CC BY
242Медицина против эпидемий в Поволжье: социально-исторический контекст (1890—1925)*
Дмитрий Михель, Ирина Михель, Ирина Сироткина
Эпидемии в Поволжье на рубеже XIX и XX веков — одна из наиболее драматичных страниц его истории. Но хотя известно о ней немало, социальная история эпидемий остается ненаписанной. Статья отчасти восполняет этот пробел. Рассмотренный в ней период ограничен двумя датами: эпидемией холеры в начале 1890-х и первыми годами деятельности противочумного института «Микроб», организованного в Саратове в 1919 году.
В этом критическом эпизоде истории Поволжья врачи, власть и население оказались связаны между собой сложными, символически нагруженными отношениями. В борьбе с эпидемиями участвовали разные социальные и профессиональные группы: с одной стороны, представители центральной власти и начальство на местах (сначала земское, после 1917 года — руководство советов и парторганизаций), с другой, медицинское сообщество, внутри которого последовательно задавали тон лечащие земские врачи, санитарные врачи и врачи-бактериологи. К тому же врачи не были изолированной от общества группой: вместе с ним они разделяли — и меняли — представления
о главном объекте эпидемиологической защиты, народе. Соответственно менялись взгляды на причины эпидемий и средства противодействия им.
Революция и гражданская война способствовали победе тех, кто во главу угла ставил санитарную профилактику и вакцинацию, работу по фактически принудительному подъему культурного уровня населения, разрыву его связей с природной средой, искоренению народной медицины и не видел иного средства достижения этих целей, кроме опоры на властные и материальные ресурсы государства.
Дмитрий Викторович Михель, профессор кафедры истории Российской цивилизации Саратовского государственного университета, Саратов.
Ирина Владимировна Михель, доцент кафедры экономической социологии Саратовского государственного социально-экономического университета, Саратов.
Ирина Евгеньевна Сироткина, старший научный сотрудник Института истории естествознания и техники Российской академии наук, Москва.
*Статья написана при поддержке Центра социологического образования Института социологии РАН и «ИНО-Центра (Информация. Наука. Образование)» за счет средств, предоставленных Фондом Форда. Точка зрения авторов статьи может не совпадать с точкой зрения спонсоров.
Проблема эпидемий не только медицинская, она принадлежит и исторической науке. Эпидемии стирали с лица земли целые народы, убивали их правителей и уничтожали режимы, они меняли установления повседневной жизни, разрушали ее ткань. Вплоть до Нового времени эпидемии определяли ход мировой истории, до начала ХХ века они влияли на исход войн. И сегодня человечество далеко от того, чтобы праздновать победу над эпидемиями. Со времен Гомера эпидемии обрастали мифологией (наше время — время нашествия СПИДа — не исключение), в них видели Божию кару, они становились предметом внимания хронистов и историков.
Эпидемии как предмет истории
Историография эпидемий богата и многообразна. Не имея возможности дать ее обзор в этой статье, упомянем только основные темы \ Давно ушло то время, когда история эпидемий изображалась как победоносная борьба с ними, неуклонный прогресс науки и медицины, победа над суевериями. Современную социальную историю эпидемий интересует то, как различные общества реагировали на краткие, но разрушительные эпидемические кризисы, как интерпретировали их и как с ними справлялись. Появление таких дисциплин, как социальная история медицины и медицинская антропология, существенно повлияли на наше понимание болезни и ее места в истории. В том числе они показали, что традиционные народные методы противодействия эпидемиям имели свою логику.
Как и другие социальные кризисы и катастрофы, эпидемии ставили перед людьми задачи объяснения их и борьбы с ними, а способы решения этих задач воспроизводились на протяжении человеческой истории. Эпидемиям подвержены все без исключения культуры, не удивительно, что способы борьбы с ними варьируются в зависимости от исторического, социального и культурного контекста. Поэтому эпидемии — исключительно благодатная тема для сравнительных исследований. Эпидемии подвергают жестоким испытаниям взгляды и верования людей, как следствие, их изучение открывает перед исследователем новые возможности в области истории идей: религиозных, социальных, политических, научных и медицинских. Представления об эпидемиях и о мерах борьбы с ними — как медицинские, так и народные — часто противоречили
друг другу, и историк идей находит здесь богатую пищу для анализа «структур знаний», ответственных за наше понимание болезни.
Наконец, история эпидемий — идеальный материал для изучения социального и медицинского контроля — темы, ставшей одной из главных в европейской и американской историографии последней четверти ХХ века. Тот способ борьбы с эпидемиями, который сложился в средневековой Европе, был похож на ведение военной кампании; в нем решающую роль играло государство. В Новое время гражданские власти видели во всякой эпидемии, особенно в чуме, символ великого беспорядка, подавить который можно было лишь жестокими полицейскими мерами. «Политический образ чумы», представленный М. Фуко в анализе французского опыта XVII века, сводился к суровой формуле: «Чуму встречают порядком. Порядок должен препятствовать возможному смешению, вызываемому болезнью, которая передается при смешении тел, или злом, возрастающим, когда страх и смерть сметают запреты»2. Реакция какой-либо страны на эпидемии в XIX веке — верный показатель степени авторитарности правящего в ней режима.
Зародившись в Европе, административная модель борьбы с эпидемиями стала официальной медицинской моделью и распространилась в остальном мире. Политика стран-колонизаторов по отношению к населению колоний представляла еще более беспощадный вариант этой модели. История колониальной медицины, активно развивающаяся на протяжении последних десятилетий, поставила на обсуждение вопросы о более и менее демократичных способах контроля над эпидемиями, о различиях в культурных интерпретациях таких оппозиций, как «болезнь — здоровье», «чистое — грязное», «порядок — беспорядок».
Что может добавить к уже существующей историографии изучение эпидемий в Поволжье? Для России в целом была характерна административная модель борьбы с эпидемиями в ее наиболее жестком, а потому наиболее драматичном варианте. По отношению к Поволжью это справедливо вдвойне: по Волге проходила негласная граница российской цивилизации. Заволжская степь была той землей, которую предстояло колонизовать, русифицировать, цивилизовать. Поэтому при изучении эпидемий в Поволжье возникают аналогии с историей как европейской, так и колониальной. В любом случае в центре внимания историка оказывается вопрос о контроле, точнее, об отношениях между властью, медициной и населением по поводу эпидемий.
На рубеже XIX и ХХ веков в регион мигрировали значительные массы сельского населения. Их приток был вызван начавшейся модернизацией всего российского общества. Густонаселенное Поволжье оказалось одной из самых опасных в эпидемическом плане областей Российской империи и сохраняло этот статус в первое десятилетие советской истории. В отчетах правительственных чиновников Поволжье представлено «регионом бедствий», «воротами в Азию», откуда через Каспий в Россию приходят холера и другие «повальные болезни»3. Бедственное положение населения Поволжья, частый голод, восприятие края в качестве «фронтира», отделяющего центральную Россию от ее азиатских областей, — эти и другие обстоятельства влияли на формирование политики государства и различных общественных групп, объявивших своей целью «оздоровить Поволжье».
