Религиозное осмысление войны в русской литературе XIX века Текст научной статьи по специальности «История и археология»

УДК 82-8

Сергей Александрович Колесников, доктор филологических наук, проректор по научной работе Белгородской православной духовной семинарии, профессор Белгородского юридического института МВД России

Религиозное осмысление войны в русской литературе XIX века

Аннотация: В статье рассматриваются аспекты религиозного осмысления войны в русской литературе XIX столетия. На примере различных художественных произведений устанавливается общая направленность отечественной словесности видеть в военных действиях Промысл Божий, трактовать военные действия с сакральной точки зрения, открывать в непростых боевых реалиях религиозные смыслы. Ключевые слова: Литература, поэзия, война, религия, общество.

Sergey Alexandrovich Kolesnikov, Doctor of Philology, Vice-Rector for Scientific Work Belgorod Orthodox Theological Seminary, Professor of the Belgorod Law Inftitute of the Miniftry of Internal Affairs of Russia

Religious Understanding of War in Russian Literature of the 19 th Century

Abttract: The article examines aspects of the religious undemanding of war in Russian literature of the 19th century. Using the example of various works of art, the general orientation of Russian literature is eftablished to see the Providence of God in military actions, to interpret military actions from a sacred point of view, to discover religious meanings in difficult military realities. Key words: Literature, poetry, war, religion, society.

Современники Отечественной войны 1812 года отчетливо осознавали глубоко символическое значение зданий-символов и городов в целом, символов, несущих глубоко сакральный смысл для национального восприятия войны. Само понимание, например, Москвы как сакрального символа матери русской культуры в мемуарах участников Отечественной войны 1812 г. презентовано именно через религиозное восприятие: «Храбрый, мужественный, русский народ ни на минуту не забывал, что стоит перед Москвою, что дерется за Москву; что Москва, этот сердечный город империи, этот Иерусалим Древней Руси, есть град заветный, град сорока сороков церквей и соборов с золочеными главами и куполами, со множеством крестов, несущихся воздушными городами под самое небо; град, красующийся на семи холмах, занимающий пространство целой области, заключающий в себе целые города, и знаменитый исторический Кремль, с его зубчатыми башнями, святыми воротами; град, где древние храмы от древних лет вмещают в себя сокровища верующих, священные опочивальни честных мощей угодников царя небесного и длинные ряды гробниц, вместилище целых поколений царственных владык земных;

град, где сохранились еще терема узорочные и светлицы цариц и царевен русских; где иноземец глядит с любопытством на дворцы императорские (белые чертоги царей) и дивится палатам и садам родового боярства русского».

И этот сакральный город-символ и определял религиозное понимание войны, которая велась в восприятии русского народа за сохранение веры. И когда происходило разрушение этих символов, то ответом становилась усиление религиозного рвения. Например, реакция на разрушение Наполеоном московского Кремля имела четкие религиозные характеристики, о чем писал А. И. Михайловский-Данилевский: «Посягнув на Кремль, Наполеон запятнал имя свое посрамлением, которое не изгладится в потомстве, и в пламени Капитолия Русского Царства зажег он погребальные Факелы своей славы»1. В разрушении Кремля русские видели символ поражении Наполеона, сквозь взорванные стены Кремля просвечивался крах всей наполеоновской кампании.

И не только к одному Кремлю относилось столь религиозно-символическое восприятие. Так, лавра Сергиева Посада, избегнувшая нападения французов, представала в глазах современников как подтверждение присутствия Божественной защиты: «...теперь, когда она совершенно была обнажена от войск, только особенному Промыслу Божию должно было воздать благодарение, что Лавра спаслась от нашествия врагов, что ее богатства уцелели от их алчности, что заветная Святыня спасена от расхищения, и буря потопления не поглотила Ковчега всея Руси». Здания-символы и были теми главными ценностями, ради которых шли на смерть русские солдаты.

