CC BY
4
УДК 101 DOI: 10.31249/rphil/2024.01.02
Реф кн.: ШАТЛЕ Л. ЧОРАН, ОДИНОКИЙ МЫСЛИТЕЛЬ, НУЖДАЮЩИЙСЯ В ПИСАТЕЛЬСТВЕ.
Chatelet L. Cioran, un penseur privé en mal d'écriture. - Lyon 3 : Université Jean Moulin, 2020. - 464 р.
Аннотация. Лаурали Шатле исследует стилистические особенности французского философского языка румынско-французского философа Эмиля Чорана. Его проект заключался в том, чтобы положить конец письму через письмо. От афоризма к афоризму он очерчивает контуры мысли, отмеченной несколькими разрывами, которые составляют главные оси его предприятия обобщенной декомпозиции. Эти напряжения являются парадоксальными основаниями его мысли. Столкнувшись с невыносимым напряжением, философ обращается к писательству как к отдушине. В конце творческих трансформаций остается лишь молчание перед лицом откровений витализированного разума и невозможного знания. Тогда кажется, что писательство достигло своего завершения, погрузившись в изнеможении в интимность молчания. Именно это пустое письмо автор исследует в своей работе.
Ключевые слова: декомпозиция; деконструкция; текст; стиль; смех; ирония; юмор; цинизм; абсурд; трагедия; пессимизм; самоубийство.
Abstract. Lauralee Chatlet explores the stylistic features of the French philosophical language of the Romanian-French philosopher Emile Cioran. His project was to put an end to writing through writing. From aphorism to aphorism, he outlines the contours of a thought marked by several discontinuities that constitute the main axes of his enterprise of generalized decomposition. These tensions are the paradoxical foundations of his thought. Faced with unbearable tensions,
28
the philosopher turns to writing as an outlet. At the end of creative transformation, only silence remains in the face of the revelations of vitalized reason and impossible knowledge. It seems then that writing has reached its conclusion, sinking in exhaustion into the intimacy of silence. It is this empty writing that the author explores in his work.
Keywords: Decomposition; deconstruction; text; style; laughter; irony; humor; cynicism; absurdity; tragedy; pessimism; suicide.
Для цитирования: Гранин Р.С. [Реф. кн.] // Социальные и гуманитарные науки. Отечественная и зарубежная литература. Сер. 3: Философия. - 2023. - № 4. - С. 28-33. - Реф. кн.: Chatelet L. Cioran, un penseur privé en mal d'écriture. - Lyon 3 : Université Jean Moulin, 2020. - 464 р.
Автор - Лаурали Шатле - имеет докторскую степень по литературе (PhD), преподает французский язык в колледже и лицее Омброза (Лион, Франция). Свою работу она посвятила стилистическим особенностям языка румынско-французского философа Эмиля Чорана (во французском произношении Сиоран). Она пишет, что писательство, сначала переживаемое как избавление от первоначальных страданий и дистанцирование от соблазна самоубийства, становится позорным компромиссом Эмиля Чорана, который не знает, что думать. Отчаянно пытаясь заставить замолчать беспокоящее его «я», он обращается к своей личной истории, чтобы найти лица и слова тех, кто сделал его жизнь несчастной и кто положит конец его бредням. Интимное становится отрицанием «я» и голосом исчерпания мысли. Выстраивая свои слова таким образом, Чоран противоречит автобиографическим традициям, в которых интимные откровения представляют собой рельефный портрет автора.
В своих текстах, где «я» рассыпается, Чоран создает свое заочное «я», постоянно ускользающее от нашего взгляда. Он принимает различные маски, заимствованные из литературных жанров, далеких от его собственного, но чье видение мира он разделяет. Так, Макбет превращается в его брата, Раскольников - в образец для подражания, Иов - в начальника. За ними стоит осознание трагической судьбы, запечатанной отчаянием. Мысль возникает из этого несчастного сознания и окрашивает весь опыт бытия аурой меланхолии. Писательство - особый опыт, основанный на дистанцировании и распространении мысли - трансформируется под
29
влиянием этого осознания. Стиль становится формальным выражением опыта падения. Он несет на себе шрамы разрыва и истощения языка и ищет свою истинную форму в крайностях речи: крике и молчании. Непригодные для употребления, они побуждают писателя подрезать, портить и дробить свои предложения, чтобы сохранить лишь несколько слов, которые работают как многочисленные маяки, направляющие автора сквозь бурю, которую он сам же и вызвал (р. 413).
Перед лицом невозможности выражения чувственного опыта, ирония становится последним бастионом перед крахом языка и мысли. Функционируя через пустоту и отсутствие выражения, она может сказать то, что слова уже не могут выразить. Через смех преображается отчаяние, преображается письмо. Он освобождает нас от жалости к себе и слепоты, отрезающей нас от остального мира. Таким образом, одинокий мыслитель может хотя бы на время восстановить связь с бытием. Однако такое прочтение Чорана имеет свои ограничения. Писательство фактически разрушается колебаниями, которые всегда оставляют след того, от чего отказались. В таком письме, состоящем из незавершенных и неоконченных отказов, невозможно найти устойчивую основу. Возникают два образа, которые поочередно накладываются и стираются: то, что отсутствует, и то, что есть, отпечаток и его контуры.