История эпидемий в Поволжье на рубеже веков интересна и тем, что в ней много действующих лиц — акторов. Этот термин был предложен французским историком Бруно Латуром, по мысли которого акторами могут быть не только люди, но и объекты, влияющие на действия людей. Например, в случае с эпидемиями, микробы. К треугольнику «власть, население, врач» должен быть добавлен четвертый актор, «микроб», тем более что его имя было дано первому в Поволжье исследовательскому институту, о котором пойдет речь в последней части статьи. Но этим число действующих лиц не ограничивается. Внутри каждой группы обнаруживаются дальнейшие подразделения: власть не только государственная, но и земская; врачи не только лечащие, но и санитарные, да к ним еще надо прибавить ученых, спорящих о природе эпидемий, в том числе представителей новой для рубежа веков дисциплины — бактериологии. Каждая из этих групп предлагала свою стратегию борьбы с эпидемиями, и часто стратегии были диаметрально противоположными. Население также стратифицировалось: на русскоязычное оседлоземледельческое и кочевое степное; на мужчин, с одной стороны, и женщин и детей, с другой (считалось, что именно эти последние представляют большую опасность как передатчики возбудителей чумы). Наконец, к действующим лицам нашей истории надо отнести и животных — степных грызунов, — в которых врачи видели источник инфекции.
С учетом представлений всех вовлеченных сторон эпидемия перестает выглядеть единым, монолитным явлением4. У каждого из акторов было свое видение эпидемии, и задача историка эти видения
описать. Статья предлагает читателю не хронологию эпидемий в Поволжье, а показ отношений между различными акторами по поводу эпидемий и анализ того, как каждый из них интерпретировал кризисную ситуацию.
Население и власть
Причиной возмущения среди населения традиционно были не столько сами эпидемии, сколько действия властей по их пресечению. Так, история эпидемий чумы в Швеции и Англии свидетельствует: через несколько недель люди привыкали к мору и, предоставленные самим себе, продолжали свои повседневные дела. Если же волнения и возникали, то вызывались противоэпидемическими мерами, а не болезнью как таковой5. В свою очередь волнения давали правительству повод к более насильственным действиям, и возникал замкнутый круг. В Европе так продолжалось до 1848 года, когда во время новой вспышки холеры волнений было гораздо меньше, чем в предыдущие. Объяснялось это тем, что даже в таких авторитарных государствах, как Пруссия или Баден, правительства в значительной степени ослабили полицейский контроль. Только в тех странах, где этого не произошло, — как, например, в России, — холерные бунты продолжались.
История холерных бунтов в Поволжье в конце XIX века хорошо известна6, и мы не будем здесь ее повторять. Обратим внимание лишь на то, что реакция жителей была вполне типична для административной модели. Эпидемии в Поволжье в 1892—1893 годах — хорошая иллюстрация того, как политическое «прочтение» болезни и санитарно-медицинских мер борьбы с нею могло ограничить или вообще свести на нет эффективность противоэпидемических действий государственной власти7.
Во время конфликтов различия в представлениях о болезни, жизненном строе, правильной организации быта у населения и властей проявлялись особенно ярко. Важной их частью были разногласия по поводу религиозных обрядов и той опасности, которую они несли в плане распространения болезни. Как ничто другое, вмешательство в отправление обрядов побуждало население к открытому конфликту. Запрещение паломничеств в Индии или нарушение порядка похоронных ритуалов в России оказывалось искрой, моментально разжигавшей страсти.
Другим поводом для столкновений с властями служили медицинские мероприятия: госпитализация заболевших или практическая вакцинация. В Индии любые противоэпидемические меры, поскольку исходили они от колониальных властей, обрастали массой устрашающих слухов: прививки якобы ведут к немедленной смерти или к импотенции; лекарства врачи «добывают» из тел больных и из трупов; в лагерях беженцев, организованных, чтобы помочь голодающим, раздают отравленный хлеб и т. п.8 Реакция населения на эпидемии в России во многом сравнима с происходившим в колониальной Индии. В народном сознании врачи, по крайней мере до возникновения земской медицины, были представителями государства, значит, ассоциировались со страданием и смертью, а вовсе не с целительством и избавлением от болезни9. Так было потому, что врачей было мало, соответственно в прямые контакты с ними вступала незначительная часть населения и их авторитет держался только на их близости к государственной власти. Хотя отношения самих врачей с этой властью никак нельзя было назвать идиллическими.
Государственная власть и врачи
Эпидемии заразных болезней в Поволжье, как и во всей остальной России, были в первую очередь предметом озабоченности власти. Показательна в этом отношении холерная эпидемия 1892—1893 годов, которой продолжился общероссийский кризис, начатый непосредственно ей предшествовавшим великим голодом. Как показывают недавние исследования, российское правительство готовилось к встрече с опасностью. Однако современники были твердо убеждены в том, что для помощи населению ничего не делается и что «нерадивое правительство разваливает страну»10. Это мнение разделяли и профессиональные медики. Их отношения с государственной властью традиционно были проблематичными: с одной стороны, врачи в России, в особенности до образования земств, были наемными служащими репрессивного государства, с другой, в силу своего социального происхождения, материалистического образования, тяжелых условий работы, профессиональные медики являлись одной из наиболее радикально настроенных групп11.
Кризис 1890-х старый конфликт между государственной властью и врачами проявил в полной мере. С началом голода врачи преду-
преждали: его прямым следствием станет резкий всплеск заразных заболеваний. Упрекая правительство в бездеятельности, они одновременно заявляли о своей готовности любой ценой противостоять надвигающейся угрозе. Так, профессор медицинского факультета Казанского университета М. Я. Капустин утверждал, что оказание помощи голодающим не должно быть делом только чиновников, самую важную роль в этом деле призваны сыграть врачи 12. В Симбирской губернии земский уездный врач А. П. Воскресенский лично предпринял меры по организации продовольственной помощи нуж-дающимся13. В Саратове в августе 1891 года санитарным обществом при деятельном участии И. И. Моллесона (о нем см. ниже) была создана продовольственная комиссия для помощи голодающим14. То же было сделано и в Самаре15. В докладе собравшегося 25 июня 1892 года экстренного съезда врачей и представителей земств Саратовской губернии по вопросу борьбы с холерой уже в первых словах прозвучала резкая самокритика или, скорее, завуалированная критика в адрес властей: «Эпидемия, несмотря на двухлетнее пребывание ее в соседней с нами Персии, и ныне застала нас, как и во все предшествующие свои нашествия, врасплох, почему и борьба с нею начата уже поздно» 16. Кстати, второе заседание съезда, намеченное на утро 28 июня, не состоялось, поскольку в городе начались уличные беспорядки в связи с холерой17.
В годы первой русской революции критика государственной власти со стороны земских врачей стала еще более резкой. На общероссийском уровне органом политической оппозиции стали Пироговские съезды18, на местном — региональные съезды земских врачей. Например, в постановляющей части губернского совещания врачей и представителей земств, городов и других учреждений Самарской губернии по вопросу о борьбе с холерой в марте 1905 года неудача в этом деле ставилась в прямую связь с «общими ненормальными гражданско-правовыми условиями и нормами русского населения», бесправием личности, отсутствием «свободы печати, собраний, союзов», с «разорительной войной» и бюрократическим произволом. Совещание особо подчеркивало, что «в виду холеры необходимо, чтобы высшие органы административные и духовные приняли все меры к тому, чтобы не вселять населению никакой вражды, недоверия и подозрения к интеллигентным силам, в том числе, к медицинским работникам» 19.
Последний пункт был выделен не случайно. Судя по сообщениям местной печати, противостояние врачей, как представителей
либеральной земской интеллигенции, и власти принимало подчас очень острые формы. В особенности полиция, подозревая врачей в революционной агитации, чинила им всяческие препятствия в сельской местности, иногда даже арестовывала врачебно-санитарные отряды. В августе 1907 года такой случай был в селе Подъем Самарской губернии: там пьяный полицейский урядник попытался расправиться над членами противоэпидемического отряда — студен-том-медиком и санитаркой20. В биографиях многих земских врачей той эпохи находим случаи открытого неповиновения царским властям, и как следствие, — обыски, высылки, аресты21.
