Рабочее время советских ученых послевоенного периода Текст научной статьи по специальности «История и археология»

НАШЕ НАСЛЕДИЕ

Вестник ПСТГУ.

Серия IV: Педагогика. Психология.

2019. Вып. 52. С. 75-110 БОТ: 10.15382/81Ш^201952.75-110

Левинсон Кирилл Алексеевич,

канд. истор. наук, вед. науч. сотрудник Института гуманитарных

историко-теоретических исследований

им. А. В. Полетаева

(ИГИТИ) НИУ ВШЭ

Российская Федерация, 101000, г. Москва, Мясницкая ул., д. 20

klevinson@hse.ru

СЖСГО 0000-0002-3106-5574

Рабочее время советских ученых

ПОСЛЕВОЕННОГО ПЕРИОДА

К. А. Левинсон

Аннотация: Статья посвящена отношениям работников советской науки и высшей школы с рабочим временем: как оно регламентировалось, как использовалось, как структурировалось, как воспринималось и обсуждалось? Изучается период с 1945 по 1991 г., причем во внимание принимаются как профессорско-преподавательский состав высших учебных заведений, так и научные сотрудники научно-исследовательских институтов, входивших в системы АН СССР, Академии медицинских наук, Академии педагогических наук СССР и отраслевых министерств, поскольку многие из них совмещали или чередовали работу в вузе с работой в НИИ. Вместе с тем это позволяет проводить интересные сравнения. В качестве источников использованы данные анкетирования, проводившегося Ю. Шейниным в начале 1970-х гг. с помощью «Литературной газеты», и анкетирования, проведенного автором в 2018 г. по электронной почте, а также мемуарный материал. В результате исследования автор делает вывод, что рабочее время в советской науке и высшей школе послевоенных десятилетий регулировалось преимущественно в целях поддержания «трудовой дисциплины» как контроля администрации всех уровней над подвластным ей населением, а не заботы о повышении эффективности научного труда, и регулирование это осуществлялось по образцу всех государственных учреждений, с минимальным учетом специфики научно-исследовательских и учебных заведений. В той мере, в какой сталинские милитаризованные формы управления населением уступали место более мягким порядкам, контроль за трудовой дисциплиной (главным пунктом которого были своевременная явка и нахождение на рабочем месте) утрачивал свою жесткость и постоянство, и к концу советского периода в ряде учреждений он превратился в нерегулярные и зачастую имитационные кампании. Работники не вспоминают о попытках добиться реального ограничения своего рабочего дня рамками, которые были установлены законом.

Данная статья посвящена отношениям сотрудников советских научных институтов и вузов с рабочим временем: как оно регламентировалось, как использовалось, как структурировалось и обсуждалось. Изучается период с 1945 по 1991 г., причем во внимание принимаются как профессорско-преподавательский состав высших учебных заведений, так и научные сотрудники институтов, входивших в системы АН СССР, Академии медицинских наук, Академии педагогических наук СССР и отраслевых министерств. Это обосновывается тем, что многие из них совмещали или чередовали работу в вузе с работой в НИИ; вместе с тем такой подход позволяет проводить интересные сравнения.

Работа ученых, разумеется, не ограничивалась стенами того или иного исследовательского или учебного заведения. Заслуживают изучения такие важнейшие по своим результатам (и в некоторых специальностях занимающие значительную часть года) формы работы, как экспедиции, местные архивные, полевые и прочие эмпирические исследования, студенческие практики, зарубежные стажировки, конференции, симпозиумы, командировки, походы в министерства и в партийные органы, а также характерные для начального этапа работы новых научных центров гигантские организационные усилия, связанные с постройкой специализированных зданий и установок, добычей оборудования, набором кадров и мн. др.1, а также практика работы ученого у себя дома или в рекреационных поездках. Здесь, однако, внимание будет сосредоточено на нормах и практиках распоряжения рабочим временем, проводимым «на рабочем месте», т. е. в стенах учреждения.

Основным источником являются анкеты, распространенные среди деятелей советской науки, работавших в исследовательских институтах и высшей школе в период между 1945 и 1991 гг. Анкеты эти отличаются от «анкеты ЛГ» как числом вопросов (30), так и своим по большей части открытым характером: респондентам почти во всех случаях не предлагалось выбрать ответ из предзаданного набора, лишь некоторые из вопросов содержали в себе предлагаемые варианты ответа, однако их можно было дополнять собственными, что часть респондентов и сделала.

