CC BY
197
© 2010
М. Ч. Ларионова
РАССКАЗ А. П. ЧЕХОВА «ИОНЫЧ» В СВЕТЕ РУССКОЙ ТРАДИЦИОННОЙ КУЛЬТУРЫ
В статье рассматривается значимый для творчества А. П. Чехова образ доктора в аспекте традиционных для русской народной культуры представлений о болезни и целителях; устанавливается связь героев рассказа с персонажами фольклорного театра. Социально-психологическая фабула рассказа интерпретируется сквозь призму традиционных (сакрализованных) ценностей: утрата врачебных качеств характеризует и окружающих его людей как «мнимого доктора» и «мнимых больных».
Ключевые слова: творчество А. П. Чехова, русский фольклор, традиционные представления о болезнях и целителях.
Рассказ «Ионыч» многократно привлекал внимание исследователей. Однако, как нам кажется, далеко не все вопросы его сюжетики и поэтики полностью разрешены. Главный герой рассказа — врач. Но что из себя представляет Дмитрий Ионыч Старцев как врач? Хороший ли он доктор? Важно ли, что Ионыч представляет именно эту профессию? Думается, любопытно еще раз обратиться к рассказу с точки зрения преломления в нем традиционно-культурных представлений о враче и болезни.
В народной культуре медицина — часть общей картины мира. Люди, занимающиеся целительством, были важными фигурами. Они обладали даром противодействовать порче и сглазу, прогонять ведьм. Их называли также зелейниками за знание трав и умение лечить с их помощью1. Знахарям приписывались сверхъестественные способности, что сближало их с колдунами. В. Ф. Райан не делает различия между этими занятиями. Его знахари, как и колдуны, «сильны, мрачны, грязны, у них дурной глаз, живут они в одиночестве»2. С. В. Максимов придерживался противоположного мнения: знахаря, в отличие от колдуна, «не надо разыскивать по кабакам и не придется заставать полупьяным, выслушивать грубости, смотреть, как он ломается, вымогает плату, угрожает и застращивает своим косым медвежьим взглядом и посулом несчастий впереди». Кроме того, знахарь всегда «выговаривает себе малую плату»3.
Целители обитают «за чертой данного микромира, хотя и ... в непосредственной близости от него»4. Этот «пограничный» социокультурный характер профессии М. М. Бахтин объясняет тем, что врач «имеет существенное отношение к борьбе между жизнью и смертью в человеческом теле и особое отношение к родам и агонии: он участник рождения и смерти»5. Лиминальное положение на-
1 Арнаутова 2004; Левкиевская 1999; Райан 2006.
2 Райан 2006, 120.
3 Максимов 1994, 147-148.
4 Криничная 2004, 388-389.
5 Бахтин 1990, 198.
родного целителя определяет и его особый семейный статус: обычно этим родом деятельности занимались одинокие холостяки6.
Знахари, целители имели отличительные детали одежды: ремешки, колечки, сумочки, бляшки и т.д.7.
С принятием христианства и сменой культурной парадигмы целители стали ассоциироваться с язычеством, что вызвало к жизни запрет прибегать к их помощи. В средние века в народном сознании знахари и колдуны, видимо, полностью отождествились: «Мифологическое мышление особенно тесно связывает между собой врачевание и колдовство, поскольку всякое лечение обязательно включает в себя ряд магических актов, рассматриваемых традиционной культурой как необходимое условие для восстановления исходного благополучия, телесного и душевного ... здоровья пострадавшего»8. По наблюдениям В. Ф. Райана, «все московские правители до Петра проявляли интерес к магии, алхимии и астрологии, потому все прибывавшие в Москву медики должны были быть знатоками в этих областях»9. Эти представления сохранились до XX в.: Распутин в общественном сознании воспринимался как колдун с лекарскими способностями.
В искусстве европейского Возрождения получил широкое распространение образ доктора-шарлатана. Комическая фигура врача была популярна и в литературе ХУП-ХУШ вв., достаточно вспомнить Тирсо де Молино, Мольера и многих других писателей. И хотя, благодаря Мольеру, более привычно звучит «мнимый больной», его доктора — такие же мнимые: они либо изображают врача, подражая его ученой речи, как Сганарель («Лекарь поневоле»), либо заставляют пациента раскошелиться, пугая его всевозможными напастями («Мнимый больной»).