Врачи и земства
Еще одна линия противостояния обозначилась в отношениях между земскими врачами и депутатами земств. Хотя данному сюжету достаточно уделено места в современных исследованиях22, материалы по истории эпидемий в Поволжье могут пролить на него дополнительный свет.
В 1889 году И. И. Моллесон (1842—1920), один из первых в России санитарных врачей, создал при Саратовском губернском земстве санитарное бюро. Уже 1 декабря того же года вышел в свет пробный номер его печатного органа — «Саратовский эпидемиологический листок». С января 1891 года его сменило более солидное издание — «Саратовский санитарный обзор», публиковавшийся с периодичностью два раза в месяц до 1895 года включительно. Зачинателем этого издания и его редактором был тот же Моллесон, принесший с собой в Нижнее Поволжье передовой дух профилактической общественной медицины. Его приезду в Саратов предшествовала долгая и драматическая работа в других местах, в частности в Перми, где в 1872—1873 годах он трудился в должности губернского земского врача, пока руководство Пермской губернской управы не вынудило его оставить этот пост. Распространять свои взгляды на организацию профилактической (санитарной) медицины он начал еще в 1871 году, изложив их в специальной работе, увидевшей свет в Казани 23. В Саратове Моллесон наладил систематический сбор, анализ и публикацию важной санитарно-статистической информации; из нее, между прочим, следовало, что в первую дюжину наиболее распространенных заразных заболеваний в губернии входят в порядке убывания по распространенности: малярия, оспа, грипп,
корь, тифы, коклюш, крупозная пневмония, чахотка, скарлатина, дифтерит, сибирская язва и бешенство, вызванное укусами живот-ных24. При Моллесоне Саратов и другие города губернии пережили страшную холерную эпидемию 1892—1893 годов, анализу которой были посвящены многие номера его журнала. Но пребывание одного из родоначальников российской санитарной медицины в Саратове было недолгим: в 1896 году он вновь вынужден покинуть свой пост, отправляется подыскивать себе другое место.
Судьба Моллесона показывает, сколь сложными были взаимоотношения общественных врачей с деятелями местного самоуправления. Наиболее острые противоречия разделяли гласных (земских депутатов) и санитарных врачей — сторонников профилактического направления. Первые крайне враждебно воспринимали инициативы, которые позволили бы вторым усилить контроль над местными санитарными условиями. Самые радикальные критики санитарнопрофилактических программ замечали: если врачи хотят предупреждать болезни, то для этого существует единственный способ — перестать быть врачами и заняться улучшением экономического и нравственного устройства общества25.
В свою очередь земские врачи-гигиенисты, считая профилактические меры вполне обоснованными медицинской теорией, видели в позиции земства досадную помеху своей деятельности. Более того, они посягали на сферу компетенции земской власти. Например, в январе 1893 года на противохолерном съезде земских врачей в Самаре прозвучали требования напрямую подчинить санитарные отряды земским управам и таким образом вывести из-под контроля земских органов более высокого уровня, по мнению докладчиков, нерадивых и неповоротливых. Также съезд постановил значительно расширить численность медперсонала, что, разумеется, повлекло бы за собой увеличение расходов земства. Наконец, было предложено вдвое увеличить численность врачей по сравнению с числом земских депутатов в составе губернского санитарного совета при губернской земской управе26. На Саратовском противохолерном съезде столь же резко обрушился на земцев врач В. Д. Ченыкаев. Отметив, что противоэпидемические меры, несмотря на значительные затраты на их проведение, неэффективны, он настаивал на создании «постоянной оздоровительной губернской организации», действующей «на рациональных основах»27.
На рубеже двух веков эпидемии следовали одна за другой. Для борьбы с ними требовались не только непрерывное напряжение сил
местных органов власти, но и глубокие профессиональные знания. Саратовское земство еще долго сожалело о том, что рассталось с Моллесоном, врачом первой величины. Возможно, именно поэтому, когда в 1902 году XXXVII Саратовское губернское земское собрание вновь решилось наладить санитарно-профилактическую работу в губернии, оно не пожалело ни сил, ни средств, чтобы привлечь в город в качестве заведующего специально основанным для этих целей отделением народного здравия губернской земской управы доктора Н. И. Тезякова (1859—1925), руководившего санитарномедицинской работой в Воронеже. Тезякову, уже много лет известному своей работой в Херсонском и Воронежском земствах, был предложен значительный по тем временам оклад (3 тыс. рублей в год) и даны широкие полномочия. Его приезд тщательно готовился, в том числе стараниями Пироговского общества, в феврале 1903 года приславшего на адрес Саратовской губернской управы основные положения доклада Тезякова VIII Пироговскому съезду28.
Усилением своих позиций в рамках земств врачи были обязаны именно эпидемиям. При подъеме заразных заболеваний голос врачей звучал более веско, а земские «верхи» вынуждены были идти навстречу тем, кого они до этого воспринимали как простых исполнителей своих решений.
Лечение или профилактика: лечащие врачи и гигиенисты
Причины загадочного нашествия болезни и ее не менее загадочного отступления истолковывали по-разному, однако, несколько упрощая, можно сказать, что на протяжении почти всей истории эпидемий соперничали две главные объяснительные теории: заражения (контагиозная) и среды. Сторонники первой видели причину эпидемий в заражении больными людьми здоровых, были убеждены в существовании некоего материального агента заражения. Их оппоненты, оспаривая эту точку зрения, ссылались на известные случаи, когда контакты с больными не вели к заражению и когда, напротив, люди заболевали в отсутствие таких контактов. Значит, болезнь вызывается особыми климатическими, географическими и социальными условиями. (Еще в эпоху античности говорили о влиянии «миазмов», исходящих из нездоровой местности.) Предметом самых жарких споров между сторонниками двух теорий был
вопрос об эффективности карантина: «контагионистам» карантин представлялся чуть ли не единственным способом остановить распространение болезни; «средовики» полагали карантин не просто бесполезным, но и вредным — как вредна всякая излишне репрессивная мера29.
Выбор той или иной точки зрения не был случайным, часто диктовался социальным положением и политическими взглядами человека. Когда на рубеже XVIII—XIX веков чума в Европе исчезла, можно сказать внезапно, уступив место другим эпидемиям, среди образованной части общества развернулась дискуссия о причинах и путях передачи инфекций. Сторонники полицейско-карантинных мер по-прежнему придерживались теории заражения, тогда как выразители интересов свободной торговли подчеркивали роль нездоровой среды, «миазмов», в возникновении и распространении заразы. И в промежутке между эпохой Французской революции и европейскими революциями 1848 года вторая точка зрения находила в Европе все больше приверженцев30.
Вообще же можно утверждать, что эпидемии явились решающим фактором возникновения социальной гигиены и профилактической медицины. Основатели санитарно-гигиенической медицины в России (Ф. Ф. Эрисман, И. И. Моллесон, Е. А. Осипов) любили повторять известное выражение Н. И. Пирогова о том, что будущее должно принадлежать профилактической медицине. Разумеется, это не означало, что санитарные врачи отказывали традиционной лечебной медицине в праве на существование. Вместе с тем отношения между врачами, занятыми в земствах участковой работой, и санитарными врачами не всегда были безоблачными, хотя, как правило, не выливались в серьезные конфликты. Разногласия были вызваны, как представляется, не только доктринальными различиями, но и внешними, социальными, обстоятельствами. Санитарные врачи были активно вовлечены в общественно-политическую деятельность, тогда как у участковых врачей, которые вели обширный прием пациентов на местах, просто не оставалось времени для политики. Участковые врачи были более склонны к сотрудничеству с земскими лидерами, санитарные — к противостоянию. Вторые считали необходимым создание сильной санитарной организации, первые надеялись на гражданскую активность населения, на то, что каждый будет сам заботиться о своем санитарном благополучии. Даже идея санитарных попечительств с участием местного населения казалась им не особо важной.
