CC BY
23ДОКУМЕНТАЛЬНАЯ РОССЫПЬ
И.А. Ревякина
«РАД, ЧТО НА РОДИНЕ ВОЗРАСТАЕТ НОВОЕ ПЛЕМЯ, ЕСТЬ СМЕНА» (Литературная жизнь 1960-х годов в переписке Б.К. Зайцева)
В письме от 3 марта 1966 г. беллетристу и критику Н.П. Смирнову Борис Константинович Зайцев, один из старейших на тот момент писателей Русского зарубежья, признавался: «Я Вас и знаю и не знаю. Никогда не видал и вряд ли уж увижу, но я читал в "Русских Новостях" - всегда с большим внутренним сочувствием и одобрением. В каком-то смысле мы очевидно два сапога - пара. Очень близкое мне душевно чувствую в Вашем писании»1. По всей вероятности, речь шла в этом и следующем письме от 29 марта не только о критических выступлениях Николая Павловича, но и его художественной прозе: хороший прием в литературном зарубежье встретила повесть «Золотой Плёс» о жизни и творчестве И. Левитана, что и расширило его сотрудничество в «Русских новостях». Начало письма относится по-видимому к оценкам Смирновым недавних произведений Зайцева. В 1965 г. писатель переслал ему свою книгу воспоминаний «Далекое» с надписью: «Николаю Павловичу Смирнову с заочной симпатией Бор. Зайцев. Париж 27 мая 1965» (11, 433). В целом благожелательные отклики Зайцева интересны расположенностью к «близкому» в другом мире литературной жизни, к «встрече» с ним. Не менее очевидна также и горячая заинтересованность, открытость к диалогу его адресата. Он в письмах много расспрашивал Бориса Константиновича об И.А. Бунине, зная об их дружбе и ценя живые свидетельства разных лет, стремясь понять, в частности, отношения писателей поздней поры, в которых
РЕВЯКИНА Ирина
Александровна,
кандидат
филологических
наук,
ведущий
научный
сотрудник
ИМЛИ РАН
было немало трудного2. Именно Н.П. Смирнов был на тот момент «с советской стороны» одним из глубоких и тонких ценителей дарования первого русского Нобелевского лауреата вопреки официальному неприятию его творчества. Эту заслугу Смирнова (почти забытую) справедливо подчеркнет Е. Осетров, вспоминая, каким важным было в писательской среде общение с ним: «Благородная интонация Русского Зарубежья была целительным озоном в литературе тех лет... В его библиотеке всегда были парижские "Русские новости", издание просоветское, но для чтения все-таки редко кому доступное. На страницах "Русских новостей" Николаю Павловичу удалось в полный голос сказать о художественном значении Ивана Бунина; на родине же тогда не обошлось без выпадов, направленных против писателя-изгнанника»3.
Н.П. Смирнов переписывался с В.Н. Муромцевой-Буниной. Она хорошо отзывалась о его книге «Охотничьи просторы», в одном из писем упоминала: «Жду с нетерпением продолжения Вашего "Золотого Плёса"». В их переписке не однажды обсуждались отклики на книгу «Темные аллеи». Вера Николаевна делилась своими суждениями в марте 1959 г.: «Согласна, что "Темные аллеи" будут по-настоящему оценены только впоследствии, но у Вас их понимают лучше, чем здесь. Я очень тоже жалею, что Вы не познакомились с Иваном Алексеевичем, он сразу почувствовал бы в Вас родную душу и был бы с Вами настоящим. Когда ему не нравились люди, то он бывал иногда совсем не тем, чем был»4. В 1961 г. в «Русских новостях» Смирнов опубликовал эссе о «Темных аллеях», которое едва ли могло бы появиться в советской печати, как и его статьи о Набокове и В.В. Розанове. Он писал: «Эта книга написана Буниным в возрасте 65-75 лет. на закате жизни, который, однако, не был его творческим закатом. Скорее это был период "вторичного цветения" его творчества: книга пронизана
таким юношески-жадным чувством бытия, которое говорит о вечной весне человеческого сердца.
"Темные аллеи" - книга, безусловно, смелая, несколько неожиданная в некоторых частностях, и, вместе с тем, исключительно целомудренная и чистая. книга, которая по своему художественному вкусу и такту остается "в словесных изображениях любви" такой же благородной и
скромной, как лучшие образцы "обнажен» 5
ной натуры" в живописи и скульптуре» .
В сходной - искренне позитивной настроенности, тоже обусловленной определенной «близостью», 7 февраля 1967 г. Борис Константинович выскажет и свое отношение к молодому прозаику Виктору Ивановичу Лихоносову. Получив его первые сборники рассказов - «Вечер» (М.) и «Что-то будет» (Новосибирск), которые вышли в 1966 г., он писал: «Прочитал и порадовался: дарованию, свежести Вашей и молодости. Это все в Ваших рассказах есть, и человечность есть, и никакого указательного перста. Терпеть не могу, чтобы мне что-нибудь навязывали, долбили в одну точку. Слава Богу, Вы ни с чем не пристаете к читателю, а изображаете молодежь, чувства молодые - это тема вечная. Всячески желаю Вам сил и творчества, "и во всем благого поспешения". У Вас свежее и доброе дарование» (11, 249250). Еще через год, видимо, будучи не уверен, что его письмо получено, Зайцев дважды напишет в поддержку первых книг молодого автора. 20 февраля 1968 г. в его послании отчетливо прозвучит мысль о связи литературного дебюта Ли-хоносова с новыми исканиями в литературной современности: «Дорогой Виктор Иванович, вторую Вашу книгу давно получил и давно с удовольствием, как и первую, прочел. Очень все свежо, молодо и независимо. Рад, что на Родине возрастает новое племя, есть смена» (11, 269). То же суждение встречаем и в повторном письме 14 марта 1968 г.: «. очевидно, мое письмо не дошло - я ответил Вам (правда,
с опозданием), и книжку Вашу вторую давно получил, и в письме был вполне сочувственный о ней отзыв. Не меняю его и теперь. Ваша молодость, даровитость и свежесть по-прежнему очень меня к Вам располагают. Новая Россия! Дай Вам Бог преуспевать. Дай Бог - свыше дарованное -проносить через жизнь, никуда не склоняясь, в свободе и независимости» (11, 269).
Их заочному знакомству - в письмах -помог Ю. Казаков, и Зайцев сразу воспринял талант и своевременность только что вошедшего в литературу Лихоносова, его - новый голос, и в стиле, и в направлении. В 1963 г. в «Новом мире» появился рассказ Лихоносова «Брянские», принесший ему успех. Молодой автор обратил на себя внимание как лирик в прозе - той творческой линии, которая в 1950-1960-х гг. становится важным направлением в обновлении литературной жизни. Он собственно был и одним из первых «деревенщиков», чьи произведения ознаменовали новую полосу в развитии советской литературы, когда официозная методология соцреализма не хотела сдаваться, но уже начала неумолимо сжиматься, как «шагреневая кожа». Как правило, именно молодые писатели послевоенной поры стали продолжать деревенскую тему нашей литературы на современном жизненном материале - трудном своей обжигающей и нелицеприятной правдой: они писали без фальши, без угоды советским классово-идеологическим приоритетам.
