CC BY
16
Перспективы Российского государства и российской нации в современном мире в существенной мере определяются происходящими в стране процессами кризисной трансформации национально-цивилизационной идентичности и связаны с религиозным ренессансом общества, стоящего на перепутье политических доктрин - либерально-демократической, для которой несущественна религиозная идентичность граждан, и консервативной, отдающей предпочтение модели православного государства. Новые, либерально-индивидуалистические модели социально-экономического поведения индивида становятся для многих россиян более надежной основой формирования их жизненных целей, дают более эффективные социально-психологические средства реализации собственных интересов. Наряду с этим, как считают российские политологи Г.Г. Дилигенский, В.В. Лапкин, В.И. Пантин и др., для значительной части российского общества, не очень успешно адаптировавшейся к постсоветским трансформациям, поиски «образцов» самоидентификации зачастую ведут к реанимации традиционно-почвеннической альтернативы в ее разнообразных вариациях, что приводит к фундаментальным ценностным расколам, характеризующимся острым кризисом идентичности российского общества.
Потребности адаптации к реальности постсоветского, постимперского существования, к новой конфигурации власти и собственности, к новому геополитическому климату и т.п. способствуют стремительному размыванию доминировавшей прежде советской, атеистической по своему характеру, национально-цивилизационной идентичности. Волна сепаратизма, которая захлестнула Российское государство в начале 90-х годов XX века, способствовала бурному росту национального самосознания народов, имеющих существенные религиозные отличия по сравнению с православием и христианством. Именно традиции веры, языка, самобытность уклада жизни отдельных народов превратились в ведущий принцип борьбы суверенитетов и раскололи некогда единый российский народ на этнорелигиозные группы, претендующие на политическую суверенность. В этих условиях только русский «суперэтнос» сохранял толерантность и до последнего времени не выставлял в качестве главного аргумента своей национальной идентичности православную веру, считавшуюся критерием гражданской и национальной принадлежности при российском самодержавии.
После распада империи СССР новое демократическое государство оказалось в исторической изоляции: быть преемником авторитарного режима оно не могло, а возрождать дореволюционное самодержавие было уже невозможно. Россия 90-х гг. ХХ века могла только создавать новые принципы, институты и формы власти, но с учетом ментальной специфики российского народа, который, прежде всего, должен был осознать свою национально-цивилизационную уникальность. Как пишут В.И. Пантин и В.В. Лапкин, «без радикального обновления собственной национально-цивилизационной идентичности российское общество не будет достаточно интегрированным и устойчивым, способным отвечать на многочисленные вызовы современного мира, не сможет осуществить полноценную экономическую, социальную и политическую модернизацию. Кроме того, не следует забывать, что представления о национально-цивилизационной принадлежности и соответствующие образы идентичности непосредственно влияют на формирование политических ориентаций, связанных с массовым восприятием места и роли России в современном мире, с отношением к странам Запада, западным институтам и ценностям» [1, с. 53]. Причем важно, что новый образ идентичности складывается не только на уровне самосознания политических элит, но и в глубинах общественного политического сознания. Именно трансформационные процессы в представлении об идентичности среди большинства граждан становятся существенным признаком сдвига политических парадигм и свидетельствуют о назревании прочных тенденций к каким-либо изменениям. Несмотря на то что между представлениями массового сознания и идеями интеллектуалов, политиков государственного уровня существует определенное взаимодействие, необходимо четко отличать одно от другого и не принимать точку зрения отдельных представителей интеллектуальной или политической элиты за позицию широких слоев населения.