Ввиду преклонного возраста большинства респондентов, многие из которых к тому же теперь проживают за границей, и отсутствия личного контакта с ними оказалось возможным получить по электронной почте лишь 11 заполненных анкет. Это исключает обработку их количественными методами, они выступают как уникальные свидетельства, обнаруживающие ряд интересных совпадений и расхождений друг с другом и с иными источниковыми данными. Разумеется,

1 В большой (чтобы не сказать: подавляющей) мере именно разъездами, беседами и хлопотами, связанными с организацией физического факультета в Тбилисском университете, занято рабочее время у «лирического героя» мемуаров физика Э. Л. Андроникашвили. Значительная часть книги воспоминаний Д. И. Блохинцева посвящена тому, как строились «с нуля» первая в мире АЭС и поселок, превратившийся впоследствии в наукоград Обнинск. Рабочий день физика Блохинцева в этот период весьма напоминал рабочий день архитектора, инженера, прораба и снабженца в одном лице; то же самое можно сказать и о многих страницах мемуаров В. В. Шулейкина. Экспедиционные, конференционные и командировочные впечатления составляют немалую долю опыта ученого, отраженного в мемуарах Т. И. Заславской и Б. Г. Тартаковского.

очные биографические интервью были бы предпочтительнее в качестве способа сбора информации, так как могли бы обеспечить и более высокий уровень доверия, открытости респондентов, и припоминание ими важных подробностей, и возможность прояснения и уточнения данных (и их интерпретаций) путем дополнительных вопросов интервьюера. При анкетировании по электронной почте отсутствие личного контакта, т. е. знакомства и/или возможности очной встречи, имело своим следствием, в частности, то, что респонденты зачастую отвечали на вопросы кратко, сдержанно и давали согласие на использование своих ответов только на условиях анонимности. В целях унификации и требуемого обезличивания всем респондентам были присвоены номера и сохранены только такие дифференцирующие признаки, как пол, принадлежность к исследовательскому или преподавательскому составу, а также отрасль и учреждение, в которых работал респондент. Поскольку респонденты в течение своей трудовой биографии обычно меняли несколько мест работы, спектр научных институтов и вузов, опыт работы в которых отразился в этих анкетах, весьма широк. Он включает в себя Московский инженерно-физический институт, Академию народного хозяйства РСФСР, Московский городской институт управления, Отдел редкой книги Всесоюзной государственной библиотеки иностранной литературы, кафедру истории Древнего мира и Средних веков Московского государственного педагогического института им. В. И. Ленина, Институт всеобщей истории АН СССР, Институт языкознания АН СССР, Гематологический научный центр АМН СССР, Институт биофизики Минздрава РСФСР, Институт медицинской энзимологии, Институт химической физики АН СССР, Институт теории и истории педагогики АПН СССР, исторический факультет и Институт стран Азии и Африки МГУ им. М. В. Ломоносова, Казахский государственный педагогический институт (Алма-Ата), гинекологическое отделение Всесоюзного научно-исследовательского института экспериментальной эндокринологии, НИИ Гелиймаш, кафедру физики Московского технологического института мясной и молочной промышленности (затем переименован в Московский институт прикладной биотехнологии). Респонденты не во всех случаях уточняли, к какому из перечисленных ими мест работы относится тот или иной ответ. Если они давали дифференцированные ответы, то иногда делили свой опыт не по местам работы, а по своим должностям или по периодам своей личной биографии.

В силу естественных причин историческая глубина, которую обеспечивают данные такого анкетирования современников, достигает в большинстве случаев начала 70-х гг. ХХ в., реже — 60-х, и только в одном случае — конца 50-х гг.