В 1967 г. вышел объемный сборник рассказов Лихоносова «Голоса в тишине» с предисловием Ю. Казакова. «Все, что он написал, - утверждал старший товарищ о молодом своем друге, - написано свежо, музыкально, очень точно, и все проникнуто острой, даже какой-то восторженно-печальной любовью к человеку»6. В этой оценке по сути определен программный характер тех явлений в литературе 60-х гг., которые были связаны во многом с творчеством писателей, вошедших в литературу после Великой Отечественной войны:
складывалось новое направление еще советских лет - без боязни суровой правды, без прикрас, без идеологических догм, с тяготением к психологической углубленности, с опорой на большие традиции русской литературы не только XIX в.
Вот эти черты таланта, как предвестия и свидетельства обновления литературы, и воспринимал Б.К. Зайцев, прочитав первые две книги, присланные ему Лихоно-совым. В первом письме от 7 февраля 1967 г. он поддержал самобытность молодого автора - особый такт его повествовательной манеры - лиризм и ненавязчивость: «И автора видишь, не только на фотографии, но и всюду в описании он присутствует, не назойливо, как будто незаметно, но вот это как будто именно и нужно ... подражаний кому-либо не заметил. В одном месте чуть-чуть пахнуло Чеховым, но мимолетно. У Вас свежее и доброе дарование. Диалоги Вам очень удаются» (11, 250). Во всех письмах Зайцев четко выделял близкие ему позиции, обусловленные новой эпохой в советской жизни - уже «после оттепели». Подчеркнем еще раз: «Дай Бог - свыше дарованное - проносить через жизнь, никуда не склоняясь, в свободе и независимости» (11, 269). Последние слова Б.К. - далеко не общее место. Они выявляют и его писательскую позицию: ее он противопоставлял идеологической зависимости советских писателей. Об этом кратко, но очень веско сказано в письме 6 мая 1968 г. Н. П. Смирнову, которого он, напомним, «заочно чувствовал родственно»: «... должен сказать, что чем дольше живу за границей, тем более становлюсь русским, хотя здешней свободы, как писатель, ни на что променять не могу» (11, 272).
«Возрастание» новых тенденции в русской литературе 60-х г. Зайцев усматривал с одной стороны в признаках освобождения от идеологического догматизма и скованности, а с другой - в проявлениях определенной свободы отношений с представителями эмиграции, чего не было
раньше. Оба эти явления, конечно, были связаны, одно вызывало другое. Время высвобождения из-под пут тоталитарности порождало - новый исторический контекст, новые взгляды на прошлое (Революцию и Гражданскую войну) и на современность. Эпоха «разрыва времен и миросозерцаний» еще не закончилась, ее жесткие императивы продержатся более двух десятилетий, но «наступила переломная пора», обозначенная в статье-воспоминаниях Е. Осетрова «пастерна-ковским словом» - «Рассвет»7, того «момента» в движении времени, когда тьма уже уступает свету.
В переписке с Зайцевым 60-х гг. очевиден рост ответных связей, а особенно из среды молодых (несомненно, что одной из нитей этих отношений был и Лихоно-сов). Бориса Константиновича необычайно радовало признание его собственного творчества в среде писателей нового поколения в России, которые проявляли большой и принципиально-творческий интерес к писателям-эмигрантам в целом, а особенно настойчивый по отношению к Бунину, его жизни и творчеству. И то и другое было знаком новых веяний в развитии советской литературы, долгое время бывшей за «железным занавесом» идеологических запретов, а литература и авторы «в рассеянии» оставались на «других берегах» и жизни, и культуры.
«Странную вещь, - писал Зайцев 26 июня 1968 г. в Орел Л.Н. Назаровой, своему давнему адресату из круга исследователей творчества И.С. Тургенева, -заметил я за последнее время: здесь сочувственно относятся немолодые дамы, а в России (с которой все-таки связь возрастает) молодые - писатели и просто читатели. Недолго жить осталось, а интересно бы увидеть, многое сейчас меняется, чувствую по письмам из России и рассказам путников отсюда туда - многие берут и провозят мои книги. И говорят: там нарасхват» (11, 273). В следующем письме к ней же в августе 1968-го ставит-
ся та же тема: «Вообще же у меня переписка с Россией все растет. Недавно дама эмигрантка, вернувшись из Москвы, привезла мне книгу неизвестного мне писателя с трогательной надписью. Кончалась она: «.патриарху российской словесности». Это Вам не доярки и не парнишки. -Дама прибавила, что по ее мнению «тамошние» даже переоценивают эмиграцию. Очень может быть. Думаю, поднадоели «ребята», «вроде бы», «хватит». А «мы» вымираем неукоснительно (11, 275).
При всей трагичности разрыва на долгие годы отечественной культуры глубинные связи и притяжения между ее искусственно разделенными потоками никогда не прекращались. На них были строжайшие запреты от официальных ведомств, как будто вершивших судьбы творцов художественных ценностей, но эти связи существовали в личных и, несмотря ни на что, творческих контактах писателей и художников с обеих сторон, в «катакомбах» их встреч и переписки, что получит признание и станет гласным только через годы.
В этом отношении чрезвычайно показательны примеры откликов И.А. Бунина конца 1940-х г. на новые произведения советской литературы. Надо подчеркнуть, что появились они при тягчайших для писателя жизненных обстоятельствах: его мало печатали тогда в эмиграции, он был, как и прежде, произвольно лишен возможности издаваться на родине - и на склоне лет все это воспринимались им чрезвычайно остро. Тем более значительными предстают позитивные отклики писателя на яркие и заметные явления советской литературы. Бунин с восторгом прочитал отрывок из автобиографической повести К. Паустовского «Далекие го-ды»8, появившийся в зарубежье. Он сообщал об этом Н.Д. Телешову, а также пытался известить и самого автора (написав в издательство). Обжигающе горячо отозвался Бунин и на выход ставшей скоро широко известной поэтической книги
Твардовского, узнав о ней также из зарубежной публикации. В сентябре 1947 г. Бунин писал Н.Д. Телешову: «. только что прочитал книгу А. Твардовского («Василий Теркин») и не могу удержаться - прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему, что я. совершенно восхищен его талантом, - это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный, солдатский язык - ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого слова»9. Успехи литературы на родине были дороги Бунину, именно они «звали» его на родину. Новое и успешное в советской литературе вызывало у него надежды на перемены и ожидания быть наконец понятым. Однако это оказалось тогда преждевременным и тщетным.
