CC BY
193
Новый взгляд на сборник жанра сэцува «Удзи сюи моногатари»...
УДК 821.521“12”+294.3(520)
Кикнадзе Диана Гургеновна
Санкт-Петербургский государственный университет
НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА СБОРНИК ЖАНРА СЭЦУВА «УДЗИ СЮИ МОНОГАТАРИ» КАК НА ВАЖНЫЙ ИСТОЧНИК ПО ДУХОВНОЙ КУЛЬТУРЕ ЯПОНИИ ЭПОХИ ХЭЙАН
(794- 185)
В статье сделана попытка представить произведение японского повествовательного жанра сэцува XIII века «Удзи сюи моногатари» как ценный исторический источник, в частности источник по изучению духовной культуры конкретного периода - XI-XIII веков. До этого времени данный источник рассматривался российскими и зарубежными японоведами лишь в качестве литературного произведения в силу фольклорной составляющей жанра сэцува. Также к «Удзи сюи моногатари» обращались при текстуальном анализе и сравнении с его крупным предшественником «Кондзяку моногатари-сю» (1120 г.). Однако при углубленном изучении данного произведения выясняется его существенная роль в деле изучения исторических реалий средневековой Японии, а также значительное место в корпусе остальных сборников сэцува. В частности, данный источник отражает влияние буддийской эсхатологической идеи маппо на японское общество и религиозную атмосферу в целом: упрощение ритуальной обрядовости, возникновение новых культов и практик. Также «Удзи сюи моногатари» представляет ценность как источник по бытованию магических практик оммёдо - синтеза даосской магии и натурфилософии с местными обрядами и суевериями. Сборник помогает реконструировать повседневную жизнь аристократов, зависимых от обрядов оммёдо, а также биографию известного придворного мага Абэ-но Сэймэя.
Автор данной статьи предлагает выделить «Удзи сюи моногатари» из общего пласта сборников сэцува и обратиться к нему как к ценному историческому источнику по средневековой Японии.
Ключевые слова: Япония, эпоха Хэйан, жанр сэцува, буддизм, эсхатологическая идея, оммёдо.
Жанр сэцува распространился в Японии вместе с буддизмом в самом начале эпохи Хэйан (794-1191) и просуществовал вплоть до эпохи Камакура (1192-1333). Генетическими корнями жанра считаются синтоистская легенда, сказка, семейное предание, а также китайская литературная традиция [5, с. 7-8]. Термином сэцува обозначается как жанр, так и сам короткий рассказ о чем-то страшном, чудесном, забавном или необычном. Истории сэцува существуют в виде сборников, содержание и число которых варьируются согласно предпочтениям его составителей и реалиям времени. Первые сборники сэцува создавались монахами в пору распространения буддизма в Японии, были сугубо буддийского содержания с суровой дидактической концовкой, служили в качестве материала для проповедей. Целью таких сэцува было ознакомление всех слоев японского общества с новой религией, ее главными идеями и пантеоном. В деле укоренения буддизма этот жанр носил воспитательский характер, пока составителями сборников являлись монахи [1, с. 100]. Однако к XI веку в жанре происходит деление на чисто буддийские (ЬШШHS, бук-кё: сэцува) и светские сэцува (^{#рЙй5, сэдзоку сэ-цува), а вскоре появляются сборники и смешанного содержания. Авторами таких сэцува становились придворные аристократы. Отсутствие авторства привлекало их возможностью высмеивать других придворных, а также пользоваться простым разговорным языком, писать на запретные темы. Одновременно происходил важный процесс сближения аристократов с жизнью простого населения - по закону жанра героями историй сэцува в основном были простые жители столицы. Прелесть записи
таких рассказов для аристократов заключалась хотя бы в мысленном сближении с простым народом -в подобных историях можно было не ограничивать себя благовоспитанностью, а изливать на бумаге грубые речевые обороты простолюдинов, скабрезно шутить на тему внешности человека, любовных утех, открыто смеяться над оплошавшими фрейлинами и придворными, над глупостью чиновников и самураев; над искусными розыгрышами глупых и жадных богачей смекалистыми крестьянами или торговцами [10, с. 36-38].
По своему содержанию сборники сэцува разнородны: помимо историй с описанием забавного или страшного случая, можно обнаружить семейное предание, старинную легенду, краткое переложение буддийской сутры. Эти истории обычно кочевали из одного сборника в другой, пройдя через редактуру составителя.