В конце XIX — начале XX века санитарные врачи еще не могли составить на медицинских съездах сколько-нибудь весомую конкуренцию лечащим врачам. Так, на губернском совещании врачей и представителей земств в Самаре в марте 1905 года все принятые решения отвечали желаниям участковых врачей, а не сторонников санитарно-профилактического направления. Хотя решения этого совещания были во многом предопределены горячей обстановкой революционного времени, тем не менее их односторонность колола глаза: «Основная роль в борьбе с эпидемией холеры должна принадлежать участковой медицине и ее представителям — участковым земским врачам»; «Весь временный эпидемический персонал является частью общей участковой организации и работает под руководством участкового врача» 31.
Дело не только в том, что подобными резолюциями участковые врачи защищали свои цеховые интересы. Важнее другое — их убежденность в превосходстве лечения над профилактикой. Но такие взгляды в условиях, когда теория миазмов или среды уже была дополнена бактериологической теорией, не могли не являться устаревшими, задерживавшими прогресс медицины.
Санитарные врачи и бактериологи
Как показал Латур, во Франции врачам-гигиенистам удалось занять ведущее положение внутри медицинского сообщества уже в 1870— 1880-е годы. Помогло им то, что в полемике с лечащими врачами гигиенисты стали все активнее использовать пастеровские идеи о роли микробов в возникновении заразных болезней32. В России дебаты о роли бактериологии носили драматический характер. На II Пироговском съезде в 1887 году произошел открытый конфликт между лидером санитарно-профилактического направления Ф. Ф. Эрис-маном и поборником пастеровской бактериологии И. М. Мечниковым. В следующем году Мечников покинул Россию и, работая в Институте Пастера в Париже, получил мировое признание. Российская же медицинская общественность признала значение бактериологических знаний для борьбы с эпидемиями лишь десятилетие спустя33.
Признанию бактериологии и распространению вакцинации способствовали несколько факторов. Во-первых, сторонниками бактериологических взглядов становились прежде всего военные врачи
и врачи, работавшие в колониях, поскольку им приходилось не столько пользовать индивидуальных пациентов, сколько иметь дело с большими массами людей34. Именно поэтому представления бактериологов о причинах заразных болезней прочно вошли в сознание медиков, а через них и в широкое общественное сознание в годы Первой мировой войны
Во-вторых, кризис начала 1890-х и события первой русской революции охладили народнические иллюзии российских общественных врачей и подтолкнули их к поиску тех более прагматических способов предотвращения эпидемий, которые предлагало бактериологическое знание. К 1889 году на все Поволжье имелась только одна Пастеровская станция в Самаре. Ее основание отчасти было данью общероссийского увлечения идеей Л. Пастера о возможности лечения людей, укушенных бешеными животными35. В 1901 году в Астрахани открывается первая бактериологическая лаборатория для проведения исследований, связанных с угрозой чумы в засушливых районах Нижнего Поволжья. Поначалу ее деятельность была довольно вялой. Но с 1910 года значение бактериологических исследований для санитарно-эпидемиологической медицины быстро возрастает. На противочумном съезде в Астрахани был выдвинут тезис о распространении чумных микробов степными грызунами36. В 1912 году бактериологические теории уже активно использовались при обсуждении проблемы чумных эпидемий в Астраханской губернии 37. Наконец, в 1914 году на противочумном съезде в Самаре приват-доцент Саратовского университета П. К. Галлер (1858—1920) объявил о необходимости создания особого бактериологического института, который был бы подобен Институту экспериментальной медицины в Петербурге. Необходимость открытия такого института именно в Саратове Галлер мотивировал территориальной близостью города к эндемическому очагу чумы в Нижнем Поволжье38.
В-третьих, свою роль сыграло и разочарование в возможностях земских органов самоуправления. Так, обсуждая решения XI Пироговского съезда 1911 года, предлагавшего уменьшить роль государства в решении санитарных проблем регионов, Н. Ф. Гамалея писал, что «правда не на стороне съезда», поскольку «даже в Англии самое широкое местное самоуправление ничего не сделало для оздоровления страны до создания центрального правительственного органа» 39. Для бактериолога Гамалеи, лучшего ученика и коллеги Мечникова, такой вывод вполне характерен. Бактериологам постепенно удалось убедить общественность в невозможности повысить быстрыми
темпами санитарно-гигиеническую культуру населения. Вакцинации стали считаться более эффективной мерой. В первое десятилетие ХХ века бактериологические центры Российской империи уже наладили производство вакцин и сывороток против целой группы инфекционных болезней, в том числе скарлатины и дифтерита. Создание в 1909 году в Германии препарата против сифилиса, сальварсана, дало дополнительный импульс движению за то, чтобы традиционные санитарно-профилактические методы дополнить новыми приемами борьбы с инфекционными заболеваниями.
Решительным пропагандистом бактериологических методов в Саратове был Галлер. Он еще в 1890-е годы тщательно следил за всеми новинками в области санитарной медицины в Германии40, а после создания П. Эрлихом сальварсана стал его пропагандировать в региональном медицинском сообществе41. Работая в Александровской земской больнице в Саратове, Галлер самостоятельно оборудовал для своих нужд бактериологическую мини-лабораторию в заразном отделении и применял новые научные знания в своей врачебной практике. Его деятельность подготовила открытие в 1919 году сильного бактериологического института в Саратове.
Из сказанного, как мы надеемся, ясно, что борьба за оздоровление населения в Поволжье, как и в России в целом, велась отнюдь не единым фронтом. Представители государства, земские лидеры, врачи общей практики, гигиенисты, бактериологи — все они имели собственные представления о том, как лучше справиться с эпидемиями. Отдельные группы могли заключать временные союзы, особенно прочные в периоды эпидемических кризисов (в 1892—1893, 1910 и особенно в 1918—1925 годах), а в «спокойные» периоды отдалялись друг от друга. Важнейшую роль в профессиональном укреплении санитарно-эпидемиологической медицины сыграли события первой русской революции, Гражданской войны и великого голода в Поволжье в начале 1920-х годов, когда врачам и ученым приходилось быстро налаживать новую санитарную организацию и обосновывать свою позицию в отношении населения. Но уже на стыке двух веков наметились первые формы сотрудничества между властями и медиками, чему немало способствовало правительственное решение о создании санитарно-исполнительных комиссий. Хотя роль этих институтов, как правило, историками оценивается невысоко42, они все же подняли в определенной степени авторитет медицинской профессии, помогли проведению в жизнь стратегий профилактической медицины. Благодаря их работе, важнейшим инструментом
борьбы с эпидемиями становятся попытки оздоровить посредством санитарно-гигиенического просвещения народный быт, а основной причиной эпидемий все чаще признается отсутствие у народа должного уровня цивилизованности.
Санитарное исправление быта
Уже с начала XIX века образованные круги общества воспринимают эпидемии как символы невежества и отсутствия цивилизации. В Индии холера предстает воплощением глубоких социальных различий между англичанами и «туземцами»43. Сначала противоэпидемическая политика британских властей в Индии была чисто дискриминационной, направленной на защиту от эпидемий только белого населения и армии. В результате за 130 лет британского правления в Индии от эпидемий умерло 25 миллионов местных жителей. Колониальные врачи считали инфекционные заболевания неотъемлемой частью быта индийцев, симптомом их отсталости. Теория миазмов как нельзя лучше соответствовала представлению, что источник эпидемий коренится в климате Индостана, в самой почве страны44. Как следствие, колониальные власти долго не принимали бактериологической теории болезни и не соглашались применить меры, которые им рекомендовал проводивший исследования в Калькутте Р. Кох45. С развитием бактериологии ситуация стала меняться. Когда США в первые годы ХХ века оккупировали Филиппины, вооруженные новыми знаниями американские военные администраторы и врачи видели источник заразных болезней уже в самих телах филиппинцев. Но только после того, как отчетливо обозначилась необходимость в систематическом использовании местной рабочей силы, вопрос об оздоровлении колонизуемых был, наконец, поставлен46.