Достаточно вспомнить очень болезненную реакцию Бунина на план Государственного издательства, возникший в конце 1945 - начале 1946 г.: выпустить «изборник» его произведений без каких-либо договорных обязательств перед ним. Бунин считал (в соответствии с международным правовыми нормами), что самовольность плана Госиздата может лишить его каких-либо прав на переиздания за границей, как он писал с горечью и обидой - «самого существенного из труда и достояния всей моей жизни»10. После протеста писателя набор издания был рассыпан. В конце 1946 - начале 1947 г. Бунин делает новую попытку связаться с Гослитом. 8 января 1947 г. он обращался с такой просьбой к Н. Д. Телешову, своему пожизненному другу: «. спешу горячо просить тебя сказать Государственному издательству: пусть издает из моих писаний все что угодно, но выбирают только из собрания моих сочинений издания «Петрополиса» в Берлине 1934 и 1935 годов (если в Москве этого издания нет, -я вышлю свой экземпляр, последний, ибо это издание давно разошлось)»11. Писа-
тель был готов к печатанию своего «избранного» - однако, с учетом его авторской воли в выборе источников текстов, что и было обязательным условием творчески-делового контакта. Он хотел избежать ограничений в отборе созданного им (только из дореволюционного времени) и в той интерпретации, которая подразумевалась гослитовскими идеологами! Как тревожил и мучил Бунина отрыв от родины, как хотел он «возвращения стихами», по слову Г. Иванова, - чтобы его произведения, именно произведения, вернулись к читателю на родине! Но обе попытки связи с Госиздатом во второй половине 1940-х гг. так и не привели к желаемому результату.
Однако позднему волевому импульсу Бунина напечататься на родине все-таки суждено было осуществиться: но только после его смерти. Его авторские распоряжения выполнила В.Н. Муромцева-Бунина уже в иных исторических обстоятельствах (другом историческом хронотопе), передав на родину обещанные писателем материалы (они готовились писателем и предполагались как основа будущих изданий). Тогда-то, после смерти Сталина, в условиях наступившей «оттепели», в 1954 г. на Втором Всесоюзном съезде писателей в докладе К. Федина, наконец, прозвучало: наследие Бунина надо вернуть на ро-
12 гг
дину . Только тогда наступила «пора» официального возвращения, которая продлится несколько десятилетий: и в 50-е, и в 60-е гг. и в последующие десятилетия. Бунина начнут издавать немало, но все еще не в полном объеме (выступлений против «окаянства» революции ему долго не будут прощать); полный корпус напечатанного им при жизни появится в собрании сочинений только в 2000-м г.13
Драматизм последнего прижизненного запрета на наследие Бунина (когда был рассыпан набор его избранного в Госиздате) до сих пор не вполне точно трактуется в биографическом плане. Что касается Бунина, то в этом обращении к советской стороне не было никакого «заигры-
вания» с нею. Писатель допускал возможность диалога только с позиций свободного художника. Такой же была и его позиция в отношении реэмиграции после окончания Второй мировой войны. Тут были несходства с воззрениями Б.К. Зайцева, что и поссорило их в поздние годы14. Проживи Бунин на десятилетие- полтора больше - время, может быть, и примирило бы их. Именно «шестидесятые» стали наступившей порой творческого, подчас еще подспудного, подводного, запрещаемого, но несомненно начавшегося признания органических связей в развитии разорванных революционной катастрофой частей отечественной культуры. Не случайно, в переписке Зайцева тема взаимопонимания, признания, «родства» с писателями нового поколения в 60-х гг. становится почти лейтмотивной.
С конца 1950-х г. интерес к связям с эмиграцией в Советской России возрастает - и в писательской, и в научной среде. Так проявятся новые качественные характеристики отечественной литературы - с обновленным гуманистическим и историческим наполнением. Это особенно четко скажется в освоении наследия Бунина: его произведения начнут интенсивно печатать, его жизнь и творчество будут также интенсивно изучаться, в русле его творческих притяжений окажутся многие и многие писатели как уже сложившиеся (что ранее замалчивалось), так и молодые.
Новый период в изучении наследия И.А. Бунина явно обозначится с «внепартийными», т. е. общекультурными подходами к творчеству писателей Русского зарубежья, которые прежде развенчивались как «реакционеры», связанные с «проклятым прошлым» и чуждые революционной культуре нового мира. Творчество Бунина, последовательного в своих «белоэмигрантских» позициях, тоже в это время начинает по-новому осваиваться в своей культурно-исторической значимости. Эту задачу стали решать «катакомбные литературоведы» (как их потом назовут15).
Среди них следует назвать А.О. Храбро-вицкого, Н.П. Смирнова, П.Л. Вячеславо-ва, Э.М. Ротштейна, О.Н. Михайлова, а также А.К. Бабореко. Выделим пример одной из первых инициатив, показательный теми трудностями, которые приходилось преодолевать.
Статья «Выдающийся русский писатель» - первое выступление А.К. Баборе-ко о Бунине. Она появилась не случайно по «родному» для писателя «адресу» в «Орловской правде» 22 октября 1955 г.: статью не принял московский академический журнал «Известия ОЛЯ», т. к. автор ни слова не сказал об отношении Бунина к революционным демократам. И в дальнейшем Бабореко нередко публиковал свои разыскания в «провинциальных» изданиях, близких «биографически» писателю местах - например, Орле, Воронеже, где на гуманитарных кафедрах университетских городов, отчасти свободных от литературно-партийных чиновников, складывались научные сообщества изучения творчества Бунина. В сборнике воспоминаний и писем «Дороги и звоны» Баборе-ко подчеркнет: «Очень помогал мне преодолевать цензурные препоны поэт, живший в Смоленске, Николай Иванович Ры-ленков, влюбленный в автора "Жизнь Ар-сеньева"... Нашлись и в Орле люди с не замутненным пропагандой разных марксистско-ленинских идейщиков разумом... Эта смелость была у Л. Афонина. Добрым словом должны поминать читатели Клавдию Петровну Пушешникову, вдову писателя-переводчика Николая Алексеевича Пушешникова, племянника Бунина. Она спасла ... архив его брата Юлия Бунина. Ко мне она была расположена дружески и весь бунинский архив открыла для меня. По моему совету она передала все в музей Тургенева в Орле»16.
В период с 1956 по 1967 г. появляется более 30-ти публикаций и статей Александра Кузьмича. В них последовательно собиралась разнообразная мозаика эпистолярных и мемуарных, научно проком-
ментированных документов, которые выстраивали эскиз биографии писателя в реально-неопровержимых, а до того и неизвестных фактах его жизни: от юношеской влюбленности в Варю Пащенко и первых литературных связей вплоть до катастрофических событий в России 1917 г.