Рассуждая об авторстве сборников сэцува корректно будет использовать слово «составитель» или «компилятор», но не «автор», в силу того что эти сборники не представляют собой плод творчества определенного автора, а лишь подборку преданий, легенд и реальных историй из жизни японского общества. Именно в подборе и интерпретации старой истории на новый лад и заключалось авторство составителя. Это означает, что в разное время существовали разные проблемы, поэтому подобный «редактор» сэцува не только отбирал наиболее актуальные для своего времени истории, но и проводил их соответствующую обработку: из большого числа историй извлекал наиболее важные, усиливал или преуменьшал дидактизм рассказов, сокращал или убирал ненужные, на его взгляд, фрагменты повествования, обращал
© Кикнадзе Д.Г., 2015
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова «S> № 5, 2015
59
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
внимание читателя на то, что ранее не замечалось и не обсуждалось в силу своей неактуальности [4, с. 101].
Сборник «Удзи сюи моногатари» (^'/в ¥рШШШ, «Рассказы, собранные в Удзи», XIII век) относится к типу смешанных сэцува: в нем содержатся как светские, так и буддийские истории, однако большее количество рассказов все-таки имеет буддийскую окраску. Несмотря на то что произведение датируется XIII веком, оно содержит большое число историй X-XI веков, по этой причине данный сборник уместнее назвать ценным источником по духовной культуре японского общества конца эпохи Хэйан.
Среди письменных памятников японской средневековой литературы и даже среди сборников жанра сэцува «Удзи сюи моногатари» нельзя назвать выдающимся или популярным - так уж сложилась судьба этого произведения. «Кондзяку моногатари-сю» «Собрание стародав-
них историй», 1120 г.) - сборник сэцува крупной формы и предшественник «Удзи сюи моногата-ри» - по праву затмевает многие другие сборники, созданные после него. Таким образом, «Удзи сюи моногатари» представлял интерес лишь для сравнения его текста с предыдущими сборниками сэцу-ва, а также предположений и споров в отношении хаотичного, несистематизированного расположения рассказов в сборнике [3].
В Японии «Удзи сюи моногатари» всегда было принято рассматривать лишь вкупе с «Кондзяку моногатари»: филологи любят сравнивать текстологические особенности двух памятников, историки - искать расхождения в датировке исторических событий, несоответствия в их описании. Лишь британский исследователь Д.Э. Миллс осуществил полный перевод на английский язык и дал литературоведческий анализ «Удзи сюи моногатари» [10], отечественный японовед Г.Г. Свиридов посвятил этому произведению монографию «Японская средневековая проза сэцува», которая базировалась на сравнении этих двух сборников - «Удзи сюи моно-гатари» и «Кондзяку-моногатари» как великого предшественника и его преемника [5]. К настоящему времени на русский язык были переведены избранные рассказы из «Удзи сюи моногатари», благодаря усилиям Г.Г. Свиридова и Т.И. Редько-Добровольской [7, с. 34-84; 8, с. 516-541].
К сожалению, еще ни один труд не был посвящен всестороннему исследованию одного лишь «Удзи сюи моногатари», возможно из-за устоявшейся его оценки как вспомогательного источника по изучению «Кондзяку моногатари» и некоторых событий в истории эпохи Хэйан. Такое пренебрежение памятником, умаление его литературноисточниковедческой ценности кажется неоправданным, поскольку тщательное изучение этого сборника сэцува дает поразительные результаты.
Временем создания сборника считается период с 1190 по 1242 годы [9, с. 13]. Первым составителем сборника считается придворный советник Та-какуни, что же касается остальных составителей -имена их неизвестны. Текстологический анализ историй не оставляет сомнений в том, что это были высокообразованные аристократы или придворные чиновники.