Эта традиция видеть в религиозных символах проявление главного смысла войн сохранялась и в Крымскую войну. Одним из первых действий после начала Крымской войны стало придание ей сакральной символичности в виде колоколов для славянских народов. «Мы перешли через Дунай, слава богу, и уже посылаются болгарам колокола для церквей», — сообщал Константин Аксаков своему брату Ивану об этом сакральном событии. И тот же К. Аксаков с глубоким сожалением

рассуждал об отступлении из Дунайских княжеств, отмечая как один из главных негативных результатов, именно уничтожение сакральной символики: «Мы выступаем из Болгарии, но что же станется с несчастными жителями, что будет с крестами, воздвигнутыми на православных церквах болгарских?.. Россия! Ты оставляешь Бога, и Бог тебя оставит... ты отвергаешь налагаемый от него на тебя подвиг защиты святой веры, избавления страждущих братьев, и гром Божий грянет над тобой, Россия!»2.

Но, пожалуй, в максимальной степени сакральный символизм войны в период расцвета Империи проявился в отношении к иконам. Было укоренившимся обычаем вручать иконы проходящим через город войскам, причем делалось это зачастую с особыми именными надписями. Так, во время пребывания армии графа Витгенштейна в Пскове «граждане Пскова, общим советом, приговорили поднести икону святого Благоверного Князя Гавриила, Псковского Чудотворца, с надписью: «Защитнику Пскова Графу Петру Христиановичу Витгенштейну от Купцов сего города».

У Л. Толстого в третьем томе романа «Война и мир» есть интересный эпизод, рассказывающие о том глубоко религиозном чувстве, которое охватывало войско при встрече со знаменитой иконой Смоленской Богоматери. Эта встреча войска и иконы описывается участником войн XIX, каковым являлся Л. Толстой, через призму искренней религиозности, всеобщего единения в религиозном чувстве, вызванном иконным символическим образом. И данный фрагмент не является исключительно художественным вымыслом автора. Хотелось бы привести развернутый мемуарный рассказ очевидца, участвовавшего во взятии Смоленска, рассказ, в котором раскрывается религиозно-духовный импульс, производимый иконой в сознании русских воинов: «У защитников Смоленска в тесных переулках, под длинными космами огня, не раз волоса на голове трещали; колокола звонили без звонарей и таяли. В это время огня и гибели раздался голос: «Спасайте икону Смоленской богородицы!» Этот голос скоро

сделался всеобщим кличем и навел начальство на распоряжение к спасению иконы. С тех пор пресвятая владычица последовала за войском, внимая молитвам готовящихся на славную смерть или умирающих. Русские заняли обратно Смоленск, внесли икону в прежнее место, стали служить молебен, и, когда дошло до слов: «Пребысть же Мариам яко три месяцы и возвратися в дом свой», присутствовавшие перешептывались: было ровно три месяца, как икона вынесена из церкви над вратами в Смоленске и ровно через три месяца возвратилась в дом свой. Теперь, накануне великого дня Бородинского, главнокомандующий велел пронести ее по всей линии. Это живо напоминало приуготовле-ние к битве Куликовской. Духовенство шло в ризах, кадила дымились, свечи теплились, воздух оглашался пением, и святая икона шествовала... Сама собою, по влечению сердца, стотысячная армия падала на колени и припадала челом к земле, которую готова была упоить до сытости своею кровью. Везде творилось крестное знамение, по местам слышалось рыдание. Главнокомандующий, окруженный штабом, встретил икону и поклонился ей до земли. Когда кончилось молебствие, несколько голов поднялись кверху и послышалось: «Орел парит!» Главнокомандующий взглянул вверх, увидел плавающего в воздухе орла и тотчас обнажил свою седую голову. Ближайшие к нему закричали: ура! — и этот крик повторился всем войском».

Глубоко религиозной в связи с этим эпизодом возвращения иконы в Смоленск выглядит речь делегированного Кутузовым военачальника, предлагающего увидеть в военных событиях явления метафизического масштаба: «Ныне же, когда Всемогущий Бог благословил Российское оружие и с покорением врага город Смоленск очищен, я, по воле Главнокомандующего всеми армиями, Князя Михаила Илларионовича Кутузова, препровождаю Святую икону Смоленской Божьей Матери обратно, да водворится она на прежнем месте и прославляется в ней Русский Бог, чудесно карающий кичливого врага, нарушающего спокойствие народов». Упоминание врага как врага рода человеческого и победы над ним — знаковая черта сакрального восприятия войны.