Примером содержательной насыщенности подборок писем Бунина, печатаемых Бабореко, может служить публикация «Из переписки И.А. Бунина» в «Новом мире» в 1956 г. (№ 10). Из восемнадцати писем Бунина - 4 адресованы Толстому, 1890-1894 гг., 3 - В. Пащенко, 1891 г., 2 - А.П. Чехову, 1891 и 1901 г., 1 - брату-наставнику Ю.А. Бунину, 1900 г., 1 - издателю В.С. Миролюбову, 1901 г., 4 - М. Горькому с 1902 по 1910 гг., 1 -также издателю Н.С. Клестову, 1910 г., 1 -другу-писателю Н.Д. Телешову 1941 г. и 1 - Н.Я. Рощину 1943 г., литератору близко связанному с домом Бунина, вернувшемуся позднее из эмиграции на родину. Эта публикация представляла и личностное становление Бунина, и его рано заявленные, а потом все более широкие отношения в литературном мире. От письма к письму менялась сама стилистика посланий мужавшего Бунина. Показательно в подборке - письмо из эмигрантских лет. Оно было в то время прорывом в особый мир русской культуры, на десятилетия отторгнутый от родной почвы. В заметке от составителя Бабореко перечислял архивы, в которых хранились публикуемые письма: Музей Л. Толстого в Москве, РГБ НИОР, Архив А. М. Горького в Москве, ОР ИМЛИ, ГЛМ, личный архив Н.Я. Ро-щина. Редакция «Нового мира» предпослала подборке писем вступление, в котором приводились слова К. Федина из доклада на Втором Всесоюзном съезде советских писателей, получившие поддержку делегатов, о необходимом возвращении наследия Бунина на родину.
Итогом более десятилетних (с середины 1950-х г.) поисков Александром Кузьмичем Бабореко бунинских документов,
изучения творческих и личных связей писателя стала книга «И.А. Бунин. Материалы для биографии (С 1870 по 1917)»17. Ее открывала история рода Буниных, начиная с XV в. Жанр именно материалов для биографии был точным обозначением поставленных задач: Бабореко следовал, правда в условиях жесткого идеологического давления и цензуры, научным принципам школы В.В. Вересаева - честного собирания фактов и строгой объективности.
Одним из первых горячо откликнулся на книгу в письме автору П. Г. Антокольский: «Хорошо могу представить себе тщательность, добросовестность, страстность и длительность вашей работы.» Высказывал Павел Григорьевич догадку о вероятных трудностях цензурного ее прохождения, упоминая вскользь: «Видимо, сознательно вы совершенно убрали себя... За таким решением чувствуется и скромность и большая выдержка»18. Ю.Г. Окс-ман, также в письме автору, высоко оценивая работу, называл ее «первым сводом» основных материалов для биографии Бунина «без вранья» и лакировки. Он советовал «приступить к новой фазе ис-следованья»: «развороту» материалов «в биографическую монографию»19. Ю.И. Долинин тоже с благодарностью писал о «добротной, честной манере письма» Ба-бореко, видя в таком подходе продолжение традиций «литературы факта и жизненной правды». Он подчеркивал успех следования этим принципам в полноте их наполнения: «У нас утрачен вкус к биографии писателя (исключая ее социальные аспекты). Между тем личное, интимное значит так много. Вы превосходно даете ощутить человеческий облик Бунина. И вы не менее хорошо обрисовали его
цепкую художественную восприимчи-
20
вость ...» .
Единодушно признавались достоинства книги также и в Русском зарубежье современниками писателя - А. Седых, Г.В. Адамовичем, Г.П. Струве, Б.К. Зай-
цевым, Г.Н. Кузнецовой. И от них исследователь получил подробные послания. А. Седых отмечал: «.Ваш труд представляется мне . совершенно первоклассным с точки зрения исследования жизни писателя. книга эта останется в русской литературе.». Он же выделял, что, хорошо зная жизнь Бунина, обнаружил очень много неизвестного из первой половины его жизни. Однако для А. Седых было ясно (как и другим из бу-нинского окружения), что «в книге нет "баланса" между первыми и вторыми сорока годами жизни Бунина». В частности, по его мнению, обстоятельства получения Нобелевской премии раскрывались в книге «очень бегло». Седых оговаривал при этом свое понимание такой особенности: «. Человеку, отрезанному от многих источников и архивов, трудно было дать такую же полную картину жизни Бунина после 20-го года»21.
Эти замечания были справедливыми. Бабореко на момент издания книги не располагал еще многими источниками о «вторых сорока годах» писателя. Но главное заключалось в том, что автор сознательно ограничил себя периодом до 1917 г., как это обозначено им в подзаголовке. Все последующее лишь кратко освещалось в приложении «Последние годы». Это решение диктовалось идеологическими обстоятельствами тем очевиднее, что во вводную часть главы были внесены
чуждые автору мысли об ущербности Бу-
22
нина-художника в условиях эмиграции .
Собрания сочинений Бунина в советское время стали печататься только с середины 1950-х гг. Первым опытом было собрание сочинений в 5-ти томах, вышедшее в 1956 г. как приложение к журналу «Огонек»23. Оно состоялось благодаря тому, что в 1955 г. от вдовы писателя в московские архивы поступили книги, исправленные Буниным в последние годы жизни специально для будущих переизданий. Тогда впервые в советских изданиях стала выполняться авторская воля писа-
теля: перепечатывать его произведения с учетом позднейшей правки 1940-1950-х гг., сделанной прежде всего в томах собрания сочинений изд-ва «Петрополис» (Берлин, 1934-1936). Для немногих советских изданий 1920 и 1930-х гг., никак не согласованных с автором (будучи эмигрантом и серьезно нуждаясь, он не получал за них никаких гонораров), отечественные издатели использовали в качестве основы тексты дореволюционного собрания сочинений, которое вышло приложением к журналу «Нива» в 1915 г. Намерение использовать в однотомнике, набранном в СССР в 1945 г., этот ранний, устаревший для самого автора источник, и послужило одной из причин конфликта Бунина с советскими издателями в 1945-1947 гг. Двусторонний характер их разногласий остался закрытым цензурой почти на 30 лет. Факты нереализованных тогда возможных контактов писателя с советскими издателями лишь частично были приоткрыты в 1973 г. в переписке Бунина с Н.Д. Телешовым и К.А. Фединым24.
В процессе «возвращения Бунина на родину» сталкивались разные подходы к его «эмигрантству». Показательно для 1960-х г., да и в последующем, явное разноречие в характеристиках Бунина-художника, например, между К. Г. Паустовским и А.Т. Твардовским.
В 1961 г. в литературно-художественном сборнике «Тарусские страницы», сразу приобретшем авторитет оппозиционного и вскоре запрещенном, печатается глава «Иван Бунин» из второй книги Паустовского «Золотая роза». Этот очерк, написанный с огромной силой художественной убедительности, впервые открывал в советской литературе обаяние и мощь бунинского мастерства, достоинство и цельность Бунина-человека. Для автора «Золотой розы» не подлежит сомнению, что послереволюционный Бунин -столь же неотразимый художник, как и раньше. Его позиция в самой сути противостоит неприятию Бунина советскими
идеологами как писателя, растерявшего свой талант в отрыве от родины. Именно поэтому большая часть очерка посвящена «Жизни Арсеньева». Паустовский утверждал: «.возвращены на родину драгоценнейшие бунинские вещи и в их числе повесть «Жизнь Арсеньева». Об этой повести писать трудно, почти невозможно, так же, как и о самом Бунине. Он так богат, так щедр, так многообразен, так беспощадно и точно видит любого человека от господина из Сан-Франциско до плотника Аверкия, видит каждый малейший жест и каждое душевное движение так удивительно ясно, одновременно строго и нежно, говорит о природе, неотделимой от течения человеческих дней, что писать об этом, как говорится, «из вторых рук» бесполезно и почти бессмысленно»25.