Помимо трудностей с авторством и точной датировкой создания памятника, основным камнем преткновения для исследователей «Удзи сюи мо-ногатари» можно считать организацию рассказов в сборнике: в отличие от четко структурированного «Кондзяку моногатари», здесь мы не видим какой-либо классификации историй. Чем руководствовались составители сборника при подобном расположении всех 197 рассказов - остается лишь догадываться. В списках памятника разных лет в каждом свитке содержится самое разное число рассказов - два, четыре, пять, восемь, пятнадцать... Случайные ли это рассказы или автор-составитель руководствовался какой-либо идеей? Несмотря на редкое чередование парных рассказов об одном и том же персонаже, в целом, организация рассказов кажется хаотичной, однако при чтении и анализе всего сборника возникает ощущение гармоничного подбора историй. Так, страшная история сменяется чудесной, забавная - поучительной, буддийская история - нелепым случаем из жизни знатного аристократа. Тут уместно было бы вспомнить об изначальной функции короткой буддийской проповеди с использованием индийских джатак - проповедник всегда завершал свою проповедь смешной и даже непристойной историей в целях утешения грешной паствы. Подобная «психотерапия» была обращена к не укрепившимся в буддийской вере или чрезмерно корящих себя за грехи мирянам: короткая история о грехопадении знатной особы должна была утешить простого человека и развеять его сомнения в тяжести собственного греха [2, с. 14-15]. С другой стороны, подобное расположение историй можно принять и за дневниковую запись в жанре дзуйхицу (Ш^, вслед за кистью). Так или иначе, для исследователей «Удзи сюи моногатари» этот вопрос до сих пор остается открытым.
Концовка в «Удзи сюи моногатари» - своеобразный ключик к пониманию атмосферы конца XII -начала XIII века. Буддизм уже прочно пустил свои корни в японском обществе, даже сумев слиться с местными верованиями; буддийские идеи, сутры, пантеон - все это уже существовало и процветало к концу хэйанской эпохи. Поэтому в сэцува отпала необходимость в суровой дидактической концовке, в отличие от «Кондзяку моногатари», с которым принято сравнивать «Удзи сюи моногатари» [10, с. 52].
В чем же ценность сборника для современных исследователей истории и культуры Японии эпохи Хэйан и Камакура? Учитывая тот факт, что «Удзи
60
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова jij- № 5, 2015
Новый взгляд на сборник жанра сэцува «Удзи сюи моногатари»...
сюи моногатари» не изобилует оригинальными историями, заимствуя, в основном, популярные сюжеты из сборников сэцува предыдущих лет, ценность этого памятника прозы сэцува и заключается в удачном подборе историй и их авторской редакции. Отсутствие четкой организации рассказов или определенно особый подход к этому вопросу его анонимными авторами - все это лишь добавляет сборнику свою особенность. Текстологический анализ «Удзи сюи моногатари» с «Кондзяку моногатари» наглядно показывает скрупулезную редакцию «бродячих» сюжетов, проделанную составителем: исчезло детальное описание, излишне длинные диалоги героев сокращены, сведения об исторических событиях и личностях тщательно выверены и на эти сведения теперь можно положиться, привычная дидактическая концовка ослаблена или вовсе отсутствует, а порой внимание читателя обращено на сущий пустяк, хоть по логике повествования ожидалось совсем другое [2].
Возникает вопрос - зачем составитель «Удзи сюи моногатари» задумал столь детальную проработку уже известных сюжетов, посягнув на законы жанра сэцува: ведь вместо ожидаемой дидактической концовки может появиться абстрактное размышление автора на отвлеченную тему или же автор приводит высказывания людей, их реакцию на случившееся, слухи и кривотолки. Сугубо буддийские рассказы также лишены устрашения, свойственного ранним сборникам сэцува, когда запугиванием и устрашением мирян яркими примерами адовых мук можно было воспитать примерного буддиста. Для того чтобы лучше понять специфику исследуемого источника, его роль и место в корпусе источников хэйанского периода вообще и сборников сэцува в частности, важно выявить основной посыл, главенствующую идею, в рамках которой объединены почти все 197 историй сборника. Таким образом, у читателя больше не останется вопросов к принципу выбора составителями «Удзи сюи моногатари» героев и тем повествования.
Все вышеперечисленные факторы приводят нас к мысли о том, что в корпусе прозы сэцува «Удзи сюи моногатари» является чуть ли не важнейшим источником по изучению периода эпохи маппо - Конца Закона. Согласно идее маппо человечество вступало в последний, самый ужасный период, когда, по учению Будды, в мире начались бы всякого рода беспорядки и катаклизмы, буддийское вероучение придет в упадок и будет трактоваться неверно, а буддийская община не сможет соблюдать все каноны вероучения и погрязнет в грехах. По этой причине к монахам перестали предъявлять высокие требования - сам факт вступления на путь служения Будде уже считался подвигом и был достойным уважения [6, с.296].