Уместно было бы отметить, что у самих врагов, противников русского войска подобных описаний религиозного воодушевления мы не встречаем. Скорее напротив — религиозный символизм воспринимался теми же французами как пережиток, как суеверие, и, как следствие, возникало пренебрежительное отношение к сакральным святыням православия. Это пренебрежение еще больше усиливало ненависть к врагу со стороны русского войска, особенно когда было обнаружено, что наполеоновская армия не считается ни в малейшей степени с религиозными верованиями русских и кощунственно оскорбляет их религиозные чувства, оскверняя святыни. А. И. Михайловский-Данилевский писал о подобных сакральных трофеях Наполеона и о плачевном результате этого грабежа: «...награбленного и содранного с окладов икон золота, обращенного в слитки и снятого с Ивана Великого креста, назначенного Наполеоном для новой церкви, которую намерен он был выстроить против Лувра ни одна из добычь Московских не перенеслась за Днепр, где все они по повелению Наполеона были потоплены»3. Попытки выстроить свой триумф, выстроить свой собственный культ на разрушенных сакральных ценностях иной культуры оказались тщетными.

Сам Наполеон, конечно, понимал большую значимость символической религиозности, однако, его истолкование этой символичности было основано на стремлении создать культ собственной персоны, отказавшись от предшествующей сакрально-символической традиции. В наполеоновском войске гораздо большее значение придавалось сакральной символике, прежде всего связанной с культом императора или новой Империи, как это было, например, с уже упоминавшимися орлами — символами, которые возвышались на каждым воинским подразделением Наполеона. Но тем символичнее судьба этих символов: перед Березиной Наполеон приказал сжечь всех орлов, тем самым, символически-сакрально подчеркнув крах своего похода, результатом которого стал прах от некогда гордых культовых символов.

Причем уничтожением только наполеоновских орлов не ограничилась война против символов. Современники вспоминали, что

практически каждый символ, возникший в результате нашествия Наполеона, подвергался уничтожению, выжиганию из культурной памяти. Так, после освобождения русскими войсками Гродно, там «запылали разложенные казаками костры, и на них сожигали прозрачные картины, выставленные по разным домам, с аллегорическими насмешками над Русскими. Отыскали Ксендза, более других товарищей своих прославлявшего в проповедях Наполеона. В наказание, Давыдов велел ему сочинить и произнести речь для предания проклятию Наполеона, армии его и клевретов, восхваляя Государя, Князя Смоленского, Русский народ и наше войско». Примечательно это стремление восстановить символическую справедливость и религиозную значимость русской победы устами священнослужителя, пусть и католического, придать победе подлинно религиозное звучание.

Само понимание победы в русском сознании XIX века обретало преимущественно сакральное значение. Победа как сакральная точка войны, как долгожданное подтверждение сакральной правоты военных действий являлось неотъемлемым свойством войны в целом. Именно на подобном понимании победы будет делать акцент в своем манифесте по поводу изгнания французов из России Александр I: «Повергнемся пред Святым Его Престолом, и, видя ясно руку Его, покаравшую гордость и злочестие, вместо тщеславия и кичения о победах наших, научимся из сего великаго и страшнаго примера быть кроткими и смиренными законов и воли Его исполнителями, не похожими на сих отпадших от веры осквернителей храмов Божиих, врагов наших, которых тела в несметном количестве валяются пищею псам и вранам! Велик Господь наш Бог в милостях и во гневе Своем». Послепобедное возращение оккупированных территории превращалось в ритуальное действо, как это было, например, с освященним освобожденной Москвы: «По очищении города начали освящать одну часть за другой, причем Викарий Московский Августин, окропляя крестообразно город и многочисленные народные толпы, произносил следующие слова: «Вседействующая благодать Божья кроплением воды сея освящает древний и благочестивый

город сей, богоненавистным в нем пребыванием врага Бога и человеков оскверненным. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!». Примечательно, что окропление святой водой совершалось и над народом, получавшим в результате победы новое сакральное очищение и благословение.

