CC BY
37РАДИЩЕВ Александр Николаевич (1749-1802)
Ю.Мандельштам в статье "Романтик ХУШ-го века: А.Н.Радищев" писал: "Наших старых писателей мало кто помнит, а если кто-нибудь знает их, то большей частью по традиционным, условным и часто неправильным представлениям о них. Таков и случай Радищева. Автор пресловутого "Путешествия из Петербурга в Москву", вызвавший много смуты в умах своих современников и сам жестоко пострадавший за свое сочинение, обычно представляется писателем политическим, чуть ли не первым русским революционером" (В. 1934. 27 сент.). Между тем, "политические реформы были далеко не главной и не самой существенной частью его мировоззрения" (там же). Называя Р. "настоящим романтиком", который, "как позже многие декабристы... боролся не столько с социальным строем, сколько со злом, несправедливостью и несовершенством мира", Ю.Мандельштам считал, что предвосхитил до появления романтизма характерное для этого течения "беспокойство, неудовлетворенность и стремление к совершенному, но неопределенному, идеалу" (там же).
Однако именно "мрачнейшему" (определение Ю.Мандель-штама) "Путешествию из Петербурга в Москву" посвящена большая часть публикаций писателей первой эмиграции. История знаменитой книги обстоятельно рассказана в статье Р.Словцова "Судьба книги Радищева" (ПН. 1935. 24 окт.). "В литературном отношении, - отмечает Н.Кульман, - она являлась подражанием "Сентиментальному путешествию" Стерна. Насквозь пропитанная сентиментальной риторикой, она представляла собою пеструю смесь тенденциозных картин русской действительности и взятых из чужих рук теоретических рассуждений на разные темы" ("А.Н.Радищев: К 125-летию со дня смерти" // Россия. 1927. 1 окт.). При этом, утверждает критик, "в изображении крепостного права Радищев не дал ничего нового по сравнению с тем, что уже было в нашей комедии и сатире, но ново было утверждение, что "крестьянин в законе мертв" и что свобода может прийти "от самой тяжести порабо-
щения", то есть революционным порядком" (там же). По убеждению Н.Кульмана, литературные произведения, подобные книге Р., "совершенно не имеющие значения в художественном отношении, привлекают внимание на гораздо больший срок, чем они этого заслуживают, только потому, что подверглись гонению: запретный плод влечет к себе даже тогда, когда не удовлетворяет вкуса. Если же запрещенная книга совпадает по общему своему духу с идеологией известной части общества, то чтение ее становится обязательным, причем часто естественное чувство скуки подавляется искусственно вызванным благоговением" (там же). Книга "Путешествие из Петербурга в Москву", считает Н.Кульман, -"типичный продукт "полупросвещения", написанная, даже для своего времени, тяжелым и мало внятным слогом, лишенная каких бы то ни было художественных достоинств, она сделалась почти на целый век предметом особого почитания... При ничтожности ее непосредственного влияния она стала служить символом стремления к свободе и правде и всегда напоминала о жестокой несправедливости правительства по отношению к автору, преследовавшему исключительно благородные цели" (там же). Именно "сурово и несправедливо разбитая жизнь и трагическая смерть Радищева окружили его ореолом мученика за свободу" (там же).
К.Мочульский в публикации 1922 сообщает о "новооткрытом" списке "Путешествия из Петербурга в Москву", который хранился в библиотеке М.Н.Логинова. От основных текстов - цензурной рукописи и издания 1790 - он отличается тем, что включает в себя полный текст оды "Вольность", с новым вариантом размышлений Р. по поводу этой оды, и песнословие "Творение мира". "Список этот, - пишет К.Мочульский, - дающий неизданные строки Радищева и многочисленные варианты, проливает свет на процесс создания книги" ("Новый текст "Путешествия" Радищева" // ПН. 1922. 4 нояб.). Однако, по оценке критика, "полный текст оды "Вольность" - ...напыщенно -тяжеловесного, риторически-громогласного произведения - образец эпигонской литературы, изживающей ломоносовскую традицию" (там же). "Столь же неудачным, - полагает К.Мочульский, - следует признать другой поэтический опыт Радищева - песнословие "Творение мира". Рабское подражание Державину, беспомощность выражения, связанная с большой претенциозностью "философской идеи", отсутствие всякого чувства звука и ритма - кладут на это возвышенное произведение налет невольного комизма" (там же). "Все это стоит вне поэзии, -заключает критик, - пожалуй, даже вне литературы. "Смешение в одном
сочинении разного рода стихов" не удалось Радищеву... Новые страницы Радищева не обладают художественной ценностью; они любопытны лишь для историка и исследователя текстов" (там же). Вместе с тем, отмечает П.Струве, "было бы величайшей ошибкой видеть в Радищеве верного и точного изобразителя реальностей русского крепостного строя и быта. В "Путешествии из Петербурга в Москву" гораздо больше декламаций, чем изображения. У Радищева вообще не было ни чувства действительности, ни исторической интуиции. Любопытно и неслучайно, что он не смог достодолжным образом оценить огромной исторической фигуры Ломоносова" ("Радищев и Пушкин" // Россия. 1927. 1 окт.). Статья П.Струве "Радищев и Пушкин" представляет особый интерес. Сравнивая двух писателей, автор приходит к выводу, что "в истории русской культуры ... не было людей, более различных по всей их природе... Радищев чувствителен, слезлив, слабонервен, психопатичен... Наоборот, Пушкин, будучи подобно Гете, восприимчивым ко всем впечатлениям бытия, был, как и Гете, не только физически и душевно здоров, но и исключительно крепок. Радищев как неврастеник не только впадал в преувеличения, а сам есть какое-то сплошное преувеличение. Пушкин же - воплощенная мера и мерность. Пользуясь тем различением, которое так метко обозначил сам же Пушкин, отличая "восторг" от "вдохновения", можно сказать, что Радищев был человеком восторженным, а Пушкин - вдохновенным... В суждениях Пушкина о Радищеве, - заключает П.Струве, - чувствуется непрерывный протест здорового уравновешенного человека против преувеличений развинченно-чувствительного психопата" (там же).