Н. П. Смирнов также отстаивал целостность бунинского таланта на всем протяжении его творчества; по его мнению, Бунин в эмиграции даже «обогатил» свой талант, придав ему «необычайную лирическую силу». Вот яркие характеристики «Темных аллей»: «Ностальгией обусловлена в книге и роскошная щедрость картин родной природы, воспринимаемых с наглядной ясностью и чувственной осязательностью. "Темные аллеи" - книга глубоко национальная: это не только магическое перевоплощение в былую Россию, но
и глубинное ощущение ее непреходящего
26
колорита и жанра» .
Статьей Твардовского «О Бунине» открывалось девятитомное Собрание сочинений писателя27 (выходило в 1965-1967 гг.). Даже по своему объему, включая многие позднее произведения, оно стало очевидной вехой освоения наследия писателя. Во вступительной статье Твардовского немало и убедительно сказано о «редкостном даре», «безусловности художнических принципов» Бунина-реалиста классических традиций. Тем не менее социологический характер исходных позиций Твардовского во многом сузил его представления о месте бунинского творчества и в
литературном движении на сломе эпох, и самом искусстве русского слова. Вот одна из спорных формулировок: «идеи, проблемы и самый материал действительности, послуживший основой его стихов и прозы, уже принадлежат истории»28. Выделял Твардовский и губительность отталкивания писателя от революции: «Эмиграция стала поистине трагическим рубежом в биографии Бунина. произошла не только довременная и неизбежная убыль его творческой силы, но и само его литературное имя понесло известный моральный ущерб и подернулось ряской забвения, хотя жил он еще долго и писал
29
много» .
Среди немалого числа однотомных изданий Бунина 50-60-х гг., которые получили известность, современники выделяли «Избранные произведения»30 и «Повести. Рассказы. Воспоминания»31 с предисловием К. Паустовского. И то и другое издание значительны именно «неизвестным» Буниным: они обогащали советского читателя ранее запретными произведениями - подлинными шедеврами писателя из поздних лет его творчества. Конечно, в отборе произведений подготовитель вынужден был ограничиваться прежде всего тем, что уже не вызывало цензурных нареканий. А кроме того, в основе изданий были тексты, которые сам Бунин готовил для будущих переизданий32.
В суждениях В.И. Лихоносова о том, как Бунин «входил» в его творческое сознание, однотомник 1956 г. занимает особое место: он выделен как подлинное событие. Вот одно из таких свидетельств: «Любому жившему тогда советскому человеку 1953 год памятен тем, что умер Сталин. Но осенью того же года в Париже умирает Бунин. Газета "Правда" по этому поводу поместила крошечное сообщение. Меня очень заинтересовало, кто такой Бунин? Почему он умер на чужбине? Почему запрещены его произведения?
Через три года, наверное, благодаря ХХ съезду партии, Бунина впервые напе-
чатали в Советском Союзе. Я помню, как сообщение о выходе бунинского однотомника вышло в "Литературной газете" и как я спрашивал у продавцов: "Не пришел еще?" Только узнав Бунина, я понял, как надо, как единственно стоит писать»33.
В числе тех писателей, от которых Ли-хоносов вел свою родословную, Бунин, почти всегда, - на первом месте. Об этом истоке, но в связи с осмыслением того, что такое писательское призвания вообще, он размышлял: «Читал я в детстве мало, и мне кажется нынче: если бы не очаровали меня эмигрантские страницы И. Бунина, "Тихий Дон" М. Шолохова, стихи С. Есенина, если бы не благословлявший дорожить мечтательностью и печалью своей души К. Паустовский, то я бы не посмел написать и строчки. Моё мироощущение подкреплялось мироощущением знаменитостей: ага! Этого нежного трепета стесняться не надо. Раскрепоститься в тайных переживаниях и потом выйти с ними на площадь - непросто. Но робость перед литературой беспокоит меня и по сей
34
день» .
Лихоносов, как и его старший товарищ литературного цеха Ю. П. Казаков, с первых шагов в литературе испытал благотворное влияние личности и наследия Бунина. Это вызывало неоднозначные оценки, которые затем не случайно менялись.
Уже подводя итоги литературной жизни 1960-х г., критики писали, что «в середине пятидесятых годов Бунин "обрушился" не на одного Казакова, Его проза, в которой было "чересчур много живописи" (Ю. Трифонов), оказала на молодых прозаиков той поры - в чем они дружно и не однажды признавались - огромное влияние "в области стиля", заворожив их своими интонациями, ритмами, своей "сочной и плотской" образностью. В бу-нинской прозе их привлекало, как говорил, например, А. Приставкин, "полное отсутствие официоза, естественность и простота, глубокий психологизм, бли-
зость к природе и вообще к естеству человека, высокая, почти музыкальная культура слова"»35. По признанию В. Белова, приобщение к бунинским традициям для молодых прозаиков середины пятидесятых годов было установлением связей с классической русской литературой. Он был для них «последним, пока еще никем не превзойденным» ее представителем и старейшим современником36.
А. Твардовский отрицательно оценивал влияние Бунина на раннего Казакова. Когда уже появились его рассказы 1956 и 1957 г. «Голубое и зеленое», «На полустанке», «Некрасивая», «Никишкины тайны» и др., Твардовский как редактор «Нового мира» отказывался его печатать. Во внутренней рецензии в 1958 г. он писал: «Автор талантлив, но по молодости притворяется пожившим, усталым, понимающим будто бы "тщету всего земного", горечь и безнадежность утрат, неизменность "вечного круговорота" - юность-старость. Все эти настроения и мотивы в готовом виде взяты из литературы, более всего от Бунина, который весьма сильно определяет и само письмо молодого автора». Твардовский воспринял героев Казакова обрисованными «односторонне, абстрагировано от множества жизненных связей». Особенно показательным он считал в этом отношении рассказ «Дым»: где есть «ощущения биологического (возрастного) счастья юности и горести старости, но нет ни намека на практически-жизненную принадлежность их. А ведь это так важно, что "дед", например, был мужиком, а "отец" генералом. а сын учится. Другая цена была бы всем этим росным травам, запахам земли и воды, даже мыслям о юности, счастье, старости и смерти»37. Позднее, в статье «О Бунине» 1965 г. (открывавшей собрание сочинений писателя в 9-ти тт.) Твардовский по-иному, гораздо шире и справедливее, оценивал бунинскую традицию в творчестве советских писателей: он писал о почетном «родстве с бунинскими эстетическими
заветами» лучших советских прозаиков, называя Шолохова, Федина, Паустовского, Соколова-Микитова, а вслед за ними -Казакова, Белова и Лихоносова38.
