race in San Francisco’s Chinatown. Berkeley, Univ. of California Press, 2001. P. 120—157.
26 MohrJ.C. Plague and Fire: Battling Black Death and the 1900 Burning of Honolulu’s Chinatown. New York, Oxford Univ. Press, 2005. P. 83—97, 125—141, 171 — 187.
27 Об этом см.: Anderson W. Immunities of Empire: Race, Disease, and the New Tropical Medicine, 1900—1920 // Bulletin for the History of Medicine, 1996. Vol. 70, No. 1. P. 94— 118.
28 Заболотный Д.К. Материалы о чуме в Индии // Д.К. Заболотный. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев: Изд-во АН УССР, 1956. С. 17; Супотницкий М.В., Су-потницкая Н.С. Указ. соч. С. 83.
29 Klein I. Plague, Policy and Popular Unrest in British India // Modern Asia Studies, 1988. Vol. 22, No. 4. P. 723-755.
30 Politzer R. The Plague. Geneva, World Health Organization, 1954. P. 26.
31 Hirst L.F. The Conquest of Plague... P. 300.
32 ТиммельфарбЯ.К, ГродскийKM. Д.К. Заболотный, 1866—1929. М., Гос. изд-во мед. лит-ры, 1958. С. 36.
33 Sorokina М. Haffkine, Waldemar Mordecai Wolf // Dictionary of Medical Biography. Ed. By W.F. Bynum and H. Bynum. 5 Vols. Vol. 3. Westport, Connecticut, and London, Greenwood Press, 2007. P. 594—595.
34 Echenberg M. Simon, Paul-Louis // Dictionary of Medical Biography... P. 1154.
35 Watts S. Epidemics and History... P. 25.
36 Hachten E.A. In Service to Science and Society: Scientists and the Public in Late-Nineteenth-Century Russia // Osiris, 2nd Series, 2002. Vol. 17 (Science and Civil Society). P. 171-209.
37 МирскийМ.Б. Медицина России ХУ1-Х1Хвеков. М., РОСС-ПЭН, 1996. С, 332 333; Скороходов Л.Я. Материалы по истории медицинской микробиологии в дореволюционной России. М., Медгиз, 1948. С. 179—180; Hutchinson J.F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution // Journal of the History of Medicine and the Allied Sciences, 1985. Vol. 40, No. 4. P. 428-429.
38 Hutchinson J.F. Op. cit. P. 420—439.
39 Супотницкий M.B., Супотницкая H.C. Очерки истории чумы: В 2кн. Кн.2.Чума бактериологического периода. М., Вузовская книга, 2006. С. 65—66.
40 Высокович В.К. Предварительное сообщение о результатах, добытых русской экспедицией, командированной для изучения чумы в Бомбее. Киев, 1898; Заболотный Д. К. Указ. соч. С. 17—27, 56—57.
41 ГиммельфарбЯ.К., Гродский К.М. Указ. соч. С. 38—39.
42 Заболотный Д.К. Указ. соч. С. 17.
43 Заболотный Д.К. Отчёт о командировке в Джидду //Д.К. Заболотный. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев, Изд-во АН УССР, 1956. С. 35.
44 О работе Д.К. Заболотного см.: Билай В.И. Жизнь, отданная людям. Киев, На-укова думка, 1966; Васильев КГ. Д.К. Заболотный. М., Медицина, 1986; Голубев Г.Н. Житие Даниила Заболотного. М., Молодая гвардия, 1962; ПицыкН.Е. Даниил Кириллович Заболотный. М., Наука, 1988 и др.
45 Заболотный Д.К. Эндемические очаги чумы на земном шаре и причины её распространения // Д.К. Заболотный. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума... С. 50—55; Gradmann С. Koch, Heinrich Hermann Robert // Dictionary of Medical Biography... P. 742-746.
46 Заболотный Д.К. Организация и результаты обследования эндемических очагов чумы // Д.К. Заболотный. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума... С. 220—248.
47 См.: Игнатьев В.Н. Жизнь одного химика. Воспоминания. Т. 2: 1917—1930. Нью-Йорк, 1945. С, 529.
48 Bowler P., Moms LR. Making Modern Science: A Historical Survey. Chicago: The Univ. of Chicago Press, 2005. P. 165-188, 213-235.
49 Красавицкий П.М. К вопросу о причинах чумы в степях Юго-Восточной России // Врачебная газета, 1910. № 51. С. 1621 — 1624.
50 Шмидт Н.Я. Материалы к истории Колобовской чумы // Врач, 1900. № 11. С, 324.
51 Страхович И.В. Чума Астраханского края, её эпидемиология и обзор мероприятий. Диссертация доктора медицинских наук. СПб., 1906. С. 250—256.
52 Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.): В 2 т. Т. 1. СПб., Дмитрий Буланин, 2000. С. 19—28.
53 Moon D. Peasant Migration and the Settlement of Russia’s Frontiers, 1550—1897 // The Historical Journal. 1997, Vol. 40, No. 4. P. 859—893.
54 В концентрированной образной форме это ярко выразил Владимир Соловьёв. См.: Соловьев B.C. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории // B.C. Соловьев Сочинения: В 2 т. Т. 2. М., Мысль, 1990. С. 736—739.
55 О крахе народнических иллюзий среди русских медиков см.: Энгелыитейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX и XX веков. М., Терра, 1996.
56 Пицык Н.Е. Указ, соч. М., Наука, 1988. С. 129.
57 Страхович И.В. Чума Астраханского края, её эпидемиология и обзор мероприятий. СПб., Типография Морского Министерства, 1906. С. 265.
58 Клодницкая С.Н. Н.Н. Клодницкий, 1868—1939. М., Гос. изд-во мед. лит-ры, 1956.
59 Заболотный Д.К. Чума, эпидемиология, патогенез и профилактика // Д.К.За-болотный. Избранные труды: В 2 т. Т. 1. Чума. Киев, изд-во АН УССР, 1956. С. 197.
60 Заболотный Д.К. Там же. С. 198.
61 ГиммельфарбЯ.К., Гродский К.М. Д.К. Заболотный... С. 56—58; Высокович В.К. Чума в Одессе в 1902 и 1910 гг. // В.К. Высокович. Избранные труды. М., Медгиз, 1954. С. 302—304.
62 См., например: Метёлкин А.И. Основные достижения в России по вопросу о роли диких грызунов в эпидемиологии чумы // Клодницкая С.Н. Указ. соч. С. 185— 197.