Кризис и утрата подавляющим большинством российского общества прежней «советской» идентичности обострили и актуализировали проблему поиска основ новой национально-цивилизационной идентификации. Немаловажным при этом было то, что, в отличие от стран Запада, в современной России до сих пор не сформировалось полноценное государство-нация со своими
национальными интересами, по поводу которых сложился бы консенсус и внутри правящей элиты, и среди большинства населения [2]. Необходимость постимперской адаптации к геополитическим и геоэкономическим реалиям современного мира, порожденным распадом СССР, для многих россиян стала почти неодолимой жизненной проблемой, мировоззренческой драмой, чреватой различного рода кризисами, конфликтами и потрясениями. Особое положение российского социума (промежуточное между Западом и Востоком, между традиционным и современным обществом) усугубило для многих россиян проблему самоидентификации, выработки критериев и признаков государственно-национального устройства, с которым они могли бы себя идентифицировать. Кризис идентичности в российском обществе достиг максимальной глубины в 1990-е годы и продолжает сохранять свою остроту до настоящего времени.
Идея возрождения традиций национальной государственности и характеризующих ее норм и ценностей находит наибольший отклик в сознании россиян, но даже столь абстрактно сформулированные ценностные альтернативы позволяют выявить принципиальную неоднородность нормативно-ценностной самоидентификации граждан, которая приобрела более четкие границы только к исходу первого срока президентства В.В. Путина.
Начиная с 2000 года и до настоящего времени официальная власть активно пропагандировала поиск «национальной идеи», которая должна была сплотить российский народ и воспрепятствовать дальнейшему росту сепаратистских настроений. Однако стремление государства консолидировать общество на основе наднациональных и внерелигиозных принципов не имело ожидаемой поддержки, напротив, общественное мнение устойчиво склонялось к позиционированию «особого пути» в развитии России и возрождению русских религиозных традиций, начиная от образования подрастающего поколения в духе православия и вплоть до установления принципов православной государственности. Например, в исследовании О. Бочаровой и Н. Ким выявляется приоритетная ценностная ориентация россиян, заключенная в выборе «особого пути» как среди сторонников модернизации, так и среди консерваторов. Если первые признают, как считают В.В. Согрин [3], В.Г. Федотова и др., что Россия модернизируется согласно своей внутренней логике развития, отличающейся от западноевропейских моделей модернизации, то вторые настаивают на неорганичности модернизации как таковой и необходимости сохранения и приумножения традиций.
В.А. Зимин, исследующий политическую культуру российского электората, отмечал, что в ней значительное влияние приобретает патриархальная политическая культура, «при которой идет поиск лидера (период выборов Президента Российской Федерации) с качествами "отца нации". Отдельная часть избирателей пока находится под влиянием политической культуры авторитарного типа» [4, с. 44].
По сути, в представлениях об «особом пути» часто выражается позиция, альтернативная по отношению к радикальному либерализму, присущему отдельным хорошо адаптированным к рыночным реформам группам российского общества, и столь же радикальному антилиберализму, характерному прежде всего для приверженцев социализма и советского строя. Важно подчеркнуть, что представления об «особом пути» развития России пока лишены идеологизированности и в этом отношении противостоят как основанной на коммунистической идеологии «советской» идентичности, так и чиновничье-олигархическому «псевдолиберализму» российской элиты. В представлениях об «особом пути» проявляются и ощущение кризиса идентичности и ориентация на больший учет национально-исторических особенностей и опыта России.
Анализируя проблему перспектив развития государства, В.И. Пантин, В.В. Лапкин справедливо замечают: «Специфика России состоит в том, что многие национальные традиции в ней оказались разрушенными еще в советский период, а подлинно современные институты и ценности - не укорененными. Именно это обстоятельство затрудняет выработку новой национально-цивилизационной идентичности, в которой принадлежность к европейской (в широком смысле этого слова) цивилизации сочеталась бы с ярко выраженными национальными особенностями, ценностями и традициями» [1, с. 60]. Вероятнее всего, и это ощущается на уровне общественных политических настроений, современное Российское государство готово принять такую идентичность граждан, которая одновременно сочетала бы национально-религиозную специфичность и ментальное своеобразие уклада жизни с модернизационными элементами управления в политико-правовой и
социально-экономической сферах. Пример таких стран, как Франция, Италия, Япония, Южная Корея, свидетельствует о возможности совмещения национальных традиций с унифицированными модернизационными моделями развития, что вполне подходит для России как самобытной социальной и культурной системы, интегрированной на основе определенных национальных ценностей несмотря на свой пестрый этнических и конфессиональный состав.