Осмеяние докторов в театре dell'arte и европейской комедии В. Я. Пропп объяснял невежеством пациентов тех времен, которые «видели только внешние приемы, действия врача, но не видели и не понимали их смысла, не верили в него»10. Думается, кроме этой причины, были и другие.
Ортодоксальное средневековое христианство, уже овладевшее умами, поставило людей, умеющих врачевать, в один ряд с магами и колдунами, что вызвало к ним негативное отношение. В это же время появились и первые профессиональные врачи, в основном из монашеской среды. Со своей латинской речью и непонятными микстурами они, естественно, казались чужаками. Болезнь стала восприниматься как наказание за грехи, а исцеление — как искупление этих грехов, часто с помощью святых-покровителей. Широкое распространение получил жанр миракул — рассказов о болезнях и чудесных исцелениях. Но раннее Возрождение совершило переход от теоцентризма к анропоцентризму, и в центре внимания оказался человек с его не только духовными, но и телесными нуждами, в том числе болезнями и необходимостью их лечения. Однако отношение к врачам было сформировано еще в предшествующую культурную эпоху. Круг на время замкнулся.
6 Максимов 1994, 152.
7 Там же, 146.
8 Арнаутова 2004, 54.
9 Райан 2006, 46.
10 Пропп 1997, 97.
Эти сложные и противоречивые обстоятельства привели к тому, что фигура доктора «раздвоилась»: с одной стороны, целительство стало прерогативой церкви и святых11, а с другой, образ врача ушел в народную смеховую культуру. На эту связь медицины с формами народного искусства указал М.М Бахтин12.
Доктор, лечащий больного щелчками и ударами дубинкой, — один из любимых персонажей и русского народного театра. Полагаем, будет уместно привести показательный фрагмент из варианта драмы «Царь Максимилиан»: «Царь Максимилиан Доктор!
Доктор Здесь я!
Я есть доктор и лекарь,
Из-под Каменного мосту аптекарь.
Умею лечить,
Умею тащить,
Умею летать,
Умею и с белым светом разлучать! Живые места вырезаю И на их место мертвые вставляю, Кровь мечу, Баб лечу. Всякое дело умею. Какое заставишь? <...> Старик, что болит? <...>
Маркуша Весь пухол!
Доктор Весь пухол? Приправить обухом, Кипятком ошпарить
Да раза три березовым поленом ударить — Будешь здоров!»13.
Подобным образом предполагается излечить и прочие больные места.
А вот пример из кукольной пьесы с Петрушкой:
«Доктор. Покажи, а где болит?
Петрушка. А где у вас болит?
Доктор. Я ведь доктор.
Петрушка. Я сам доктор!
Доктор. Зачем звал?
Петрушка. Зачем пришел?
Доктор. Заплатите за мой визит.
Петрушка. Сколько?
11 Арнаутова 2004.
12 Бахтин 1990, 176.
13 Некрылова, Савушкина 1991, 193-194.
Доктор. Три рубля.
Петрушка. А у меня трех копеек нет» 14.
В этих небольших фрагментах отражен весь комплекс представлений о докторах, сложившихся в народном сознании. Доктор, как правило, иноземец, то есть «чужой». В другой драме доктор представляется: «Я не русский, не французский». В белорусской батлейке бродячего лекаря-шарлатана называют «венгр». Венгр «лечит» своих пациентов — Панночку, Солдата — веселыми танцами, «венгерским спиртом» и березовой корой и требует за лечение «хабар». Действительно, медики в России до XVIII в. в большинстве были приезжими из Германии, Чехии, Италии. Но, думается, отношение к ним как к чужакам объясняется не только этим, но и традиционными представлениями о них как о колдунах и чародеях.