Как уже отмечалось, российских врачей к пересмотру взглядов на причины заболеваний подтолкнул крах народнических идеалов. Пока эти идеалы были сильны, скажем, повальное распространение сифилиса в народной среде считалось результатом бытового заражения, когда же они ослабели, заговорили о роли «дурных нравов» в среде простого народа47. В первые десятилетия ХХ века высочайший уровень сифилизации населения был отмечен в Саратовской губернии. Как сообщал в своем докладе саратовскому физико-медицинскому обществу 3 марта 1921 года врач С. Л. Тапельзон, с началом Первой мировой войны «сельский сифилис начинает приобре-
тать несвойственный ему характер. Внеполовой “бытовой” тип распространения постепенно отодвигается на второй план: на сцену выступает половая передача, городской тип»48. Причину этой трансформации усматривали в первую очередь в общей «некультурности» населения и его бедственном материальном положении. Подобным же образом трактовались причины других заразных заболеваний. В этой связи особую значимость приобретало санитарное просвещение: предполагалось, что с его помощью удастся искоренить «народное невежество» 49.
Поволжье оказалось одним из тех регионов, где к просветительской работе подошли серьезно. Заимствуя германский опыт по организации гигиенических выставок50, в некоторых уездных городах и селах Поволжья стали проводить аналогичные мероприятия для народа51. Их целью было привить «низам» подлинно научные взгляды на строение человеческого организма, природу инфекционных болезней и меры борьбы с ними. Другими формами просветительской работы были публичные лекции и фильмы по тем же вопросам. Обычными предметами обсуждений со стороны гигиенистов являлись бытовые стороны народной жизни: поддержание порядка в жилище, хозяйственных постройках и туалетных помещениях; правила хранения и приготовления пищи; организация помощи больным, воспитание и уход за детьми; вопросы личной гигиены; темы, касающиеся распространения сифилиса и холеры.
Одновременно подвергались критике многие методы народной медицины, в первую очередь направленные на лечение заразных больных. Сначала основной ареной для критики служили медицинские журналы 52. Позднее, столкнувшись с упорным нежеланием народа менять привычные нормы поведения, врачи распространили свою деятельность и на другие издания. Однако для полной победы над традиционным целительством медицине был нужен союз с государством. Он был заключен в первые годы советской власти, когда традиционная медицина была объявлена преследуемым по закону шарлатанством53.
Справедливости ради отметим, что еще в конце XIX века отношение врачей к практикам народной медицины зачастую было доброжелательным. Так, в 1887 году на съезде земских врачей Саратовской губернии обсуждали, нельзя ли утилизовать народную медицину и «овладеть доверием народных лекарей и лекарок, которые... приносят населению... значительную долю пользы, подавая ему первоначальное врачебное пособие и снабжая его некоторыми гигиениче-
скими и диетическими сведениями» 54. Скорее всего, стремление использовать методы народной медицины объяснялось слабостью самой общественной медицины в конце XIX века и малым числом врачей в уездах.
Российская интеллигенция считала тесную связь народа с естественной средой обитания важным условием его жизни. Сначала славянофилы, затем народники идеализировали эту связь как свидетельство присущей народу невинности и даже святости. С разочарованием в идеалах народничества в интеллигентских кругах все чаще стали говорить о «некультурности» и «нецивилизованности» народа, а связь с землей, водоемами и животными считать предпосылкой заражения и распространения болезней.
Опасная связь с животными
В 1910 году на противочумном съезде в Астрахани было выдвинуто предположение о связи первых жертв чумных вспышек со степью и полем: «первые заболевания произошли в обстановке, допускающей возможность соприкосновения с сусликами»55. Через два года исследования, предпринятые в этом направлении, привели к открытию спонтанной чумы среди сусликов Астраханского края. Представление о сусликах как разносчиках чумы позволило объяснить, почему первыми жертвами чумы всегда оказывались женщины и дети: те и другие охраняли посевы от сусликов и поневоле чаще мужчин могли соприкасаться с грызунами. Отметим, что взгляд этот вполне соответствовал распространенному стереотипу, согласно которому женщины и дети ближе, чем мужчины, к природе, а значит, во время эпидемий могут представлять и большую опасность как переносчики болезни.
С 1 по 8 марта 1914 года в Самаре под председательством губернатора Н. В. Протасьева проходил Первый областной съезд, посвященный вопросам борьбы с чумой и сусликами. В постановлениях съезда звучали фразы о гигантских масштабах опасности, разносимой полчищами сусликов по всему юго-востоку России, включающему в себя Астраханскую, Ставропольскую, Саратовскую, Оренбургскую, Симбирскую и Уфимскую губернии, Уральскую, Донскую и Тургайскую области. Съезд установил двойную вину сусликов: истребляют дикие и культурные полевые растения и распространяют чумные микробы. Против такого врага требовались сильные
средства, и на съезде было заявлено, что «борьба с сусликом во всех отношениях должна быть отнесена к задачам государства и принята на средства Государственного казначейства, при посильном участии в расходах местных учреждений»56.
Государство откликнулось на призыв. Признав вслед за врачами в сусликах конкурентов за пищевые ресурсы и установив их естественную причастность к распространению чумных эпидемий, оно объявило им и другим полевым грызунам беспощадную войну. Но вскоре война эта была прервана «большими» войнами — сначала войной между ведущими мировыми державами, а затем вспыхнувшей в России войной гражданской.
Бедствия военных лет сопровождались в Поволжье вспышками различных болезней. Тиф, который был вызван передвижением огромного числа людей — беженцев и войск, скученностью и общей антисанитарией, свирепствовал на Волге уже с 1915 года57. Средства борьбы с тифом были очевидны: организация нормальных гигиенических условий для жизни собранного в городах населения: бань, пунктов питания, прачечных и т. п. Но в годы войны как раз их и не хватало, поэтому тиф оставался центральной проблемой для крупных волжских городов на протяжении 1914—1921 годов.
Наряду с другими эпидемиями, в течение всех лет гражданской войны в нижневолжских степях ежегодно фиксировались мощные вспышки чумы. Война закончилась — пришел великий голод 1921 года. Эпицентром его было Поволжье, а в Поволжье сильнее других городов пострадал Саратов. Статистика тех лет, которая, между прочим, велась весьма аккуратно, свидетельствует: с 1916 по 1922 год численность населения города сократилась с 228 тыс. человек до 185 тыс.58 Голодающие люди ловили и ели степных грызунов, заражаясь от них чумой 59. Поэтому после окончания других войн, советская власть возобновила войну с грызунами.
Поиск и выявление сусликов — разносчиков чумы должны были взять на себя органы управления здравоохранением, Наркомздрав, а массовое уничтожение сусликов посредством масштабной распашки земель в местах их гнездования предписывалось органу управления земледелием Наркомзему. Но в первой половине 1920-х годов материальные и технические ресурсы этого ведомства были недостаточными, масштабная распашка началась в Поволжье позже фактического начала войны с сусликами. В результате основная тяжесть работы по предупреждению чумной опасности легла на органы здравоохранения. А главным инструментом профилактики
чумной опасности в начале 1920-х годов вновь стало санитарномедицинское просвещение. Однако оно столкнулось с серьезным препятствием в лице потребительской кооперации, которая проводила массовую закупку у населения шкурок сусликов и тарбаганов (монгольское название сурка)60. Противочумные совещания в Саратове обратили внимание на этот факт и потребовали от правительства прекратить поощрение подобных промыслов.
