CC BY
76
Г.Д.Гачев
РЕЛИГИЯ ДОСТОЕВСКОГО
В германском протестантизме акцентирован Бог как Творец (не Отец) и Святой Дух, и потеряна Богоматерь... А в России, напротив: Богородица затмила и Бога, и Троицу. Когда я свою соседку в деревне Анюту, верующую, кто мне напомнила, что сегодня “Троица”, спросил: “А что значит Троица?” — она: “Троица она и есть Троица. На Троицу огурцы сажать надо”. Народ тут реагирует не на “три”, а на окончание ица” — отождествляет с Богородицей (как показал Георгий Федотов). Женский акцент Божества в России выразился и в концепциях Софии и Софийности у мыслителей русского религиозно-философского ренессанса. Это — в лад с народной верой в Матерь Божию, что у крестьянства-христианства почти.
Народная вера — это церковно-природный цикл, календарь. И — Матерь Божия, Покров Богородицы — белоснежный зимой. И она — заступница перед гневным Богом и Сыном-Судией. И — святые: угодники, целители, помощники в разных вещах, случаях, и припадание к их мощам. Но эту веру Достоевский позорит — скандалом со старцем Зосимой, кто — провонял, тогда как уже шли к нему с надеждой на чудотворные исцеления. И даже у Алеши тут бунт на Бога: как попустил такое опозоривание любимого Учителя?!
Зосима — как раз из своих, присущих, из Жизни и Совести са-мозарожденных христиан и “святых”: был офицер, мирской человек, но в ситуации дуэли, смертной, вдруг пробудился: покаялся перед слугой, кого ударил, попросил прощения у содуэлянта — на позор среди офицерства — и ушел в иноки. И стал осуществлять ДЕЯТЕЛЬНУЮ ЛЮБОВЬ советами и поучениями. Так и Алешу нацелил стать иноком в миру: среди людей как бы святым. Как и князь Мыш-
кин: сотворяет писатель КВАЗИ-святых — из человеческого материала мирян, нашенских, интеллигентных, горожанских.
И вот главный пункт: если Вера — это ДЕООНТОЛОГИЯ: какими мир, бытие должны стать по спасении, преображении в “жизнь будущаго века”, когда наступят и рай и ад, то по вере Достоевского — ВСЕ ЕСТЬ сейчас, тут, в тебе: только оглянись и узнай и узришь, что жизнь есть рай, а и ад тут — в том, кто не любит; а кто счастлив — тот завет Бога исполняет (как Алеша Хохлаковым разъясняет). То есть все не БУДЕТ и не должно стать, а — есть! То есть не ДЕОонтология, а ОНТОлогия. Как Блок это выразил примерно:
Сотри случайные черты,
И ты увидишь — мир прекрасен!
Но словно пропасть и морок — между человеком и им собой, и раем его же жизни. И нужна круцификсная ситуация — чрезвычайность, чтобы ВДРУГ наступило Озарение (как “Проблеск” Тютчева) и совершилось УЗНАВАНИЕ всего наличного существования — как Божьего, в его и перепутанностях и злобах — его спектр и радужность!.
У него это — узнавание произошло на Семеновском плацу казни! Его лихорадочное письмо брату после этого — какой символ веры: Жизнь, какая ни на есть, — есть рай и счастье! Только разуй глаза! Даны ж тебе и уши и глазы — так умей видеть и слышать и разуметь! И это утверждение в узловых местах как пункт-центр Веры приводит.
Вон старший брат Зосимы — Маркел, просветлев перед смертью от чахотки: “Жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того,
а если бы захотели УЗНАТЬ, завтра же и стал бы на всем свете рай” (14, 172).
А придя к мысли, что “всякий из нас за всех пред всеми и за все виноват”, “и как же это мы жили, сердились и ничего не знали тогда?” (14, 262).