Доктор обитает в «пограничном» пространстве — под Каменным мостом. Пограничность здесь возведена в степень, место обитания многократно хтонизи-руется: мост в сказках, обрядовых и лирических песнях по горизонтали соединяет «этот» и «иной» мир, пространство «под» по вертикали принадлежит нижнему миру. Доктор осуществляет подмену живого мертвым, то есть связан с жизнью и смертью. Доктор ничего не смыслит в своем деле: в одной сценке Петрушка не может объяснить, что у него болит, и обвиняет врача, в том, что тот плохо учился и не может сам определить больное место. И наконец, доктор — корыстолюбец и вымогатель. Одним словом, персонаж, достойный осмеяния.
С фигурой доктора-невежды, мнимого доктора, в народную драму входит мотив надувательства. Это ли послужило причиной недоверчивого отношения к докторам в русской литературе XIX века или литература стала самостоятельной ветвью в разработке традиционного историко-культурного сюжета — сейчас сказать трудно. Очевидно только, что в литературе персонаж-врач имеет особые статусные характеристики.
Образ врача есть во многих произведениях русской литературы XIX века: доктор Вернер у Лермонтова, доктор Крупов у Герцена, тургеневский Базаров, врачи в «Войне и мире» Толстого и т.д. Тема «врачи в классической русской литературе» могла бы стать основанием отдельного исследования и вне ее связи с исторической поэтикой. Для нас сейчас важны некоторые общие признаки персонажей этого ряда. Во-первых, это часто второстепенные лица, способствующие раскрытию характера главного героя. Во-вторых, их профессиональные качества почти не выявляются, поэтому трудно сказать, насколько они хороши как врачи. Даже Базаров важен Тургеневу скорее как тип практического человека с естественнонаучным мышлением.
Литературные доктора либо иноземцы, либо чужие в том микромире, куда они попадают. Они обычно одиноки, у них нет семейных привязанностей. Как правило, не излагается их личная история. Это легко может быть объяснено второстепенным положением или однократным появлением доктора в произведении, но с точки зрения фольклорно-мифологических корней образа это еще одно подтверждение его социокультурной «пограничности». Однако при этом доктора мо-
14 Некрылова, Савушкина 1991, 233.
гут быть наделены проницательностью и особым знанием человеческой природы, они призваны врачевать не только и столько тело, сколько душу.
Чехов, несомненно, знал об исторической связи медицины с колдовством и знахарством. Об этом свидетельствуют выписки из разнообразных фольклорных текстов в «Истории врачебного дела в России». Известно, что источниками диссертации должны были стать издания русских летописей, книги Чулкова, За-былина, Снегирева и др. о народных праздниках, обрядах и суевериях. Судя по содержанию выписок, Чехов не искал в этих материалах руководства к лечению болезней. Против многих названий трав, употребляемых знахарями (плакун трава, трава Не чуй ветер, трава Песий язык), стоит его пометка — «не медицинская». Его интересовала именно история становления медицины, от знахарства к современной науке. Поэтому его привлекала мысль о гигиенической и оздоровительной подоплеке народных обрядов и суеверных представлений. Один фрагмент из книги М. Забылина «Русский народ. Его обычаи, обряды, предания, суеверия и поэзия», выписанный Чеховым, прямо связан с нашей темой: «Разумеется, не нужно смешивать колдуна со знахарем; разница между ними та, что колдун — отщепенец веры, не носит креста, не ходит в церковь... не глотает святые дары, всем вредит, но не пользует, напротив, знахарь — человек совершенно другого закала, он истинный христианин, он врач.»15. Возможно, именно мысль о милосердии и самопожертвовании как основах врачебной деятельности оказалась наиболее близка Чехову.
Однако в произведениях писателя образы врачей больше соответствуют традиционным фольклорным представлениям, а не современным ему естественнонаучным. В рассказах «Сельские эскулапы» и «Хирургия» для создания комических образов провинциальных лекарей актуализуются мотивы народного театра. Правда, главными героями в них оказываются не доктора, а фельдшеры, но в обоих случаях доктора отсутствуют, то есть не исполняют своих обязанностей, о чем свидетельствуют почти идентичные начальные фразы: «Земская больница. Утро. За отсутствием доктора, уехавшего с становым на охоту, больных принимают фельдшера. » («Сельские эскулапы»), «Земская больница. За отсутствием доктора, уехавшего жениться, больных принимает фельдшер Курятин.» («Хирургия»).