Взглянув на исследуемый сборник сэцува с позиции происходящего в японском обществе с конца
хэйанской эпохи, можно увидеть отражение идеи маппо и в «Удзи сюи моногатари».
Читатель, обладающий превосходными знаниями по популярному буддийскому пантеону эпохи Хэйан, может не обнаружить в сборнике некоторых значимых буддийских персонажей того времени. Это объясняется конкретными задачами и целями авторов сборника, а часто и их личными предпочтениями и вкусом. Так или иначе, составители «Удзи сюи моногатари» стремились описать лишь короткий отрезок времени, когда в японском обществе доминировала идея маппо, а также ее отражение на умонастроении, поведении и повседневной жизни простого народа.
Далее мы сделаем попытку систематизировать признаки эпохи маппо в «Удзи сюи моногатари»:
1. Отсутствие суровой дидактической концовки; замена ее на нейтральное высказывание, кажущееся современному читателю несколько абсурдным и не относящимся к теме разговора; замещение назидательной концовки усмешкой или же выражением печали по поводу изложенного случая; отсутствие прямого осуждения негативных поступков героя.
Чем вызвана подобная редакция «бродячих» сюжетов составителями «Удзи сюи моногатари»? В эпоху маппо, когда важен был принцип наискорейшего спасения, привычные ритуалы, как обряды, посты, паломничества и особенности поклонения божествам, стали казаться чрезмерно долгими, трудновыполнимыми и дорогостоящими. Простому народу была предложена короткая молитва-нэмбуцу, прославляющая будду Амиду. Частая рецитация этой молитвы гарантировала перерождение в раю - Чистой земле будды Амиды. Благодаря простому ритуалу поклонения, вера в этого будду вскоре переросла в массовое почитание, которое стало называться амидаизмом. У ами-даистов стали возникать новые ритуалы, сурово критикуемые сторонниками ортодоксальных школ японского буддизма.
2. Значительное сокращение пространного текста в «бродячих» сюжетах. К таковым относятся: излишне длинные диалоги героев; описания местности; детальное описание последовательности действий героев.
3. Уточнение хронологии событий, имен собственных и топонимов, на наш взгляд, может указывать как на влияние эпохи маппо на составителей сборника, так и на сугубо профессиональную привычку придворных чиновников к ведению поденных записей и личных дневников, которые отличаются сухим языком и большей достоверностью, чем истории сэцува. По нашему мнению, к старым историям сэцува могло появиться недоверие как к плоду творчества монахов. Из-за недоверчивого отношения к монашеству, которое отчетливо просматривается уже в придворной литературе с се-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова «S> № 5, 2015
61
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ
редины X века, образованные аристократы могли подвергнуть сомнению некоторые реальные события, изложенные в «бродячих» сюжетах. Таким образом, тщательно выверенная ими информация относит этот сборник сэцува к исторически правдивым источникам по эпохе Хэйан.
4. При выявлении наиболее популярных и актуальных персонажей буддийского пантеона обнаруживается любопытный факт, когда метод статистического подсчета имен будд и бодхисаттв, так широко принятый в классическом литературоведении, перестает работать. Тут понимание исторических реалий эпохи начинает противоречить полученным статистическим данным. Безусловно, на первый взгляд, может показаться, что авторы-составители не подозревают о существовании тех или иных культов, ведь так массово популярный будда Амида в произведении по имени упоминается всего четырежды. Однако и в данном случае мы трактуем эти особенности влиянием маппо - составитель не посчитал необходимым часто упоминать о тех персонажах и явлениях, которые и так широко распространены, привычны и известны его современникам. Наоборот - наименьшее число упоминаний свидетельствует о наибольшей популярности тех или иных будд и бодхисаттв, а наибольшее - о малой распространенности того или иного культа или ритуала. Как мы видим, метод статистического подсчета работает лишь в случае изящной литературы. Подобный авторский прием может быть вызван влиянием идеи маппо, когда порицалось чрезмерное усердие в деле пропаганды буддизма.
5. На фоне стремления к скорейшему спасению в популярном буддийском пантеоне появляется бодхисаттва Дзидзо, вызволяющий из ада даже самых великих грешников. Если в раннем памятнике сэцува «Нихон рёики» имеется лишь единственное упоминание о Дзидзо как об эманации царя загробного мира Эмма и о нем герой рассказа узнает впервые, то в «Удзи сюи моногатари» культ этого бодхисаттвы успел получить еще не повсеместное, но все же некоторое признание.