Интеграционное значение идентичности в полиэтничном и многоконфессиональном социуме заключается в способности социальных групп сохранять свою устойчивость и динамически развиваться в условиях открытой коммуникации. Как полагают зарубежные аналитики, общество не может существовать на протяжении сколько-нибудь длительного времени, если у критической массы членов отсутствуют представления, способствующие его сохранению. Подобные представления определяют, какой смысл вкладывают члены данного общества в свое коллективное существование и верят ли они вообще в его осмысленность и оправданность [5]. Основу идейной консолидации социальных групп с последующим формированием идентичности составляет система ценностей. По мнению российских авторов исследования механизмов социальной консолидации в современном обществе Н.И. Бирюкова и В.М. Сергеева, «главное преимущество системы ценностей как интегрирующего механизма для дифференцирующегося общества состоит в том, что такая система представляет собой иерархию. На когнитивном уровне это дает возможность поддерживать достаточно дифференцированную, но в целом когерентную картину мира; на уровне прагматическом - интегрировать действия людей с принципиально различным, даже несовместимым операциональным опытом» [6, с. 64]. Интеграционный потенциал системы ценностей ограничен определенными социокультурными условиями.
Вековое господство православия в русском общественном и политическом самосознании привело к такой ценностно-смысловой иерархии, которая была продиктована церковными идеалами, прежде всего идеалом соборности. Именно соборность как духовно-мировоззренческая парадигма питала этнонациональную идентичность, в основе которой лежала неразрывная связь православной веры и русской «крови», сформировавших необходимый механизм социальной консолидации, выразившийся в державном строительстве. Симфония властей и соборный принцип общества создали уникальный тип религиозно-политической идентичности, не лишенный этнонациональной доминанты, но выраженный в сакральной государственности Святой Руси. Соборная идея консолидации русских, православных людей в истории России превратилась в объединяющее начало всех народов, проживавших на территории государства, поэтому первоначально не могло быть и речи о конфликтах на этой почве. Вошедшие в состав государства народы должны были уважать этот всеохватывающий принцип и осознавать роль великого русского народа в мессианском почине, цель которого определялась благом всего человечества, а значит и каждого народа в отдельности. В межнациональных и межрелигиозных отношениях сохранялось спокойствие, благодаря покровительственной роли русского народа как единственного государствообразующего этноса. И только с падением державной политики, разрушением многовековой традиции соборного уклада общества пошатнулся, а затем и окончательно прекратил свое существование институт консолидации народов России, обернувшись для государства волной сепаратизма, религиозного терроризма и национального шовинизма.
Кроме того, основы соборного общества, а значит и консолидирующая идея оказались более устойчивыми, чем Российское самодержавное государство, которое было уничтожено с приходом к власти атеистически и революционно настроенных большевиков. Несмотря на полный разрыв светской и духовной властей, российское общество не утратило веры в «естественное» единство, которое в новых условиях получило интернациональную окраску. Конечно, понятие соборности не могло выражать официальной политической доктрины СССР, но, по сути, идея сплочения пролетариата всех стран под началом гегемона советского народа - заменила собой прежний сакральный символ объединения человечества для торжества истины и справедливости. Тесная связь ментального уклада жизни и общинного типа сознания крестьянства с коммунистической идеологией сделала переход от одной формы власти к другой более «мягким» и органичным, не нарушив духовной целостности личности, которая практически безболезненно сменила веру в царя на веру в вождя пролетариата.