Вот это “не хотим знать” — узловое стечение Воли и представления (если категории Шопенгауэра брать). От вектора Воли: поверни ее в Любовь ко Благу — зависит и образ, вид мира, жизни и твоего “я” — Представление и Понимание. Вон Иван Карамазов Бога, пожалуй, и примет, но мир Божий отвергает и свой билетик в рай возвращает. Но почему так видит? Потому что безлюбовен и судит — как садист, со сценами “слезинки младенца”.
Нет, именно ЦВЕТУЩАЯ СЛОЖНОСТЬ наличного бытия являет, что жизнь есть рай.
Перечитывал недавно “Подросток”. Герой — сплетник! И чего ради писателю-мудрецу вникать — возиться — разбирать, по сути, — сплетни: человека друг с другом и на друга переплеты? Да потому что все это кишение мелочишек — ткань Божьего мира — интерес, радость свивать из всего ковры, ожерелья-гирлянды!
И почему захватываемся чтением романа? Потому что УЗНАВАНИЕ совершается: что “все бытие здесь и теперь” (что есть философская позиция). “А в нашей буче, боевой, кипучей, и того лучше” (как Маяковский.).
Вчера, забыв время, зачитался “Карамазовыми”. Вовлечен был в могучий поток — и отдался несущей творческой воле. Перестал выискивать то, с чего начал: про Бога — приторочить к проблеме “Русского образа Бога”. Сперва понял, что не “русский”, а “достоевский” тут образ Бога. А потом и это растаяло — в Жизни, всяческой, которая, вся, Всецелая, и есть Бог. Да и зачем эти приурочения и обзывания: будто чтобы поднять и возвысить ценность представляемого им мира? Конечно, есть там линийка и прямых рассуждений о Боге и божественном: в поучениях старца Зосимы, в разговорах с Алешей. “Великий Инквизитор” . Но и шутовские речи и поведение отца, Федора Павловича, — не менее важная составляющая в Божестве (=всецелом Жизни), по Достоевскому. И Лиза Хохлакова, и мальчик Илюшечка, укусивший Алешу в палец. Идет Алеша — как разводящий-сводящий, выводящий-связующий линии, людей, миры, ситуации. Как чародей: махнет направо — и из рукава сыплются сцены и диалоги: там “Две вместе” — Катерина и Грушенька, что отказалась у той ручку поцеловать! На каждом шагу — гениально непредвидимые повороты. Как будто странствуем по “Неведомому Богу”, что вначале — неведом, а как сделали шаг (а каждый шаг — это шаг узнавания!), сразу оказывается — да так и есть, логичнейше!
И то, что Катерина Ивановна, только что умилявшаяся Гру-шеньке, когда же та поднесла ее ручку и отвела: “А не поцелую!” — изливает на нее “Продажная тварь!” А та ей напомнила: как она пришла к Дмитрию — предлагать себя, спасая отца. Или как капитан Снегирев вдруг бросается топтать 2GG рублей, представив, что подумает Илюшечка: что честь продал!.
Конечно, такие “НАОБОРОШКИ” — превращения и поступки и слова, обратные линейно ожидаемым, — уже становятся автоматичны в мире Достоевского. Это его Алгоритм — процедура в труде УЗНАВАНИЯ Действительности: что есть подлинный “реализм действительной жизни”, которая — и есть то, что ЕСТЬ! Будто бы и ирония в интонации, с какой про этот “реализм” Митя и Иван произносят, но ведь эта эмпирия мелочишек существования — божественная переплетень, ткань смыслов, идей платоновых в воплощении, светится все — и выходит РЕАЛИЗМ в средневековом понимании: идеи реально существуют, а не суть выводы-отвлечения-абстракции из материальных эмпирических вещей, предметов. Тут, у гения — именно Бого-человечествование во Логосе, в Духе: нераздельно-неслиянное совокупление духовного и телесножизненного. Как “царствие небесное внутри нас есть” — так и все категории, какими Бога осваиваем: рай, ад, вечная жизнь — вот тут, при нас! Узнай только!.