Чеховские фельдшеры — это типичные «мнимые доктора» народных пьес: они невежественны, профессионально беспомощны, прописывают одно лекарство от всех болезней, щеголяют латинскими названиями тривиальных лечебных средств, применяют к пациентам физическую силу. В рассказе «Средство от запоя» функции врача вообще переданы парикмахеру, что вполне соответствует мировой культурной традиции, но в чеховском тексте создает комический эффект. Этот «мнимый доктор» лечит пациента ударами по голове, как доктор в гоголевском «Носе» во время осмотра больно и неожиданно щелкал майора Ковалева по тому месту, где должен был находиться нос.
Если народный смех снижает высокое, то Чехов народно-смешное возводит в ранг социальной трагедии. Это ярко проявляется в рассказе «Ионыч». Медицинская практика Дмитрия Ионыча Старцева почти не изображается. Лишь Вере Иосифовне Туркиной, давно страдающей мигренью, он «немножко помог», «и она
15 Чехов XVI , 1974-1988, 302.
всем гостям уже говорила, что это необыкновенный, удивительный доктор»16. На первый взгляд, Старцев хороший врач: он много работает, ему в течение года некогда навестить Туркиных. Но, как позже выясняется, больных, то есть мужиков, у себя в Дялиже он принимает «спешно»17, а потом уезжает к мнительным и капризным городским обывателям, к тем, кто может не только заплатить, но и, при минимальных усилиях с его стороны, составить ему репутацию «необыкновенного, удивительного доктора»: «Днем нажива, — жалуется он Котику, — а вечером клуб, общество картежников, хрипунов, которых я терпеть не могу»18. Разбогатев, он не оставляет практику не из сострадания к больным, а от жадности.
Врач, который «немножко помогает» и принимает больных «спешно», в категориях общественного сознания чеховской эпохи нарушает профессиональное правило чисто и непорочно проводить свою жизнь и свое искусство, сформулированное в клятве Гиппократа и в Факультетском обещании, которое давали выпускники медицинских факультетов, а в категориях традиционной культуры является «мнимым доктором».
Пренебрежение моральной нормой, клятвопреступление «открывает "границу" между "своим" и "чужим" мирами, вносит хаос в их отношения и соответственно делает мир людей уязвимым для враждебных сил»19. Образ Ионыча в рассказе постепенно приобретает демонологический характер. Знаковой деталью в этом смысле является его полнота: от «Ох, не надо бы полнеть!»20 в эпизоде на кладбище до «Старцев еще больше пополнел, ожирел, тяжело дышит.»21 в финале. Одышка, нездоровая полнота, красное лицо — симптомы органических дисфункций. А ведь требование «Врачу, исцелися сам!» восходит еще к Библии. Врач должен быть здоров, и это самый убедительный аргумент в пользу телесной и душевной чистоты.
Итак, Ионыч болен. А болезнь в традиционной народной культуре — это проявление некомплектности, неполноты бытия, «вторжение сил из мира "чужого"», а «любое лечение — в основе своей ритуал, нацеленный на восстановление привычного и справедливого порядка вещей»22. И если в бытовой практике больной врач — нежелательное, но встречающееся явление, то в мифологии и фольклоре, где болезнь воспринимается не соматически, а символически, — противоестественное и потому совершенно невозможное.
Телесное здоровье, согласно народной традиции, неразрывно связано с нравственными достоинствами и благородством. Поэтому физическое нездоровье Ионыча — это отражение его нравственного нездоровья. Болезнь — это утрата жизненной силы — судьбы и удачи: «болезнь препятствовала человеку исполнять свое главное предназначение и лишала тем самым жизнь ее высшего смысла»23. Если полнота и тяга к изобилию Санчо Пансы, по наблюдениям М. М. Бахтина,
16 Чехов X, 29.
1 7 Там же, 35.
18 Там же, 38.