Близость философских констант соборности и общинного крестьянского коммунизма, отмеченная в исследовании философа и политолога С. Кара-Мурзы, объясняет появление такого образа советского человека, который можно обнаружить и в православной антропологии, причем он сложился и развивался в русле примордиализма. Как уточняет вышеназванный автор, «безымянные миллионы творцов советского проекта верили, что человеку изначально присущи качества соборной личности, тяга к правде и справедливости, любовь к ближним и инстинкт взаимопомощи. А поскольку все эти качества являются сущностными духовными субстанциями русского национального характера и даны ему изначально (примордиально), то они и будут вечно воспроизводиться из поколения в поколение» [7, с. 3]. Ошибочность и утопичность этого взгляда на природу человека обернулась посткоммунистической катастрофой, разочарованием в справедливости всего социалистического проекта как «роковой ошибки» большевиков. К тому же советская власть пропагандировала незыблемость идеального образа советского человека и всякий отходящий от него тип личности считала социальной «аномалией», объясняла его единичное появление «неразвитостью», «несознательностью» конкретного человека. Однако этот идеал не мог существовать вечно и через несколько поколений, а именно к концу 70-х гг. ХХ века, он превратился в формально признаваемый, но в реальности не достигаемый социальный императив. Тем не менее советское общество было довольно прочно интегрированным и сплоченным идеей коллективной солидарности, общинности.
Кроме «соборного» коллективизма, советский строй унаследовал от прежнего самодержавного режима и принцип «симфонии властей», только изложенный на новый лад: вместо царской власти подразумевалась власть народа, воплощенная в одном лице - вожде пролетариата и крестьянства, а место церковной власти заняла партийная власть. В советский период «симфония» государственной и партийной властей стала удачным заместителем прежней идеологемы, опирающейся на соборную ментальность общества.
Органичная связь самодержавного духа соборности и коммунистической общинной идеологии, прослеживаемая на уровне общественного самосознания, объясняет и феномен стремительного перехода общества от религиозного типа к секулярному. Речь идет о двух-трех поколениях, сменивших религиозную веру на научный атеизм без видимых сомнений и терзаний. Следует признать, что атеизм в социалистическом государстве был столь же важной чертой идентичности советского человека, насколько православие было необходимым условием подданства российской короне и лично царю. Воинствующий атеизм в СССР был такой же политической идеологией, как имперская доктрина веры в Бога, Царя и Отечество. В этой связи логичными являются современные исследования, доказывающие близость двух идеологий - советского атеизма и самодержавного православия.
Отказ от советской идеологии, кардинальная ломка коммунистических ценностей в начале 90-х гг. ХХ в. серьезно подорвали основы соборного коллективистского самосознания и повлекли за собой смену идентификационных образов. Поскольку либерально-демократические ценности и перспективы гражданского общества в России по-прежнему, и это спустя многих лет целенаправленных реформ, туманны и неопределенны, то и невозможно говорить о формировании соответствующего идентификационного образа граждан. Даже оптимистически настроенные политологи, желающие видеть в российской государственности устойчивые черты модернизационного общества, вынуждены констатировать, что на сегодняшнем пространстве независимых от власти институтов и организаций граждан все чаще обнаруживаются так называемые «грязные сообщества», «теневые структуры» [8], которые даже при условии их интегрирующей роли не могут быть признаны либеральными или укрепляющими демократические ценности и поощряющими практику индивидуальной свободы. Понятно, что в таких условиях еще в течение длительного времени не будет достаточных оснований для формирования устойчивых образов либерально-демократической идентификации россиян. Напротив, стремясь преодолеть кризис идентичности, самосознание граждан будет искать образ «Я» в стереотипах коллективного «Мы», которое понятно и знакомо в силу тесной связи с прошлым, с тем, что несет в себе определенность и порядок.
Поэтому модернизационный либеральный проект будущего российской государственности обречен на стагнацию в силу его чуждости глубинным, ментальным образам социального порядка и стабильности в самосознании граждан.