Тот же логический ход, что в тезисе старшего брата Зосимы: “жизнь есть рай, и все мы в раю, да не хотим знать того, а если бы захотели узнать, завтра же и стал бы на всем свете рай” (14, 262), — и в рассуждении Федора Павловича “за коньячком” с сыновьями: что “во всякой женщине можно найти чрезвычайно, черт возьми, интересное, чего ни у которой другой не найдешь, — только надобно уметь находить, вот где штука! Это талант! Для меня мовешек не существовало: уж одно то, что она женщина, уж это одно половина всего. да где вам это понять! Даже вьельфильки <старые девы> и в тех иногда отыщешь такое, что только диву дашься на прочих дураков, как это ей состариться дали и до сих пор не заметили!” (14, 126).
То есть - НЕ УЗНАЛИ!
То Есть — всецелость и всеобщность — Красоты и Спасенности. Как и в логике, по которой “все за всех виноваты”.
“Матушка, кровинушка ты моя, — умирающий Маркел, — воистину всякий пред всеми за все виноват, не знают только этого люди, а если б узнали — сейчас был бы рай” (14, 270).
Это тот принцип ВСЕЕДИНСТВА (что в философии Вл.Соловьев разовьет), которое есть синтез Множества во Едином.
И что в каждой женщине есть некий ИЗГИБ уникальный, вариант, ипостась всеобщей Красоты (что в связи с ножкой или шейкой Грушеньки?), развивает уже автор, ее портретируя.
И в этом самосказе Бытия через все — вся мелочишка и всякая животинка и травка-птичка о Боге и рае глаголет (и об аде.). Из поучений старца Зосимы: вспоминает он, как у реки с юношей “разговорились мы о красе мира сего божьего и о великой тайне его. Всякая-то травка, всякая-то букашка, муравей, пчелка золотая, все-то до изумления ЗНАЮТ путь свой, не имея ума, тайну божию свидетельствуют, беспрерывно СОВЕРШАЮТ ее сами. Все — истина” (14, 267).
Так что самосказ Бытия — в поведении и поступках существ, а не в слове лишь. Вот почему — описывать мелочи жизни = филосо-фийствовать! Чем и занят упоенно прозаик-романист: ситуации-сюжеты создавая и поведение человеков в ситуациях исследуя — ну и вместе со словами их. И как в романе Достоевского поступок явлен как мысль и слово, так и его исследователь Бахтин понял обратно: что МЫСЛЬ ЕСТЬ ПОСТУПОК — в своей работе “Философия поступка”.
Так что теология Достоевского, его богословие есть собрание его сочинений, космос описанной им жизни, а не те места, где о Боге говорится впрямую.
Но Боже, как все топорщится — мощно во все стороны выпирают элементы бытия-сюжета! Читаешь — и набухаешь, тебя распирает — от поступившей в тебя энергетики и воли, и сомыслов.
Возразят мне:
— А Зло? А бесы и жестокость, неправда и “слезинка младенца”? Ты вот все райские цитаты приводишь про Жизнь, а та же Природа у него лик зверя имеет, а не только птички да клейкие листочки: для умирающего подростка Ипполита в “Идиоте” природа видится как чудище “в роде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее. Оно коричневое и скорлупчатое, пресмыкающийся гад” (8, 339).
Это я читаю про Образ природы у Достоевского в книге С.Семеновой “Преодоление трагедии”1: «Наконец, настоящей философской апофеозой этой темы предстает следующее видение, возникшее в связи с картиной Гольбейна, изображающей Христа, снятого с креста: “Природа мерещится при взгляде на эту картину в виде какого-то огромного, неумолимого и НЕМОГО(!) зверя или, вернее, гораздо вернее сказать, хоть и странно, — в виде какой-нибудь громадной машины новейшего устройства (предвосхищение Кафки — у
него такая жуткая машина перемалывания! — Г.Г.), которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя, глухо и бесчувственно, великое и бесценное существо — такое существо, которое одно стоило всей природы и всех законов ее ... Картиной этою как будто именно выражается это понятие о темной, наглой и бессмысленновечной силе, которой все подчинено.» (8, 339).