В спорах о бунинских традициях участвовали многие критики и писатели. В. Панова на Всероссийском семинаре молодых прозаиков в Ленинграде в 1958 г. отзывалась о Ю. Казакове так: «. талант большой. В лепке характеров, в слове, ритмике. нам нечему учить молодого Казакова». Считая, что подражание для молодого писателя «неизбежно, как корь», она подчеркивала, что Казаков «щедро дает - при желании - превосходные детали сегодняшнего дня». Это она выделяла в лучших, по ее мнению, на тот момент рассказах Казакова - «Легкая жизнь», «Лешак»39.
Сам Казаков отстаивал свои связи с классическими традициями. Он писал В. Пановой: «И Буниным Вы меня напрасно укорили. Что ж Бунин? Бунин олимпиец, бог - таких, как он, у нас на Руси было 3-4, не больше. Но если я обожествляю Бунина, то это вовсе не значит, что я слеп и глух к остальному. Я многих люблю, я и Вас люблю.»40 Даже «выбравшись из-под Бунина», как признавался сам Ю. Казаков, он продолжал преданно любить его, собирался написать о нем книгу «в духе цвейговских «Звездных часов человечества»41. Во время поездки во Францию в 1967 г. он встречался с Б. Зайцевым, Г. Адамовичем, расспрашивал о Бунине всех, кто был с ним хоть сколько-нибудь знаком42. Юрий Павлович не только собирал материалы о Бунине, но чувствовал себя как бы частью бунин-ской среды, одним из преданных продолжателей и наследников его традиций.
В обсуждении вопроса - кто же все-таки Ю. Казаков: ученик или мастер в наследовании традиции? - критики давали разные ответы. Ю. Трифонов в 1977 г. утверждал именно его современность и самобытность: «Казаков близок Бунину, он его ученик, мастер бунинской школы,
продолжатель, но не подражатель. О, нет! Близость Бунину - в стилистике, во фразе, в умении живописать, но наполнение ка-заковских рассказов иное. Они написаны воздухом нашего бытия»43. А в чем именно «воздух нашего бытия» - отечественные критики вели споры и в 70-е гг. и позднее, на грани столетий. И.С. Кузьми-чев в 90-х писал: «И характер, и гражданскую позицию своих героев Казаков испытывал на прочность, ставя их перед проблемами вечными и одновременно актуально-конкретными. Его художнические заповеди не содержали в себе радикальных новшеств, напротив, были, пожалуй, традиционны. Казакова, как он сам, напоминаю, объяснял, волновали: человеческое счастье, преодоление страданий, живучесть грязных инстинктов, любовь. Любовь, может быть, больше всего: она являлась той лакмусовой бумажкой, которая безошибочно определяла в казаков-ском романе душевный потенциал человека. Любовь его героев - всегда страсть, всегда счастье, добываемое в мучительном процессе самовоплощения»44. И во всем этом у Казакова немало «волшебных совпадений» с Буниным. Определяющее важное свойство таланта и личности Казакова критик видел также в «глубинной памяти», душевной интуиции, обостренном чувстве причастности к сво-
45
ему роду . И в этих осмыслениях «душевного потенциала человека», уже на материале сегодняшнего дня, Казаков во многом пересекается с Буниным. Критик ссылается на размышления А. Твардовского о проницательности и емкости бу-нинского психологизма, охватывающего движение времени: «Бунин не просто мастер необычайно точных и тонких за-печатлений природы, он великий знаток "механизма" человеческой памяти. властно вызывающий в нашей душе канувшие в небытие часы и мгновения, сообщающий им новое и новое повторное бытие и тем самым позволяющий нам охватить нашу жизнь на земле в ее полноте и
цельности, а не ощущать ее только быстрой, бесследной и безвозвратной пробежкой по годам и десятилетиям .»46
В приобщении В. И. Лихоносова к наследию Бунина много общего с тем, как он был необходим его старшему другу. «Последний классик» притягивал Ю. П. Казакова в пору писательской молодости и позднее остался живительной частью творческих исканий - той связью с пройденным великими предшественниками, без которой не открывается значимость и суть современности. Юрий Павлович во многом пробуждал и усиливал интерес Лихоносова к Бунину. В очерках «Волшебные дни» (1985, 1987) о писательских встречах, о скитаниях по литературным местам Виктор Иванович многое об этом расскажет. Вот об одном из решающих моментов: «Казаков побывал в Париже, повидался с друзьями И.А. Бунина и на даче в Абрамцеве рассказывал мне обо всех разговорах; в ту ночь мы наметили с ним "махнуть как-нибудь" на Орловщину, туда, где "в первобытном чистом состоянии души" начиналась "жизнь Арсенье-ва". И все у нас потом не получалось с поездкой»47. Благодаря Казакову завязалась переписка Лихоносова с Б.К. Зайцевым и Г. Адамовичем, им он посылал свои книги и получал добрые отзывы, но из-за переписки с эмигрантами стал «невыездным». П.Л. Вячеславов, который переписывался и В.Н. Муромцевой-Буниной, ей писал об интересе молодого прозаика к творчеству Бунина, и Вера Николаевна прислала ему свою бунинскую биографию. Об этом и многих «естественных» и важных вторжениях в свою творческую жизнь не так давно ушедшего, но оставшегося для него живым классика потом расскажет Лихоносов в большом очерке «Мой Бунин»48.
Очерк вместил особую, лирическую, исповедальную хронологию того, как Ли-хоносов узнавал Бунина. Вот он юношей 17 лет читает в «Правде» краткое сообщение о смерти писателя: «Что толкнуло
меня после урока литературы подойти к учителю и спросить: кто такой Бунин? Почему он умер в Париже?... учитель ничего ясного мне не сказал. А может, и не захотел. Но те минуты в классе у доски я запомнил на всю жизнь. Неужели у меня было предчувствие, что И.А. Бунин сыграет в моей судьбе огромную роль?»49 Потом, всего через два года, Лихоносов-студент каким-то чудом, стараниями друга обретет дореволюционные 6 томов Бунина, изданные приложением к журналу «Нива» в 1915 г., и познает магию чудесных слов писателя, оживляющих прошлую жизнь. А еще через год будет томительное ожидание выхода - в 1956-м -«Избранного»: «... все казалось, что книгу уже получили и прячут под прилавком. Но в том году за Буниным не гонялись, его еще никто не знал. "Литературная газета" оповещала на первой странице о содержании книги: я ждал не "Деревню" и "Суходол", а вещи эмигрантские, неизвестные: "Митину любовь", "Лёгкое дыхание", "Лику". Стоял легкий ясный день, никогда не забуду, как я вышел из книжного магазина.наконец выбрал в сквере скамейку, сел посмотреть оглавление, но прежде прочитал на 551-й странице начало повести "Лика": "Те весенние дни моих первых скитаний были последними днями моего юношеского иночества". Так это же, наверное, про меня? -пронеслось в моей душе. Это было про самого Бунина (чего он не признавал и обижался), и было это давно»50.