Поэтому для более раннего периода релевантная информация была почерпнута из опубликованных воспоминаний советских ученых. В ходе исследования был проработан не один десяток таких мемуаров, и выяснилось, что тема регламентации и использования рабочего времени ученых, как правило, не становилась предметом систематической рефлексии и описания в мемуарной литературе, изданной в советское время. Это обстоятельство само по себе примечательно: оно представляет собой не только фактор, ограничивающий возможность использования мемуаров как источника по данной теме, но и важное косвенное свидетельство о том, как осмыслялась учеными-мемуаристами

эта сторона их трудовой жизни. По результатам просмотра мемуарных изданий2 пять из них привлечены для цитирования в настоящей работе — это воспоминания физика-ядерщика и энергетика Д. И. Блохинцева3, биолога-генетика Н. П. Дубинина4, геофизика В. В. Шулейкина5, историка Б. Г. Тартаковского6 и в особенности — наиболее пространные и детальные из всех мемуары экономиста Т. И. Заславской7. Релевантные материалы, содержащиеся в этих книгах, весьма фрагментарны, отражают в основном отдельные эпизоды, относящиеся к 40-м, 50-м и 60-м гг. ХХ в. Рассказывая о своей научной работе, ученые-мемуаристы оперировали хронологическими категориями, называя даты событий (год, месяц, число), реже — время суток и еще реже точное время в часах и минутах, однако почти не встречается рассказов или размышлений о структурировании рабочего времени в течение дня, о распоряжении рабочим днем как ресурсом. Лишь в одном случае — в мемуарах Т. И. Заславской, законченных и опубликованных уже в XXI в., — это было иначе, и ниже будет приведен более подробный анализ этого исключения в сопоставлении с другими данными.

Отчасти настоящее исследование опирается на вторичные данные — часть его базы образуют результаты обширного социологического опроса, проведенного Ю. Шейниным, Е. Парковым и О. Симоненко в начале 1970-х гг.: анкета под названием «Как вам работается?» (далее «анкета ЛГ») была разработана в Секторе истории и теории организации научной деятельности Института истории естествознания и техники АН СССР и опубликована в «Литературной газете»8, а затем полученный массив ответов был подготовлен к обработке студентами-демографами экономического факультета МГУ и обсчитан на ЭЦВМ «Минск-22» в ВИНИТИ. Результаты анализа были опубликованы в статье Ю. Шейнина «Условия научного труда»9.

Цель настоящей работы лишь отчасти совпадает с замыслом авторов того исследования, распространивших анкету с помощью газеты, имевшей огромное количество подписчиков и читателей особенно в среде научных работников10, дабы узнать их мнение о том, «какое влияние на их труд оказывают информационно-коммуникационные факторы и какое место последние занимают среди других

2 Отбор литературы был значительно облегчен благодаря квалифицированной помощи библиографов Государственной публичной исторической библиотеки в Москве, обладающей практически полным корпусом отечественных мемуарных изданий советского и постсоветского периода. Автор пользуется случаем, чтобы принести сотрудницам ГПИБ свою благодарность.

3 Блохинцев Д. И. Рождение мирного атома. М., 1977.

4Дубинин Н. П. Вечное движение. М., 1989.

5 Шулейкин В. В. Дни прожитые. М., 1972.

6 Тартаковский Б. Г. Все это было... Воспоминания об исчезающем поколении. М., 2005.

7 Заславская Т. И. Избранные произведения. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М., 2007.

8 Шейнин Ю., Парков Е., Симоненко О. Как вам работается? (Анкета «ЛГ») // Литературная газета. 4 авг. 1971. С. 10.

9 Шейнин Ю. Условия научного труда // Наука в социальных, гносеологических и ценностных аспектах / Л. Б. Баженова, М. Д. Ахундов, ред. М., 1980. С. 77—95.

10 42,4% подписчиков «Литературной газеты» составляли инженерно-технические работники и руководители, ученые и преподаватели школ и техникумов, т. е. примерно каждый пятый научный работник или педагог в СССР в 1970 г. читал «ЛГ».