19 Арнаутова 2004, 36.
20 Чехов X, 1974-1988, 32.
21 Там же, 49.
22 Арнаутова 2004, 36.
23 Там же, 139.
24
не носят еще «частно-эгоистического и отъединенного начала» , то полнота и страсть к накоплению Ионыча имеют именно такое значение. В этом смысле он вписывается в один образный ряд с гоголевским Плюшкиным, пушкинским Скупым рыцарем, мольеровским Скупым и их архетипическим предком — сказочным Кощеем. И полнота и краснота Ионыча имеют то же симптоматическое значение душевного распада, что их худоба и костлявость.
Думается, именно от архетипа происходит включенный в структуру образа Ионыча имплицитный мотив смерти, вспомним гоголевского врача, у которого больные выздоравливают как мухи. Здоровый человек живет в гармонии с людьми и миром. Ионыч, с одной стороны, стал как все, то есть обрел эту гармонию, но с другой стороны, все не в гармонии с миром — не здоровы. Город С. — это город больных, именно так он выглядит с позиции врача Ионыча. И эта аберрация нормального восприятия является нравственным и художественным контрапунктом повествования.
Ионыч стал злым, раздражительным, как говорят, желчным, а желчь — следствие грехопадения, согласно средневековой медицинской теологии25. Топанье ногами является в народно-драматических представлениях типичным жестом — знаком злобы26. Палка Ионыча свидетельствует о проблемах с ногами, именно «в подобных увечьях проявляют себя силы хаоса»27. Человек, имеющий дело с болезнью, побеждающий ее, побеждает и хаос, которому принадлежит болезнь. Может ли одержать такую победу врач, который сам принадлежит хаосу, захвачен демонами болезней и нечистой силой28?
Мотив богатства Ионыча имеет социально-исторический и нравственный смысл: Ионычем овладела жажда наживы, характерная для буржуазной эпохи, он предпочитает человеческим ценностям деньги. Но этот мотив интерпретируется и в контексте мифологии и фольклора: «обладание большим количеством денег нередко объясняется контактом человека с нечистой силой»29. В ассоциативное поле рассказа, таким образом, втягиваются произведения, в которых человек продает душу дьяволу ради обогащения. Вспомним хотя бы «Вечер накануне Ивана Купала», где Петро приносит в жертву ребенка. Это дополнительно характеризует Ионыча как врача, приносящего в жертву собственной жадности слабых и бессильных.
В рассказе переплетены традиционные культурные и христианские представления: в парадигме Ионыч-врач он не выполняет главного назначения врача, как это принято в христианстве, — облегчение страданий и милосердие, а в парадигме Ионыч-больной он, в соответствии с народными представлениями, — нечистая сила и потому не может вызывать сочувствия. Деградация Ионыча идет по не по пути десоциализации (он вполне социализирован), а по пути инфернализации; и эта инфернализация характеризует социум. Ионыч, с одной стороны, включился в социум, стал жить по его правилам, с другой — презирал его и был одинок.
24 Бахтин 1990, 29.
25 Арнаутова 2004, 156.
26 Савушкина 1976, 117.
27 Криничная 2004, 395.
28 Агапкина, Усачева 1995, 225.
29 Агапкина, Плотникова 1999, 56.
В рассказе, повествующем о социальной и профессиональной адаптации героя, воспроизведена структура инициации. Маркером перемены статуса в кон -тексте народной традиции является смена имени. Переименование — это часть инициационного ритуала30. Но это, так сказать, инициация наоборот, не градация, а деградация: был вполне приличный человек — стал непорядочный, был вполне приличный врач — стал плохой. Отсюда официальное «Дмитрий Ионыч Старцев» превращается в «Ионыч» — в фамильярное прозвище, к которому при-ложимо суждение М.М. Бахтина: «Оно (прозвище — М.Л.) по особенному связано с временем: оно фиксирует в нем момент смены и обновления... это "формула перехода" <.> Оно делает прозываемого определенным, исчерпаемым, разгаданным и больше ненужным»31. Добавим кстати, что фамилия Старцев заставляет вспомнить святых старцев, которые, среди прочих чудес, исцеляли больных и бесноватых. Таким образом, утратив фамилию, Ионыч утрачивает и дар целитель-ства.