После освобождения Смоленска стремление придать победе максимально сакральный характер обусловило и решение увековечить победу над Наполеонами символами сакральности — памятниками и храмами. Был издан особый императорский рескрипт, в котором было дано указание установить три памятника — столп из неприятельских орудий, учредить медали с Оком Провидения и воздвигнуть Храм Христа Спасителя. В частности, о столпе из вражеских орудий в рескрипте говорилось: «Хотя изгнанный из Москвы неприятель краткое время был в ней, и хотя не преодолением противопоставленной ему обороны вошел в нее, и не силою осадных орудий, но действиями неприличных и срамных для воина зажиганий, грабительств и подрываний нанес ей тяжкий вред; однако же он не престает тем тщеславиться и величаться. Для уничтожения и помрачения сего самохвальства его, повелели Мы Генерал-Фельдмаршалу Князю Кутузову всю отбитую у него в разных сражениях артиллерию препровождать в Москву, где на память многократных побед и совершенного истребления всех дерзнувших вступить в Россию неприятельских сил, имеет из сих отнятых у них орудий воздвигнуть быть увенчанный лаврами столп. Да свидетельствует сей памятник не постыдные и хищные дела презренных зажигателен, но славные и знаменитые подвиги храброго народа и войск, умеющих на полях брани карать врагов и наказывать злодеев». Знаменитый Александрийский столп, воспетый Пушкиным, как раз и возник в качестве подтверждения сакрального покровительства русского оружия.

Не менее глубокий религиозный смыл обретала победа и в символическом воздвижении Храма Спасителя, постройка которого напрямую в рескрипте соотносилась с сакральным истолкованием победы: «В ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели, вознамерились Мы в первопрестольном граде

Нашем Москве создать церковь во имя Спасителя Христа». И в продолжении этой идеи Александр I, уже после вступления русских войск в Париж, повелел воздвигнуть, как писал А. И. Михайловский-Данилевский, «памятник чистой веры, в день Пасхи воздвигнутый в Париже христолюбивым Александром на месте богоотступления и цареубийства, не изгладится из скрижалей веков»4.

Горе потерь также окрашивалось в религиозные тона, свидетельства чему остались во многих литературных и мемуарных источниках XIX столетия. Если вспомнить о трагедии только одной семьи — семьи Тучковых, в которой в ходе Отечественной войны 1812 года погибли все братья, то печаль оставшихся членов этой семьи обретала глубоко религиозный смысл: «Мать их лишилась зрения от слез, а юная супруга одного из павших братьев соорудила на Бородинском поле обитель и удалилась в нее от света». Трагическое впечатление, окрашенное в религиозные тона, которое осталось у современников о трагедии семьи, нашло свое отражение в проникновенно-лиричных мемуарах: «.два лица на поле Бородинском. То была женщина, стройная, величавая, то был отшельник, облаченный в схиму. Оба в черных траурных одеждах. У нее блестит на груди крест, на нем везде видны символы смерти — изображения черепа и костей адамовых. Между костров огненных, по берегам молчащего Огника идут они, молчаливые, ночью, под бурею. Она с запасом своих слез; он с фиалом святой воды и кропильницею. И плачет и молится жена, и молится и окропляет водою жизни смиренный отшельник, живой мертвец, тех мертвецов безжизненных. И вот чьи слезы, чьи благословения, под ризою черной осенней ночи, под бурею, раздувающею костры, напутствуют в дальний, безвестный путь тех потомков древних рыцарей, тех генералов и герцогов, тех великанов нашего времени, которые, по какому-то непонятному, обаятельному действию исполинской воли чародея, пришли с своими войсками, с своими колоннами, чтоб положить кости на русской земле и предать те кости на пищу русскому огню, и отдать пепел тех костей на рассеяние ветрам подмосковным. И тот отшельник, схимник соседственного монастыря,

и та женщина, вдова генерала Тучкова, среди исполнителей обязанности общественной были единственными представителями любви, высокой христианской любви! На одной из батарей Семеновских (на среднем реданте) Маргарита Тучкова, отказавшись от всех прав (а их так было много!) и притязаний на счастье мирское, сняв светлые одежды мирянки и надев черные монахини, построила храм Христу Спасителю и устроила общину, в которой живут и молятся смиренные инокини. Под сводом этого храма, на левой стороне, стоит памятник Александру Тучкову, и в нем сохраняется икона Божией Матери. С этою иконою был он во всех походах до Бородинского сражения, и во всех походах сопровождала его супруга, до смерти верная и по смерти с ним неразлучная!».