условий научно-исследовательской работы»11, и проверить гипотезу, состоявшую в том, что «наилучшие условия для творческого научного труда в эпоху современной НТР создает обстановка умеренного информационно-коммуникационного стресса (напряжения); что здесь, как нигде, необходима мера: исследователь должен быть достаточно информирован и связан с необходимыми людьми и вместе с тем иметь достаточно свободного времени и покоя для размышления»12. Несмотря на проблематичный способ распространения анкет13, Ю. Шейнин утверждал, что полученные данные были, тем не менее, репрезентативны, потому что вместо ожидавшихся 1500—2000 заполненных анкет редакция «Литературной газеты» (количество читателей которой превышало в те годы миллион) получила 4000, т. е. в 2,5 раза больше, чем массив, на котором было проведено авторитетное американское исследование на схожую тему. Кроме того, помимо массива анкет из стихийной выборки был неожиданно получен еще и массив организованной выборки, потому что шесть научно-исследовательских институтов различного профиля, расположенных в разных районах СССР, по собственной инициативе провели организованный опрос среди своих сотрудников. Это дало возможность сопоставить и данные институтов между собой, и массив организованной выборки с массивом стихийной, причем обнаруженная сопоставимость результатов была весьма значительна. А это, заключает Шейнин, «дает основание утверждать, что репрезентативность стихийной выборки в данном случае была достаточно высокой»14. По социально-демографическим показателям, на наш взгляд, данное мнение надо признать несколько натянутым: среди ответивших на анкету соотношение мужчин и женщин было 78,3% к 21,7%, тогда как среди научных работников страны оно составляло в то время 61% к 39%15.

Несколько ближе к реальности была возрастная структура: 74,5% респондентов, приславших заполненные анкеты, находились в возрасте до 45 лет, тогда как в целом по научному сообществу СССР их доля составляла в то время 80%.

Анкета состояла из «закрытых» вопросов, т. е. таких, один или несколько ответов на которые нужно было выбрать из предлагаемого набора вариантов. О наличии опции «затрудняюсь ответить» автор ничего не сообщал, а ответы, добавленные респондентами к предложенным, составляли, по его словам, пренебрежимо малый процент.

При всех вопросах и претензиях методологического характера, которые возникают при знакомстве с публикацией результатов исследования по

11 Шейнин Ю. Условия научного труда... С. 77.

12 Там же.

13 Когда массовый опрос осуществляется путем распространения анкет через какое-то СМИ, возникает неконтролируемый «перекос» выборки: в нее систематически не попадают те, кто это издание не выписывает и не читает. Учет именно этого обстоятельства позволил в середине 30-х гг. ХХ в. Джорджу Гэллапу, пользуясь более корректно построенной общенациональной репрезентативной выборкой, вернее предсказать результаты грядущих президентских выборов в США, нежели это сделала редакция журнала «Literary Digest», рассылавшая карточки с вопросами своим подписчикам.

14 Шейнин Ю. Условия научного труда... С. 78.

15 Эти данные приводит сам Ю. Шейнин (Шейнин Ю. Условия научного труда... С. 79), не указывая своего источника и утверждая, что соотношения 8:2 и 6:4 «в общем» соответствуют друг другу, с чем трудно согласиться.

«анкете ЛГ»16, и источниковедческих проблемах, связанных с использованием публикации вместо самого массива анкет, приходится признать, что иного, более надежного, способа получить ту информацию, которую дало проведенное Ю. Шейниным в 1971 г. анкетирование, на сегодняшний день нет. Многие (хотя, конечно, далеко не все) систематические ошибки сглаживаются за счет огромных размеров массива: по сравнению с общей численностью ИТР, научных и педагогических работников в Советском Союзе того времени, не превышавшей 2 млн, 4000 анкет — это очень большая выборка17. Поэтому некоторые из количественных данных, приведенных в статье Ю. Шейнина, будут использованы в настоящем исследовании для сопоставления с качественными данными, полученными из двух других источников.

1. Формальные рамки рабочего времени

1.1. Присутственные и неприсутственные дни

В 50-е гг. многие институты системы Академии наук занимали очень тесные помещения, чем и определялся график присутствия в них. Рассказывая о порядках в Институте экономики АН СССР, занимавшем один этаж здания на Волхонке 14, Т. И. Заславская18, начинавшая работу там в должности младшего научного сотрудника, вспоминает, что поскольку помещений в институте не хватало, старшие научные сотрудники в основном работали дома, приезжая в институт лишь по «явочным» дням дважды в неделю, тогда как младшие научные сотрудники работали в помещении института ежедневно19.

Некоторые респонденты, отвечавшие письменно на анкету, также упомянули о существовании присутственных и неприсутственных дней в научно-исследовательских учреждениях. Так, в Институте всеобщей истории АН СССР, где респондент № 1 работал с 1985 г., «велась тетрадь учета рабочего времени [...]. Кроме двух присутственных дней против остальных чисел ставилось "в архиве", "в библиотеке", "в командировке"»20. В личной устной беседе два ученых, в 70-80-е гг. бывших научными сотрудниками Института международного рабо-

16 Возможно, часть этих вопросов и претензий не возникла бы или получила бы удовлетворительные ответы, если бы помимо единственной опубликованной статьи имелся доступ напрямую к массиву. Однако его судьба и местонахождение на данный момент неизвестны.