6. Еще одним маркёром неспокойного времени и духовного разброда служит включение в сборник рассказов о культе будды Амиды, творении молит-вы-нэмбуцу, Чистой земле будды Амиды, а также истории о редком ритуале фудараку-токай - ритуале публичного самоубийства ради достижения Чистой земли. Массовое увлечение амидаизмом свойственно концу хэйанской эпохи, к которому и относится подавляющее число рассказов сборника. Невзначай и открыто упоминаются в памятнике ритуалы и обряды амидаизма, беспрестанное, и порой бессмысленное, творение нэмбуцу, что прекрасно характеризует нежелание или неумение постичь корень учения, лучше разобраться в догмах буддийской веры. Все это - прямое указание на тенденцию в тогдашнем буддизме, вызванную идеей маппо.
Помимо буддийских сюжетов, в «Удзи сюи моногатари» содержится целый пласт историй о ритуалах магико-мантической практики оммёдо в повседневной жизни аристократов. Оммёдо можно назвать сугубо японским синтезом китайской натурфилософии Инь-Ян с местными практиками и суевериями [6, с. 174]. В мировом японоведении за последние десять лет наметился всплеск интереса к теме ритуалов оммёдо и личности великого придворного мага-оммёдзи Абэ Сэймэя. Понимание важности календарных предписаний, запретов и воздержаний, гаданий и вредоносной магии позволяет воссоздать этические нормы, модель поведения соперничающих придворных чиновников, страх или осуждение подобных практик, а также позволяет реконструировать биографию придворного оммёдзи Абэ Сэймэя и его деятельность при дворе регента Фудзивара Митинага.
«Удзи сюи моногатари», используемый нами в качестве источника по духовной культуре японского общества эпохи Хэйан, при тщательном изучении дал богатый материал по простонародному буддизму и общей религиозной атмосфере конца XII века, помог выявить важные процессы, происходившие в буддизме, по которым можно судить о непрекращавшемся развитии этой новой для Японии веры, ее уникальной способности к синтезу не только с местными, но и заимствованными религиозными течениями.
Памятник также выявляет подлинную религиозную картину времени: буддизм пока еще нельзя назвать лидирующей религией, как о том принято считать, когда речь идет о буддизме хэйанской эпохи. Внутри японского общества - простого и знатного - все еще много вопросов и разногласий. Население Японии мало знает и трудно постигает постулаты буддизма. Материал «Удзи сюи моногатари» демонстрирует поразительную малограмотность, плохую осведомленность в культах, ритуалах и догмах буддизма даже среди буддийского духовенства.
Наряду с этим для эффектного контраста в памятнике описаны случаи, когда простая паства по своей глубокой и чистой вере получает верное спасение и заступничество того или иного бод-хисаттвы. Сборник сэцува «Удзи сюи моногата-ри» помогает смотреть на конкретные ситуации глазами простолюдина и аристократа, молодежи и умудренных старцев, жестоких и кротких, богача и бедняка. В данной статье сделана попытка доказать значимость «Удзи сюи моногатари» как источника по истории и духовной культуре средневековой Японии.
Библиографический список
1. Горегляд В.Н. Японская литература VIII-XVI вв. - СПб.: Петербургское востоковедение, 2001. - 400 с.
62
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова jij- № 5, 2015
К проблеме исследования рязанского летописного текста
2. Джатаки. Избранные рассказы о прошлых жизнях Будды. - СПб.: Возрождение, 2003. - 416 с.
3. Кунисаки Фумимаро. Мысли об авторстве «Кондзяку моногатари-сю». - Токио, 1985. - 394 с.
4. Мещеряков А.Н. Герои, творцы и хранители японской старины. - М.: Наука, 1988. - 240 с.
5. Свиридов Г.Г. Японская средневековая проза сэцува. Структура и образ. - М.: Наука, 1981. - 232 с.
6. Трубникова Н.Н., Бачурин А.С. История религий Японии. - М.: Наталис, 2009. - 560 с.
7. Удзи сюи моногатари // Японская новелла. Серия «Золотая серия японской литературы»:
пер. Г.Г. Свиридова. - СПб.: Северо-Запад Пресс, 2003. - 595 с.