Даже политические переговоры после завершения военных действий продолжали несли на себе сакральный отпечаток религиозного восприятия войны. Результатом победы над Наполеоном стала особая коалиция победителей, носящая знаково сакральное название, — Священный союз. И даже после неудачной для России Крымской войны описания атмосферы этих пост-военных переговоров носили глубоко духовный характер. Например, один из дипломатов этих сложнейших переговоров, граф Орлов говорил, что «вместе с ним на Парижском мирном конгрессе незримо присутствовала тень Нахимова и его славных богатырей-севастопольцев». И эта перекличка духа воинства, даже после завершения непосредственных боевых событий, явно подчеркивает сакральное понимание войны в русской культуре XIX века.

И, конечно, данное сакральное восприятие войны культивировалось в национальном сознании с помощью художественной литературы. Уже в юности лицеист-Пушкин в своих «Воспоминаниях о Царском селе» будет говорить о войне как борьбе «за Русь, за святость алтаря». Бог на стороне русского оружия — и потому: «Отяготела днесь на их надменны выи / Десница мстящая Творца». Сакральное объяснение боевых действий раскрывается и в пушкинском стихотворении «Олегов щит» (1829), где поэт стремится объяснить причину остановки русских воинов на подступах Константинополя мистическими причинами, стремлением

выполнить миролюбивую волю Божью. Понимание войны как потенциально религиозного миропреображения проходит красной нитью и через прозаические произведения Пушкина. В частности, в «Путешествии в Арзрум» он писал, акцентируя внимание читателя на духовном потенциале войны: «Кавказ ожидает христианских миссионеров. Но легче для нашей лености в замену слова живого выливать мертвые буквы и посылать немые книги людям, незнающим грамоты. Кто из вас, муж веры и смирения, уподобится святым старцам, скитающимся по пустыням Африки, Азии, Америки, без обуви, в рубищах, часто без крова, без пищи — но оживленным теплым усердием и смиренномудрием?». Война, по мнению Пушкина, способна выявить апостольские потенциалы христианства и подтолкнуть к развитию милосердия, что и являлось, мнению русской литературы, главнейшим результатом духовного предназначения войн. У В. А. Жуковского в «Бородинской годовщине»: На полях Бородина. Там земля окрещена: Кровь на ней была святая; Там, престол и Русь спасая, Войско целое легло И престол и Русь спасло. у Ф. И. Тютчева в стихотворении «Неман»: Лишь одного он не видал... Не видел он, воитель дивный, Что там, на стороне противной, Стоял Другой—стоял и ждал... И мимо проходила рать— Все грозно-боевые лица, И неизбежная Десница Клала на них свою печать; -и еще у многих, очень многих русских писателей и поэтов эпохи расцвета Империи мы встречаем подчеркнуто сакральное понимание войны.

В вершинном эпическом произведении русской литературы XIX века, в романе Л. Н. Толстого «Война и мир» тема сакрализации войны одна из центральных. Один из героев романа, Николай Ростов, окунувшись первый раз в битву, делает глубоко религиозные выводы: «И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни — все слилось в одно болезненно-тревожное впечатление. «Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!», — прошептал про себя Ростов». Князь Андрей Болконский восклицает после ранения на Аустерлицком поле: «Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог сказать теперь: Господи, помилуй меня!... Но кому я скажу это! Или сила — неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу обращаться, но которой не могу выразить словами, — великое все или ничего, — говорил он сам себе, — или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!». Наташа Ростова, выслушивая молитву о спасении Отечества от вражеского нашествия, «ощущала в душе своей благоговейный и трепетный ужас перед наказанием, постигшим людей за их грехи, и в особенности за свои грехи, и просила Бога о том, чтобы он простил их всех и ее и дал бы им всем и ей спокойствия и счастия в жизни. И ей казалось, что Бог слышит ее молитву». Именно война, настаивала русская литература, в том числе способна привести человека к глубокой вере, открытию сакральной стороны мира.