Одновременно большими тиражами издавались листовки, адресованные населению степных районов Поволжья; в них рассказывалось, что чумой люди заражаются от сусликов. Например, во второй половине 1925 года вышла листовка «Кто и каким образом заражается чумой?» На ней мы видим серию рисунков, изображающих процесс передачи чумных микробов от сусликов к человеку. Жирными буквами выделены следующие фразы: «От сусликов заражаются чумой в наших степях! Не прикасайтесь к сусликам! Боритесь с ними, затравливая их в норах сероуглеродом или ядовитыми газами. Продашь за три копейки сусликовую шкурку и в то же время заразишься от нее чумой и погибнешь. Только от сусликов заражаются летом чумой в наших степях. Будьте осторожны с ними»61. В той же листовке приводились примеры гибели суслятников — людей, заготавливавших шкуры сусликов (все они были детьми). Населению предписывалось избегать контактов с полевыми грызунами и сообщать об их падеже властям и участковому врачу. Такие же листовки распространялись в 1923 и 1924 годах как на русском, так и на арабском языке, понятном мусульманскому населению Поволжья62. «Оздоровление» требовало, чтобы между народом и его соседями по среде обитания была воздвигнута мощная символическая преграда.
Степь как граница цивилизации: угроза с востока
В европейских странах всегда господствовало мнение, что эпидемии приходят с востока. Для европейской России «востоком» — границей цивилизации, «фронтиром» — была степь. В первой четверти ХХ века степь Астраханского края, которую по ее обитателям именовали Киргизской (казахов в то время русские называли киргизами), привлекает пристальное внимание санитарных врачей, усвоивших понятия и методы бактериологии. Здесь наряду с сусликами обитали и другие потенциальные разносчики чумы — верблюды и полевые мыши. Ко всем им медицина относилась с подозрением.
Уже к 1921 году у медиков сложилось ясное понимание сезонности чумных эпидемий в Киргизской степи. В его основе лежали систематические бактериологические обследования, которые велись здесь с 1914 по 1919 годы. Доктор С. М. Никаноров (в 1920-е годы — директор Саратовского института «Микроб», речь о котором пойдет ниже) констатировал, что в северной (травянистой) части степи чума распространяется преимущественно сусликами и в летнее время (июнь-июль), а в южной (песчаной) — мышами и только в зимний период (ноябрь-январь)63.
Выведенная тогда же эпидемиологическая формула включала в качестве постоянной величины особенности быта местного населения. Если летние контакты с сусликами были обусловлены промысловыми занятиями населения, охраной посевов и даже детскими играми с животными, то зимние контакты с мышами — проживанием казахов в землянках, где с ними соседствовали многочисленные грызуны. По мнению Никанорова, контакты с мышами были неизбежным следствием казахского быта: «Вероятными посредниками [при передаче инфекции] должны быть мыши. Благоприятные для этого условия кроются в киргизских обычаях. Большинство легочночумных больных в степи бывает зимой, тогда же надо думать инфицируются кошмы. Ранней весной киргизы выкочевывают в кибитки, причем излишние кошмы и ковры складываются, связываются и в таком виде без доступа света хранятся до осени, служа убежищем для мышей. В случае эпизоотий в сложенных кошмах чаще всего и легче всего удается находить павших мышей»64.
Представлялось необходимым разорвать фатальную связь между людьми и грызунами. И к кампании против сусликов добавилась активная работа по ликвидации всех звеньев цепи, связывавшей людей с мышами, — включая личные вещи и зараженные жилища, а также могилы. Дело в том, что умерших казахи хоронили неглубоко от поверхности, поэтому могилы легко разрывались степными грызунами и становились источниками распространения чумной инфекции. Радикальный характер вызова, с которым столкнулись медики, подтолкнул их к радикальным же мерам решения проблемы. Наиболее распространенным способом «обеззараживания» в степи стало сожжение жилищ и личных вещей. Потерпевшей стороне выплачивалась денежная компенсация, но всякий раз такая маленькая, что местное население старалось укрывать от эпидемических отрядов свои нехитрые пожитки: одежду, обувь, ковры, посуду65.
Для того же, чтобы справиться с угрозой, таившейся в «чумных» погребениях, было предложено кремировать трупы, хотя это противоречило мусульманскому обычаю предавать тела умерших земле. Радикальный характер вмешательства советской медицины в эту сторону жизни народа хорошо заметен в проекте, озвученном на Четвертом противочумном краевом совещании в Саратове профессором В. А. Арнольдовым. На утреннем заседании 22 марта 1924 года профессор предложил использовать передвижные крематории и специальные камеры-мешки для закрытой перевозки трупов на верблюдах66. Проект неявно предполагал, что санитарные отряды Нижнего Поволжья будут отнимать тела умерших у родственников и самостоятельно сжигать их.
Как видим, в первые годы советской власти борьба с эпидемиями приняла характер борьбы за здоровый быт населения. Это означало не только санитарно-гигиеническое просвещение, но и вмешательство в отправление традиционных погребальных обрядов, в жилищные, промысловые и диетические практики и не могло не вызвать сильного сопротивления. Организаторам санитарно-эпидемической службы в советском Поволжье нужны были союзники, способные эффективно воздействовать на «несознательное» население. И таких союзников врачи нашли — в лице местных партийных организаций 67 и специально назначенных «активистов» — санитарных надзирателей и обычных доносчиков68.
Микробы и «Микроб»
Итак, и государство, и медицина смотрели на степь как на главную опасность. Чтобы защититься от этой опасности, просветительской работы было недостаточно, нужны были более надежные кордоны69. С этой целью в Саратове в январе 1919 года был основан институт «Микроб»70.
Быстрота, с которой он был создан, не удивительна, если иметь в виду, что проект возник задолго до революции и продумывался с учетом опыта Чумного форта в Кронштадте и Института экспериментальной медицины в Санкт-Петербурге. Благоприятным обстоятельством была и широко развернувшаяся в 1920-е годы деятельность по ускоренному становлению в советской России «большой науки». Тогда в стране за короткий срок появились десятки новых научноисследовательских институтов71.
Идею создания института лоббировал перед большевистским правительством крупный бактериолог Д. К. Заболотный (1866—1929), чья роль в течение первых лет работы «Микроба» была очень значительной. Революционные взгляды Заболотного, проявившиеся уже в годы первой русской революции72, обеспечили ему безупречную репутацию и поддержку со стороны нового режима. Разместить институт в Саратове предлагали и другие крупные саратовские ученые: физиолог А. А. Богомолец (1881—1946) и заведующий кафедрой микробиологии Саратовского университета А. И. Бердников — будущий первый директор «Микроба». Сторонниками размещения противочумного института именно в Саратове являлись также упомянутый ранее Галлер и И. А. Добрейцер (1879—1941), долгие годы трудившийся санитарным врачом в Саратове, а при большевиках возглавивший эпидемиологический отдел Наркомздрава в Москве. Эти люди и стали отцами-основателями «Микроба».
Первые три года деятельность института протекала, если можно так выразиться, в пожарном порядке, что было вызвано условиями гражданской войны и хозяйственной разрухи в Поволжье. Тем не менее уже в 1920 году институт отделился от Саратовского университета и получил собственное помещение на Университетской улице. На Первом противочумном совещании в мае 1920 года была выработана программа научной работы, намечены меры по восстановлению сети противочумных лабораторий юго-востока России. Со следующего года в институте начинается подготовка кадров, для врачей читаются специальные курсы по микробиологии и эпидемиологии, с 1922 года издается журнал «Вестник микробиологии, эпидемиологии и паразитологии». На Третьем противочумном совещании в мае 1923 года был намечен план обследования степей и пустынь, выявления чумы среди грызунов. Начался переход от борьбы с чумными вспышками к систематической профилактике чумы.