Лирическую хронику вхождения Ли-хоносова в наследие Бунина перемежают заключения о значимости писателя и его уроках, необходимых современности. Как молодого Лихоносова, так и зрелого, притягивает «светлая душа самого русского писателя в нашей литературе», которая способна «напитать многих, ранее не слышавших о нем». Привлекает Лихоно-сова правда пережитого в литературе: «О Бунине легче всего писать его же словами. Нет в русской литературе писателя,
который бы, не прячась за выдуманных героев, так, не боясь, посыпал перстью тайны свои, чувствовал себя постоянно в просторе веков и не студил язык сой мертвой водою»51.
Бунин, «неизвестный», прочитанный в 60-70-е гг. без идеологических изъятий, поразил Лихоносова тем, что его творческая мысль свободно жила «в просторе веков». «Самый русский писатель», десятилетия запрещаемый, возбуждал интерес Лихоносова к переоценке пережитых страной исторических событий (революции и Гражданской войны), в понимании которых господствовали идеологические стереотипы. Он писал: «Было удивительно, что всего три года назад умер этот русский кудесник в Париже. В южном городе еще жили его ровесники, современники, немало было таких, кто скорбел по золотой старой России. Да и в Париже еще не исчезла родовитая Русь. Бунин зародил во мне интерес к русской эмиграции». В прозе и публицистике Бунина Лихоносов увидел «последнее восхищение отчим домом, который тысячу лет строили предки». На новом повороте истории Бунин продолжил пушкинскую традицию уважения к памяти предков -«любовь к отеческим гробам, любовь к родному пепелищу».
К справедливой точности сопоставлений настоящего и прошлого Лихоносов призывал в своих размышлениях о сегодняшнем дне. Не раз он вспомнит в 90-х и 2000-х гг. Бунина, его независимость в литературных делах до последних дней, суровую резкость его послереволюционной публицистики: «.в чужом Париже. прямой наследник Пушкина, Толстого, мудрым трехсотлетним вороном живший свои 83 года, медленно расставался с зорями и ночами, а в это время какой-нибудь безграмотный литературный булыжник крошил черепа свежих молодых дарований (под видом "чистоты наших советских рядов") в Краснодаре или кучка "кавалеров золотой звезды" в Москве лга-
ла о беспаспортных нищих колхозниках и заедала вранье в Доме литераторов цып-лятами-табака. Гнев самого Бунина в "Окаянных днях" расстраивает душу. Не будет больше таких писателей никогда, как не будет и старой России»52.
В первоначальной редакции очерка о «моем» Бунине, написанном в разгар перестроечных дней и к 125-летию со дня рождения писателя, обличительное слово Лихоносова звучит резче и неумолимее -по заветам Бунина-публициста, который не прощал «сокрушителей кровли»: «. реквием Моцарта и гнев самого Бунина в "Окаянных днях" заливает душу. Люблю его "Несрочную весну", "Косцов", "Холодную осень". Косцов я читал в Вечерней Москве, и тогда там цензура выкинула строчки, которым место в какой-нибудь новой Ипатьевской летописи: "Это было давно, это было бесконечно давно, потому что та жизнь, которой все мы жили.не вернется уже вовеки". Студенту, пять лет слушавшему какие-то классово-горбатые лекции о русской литературе, открывался другой, истинно русский мир. У Бунина всегда на горизонте колеблется марево. Постоянное скитание души по срокам времени, расставание с ними, потом расставание со старой императорской Россией, утешение в вечности сухой Розы Иерихона - вот Бунин, которого мы закутали в дифирамбы о его
53
"парчовой прозе"» .
Об особых качествах писательского почерка Лихоносова - и стремлении к полноте воссоздания явлений жизни, а также чувстве исторического прошлого -писал еще Г. Адамович в отклике на книгу Лихоносова «Голоса в тишине» (1967): «Мне не только понравилась Ваша книга. я очарован ею. В книге нем ни одного фальшивого слова. это самое важное, т. е. отсутствие выдумки в дурном смысле этого слова. У вас редкостное чувство русского прошлого, природы, людей, всей России вообще. Мне кажется, Вы должны написать большую вещь -
обо всем и ни о чем, как сама жизнь, это Ваш склад, Ваша особенность. И кстати, этот жанр "обо всем и ни о чем", по существу, очень русский, теперь как-то исчез, забыт за всякими текущими делами.»54.
И такую вещь Лихоносов действительно написал - лиро-эпический роман «Мой маленький Париж: Ненаписанные воспоминания» (1986). Сюжет его - десятилетия истории. В нем 87 глав-новелл связанных, но и самостоятельных, которые рисуют «одиссею» кубанского казачества почти за целое ушедшее столетие. Место действия - от хуторка в глухой
степи до Царского Села и Парижа. Как пишет В. Распутин, «главный герой этого романа - Память. Память - как вечность и непрерывность человека, как постоянное движение из поколения в поколение духовного вещества. Нельзя жить. не помня, чем здесь жили прежде, не зная о трудах, славе, присяге. Безымянное и беспамятное пользование - тоже воровство. Испытываешь сквозь искушенную душу невольное чувство радости, что сохранилось и спустя много лет отыскалось доносящееся теперь, как эхо, многоголосое незатихшее слово кубанцев»55.
Примечания
Зайцев Б.К. Собр. соч.: Т. 1-11. - М.: Русская книга. - Т.11 (доп.): Письма 1923-1971 г. Статьи. Воспоминания современников. / Сост. Е.К. Дейч и Т.Ф. Прокопов. - М., 2001. - С. 234. Далее ссылки на это издание даются в тексте по следующей форме: (11, 234). См. ответные письма Зайцева 6 янв., 18 мая 1967 г., 17 янв., 5 мая 1968 г. и др. // Зайцев Б.К. Указ. соч. - Т. 11. - С. 245, 256, 266, 271 и др.
См. о нем: Осетров Е. Николай Павлович Смирнов, каким его мы знали // Российский литературоведческий журнал. - М., 1993. - № 2. - С. 217. См. также очерк о Н.П. Смирнове: Гайдамак А.А. От Плёса до Парижа // http://www.plyos.org/stat/stat04.html .
Письма В.Н. Буниной / Подгот. текстов и примеч. Н. Смирнова // Новый мир. - М., 1969. -№ 3. - С. 214, 215.
Смирнов Н.П. Бунин на родине // Российский литературоведческий журнал. - М., 1993. - № 2. -С. 219.