Через сакрализацию войны в русской культуре происходил процесс сакрализации человеческой истории вообще. История, вехами которой становились сакральные войны, обретала провиденциальный характер. Неслучайно А. И. Данилевский-Михайловский, выражая глобальный взгляд на историю того времени, подчеркивал сакрально-религиозный аспект развития военной истории в частности и мировой истории в целом: «За Наполеона говорили одержанные им в течение 16-ти лет

победы; Русские видели за собою целый век славы, бились за родину, за Помазанника Божия, за Веру»5.

И эту же мысль стремилась в художественно-эстетической форме зафиксировать русская литература. Наверно, наиболее масштабно на эту тему размышлял Л. Н. Толстой в романе «Война и мир». Аспекта сакрального истолкования истории посвящены целые страницы романа, прежде всего эпилог, из которого можно привести хотя бы краткие выдержки, подтверждающие стремление авторитетнейшего для того времени русского писателя облечь исторические реалии в метафизические контуры: «Отрешившись от воззрения древних на божественное подчинение воли народа одному избранному и на подчинение этой воли божеству, история не может сделать ни одного шага без противоречия, не выбрав одного из двух: или возвратиться к прежнему верованию в непосредственное участие божества в делах человечества, или определенно объяснить значение той силы, производящей исторические события, которая называется властью. Только выражение воли божества, не зависящее от времени, может относиться к целому ряду событий, имеющему совершиться через несколько лет или столетий, и только божество, ничем не вызванное, по одной своей воле может определить направление движения человечества; человек же действует во времени и сам участвует в событии. не разделяя искусственно всех сливающихся точек конуса и чинов армии, или званий и положений какого бы то ни было управления, или общего дела, от низших до высших, обозначается закон, по которому люди для совершения совокупных действий слагаются всегда между собой в таком отношении, что, чем непосредственнее люди участвуют в совершении действия, тем менее они могут приказывать и тем их большее число; и что, чем меньше то прямое участие, которое люди принимают в самом действии, тем они больше приказывают и тем число их меньше; пока не дойдем таким образом, восходя от низших слоев, до одного последнего человека, принимающего наименьшее прямое участие в событии и более всех направляющего свою деятельность на приказывание». Конечно, в размышлениях Толстого на тему сакральности истории с логической

точки зрения можно обнаружить определенные противоречия, однако орицать предельную сакрализацию истории в его художественных мирах невозможно.

В определенном смысле «Войну и мир» можно рассматривать как уникальную попытку художественно-вербальной культуры XIX века осмыслить с использованием литературных средств сугубо теологическую проблему сакральности истории. Литература в XIX столетии, используя накопленный предшествующий культурный потенциал, выходит на теологический уровень, по сути, предлагая заменить собой теологию, которая в России только-только начинает обретать конкретные очертания. Художественную литературу XIX века можно рассматривать как проект соединения теологического и эстетического мировидения, выводящего к рассуждениям о теологических постулатах.

В целом, художественную литературу XIX века о войне можно представить как литературно-теологическую гипотезу объяснения многогранности бытия.

Список литературы

1. Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812. Т. 3-4. Спб., 1839.

2. ТарлеЕ. В. Крымская война: в 2-х т. М.-Л., 1941-1944. С. 520.

Примечания и библиографические ссылки

1. Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812. Т. 3. Спб., 1839. С. 278.

2. ТарлеЕ. В. Крымская война: в 2-х т. Т. 1. М.-Л., 1941-1944. С. 520.

3. Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812. Т. 4. Спб., 1839. С. 231.

4. Там же.

5. Михайловский-Данилевский А. И. Описание Отечественной войны 1812. Т. 4. Спб., 1839. С. 341.