На Четвертом противочумном совещании новый директор института С. М. Никаноров представил доклад, в котором изложил широкую программу противочумной работы в Поволжье. Следовало не только восстановить сеть лабораторий на всем юго-востоке России, но и резко повысить мобильность противочумных подразделений «Микроба», оснастив их автомобилями и аэропланом. Никаноров призывал «хотя бы частично отказаться от натуральной трудо-гужевой повинности населения, чрезвычайно для него обременительной», и заменить примитивные транспортные средства новейшей техникой73. Борьба с чумой требует большей эффективности,
оперативности, технологической оснащенности, а потому вестись она должна всецело за государственный счет. Доклад Никанорова в сущности свидетельствовал об окончательном оформлении союза научной медицины и советского государства.
В 1920-е годы система противочумной работы была в основном построена. В ее основе лежали современные научные представления, генерировавшиеся в «Микробе» и в связанных с ним лабораториях. Подготовка медицинских кадров и солидная государственная помощь привели к постепенному искоренению и других опасных эпидемий на Волге. Эффективность системы дала о себе знать в последующие десятилетия, особенно в конце 1940-х годов, когда были преодолены медицинские последствия голода 1946—1947 годов.
Создание системы санитарно-эпидемиологической безопасности не обошлось без жертв со стороны медиков. В парадную историю медицинской науки они вошли как «доктора-герои», отчаянные «охотники за микробами»74. Такие лестные эпитеты многие из них, положившие свои жизни на алтарь борьбы с эпидемиями, безусловно заслужили. То была действительно борьба, в чем легко убедиться, обратившись к материалам противочумных съездов и совещаний начала 1920-х годов, сильно напоминающих заседания штаба отчаянно сражающейся армии: сводки с поля боя, сообщения о погибших санитарных врачах, почтение памяти павших... Впрочем, была у этой борьбы и своя рутина: препирательства с местными управлениями здравоохранения, выколачивание средств у финансовых органов, кропотливая работа в лабораториях и т. д.
Было и другое. Тесный союз медицины и государства позволил быстрее достигнуть поставленных целей; но он же обернулся полным контролем государства над оказанием врачебной помощи. Огосударствление медицины шло параллельно с ее бюрократизацией. Характерная для имперской России административная модель борьбы с эпидемиями сохранялась, медицинская регуляция жизни принимала все более жесткие и тотальные формы, ломала быт не только русских, но и коренного населения степи.
С достижением первых успехов на Волге, новая система распространяется дальше на юг и восток, вторгается в засушливые области Казахстана и ставит их под свой контроль75. Медицинская власть в союзе с государственной продолжает «цивилизовывать» степь, уничтожая животных и искореняя традиционный образ жизни людей. Роль символического измерения в этой борьбе трудно переоценить. Как и во Франции во времена Пастера, невидимые микробы
оказались союзниками врачей-бактериологов. Недаром главное достижение научной медицины, институт «Микроб», назван в их честь. Превознося силу микробов как тайных врагов современного общества, врачи и ученые превратили тела и поведение обитателей волжского региона в объекты санитарно-медицинского контроля.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Обзор историографии эпидемий см. в статье: Slack P. Introduction // T. Ranger and P. Slack (eds.). Epidemics and Ideas: Essays on the Historical Perception of Pestilence. Cambridge, Cambridge University Press, 1992. P. 1-20.
2 Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы. М., 1999. С. 288.
3 См.: Лихачев В. Всеподданнейший отчет и санитарное описание мест Поволжья. СПб., 1898.
4 ChandavarkarR. Plague panic and epidemic politics in India, 1896-1914 // T. Ranger and P. Slack (eds.). Epidemics and Ideas... Р. 205.
5 См.: Watts S. Epidemic and History: Disease, Power and Imperialism. New Haven: Yale University, 1997. P. 18; Evans R. J. Epidemics and Revolutions: Cholera in Nineteenth-century Europe // T. Ranger and P. Slack (eds.). Epidemics and Ideas... P. 157-166.
6 Васильев К. Г., Сегал А. Е. История эпидемий в России. М., 1960; Politzer R. Plague and Plague Control in the Soviet Union. New York, The Institute of Contemporary Russian Studies, 1966; Kohn G. C. (ed.). Encyclopedia of Plague and Pestilence: From Ancient Times to the Present. New York, Checkmark Books, 2001.
7 Arnold D. Colonizing the Body: State Medicine and Epidemic Disease in Nineteenth-century India. Berkeley etc., University of California Press, 1993. P. 199.
8 Ibid. P. 213-223.
9 О нападении на врачей во время холерной эпидемии 1848 года в Тамбовской губернии см.: Генрици А. А. Воспоминания о пережитых мною холерных эпидемиях. Холерные эпидемии в Финляндии. М., 2002. С. 38.
10 Frieden N. M. Russian Physicians in an Era of Reform and Revolution, 1856-1905. Princeton, N. J., Princeton University Press, 1981. P. 138.
11 Ibid.
12 Капустин М. Я. Задачи гигиены при бедствиях и неурожае: в адрес Казанского медицинского общества, 22 сентября 1891 // Врач, 1891. № 41. С. 930-932.
13 Врач, 1892. № 41. С. 1048-1049.
14 Саратовский санитарный обзор, 1892. № 3. С. 107.
15 Труды съезда земских врачей Самарской губернии, состоявшегося 20 января 1893 года, по вопросу о борьбе с холерной эпидемией. Самара, 1893. С. 214.
16 Саратовский санитарный обзор, 1892. № 13. С. 471.
17 Там же. С. 477.
18 Булгакова Л. А. Медицина и политика: съезды врачей в контексте русской политической жизни // Власть и наука, ученые и власть: 1880-е — начало 1920-х годов: Материалы Международного научного коллоквиума. СПб., 2003. С. 232-233.
19 Труды Губернского совещания врачей и представителей земств, городов и других учреждений Самарской губернии 15-19 марта 1905 г. // Материалы по вопросу
о борьбе с эпидемией холеры в Самарской губернии в 1904 году. Вып. 3. Самара, типография Л. М. Азеринского, 1908. С. 89.
20 Холерный листок. Издание Самарского губернского земства, 1907. № 3. С. 41-60.
21 Хорошей иллюстрацией служит биография земского врача В. Д. Ченыкаевa (1855-1927), долгие годы работавшего в Балашовском и Сердобском уездах Саратовской губернии. Он был рьяным сторонником профилактического направления в медицине и борцом с полицейским произволом. См.: Саратовский вестник здравоохранения, 1927. № 3-4. С. 5-7.
22 Мирский М. Б. Медицина России XVI-XIX веков. М., 1996. С. 314-333; Frie-den N. M. Russian Physicians... P. 141.
23 Моллесон И. И. Земская медицина. Казань, 1871.
24 Саратовский эпидемиологический листок, 1 декабря 1889 г. № пробный. С. 64-65.
25 Ленский Б. Иллюзии земской медицины // Слово, 1880. № 10. С. 49.
26 Труды съезда земских врачей Самарской губернии... С. 7, 117, 207 идр.
27 Второй экстренный съезд врачей и представителей земств Саратовской губернии по вопросу о борьбе с холерой 4 декабря 1892 года // Саратовский санитарный обзор, 1893. № 1. С. 29-31.