Изменение голоса тоже является знаком перемены статуса. Голос Ионыча в финале рассказа становится «тонким и резким» (X, 40). Пронзительные звуки, по народным поверьям, издает нечистая сила. Высокими, измененными голосами обычно говорят ряженые. А голос демонического существа — это средство, которым оно наносит вред человеку, приводит его к гибели32. И это вместо исцеления!
Постепенное торжество в герое демонических признаков подчеркивается и пространственными характеристиками образа. Выше говорилось об особом, ли-минальном, месте обитания знахарей. Чеховские врачи либо приезжают издалека, как в рассказе «Случай из практики», либо находятся на границе с «иным» миром и все больше поддаются его притяжению, как доктор Рагин. Мифопоэтические одиночество врача в «Ионыче» осмысляется сначала как аскетизм Старцева, его трудолюбие, а потом как пренебрежение к людям и своему делу — шарлатанство. Переход от врача в статус «мнимого доктора», физически и нравственно больного, происходит в пограничном локусе — на кладбище, которое, согласно народным представлениям, является местом обитания болезней.
Рассказ демонстрирует синхронное существование разновременных культурных представлений о болезни и враче: традиционное народное, где болезнь — это неудача и недостача, нарушение договора с миром, и христианское, где врач — носитель божественного милосердия и любви к ближнему, а болезнь — скверна души, грех.
Таким образом, подключение традиционно-культурного контекста дает ответы на поставленные вначале вопросы. Врачебные качества героя оказываются принципиально важными, они, а точнее — их утрата, характеризуют самого Ионыча и окружающих его людей как «мнимого доктора» и «мнимых больных». Ионыч не выдерживает испытания профессией, а значит — человечностью.
30 Толстая 2008, 373.
31 Бахтин 1996, 101-102.
32 Агапкина, Левкиевская 1995, 512 — 513
ЛИТЕРАТУРА
Агапкина Т. А., Левкиевская Е. Е. 1995: Голос // СД: Этнолингвистический словарь. Т. 1. М.
Агапкина Т. А., Плотникова А. А. 1999: Деньги // СД: Этнолингвистический словарь.
Т. 2. М.
Агапкина Т. А., Усачева В. В. 1995: Болезнь // СД: Этнолингвистический словарь. Т. 1.
М.
Арнаутова Ю. Е. 2004: Колдуны и святые: Антропология болезни в средние века. СПб.
Бахтин М. М. 1990: Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М.
Бахтин М. М. 1996: Собр. соч.: в 7 т. Т. 5. М.
Криничная Н. А. 2004: Русская мифология: Мир образов фольклора. М. Левкиевская Е. Е. 1999: Знахарь // СД: Этнолингвистический словарь. Т. 2. М. Максимов С. В. 1994: Нечистая, неведомая и крестная сила. СПб. Некрылова А. Ф., Савушкина Н. И. (сост.) 1991: Народный театр. М. Пропп В. Я. 1997: Проблемы комизма и смеха. СПб.
Райан В. Ф. 2006: Баня в полночь: Исторический обзор магии и гаданий в России. М. Савушкина Н. И. 1976: Русский народный театр. М.
Толстая С. М. 2008: Пространство слова. Лексическая семантика в общеславянской перспективе. М.
Чехов А. П. 1974-1988: ПССП: в 30 т. М.
A. P. CHEKHOV'S "IONYCH" IN THE CONTEXT OF RUSSIAN CULTURE
M. Ch. Larionova
The article deals with a doctor figure that was of considerable significance for A. P. Chekhov's creative work, which is presented from a traditional Russian folk notion of illnesses and healers. It also traces a connection between the story's characters and personages of folklore theater. Socio-psychological plot of the story gets interpretation through traditional (sacralized) values: losses of intrinsic features of a physician characterize him and surrounding him people as a bogus doctor and bogus patients.
Key words: A. P. Chekhov's creative work, Russian folklore, traditional notions of illnesses and healers.