Ю.Айхенвальд рассматривал "Путешествие из Петербурга в Москву" как "страстный протест против самодержавия и крепостничества, такой протест, который... продолжал иных наших политиков вдохновлять и долго спустя после того, как рухнуло крепостное право и рухнуло неограниченное самодержавие" ("Литературные заметки" // Руль. 1927. 23 марта). Не отрицая того, что книга "давно устарела", Ю.Айхенвальд отмечал, однако, что "даже сквозь риторику слышится в его книге биение прекрасного сердца" (там же). Страдавший после сибирской ссылки душевной болезнью, Р. покончил жизнь самоубийством. "Очень устал, очевидно, этот бедный путешественник, искатель правды, защитник народа, друг русского крестьянина, осиленный темнотою, подкошенный гонениями. Он понял, что сколько бы он ни путешествовал из Петербурга в Москву, из Москвы в Петербург, все равно не найти ему желанной правды... И он положил добровольный конец всем своим передвижениям вообще" (там же).
Е.А.Калинин
РЕМАРК (Remarque, Remark) Эрих Мария (1898-1970)
Первые эмигрантские публикации о Р. появляются в 1929, сразу после выхода в свет романа "На западном фронте без перемен" - "истинно художественной поэмы о европейском поколении, опаленном в юности войной" (Савельев А. Поколение "железной юности" // Руль. 1929. 27 марта). Обсуждение достоинств и недостатков первого романа Р. - основное содержание статей писателей эмиграции. "Проста и скромна книга Ремарка, - пишет С.Ковалев. - В ней нет торжественных слов, нет пафоса, увлекательного сюжета... Ее герои - солдаты; в ней нет политики, тенденции, национальной вражды. Медленно и тяжеловато развертывается рассказ о жизни на фронте и гибели одного за другим нескольких восемнадцатилетних и девятнадцатилетних детей, солдат одного взвода, брошенных прямо со школьной скамьи на опаснейший участок германо-французского фронта. Написана книга в форме дневника молодого студента Пауля Боймера. Ремарк дал не только художественное произведение, но и громадного значения человеческий документ" ("На западном фронте без перемен" // ПН. 1929. 28 марта). "Документ, но не написанный, не составленный, а как бы родившийся вдруг в крике обезумевшей души... - уточняет Н.Мишеев. - Потом душа, привыкнув уже к своему крику, начала как бы спокойно описывать то, что приблизило ее к моменту безумия. За этим спокойствием, однако, слышится далекое сдавленное рыдание. Над чем? Может быть, соблазненная кем-то душа согласится с тем, что тихо, но явственно сказал в час отчаяния в своем "Экклезиасте" Соломон: "В последний час свой узнаешь, что нет различия между дыханием скота и человека" ("Мораль машины" // В. 1929. 14 июня).
Р. был одержим человеком. Война и воспоминания о войне владели им. В нем жила непреодолимая потребность говорить о войне, рассказать о ней правду, то, чего еще никто не говорил. Литературный критик А.Савельев пишет: "Исподволь прядет автор из простых суровых нитей черную ткань повествования. Властью большого таланта и в муках рожденного душевного опыта, автор незаметно атрофирует у читателя то, что давно потеряли его герои: потребность подходить к описываемым явлениям с меркою разума. Он гипнотически взращивает особое ощущение вместо понимания, ибо изображает он то, что человеку разумом понять не дано. Есть жизнь и есть смерть. В его же книге - какие-то переливы между ними, там царит сплошная сумеречная полоса, одним кон-