28 Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1903. Январь-февраль. С. 1-10; Апрель. С. 160-164.
29 См.: Gaudilliere J.-P., Lowy I. Horizontal and vertical transmission of diseases: the impossible separation // J.-P. Gaudilliere and I. Lowy (eds.). Heredity and Infection: The History of Disease Transmission. London, Routledge, 2001. P. 1—2; Bazin-Tacchela S., Queruel D. et E. Samama (eds.). Air, miasmes et contagion: les epidemies dans l’Antiquite et au Moyen Age. Langes, Dominique Gueniot, 2001.
30 Hakosalo H. Bio-Power and Pathology: Science and Power in the Foucauldian Histories of Medicine, Psychiatry and Sexuality. Oulu, University of Oulu, 1991. P. 71-73.
31 Труды Губернского совещания врачей и представителей земств, городов и других учреждений Самарской губернии 15-19 марта 1905 г. // Материалы к вопросу о борьбе с эпидемией холеры... С. 76, 84, 86.
32 См.: Latour B. The Pasteurization of France. Cambridge, Mass., Harvard University Press, 1988.
33 Hutchinson J. F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution // Journal of the History of Medicine and Allied Sciences. 1985. Vol. 40. No. 4. P. 428, 431-433.
34 Anderson W.Immunities of Empire: Race, Disease, and the New Tropical Medicine, 1900-1920 // Bulletin of the History of Medicine, 1996. Vol. 70. No. 1. P. 94-118.
35 О причинах развития передовой бактериологической науки конца XIX века в отсталой Российской империи см.: Хектен Э. Наука в местном контексте: интересы идентичности и знание в построении российской бактериологии // Вопросы истории естествознания и техники, 2001. № 3. С. 36-62.
36 Никаноров [C. M.] К эпидемиологии чумы Астраханского края // Саратовский вестник здравоохранения, 1921. Т. 1. Вып. 5-8. С. 7.
37 Клодницкий Н. Н. К вопросу о возникновении и распространении легочной чумы // Известия общества Астраханских врачей, 1912. Март-май. С. 54-78.
38 Труды съезда по борьбе с чумой и сусликами в Самаре с 1 по 8 марта 1914 года. Самара, 1914. С. 210-211.
39 Гамалея Н. Ф. Оздоровление Поволжья // Собр. соч. М., 1958. Т. 3. С. 174.
40 В 1893 году вышел его перевод работы д-ра Флюгге «Способы распространения холеры и предохранения от нее». См.: Саратовский санитарный обзор, 1893. № 13-14. С. 537-585.
41 Галлер П. К. О сальварсане («606») // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1911. № 1. С. 1-7.
42 Hutchinson J. F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution... P. 435-436.
43 Arnold D. Colonizing the Body... P. 178.
44 Arnold D. Colonizing the Body... P. 195; Harrison M. «The Tender Frame of Man»: Disease, Climate, and Racial Difference in India and the West Indies, 1760-1860 // Bulletin of the History of Medicine... P. 68-93.
45 Watts S. Epidemic and History... P. 195.
46 Anderson W. Immunities of Empire... P. 118.
47 Энгельштейн Л. Ключи счастья: Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX и XX веков. М., 1996.
48 Тапельзон С. Л. К вопросу о распространении сифилиса в Саратовской губернии // Саратовский вестник здравоохранения, 1921. Т. 2. Вып. 1-4. С. 75.
49 Зейлигер Д. Хроника земской санитарии // Гигиена и санитария, 1911. № 21-22.
50 Фелицын Д. Д. Дрезденская международная гигиеническая выставка // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1911. № 11. С. 1353-1361.
51 Например, см.: Розанов С. П. Земская передвижная выставка по заразным болезням в Петровском уезде Саратовской губернии // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1913. № 2. С. 109.
52 О критике практик народной медицины см.: Дембо Г. И. К истории борьбы с холерой в России в 1910 году // Врачебная газета, 1910. № 45. С. 1371; Добрейцер И. А. Опыт организации чтений в Хвалынском уезде (К вопросу о распространении гигиенических знаний) // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1914. № 5. С. 541-542 и др.
53 Last M. Professionalization of indigenous healers // T. M Johnson and C. F. Sargent (eds). Medical Anthropology: Contemporary Theory and Method. New York, etc., Praeger, 1990. P. 355.
54 См.: Привалова Т. В. Быт российской деревни (Медико-санитарное состояние деревни Европейской России) 60-е годы XIX — 20-е годы ХХв. М., 2000. С. 130.
55 Никаноров [C. M.]. К эпидемиологии чумы Астраханского края... С. 7.
56 Труды съезда по борьбе с чумой и сусликами в г. Самаре, 1-8 марта 1914 года. Доклады. Самара, 1914; Постановления Самарского областного по борьбе с чумой и сусликами съезда // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1914. № 4. С. 400-428.
57 Добрейцер И. А. Сыпной тиф в Саратовской губернии // Врачебно-санитарная хроника Саратовской губернии, 1916. № 1. С. 31-38; Тезяков Н. И. Сыпнотифозные эпидемии в Саратовской губернии // Саратовский вестник здравоохранения, 1920. Т. 1. Вып. 1-4. С. 25-41.
58 Wheatcroft S. G. Famine and epidemic crises in Russia, 1918-1922: the case of Saratov // Annales de Demographie Historique. Paris, EHESS, 1983. P. 330.
59 Добрейцер И. А. Чума на границах России в 1920-1921 гг. // Гигиена и эпидемиология, 1922. № 1. С. 97.
60 Лощилов П. А. О тарбаганьем промысле с эпидемиологической точки зрения // Гигиена и эпидемиология, 1924. № 2. С. 83-85.
61 Труды 5-го противочумного краевого совещания. Саратов, 1926. Приложение.
62 Труды 4-го противочумного краевого совещания. Саратов, 1924. Приложение.
63 Нuканoрoв [C. M.]. К эпидемиологии чумы Астраханского края... С. 14.
64 Там же. С. 13.
65 Кoнтoвт C. В. К вопросу об организации борьбы с чумой в Киргизской Орде // Известия общества Астраханских врачей, 1912. Март-май. С. 49—50.
66 Арнoльдoв В. А. О некоторых санитарных недостатках при погребении чумных трупов // Труды 4-го противочумного краевого совещания... С. 123—124.
67 Брагин Е. А. Задачи санитарной организации в прошлом и настоящем // Гигиена и эпидемиология, 1924. № 3. С. 61.
68 Труды 5-го противочумного краевого совещания... С. 30.
69 В это же время немецкие врачи активно принялись за создание санитарного кордона, который препятствовал бы проникновению в Германию инфекционных заболеваний из России. См. об этом: Weindling P. J. Epidemics and Genocide in Eastern Europe, 1890-1945. Oxford, Oxford University Press, 2000.
70 Всесоюзный ордена Трудового Красного Знамени научно-исследовательский противочумный институт «Микроб» (1919-1989). Саратов, 1989. С. 3.
71 Кoжевнuкoв А. Первая мировая война, гражданская война и изобретение «большой науки» // Власть и наука, ученые и власть: 1880-е — начало 1920-х годов. СПб., 2003. С. 87-112.
72 Hutchinson J. F. Tsarist Russia and the Bacteriological Revolution... P. 438.
73 Нuканoрoв C. М. Перспективы борьбы с чумой // Труды 4-го противочумного краевого совещания. Саратов... С. 127.
74 Де Крюи Р. Охотники за микробами. Борьба за жизнь. М., 1982.
75 См. Michaels P. A. Curative Powers: Medicine and Empire in Stalin’s Central Asia. Pittsburgh, University of Pittsburgh Press, 2003. P. 59-64.