Голос иронии позволяет нам переходить от одного к другому, но сила колебаний также трансформирует его и размывает его границы. Между иронической улыбкой и саркастической усмешкой смех не актуализируется полностью, он не беспричинен и очень часто передает ощущение постоянного пребывания на грани, он подчеркивает момент нарушения равновесия, но очень часто возвращается к отчаянному созерцанию себя, которое не желает исчезать. Учитывая экзистенциальное измерение текста, чисто стилистический анализ невозможен потому, что идеи неотделимы от формы. Более того, поскольку Чоран смешивает рассуждения о стиле с практикой определенного стиля, возникает соблазн использовать свой собственный анализ в качестве ориентира для критики, а это увеличивает риск тематического прочтения вопроса. В этом случае «классический» стиль Чорана должен быть поставлен под сомнение, отмечает Шатле. Наблюдается сосущество-
30
вание между чрезвычайно освоенным стилем и синтаксическими эллипсами, Чоран множит практики фрагментации дискурса, умудряясь при этом скрыть это от читателя с помощью тематического дискурса, пропагандирующего мастерство, навязанное самим фактом письма на втором языке (не на родном - румынском, а на французском) (р. 414).
Вторым ограничением чорановской мысли является трудность представить ее в завершенном виде. Таким образом, одинокий мыслитель - это идеал, который не всегда достижим. Чоран занимает сложную позицию, ставя в центр своего творчества тревогу и движение. У него любознательность превращается в страдание и затягивает движение в бешеный водоворот, где мысль исчерпывается. Тогда речь одинокого мыслителя переходит в крик страдания, попадая в тиски опасной жалости к себе и меланхолии. Этот соблазн жалости к себе, превращающий эго в единственный горизонт письма, можно рассматривать как одно из главных ограничений мысли Чорана, поскольку оно делает невозможным рациональное прочтение предмета. Присутствие жалости к себе помещает дискурс в поле поэтики аффектов, отсекая его от философии. Это можно рассматривать как радикальный отказ от мысли, которая отныне утверждает себя без рациональных привязок, формируясь исключительно под влиянием сырых эмоций, и принимая все вытекающие отсюда ловушки. Отказываясь от лиризма, Чоран воссоздает голос «я», колеблющегося между истощением и одержимостью. Хотя сам философ говорит о своем «классическом» стиле, понятно, что его отношения с письмом сложнее, чем просто стиль, стремящийся к совершенству. Вернее, что совершенство должно учитывать природу бытия, которое усечено. С этого момента стиль состоит из всплесков и разрывов, но они хрупки, и, если разрыв дискурса заявлен, то разрыв стиля скрыт. Эффекты пунктуации (многоточия, скобки и тому подобное) Чоран не комментирует. Такое молчание примечательно для человека, который не переставал комментировать свое творчество. Отказ от поэтического относит его к сфере мыслителей, а не поэтов. Несмотря на языковые игры, которым он иногда предается, несомненно, что необходимость выразить свои мысли и как можно лучше передать их хитросплетения стоит на первом месте.
31
Шатле пишет, что, заявляя о своем желании провести тотальную деконструкцию устной речи, но не имея возможности довести ее до конца (не из неумения, а из благоразумия парижанина, которому приходится вновь и вновь доказывать свою правоту на чужом языке), он никогда не ослабляет свою хватку на письме. В результате его деконструкция часто остается тематической, а стиль ограничивается пределами пунктуации. Однако подрыв французского языка был делом многих нефранцузов (например, его друзей Ионеско и Беккета) (р. 415).
Необходимо, отмечает Шатле, еще раз обратиться к причинам, побуждающим Чорана к писательству и к этой своеобразной форме терапии, которая позволяет ему откладывать самоубийство «на завтра» и снимать свое внутреннее напряжение. Более пристальный взгляд на интимный аспект его дискурса, на присутствие различных авторитетных литературных масок, показывает, что помимо формальных вещей, цель его писательства заставить себя читать и искать понимания у себя и у других. Возможно, для Чорана литература только в этом и состоит: в неистовом желании объяснить себя. Что касается смысла его существования, то следует отметить его приверженность фашистским теориям «Железной гвардии», которая впоследствии заставила Чорана отказаться от всякой политической активности. Однако можно усмотреть и более экзистенциальную причину этой потребности объяснить свою жизнь другим. Мыслитель ставит всю жизнь под эгиду бессмысленности. Столкнувшись с абсурдом, письмо, не в силах завершить свой герменевтический проект, уступает место усталости и отвращению.
В оставшихся рукописных тетрадях Чорана (фр. Cahiers) фрагменты становятся все более редкими и короткими, а переписка иссякает из-за отсутствия собеседников. Однако связь с письменным словом никогда не обрывается полностью: несмотря на скудость, фрагменты сохраняются, и прежде всего непрерывный разговор с писателями поддерживается через чтение. Если работа Чорана имеет исключительное измерение, то оно заключается в невероятном богатстве интертекстуальности, которую она содержит. Поэзия, театр, романы, мемуары, переписка, исторические очерки, философия - Чоран читает все жанры и все эпохи, от Ан-
32
тичности до наших дней. Чтение, даже в большей степени, чем письмо, придает смысл. Оно позволяет философу заставить сосуществовать противоположности своих импульсов, создать желанное одиночество и одновременно дистанцироваться от него через создаваемое им литературное сообщество. Один среди всех. Чоран сплетает свои фрагменты в полотно по своему образу и подобию, смысл которого постоянно метаморфируется по мере того, как колеблется его существо.
Таким образом, заключает Шатле, несчастный одинокий мыслитель, Чоран, - искажающее зеркало, в котором отражается наша собственная слепота (р. 416).
Р. С. Гранин
Гранин Роман Сергеевич - кандидат философских наук, старший научный сотрудник отдела философии Института научной информации по общественным наукам; grrom@mail.ru
33