Да! Но это — для нравственной красоты виноватости всех за все — и тоже значит элемент, составляющее — РАЯ, как душевно -нравственного состояния царствия небесного в нас, и при нас, и вокруг — как абсолютного измерения Бытия.
Да, гладиаторские на арене бои в романах Достоевского, взаи-морастерзывание друг дружки человечками — как зверями.
Вон по радио “Церковь” — что в восточном христианстве более разработана ТЕОлогия и мало АНТРОПОлогия. Вот последнее и доделывает Достоевский: мало образами Бога занимается, а вот что такое человек и что у него в нутре, какие энергии и воли мечутся и мечут его, управляют, — исследует. Как физики — строение вещества в микро и макро, так и у него ПСИХОАНАЛИЗ — не фрейдовский, а свой: побуждения в душе и их броуново движение, столкновения, искры ситуаций и сюжетов.
И в этом Достоевский — не русск, а западническ: Индивид, Личность в центре внимания, а Общество — как из них хоровод. А русское — Община, Церковь-Целое, а индивид не выделен. Но это — крестьянство, народ. А Достоевский — горожанск, “буржуа”: его персонажи вне земли и природы, а в гостиных, в разговорах. И тут завод интересов — наследство, брачевания, от сих мотивов зависимость, — и в то же время “я”, личность, самоволя, самоуважение. Не быть предопределенным в поведении чужой волей — ситуации, логики, пользы, ожиданиями других, что ты поступишь так-то!. Как все манипулируют друг другом — в предположениях, раскладывают пасьянс из карт друг дружки, и вдруг все летит — от акта совести и пробуждения личного достоинства, гордости! Все карты — со стола прочь, и рассыпаются игры тобой, где тебя как пешку-фишку рассматривали и тасовали. Как вон Зину мать замуж за Князя вопреки ее личности выдавала, а та взбрыкнула — и разоблачила перед всеми и мать, и себя. Надрыв на Сенной площади — Раскольникова покаяние и облегчение совести на полет.
И еще не русск Достоевский в культе ЖИЗНИ — как ради себя. В России просто жить — стыдно! А разве что — ради идеи, цели какой.
А вот Достоевский, кто ради идеи — цели построения идеального социума — хрустального дворца, по Фурье, — под казнь угодил — и помилован: значит, заново рожден, во вторую жизнь — уже ее, просто жизнь — как рай узнал. Но это именно — после Распятия, в воскрешении. Он-то сам из ситуации воскрешенного, дважды рожденного, имея опыт первой жизни, — в такой преимущественной позиции описывает нас, человеков, барахтающихся в первой жизни. У него-то секрет-ответ есть, а мы тычемся, ищем. Потому наши бесы и бесовщина, и зло — к этому великодушно; не всерьез, а понарошке.
Да, это фундаментально: Достоевский из опыта смерти и рождения смотрит на нашу первую жизнь — из своей второй, оборачивается назад, как взрослый и мудрый — на деток несмышленых, тыкающихся разыгрывать свою первую жизнь. И невдомек вам, что эта самая ваша ПРОСТО ЖИЗНЬ и есть РАЙ и прекрасна и ВСЕ, и Истина, а ТАМ ничего нет лучшего — в том по-ТОМ и будущей жизни, которой проекцию вы себе малюете для самоорганизации в сей первой.
Он — как раз как тот, кто возвратился ОТТУДА (чего ни с кем не случается, по Гамлету: кто бы вернулся и рассказал, что там и потом? — тогда бы знали.). Так вот Достоевский был ТАМ (как и Данте: его лицо обожено огнями; побывал ТАМ и ТО все ВИДЕЛ).
Так вот все нашенское, во всей кутерьме, противоречиях зла и добра и в раздрае, и есть то, что ЕСТЬ подлинно — интересно, и содержательно, и волшебно прекрасно! Иначе с чего бы это умудренный опытом смерти-рождения стал так присасываться-описывать всю мелочишку наших ничтожных политик между собой: как вон мать Хохлакова подслушивает разговор Алеши с ее дочкой Лиз, или как расположены помещения в доме отца Карамазова?