17 Для сравнения: современные отечественные службы изучения общественного мнения, такие как Левада-Центр, ВЦИОМ, Фонд «Общественное мнение», используют для своих общероссийских массовых опросов систематически выстроенную — «организованную», если пользоваться терминологией Ю. Шейнина, — репрезентативную (по социально-демографическим показателям) выборку с п = 1600, дающую статистическую погрешность в пределах 3,5-4%.

18 В то время фамилия Татьяны Ивановны еще была Карпова, фамилию Заславская она взяла только выйдя замуж осенью 1952 г., но здесь для ясности всюду используется та фамилия, которой подписаны ее мемуары, послужившие источником информации.

19 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 368.

20 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум. (здесь и далее при ссылках на данные анкет указывается порядковый номер анкеты, пол респондента, характер деятельности — научный сотрудник или представитель профессорско-преподавательского состава, — и сфера научной деятельности: гуманитарные, общественные, естественные науки).

чего движения и Института мировой экономики и международных отношений, упомянули о том, что являться на работу они были обязаны лишь один-два раза в неделю, тогда как остальные дни считались либо «библиотечными», либо предназначенными для работы на дому, и использование их никак руководством, парткомом, профкомом и коллегами не контролировалось. Респондент № 3, работавшая с 1983 г. в Институте теории и истории педагогики, тоже сообщила о двух присутственных днях (это касалось научных сотрудников: «лаборантка приходила каждый день, ей надо было печатать, дома машинки не было»), но отметила, что сотрудники ее отдела приходили только в один из этих дней, причем «в случае необходимости тоже можно было не приходить. Это зависело от непосредственного начальника, который считал, что историкам работать надо в библиотеке, архиве или дома, а в присутствии делать нечего. В других отделах было намного строже. Дирекция иногда устраивала проверки, но мы их не боялись» и «иногда всю неделю и больше не появлялись в институте»21. Последнее замечание весьма важно в сопоставлении с более ранним периодом: к 80-м гг. местами уже полностью ушла в прошлое «трудовая дисциплина» сталинских времен, державшаяся на страхе репрессий.

В вузах присутствие преподавателя, как отмечают все опрошенные сотрудники вузов, зависело от расписания, и у респондента № 4, работавшей на двух полных ставках, рабочими были шесть дней в неделю, причем — как и у остальных респондентов, занимавшихся преподаванием, — формальная нагрузка никогда не совпадала с фактической, но она к этому, по ее словам, «нормально относилась, как к работе»22. Впрочем, далее в анкете этот респондент отмечает, что «всегда работала одинаково много. И до сих пор работаю», но «радикально сменила сферу деятельности и место работы, отказавшись полностью от преподавания. И больше всего в этом мне понравилось то, что не нужно каждый день ходить в присутственное место» (она перешла работать в редакцию журнала)23.

1.2. Рабочий день, его границы

Наиболее подробную информацию о рабочем графике ученых в 50-е и начале 60-х гг. мы обнаруживаем в мемуарах Т. И. Заславской. Она вспоминает «сталинскую» трудовую дисциплину, которая очень строго контролировалась и первое время ей давалась нелегко. Рабочий день в Институте экономики АН СССР начинался в 10:00 и заканчивался в 18:30 с получасовым перерывом на обед. «Малейшее опоздание на работу влекло за собой неприятности, — вспоминает автор, — а о преждевременном уходе с работы вообще не приходилось думать». Более того, она сообщает, что даже «хождения по комнатам и посторонние разговоры не поощрялись, а в присутствии старших и не велись» (ниже будет рассмотрено другое ее сообщение о подобных «посторонних разговорах»). Такой строгий режим, сковывавший двигательную и коммуникативную активность, вызывал у молодой женщины «умственную усталость, которая начинала

21 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

22 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

23 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

особенно сильно сказываться часа через два после обеда»24. Сама она, впрочем, с гордостью сообщала о том, что и не пыталась предаваться «хождениям по комнатам», а в течение всего рабочего дня «не разгибала спины» и, более того, почти ежедневно оставалась на работе до 20-21 ч.: «И все же делаю мало, потому и остаюсь, что работа захлестывает»25.