Казаков Ю. Несколько слов о Лихоносове // Лихоносов В. Голоса в тишине. - М.: Мол. гвардия, 1990. - С. 604. Это напутственное слово Казакова впервые сопровождало первую большую книгу рассказов Лихоносова того же названия, вышедшую в Москве в 1967 г. См. Осетров Е. Рассвет // Российский литературоведческий журнал. - М., 1993. - № 2. -С. 217.
См. об этом: Лит. наследство.- М.: Наука, 1973. - Т. 84: Иван Бунин. Кн. 2. - С. 405.
Там же. - Кн. 1. - М., Наука, 1973. - С. 637.
Там же. - С. 628: см. письмо Бунина Н.Д. Телешову от 30 января 1946 г. Там же. - С. 631.
Федин К. А. Писатель, искусство, время. - М.: Сов. писатель, 1957. - С. 430.
См. Бунин И.А. Собр. соч.: В 8 т. / Сост., коммент., подгот. текста и подбор иллюстр.
А.К. Бабореко. - М.: Московский рабочий, 1993-2000.
См. отголоски политических распрей, сотрясавших русский Париж во время и после войны в
переписке И. А. Бунина с Ю.С. Сазоновой (Слонимской) // И. А. Бунин: Новые материалы.
Вып. II / Сост., ред. О. Коростелев и Р. Дэвис. - М.: Русский путь, 2010. - С. 268, 295, 297, 352.
См. Михайлов О. Мой Бунин // Литературная Россия. - М., 2011. - № 50. - 14 декабря.
Бабореко А.К. Дороги и звоны: Воспоминания, письма. - М.: Скифы, 1993. - С. 59-60.
Бабореко А.К. И.А. Бунин. Материалы для библиографии, (С 1870 по 1917). - М.: Худож.
лит., 1967. - 302 с.; альбом илл. - 25 с.
Там же. - С. 117-118.
Там же. - С. 119.
Там же. - С. 120-121.
Там же. - С. 138.
14
15
18
22 См. Бабореко А.К. И.А. Бунин: Материалы для биографии, (С 1870 по 1917). - М.: Худ. лит., 1967. - С. 215. Эти суждения А.Т. Твардовского (из статьи «О Бунине») были навязаны Бабореко, по его словам, редактором, и без них книга не могла выйти (см. об этом: «Дороги и звоны», с. 115). Освободиться от этого «официоза» исследователь не смог и во втором издании труда. По-новому и в широком объеме раскрыть тему эмиграции удалось много позднее, при работе над книгой: Бабореко А.К. Бунин: Жизнеописание. - М.: Мол. гвардия, 2004; вышла посмертно.
23 Бунин И. А. Собрание сочинений: В 5 т. / Подгот. текста и примеч. П. Л. Вячеславова.- М., 1956.
24 См.: Лит. наследство.- М., 1973. - Т. 84: Иван Бунин. Кн. 1. - С. 627-638, 690-691.
25 Тарусские страницы: Литературно-художественный иллюстрированный сборник / Ред. коллегия: В. Кобликов, Н. Оттен, Н. Панченко, К. Паустовский и Арк. Штейнберг. - Калуга: Калужское кн. изд., 1961. - С.30.
26 Смирнов Н.П. Бунин на родине // Российский литературоведческий журнал. - М., 1993. - № 2. -С. 221.
27 Бунин И. А. Собр. соч.: В 9-ти т. / Под. общ. ред. А. С. Мясникова; Вступ. ст. А.Т. Твардовского; Примеч. О.Н. Михайлова и А.К. Бабореко. - М.: Худож. лит., 1965-1967.
28 Твардовский А.Т. О Бунине // Новый мир. - М., 1965. - № 7. - С. 211.
29 Там же. - С. 213.
30 Бунин. И. Избранные произведения / Подгот. текста и примеч. П. Л. Вячеславова. - М.: Гослитиздат, 1956.
31 Бунин И. А. Повести. Рассказы. Воспоминания / Подгот. текста и примеч. П. Л. Вячеславова. -М.: Моск. рабочий,1961.
32 О новых задачах научных изданий произведений Бунина и его писем на академическом уровне, поставленных исследователями его наследия, см. в фундаментальных трудах: Бунин И.А. Письма 1885-1904 годов / Под общ. ред. О.Н. Михайлова; Подгот. текстов и коммент. С.Н. Морозова, Л.Г. Голубевой, И.А. Костомаровой. - М.: ИМЛИ РАН, 2003. - С. 5-8; Бунин И. А.: Новые материалы. Вып. I / Сост., ред. О. Коростелева и Р. Дэвиса. - М.: Русский путь, 2004. - С. 3-5.
33 Лихоносов В. Доброго никогда не бывает перебор // Живая Кубань. -Краснодар, 2011. - 8 дек.
34 Цит. по: Бондаренко В. Очарованный странник Виктор Лихоносов // Завтра. - М., 2003. -8 окт.
35 Кузьмичёв И. Юрий Казаков: Набросок портрета. - Л.: Сов. писатель, 1986. - С. 102.
36 Там же. - С. 103.
37 Твардовский А. Собр. соч.: В 6 т. - М.: Худ. лит., 1980. - Т. 5. - С. 291.
38 Там же. - С. 59.
39 См.: Кузьмичев И. - Указ. соч. - С. 89 - 90.
40 Там же. - С. 91
41 Там же. - С. 103.
42 Казаков Ю. Беседы с Борисом Зайцевым в Париже // Новый мир. - М., 1990. -№ 7. - С. 132139.
43 См.: Кузьмичев И. - Указ. соч. - С. 89.
44 Там же. - С. 62-63.
45 Там же.
46 Твардовский А. Собр. соч.: В 6 т. - М.: Худ. лит., 1980. -Т. 5. - С. 86.
47 Лихоносов В. Волшебные дни: Статьи, очерки, интервью. - Краснодар: Краснодар. кн. изд., 1988. - С. 90.
48 Вошел в кн.: Лихоносов В. Тоска-кручина. - Краснодар: Изд. Дом «Краснодар. известия», 1996. - С. 55-62.
49 Цит. по: Виктор Лихоносов: В книгах Бунина - последнее восхищение отчим домом, который тысячу лет строили предки. // Литература. М., 2009. - № 6. - С. 4. Далее очерк «Мой Бунин» цитируется по этому источнику.
50 Там же.
51 Там же.
52 Там же.
53 Цит. по интернет-сайту журнала «Родная Ладога» //www.rodnaya-ladoga.ru/favorite/speech/ 2Мт1
54 Цит. по: Лихоносов В. Избранное. - М.: Изд. центр «Терра», 1993. - С. 88 .
55 Распутин В. «Что ни возьми, одни воспоминания» // Лихоносов В. Наш маленький Париж: Ненаписанные воспоминания. Роман / Послесл. В. Распутина. - М.: Советская Россия, 1990. -С. 650-651. См. о романе также выступление В. Бондаренко «Очарованный странник Виктор Лихоносов» (на вручении писателю премии им. Л. Толстого на очередных толстовских встречах в Ясной Поляне в 2003 г.) // Завтра. - М., 2003. - 8 окт.