То есть бросает возвратную волну, отраженную о бытие ТАМ и ПОТОМ, где был — и узнал, что ничего там нет, а паук. А все ЕСТЬ здесь и теперь. Он за деятельную любовь и жизнь здесь, а не мечтательную.
И вот ключ к жизни по Истине и сути: любви все это и каждого и в то же время виноваться за всех и каждого! Тогда все — ТУТ: и вопрос и ответ, и завод Всемирной истории (“грехопадение”) — и разрешение. А всякое ПОТОМ и ТАМ (в том числе и Бог) — это проек-
ции и ориентиры — для Здесь. Все Целое заключено — в нашем круге существования. И выявляем его сочленения, элементы — во вращении-трении отношений частиц-личностей судеб.
И потому нужен Христос — как тоже ТОТ, кто был ТАМ, и из бытия Богом — спустился и возлюбил нашу жизненочку, в ней участвовал: и на свадьбе, и восвятил и труды и дни виноградарей, сеятеля и стройку дома. Христос=Бог, вернувшийся в Жизнь человека. И его история дала человеку питание: Любовь и Вину — два ключа-отмычки, какими устроять жизнь по Истине: в динамике и творчестве. Виноватость создает — минус, пустоту, вакуум, “зло”. Любовь — позитивный импульс заполнения творчеством. И так благая и умная крутель и ждет меж нас — в Бого-Человечествовании, в труде обоже-ния Жизни — через УЗНАВАНИЕ, что все обстоит именно так! Это — главная операция Ума во Логосе.
Потому мир интересен как Божий, Алеша же — инок в миру. Как Христос сошел с небес, так и Алеша, живший в монастыре, теперь ступай в мир и люд — на первую жизнь, но с совестью: с ключом Любви и Виноватости (за то, что я знаю и мне так хорошо).
Алеша — как наш Зигфрид: чистый и простодушный и не боящийся.
Вот сравнить бы! И это второй опыт вочеловечения Христа у Достоевского. Первый — Идиот, князь Мышкин. Но он — недочеловек, без здоровья. Алеша же краснощек и возбуждается, когда Грушенька у него на коленях.
Но у Вагнера-германца трагедия, гибель героя — главное. У Достоевского — жизнь и деятельная любовь, ее пример.
Но легко тебе — накануне ухода — благословлять все в бытии и политике без выбора, потому что это ПРОСТО ЖИЗНЬ — и тем безусловно. А молодым, с идеями, идеалами и жертвами и целями, чего тебя-то слушать, кому перед абсолютной ценностию Жизни — все равно? Относительно ценно, релятивно.
Но если принимается такой ключик мироотношения: что “каждый пред всеми за все виноват”, — то отпадает виноватость Бога, Творца; нечего его виноватить — за наличие зла в мире. Разрешается самочинно проблема Теодицеи! Спонтанным усилием человека в со-работничестве Богу. Он высвобождается от всех счетов и упреков и рессантиманов, из-за которых и Иван Карамазов “мира божьего не
приемлет”, и Самоубийца из “Приговора” так решает: “А так как природу я истребить не могу, то и истребляю себя одного, единственно от скуки сносить тиранию, в которой нет виноватого” (“Дневник писателя”. Октябрь 1876). Но кто этот тиран? Бог-творец. А раз не Он, а каждый из нас виноват, — тогда Зло не центрируется ни в Бога, мир сотворившего, ни в Дьявола, а рассеянно: вина бытия абсорбируется мною в чуянии себя грешным — нет, точнее: виноватым за все и вся! Какая радость в этом чуяньи себя способным поднять такое бремя! Праздник, избыток сил — и отсюда излитие Любови на всех и вся. И субстанция Бытия становится Любовь=Бог. Обоживается таким вектором умо-душе-настроение.
Примечания
1 Семенова С.Г. Преодоление трагедии. М.: Сов. писатель, 1989. С. 144.