8. Удзи сюи моногатари // Тысяча журавлей. Антология японской классической литературы VIII-XIX вв.: пер. Т Редько-Добровольской. -СПб.: Азбука-классика, 2005. - 992 с.
9. Удзи сюи моногатари. Библиотека-серия «Нихон котэн бунгаку тайкэй». Т 27 / под ред. Ва-танабэ Цуная, Нисио Коити. - Токио, 1960. - 592 с.
10. A Collection of Tales from Uji. A Study and Translation of Uji Shui Monogatari. D.E. Mills. -Cambridge: Cambridge University Press, 1970 - 459 p.
УДК 821.161.m09
Денисова Инна Васильевна
магистр филологии Рязанский государственный университет им. С.А. Есенина
К ПРОБЛЕМЕ ИССЛЕДОВАНИЯ РЯЗАНСКОГО ЛЕТОПИСНОГО ТЕКСТА*
В статье анализируется рязанский летописный текст и его место в системе локальных текстов древнерусской литературы. Система провинциальных текстов литературы Древней Руси включает в себя множество записей, лишь немногие из которых можно назвать «локальным текстом». Исследователям хорошо известны московский, псковский, новгородский, галицко-волынский тексты. Летописи этих городов и княжеств хорошо сохранились и давно исследованы. Рязанский текст является одним из малоизученных локальных текстов древнерусской литературы и таит в себе массу загадок. Рязанское летописание рассматривалось фрагментарно с исторической точки зрения, но не подвергалось литературоведческому анализу. Вместе с тем текст, разбросанный по общерусским летописным сводам, обладает ярко выраженными чертами, выдающими автора-рязанца. Записи имеют чётко выраженную прорязанскую и антирязанскую направленность, что свидетельствует о заинтересованности Москвы Рязанским княжеством и многолетнем их противостоянии. Вопросы поэтики рязанского текста довольно условны, но их обнаружение на содержательном и художественном уровнях требует комплексного исследования. Все вышеперечисленные факты позволяют утверждать, что рязанский летописный текст занимает важное место в системе локальных текстов литературы Древней Руси.
Ключевые слова: локальный текст, провинция, древнерусская литература, Рязань, Рязанское княжество, летописи, поэтика рязанского летописного текста.
В последние годы значительно вырос интерес к локальным текстам русской литературы. Первым, кто заявил о локальном тексте и ввёл в научный оборот это понятие, стал В.Н. Топоров. Его исследования были посвящены петербургскому тексту, на примере которого он обозначил ряд условий, позволяющих называть совокупность литературных произведений, созданных в одной местности и об этой местности, «локальным текстом»: «1) наличие исходного мифа, лежащего в основе дальнейших художественных построений; 2) структурная важность места действия, единственно возможного для развёртывания описанных событий и становящегося одним из “героев” литературного произведения; 3) “особый отпечаток”, который носят на себе жители - литературные герои; 4) особые художественные характеристики городского пространства» [7, с. 84]. Относительно петербургского текста справедливее употребление термина «сверхтекст», наиболее точное определение которому дала Н.Е. Меднис: «сложная система
интегрированных текстов, имеющих общую внетекстовую ориентацию, образующих незамкнутое единство, отмеченное смысловой и языковой цельностью» [6, с. 21]. Е.Ш. Галимова считает основополагающим другой момент - «статус самого локуса, значимость его в историко-культурном и геополитическом отношениях и способность “породить” сверхтекст должны быть неоспоримы» [1, с. 10]. Таким образом, «место рождения текста», город, является средоточием не только литературных произведений различных авторов и эпох, но и «неким сакральным топосом, на который накладывается сетка символико-мифологических представлений» [9, с. 2]. На наш взгляд, все точки зрения объективны и взаимодополняют друг друга. Итак, основное отличие «сверхтекста» от «локального текста» заключается в «масштабности» локуса и достаточном количестве интегрированных текстов, созданных на протяжении долгого времени.
Справедливы данные определения относительно «локального текста» и для рязанского текста,
* Исследование осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ) и Правительства Рязанской области: проект РГНФ 15-14-62001 а (р) «Рязанский край в контексте русской литературы: региональный аспект исследования».
© Денисова И.В., 2015
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова «S> № 5, 2015
63