С другой стороны, строгие нормы трудовой дисциплины нельзя было нарушать, но легко было обойти. Поскольку младшие научные сотрудники в Институте экономики прикреплялись к старшим в качестве помощников на постоянной основе и им было официально разрешено ездить к своим старшим на дом для получения заданий и сдачи работы, отпроситься под этим предлогом у «своего» старшего, с которым со временем складывались неформальные отношения, обычно было нетрудно, «если этим не злоупотреблять»26.

О контроле явки сотрудников на работу свидетельствует в своих воспоминаниях Б. Г. Тартаковский, рассказывающий о том, как, устроившись в 1957 г. на работу в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, он в первый рабочий день, «войдя [...], снял свой номерок с табельной доски, ощутив всю значимость этого момента»27. Крупные металлические жетоны с личными номерками сотрудников были простым и, по идее, достаточно строгим средством визуального контроля: бдительный вахтер следил за тем, чтобы каждый входящий и выходящий снимал и вешал только собственный жетон, и по местонахождению каждого номера в любой момент можно было определить, находится ли сотрудник в здании. Со временем порядки смягчились: когда ИМЛ в 1960 г. перевели из центра Москвы на проспект Мира за ВДНХ, где от станции метро до здания нужно было «добрых 15-20 минут» идти пешком или проехать это расстояние на троллейбусе, «компенсацией за эти неудобства была отмена табельной системы». Впрочем, время от времени дирекция устраивала в проходной будке «засады», проверяя своевременность прихода сотрудников на работу28.

Описывая порядки в своих научных и учебных учреждениях в 50-80-е гг., респонденты, отвечавшие письменно на те вопросы анкеты, которые касались начала и конца рабочего дня, были едины в том, что существовало принципиальное различие между преподавательской работой, с одной стороны, и исследовательской, административной и секретарской — с другой: преподаватели приходили в вуз к началу своих занятий (утром пары могли начинаться между 8:00 и 9:30) и уходили (кроме особо оговариваемых случаев, таких как заседание кафедры и т. п.)29 после их окончания, а в день могло быть 4-6 пар. У лиц же, занимавшихся — в том числе в вузах — иной деятельностью, рабочий график зависел от ряда других факторов30.

24 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 369.

25 Там же. С. 392.

26 Там же. С. 369.

27 Тартаковский Б. Г. Указ. соч. С. 336.

28 Там же. С. 373.

29 Об этом единогласно заявили респонденты № 1, 2, 4, 5, 7 и 11.

30 Так, в личной беседе бывший сотрудник одного из институтов нефтехимической отрасли упоминал, что в какой-то период начало рабочего дня в московских НИИ было разнесено в

Так, респондент № 2, занимавшаяся преподаванием в московских вузах технического и экономического профиля с конца 60-х по конец 80-х гг., сообщила, что «рабочий день не был нормирован», т. е. «формального начала и окончания работы не было», — все «зависело от должности и загруженности»: так, в связи со своими обязанностями проректора (в кон. 80-х гг.) она находилась на работе «как правило, с 9:00 до 19:00», причем определяющую роль в этом играли «интерес к работе» и «неформальные договоренности, если надо мной было начальство». Время пребывания ее на работе никем, по словам респондента, не контролировалось31. Респондент № 5 в качестве преподавателя истфака МГУ приходил и уходил в соответствии с расписанием занятий, а когда он был заместителем декана, его рабочий день формально продолжался с 9 до 17 ч, но реально он, по его словам, находился на работе обычно с 11 до 18 ч, хотя «спокойно» относился к тому, чтобы прийти или уйти пораньше или попозже: это было делом его «личного выбора», его никто не контролировал ни в том, когда он присутствует на рабочем месте, ни в том, как он использует свое рабочее время. В этом, возможно, сказывалась специфика его высокого статуса как заместителя декана факультета, однако и он не обращал, по его словам, внимания на то, как использовали свое рабочее время его коллеги. Ни формальной, ни фактической разницы между сотрудниками факультета в отношении времени явки и присутствия, по воспоминаниям этого респондента, не существовало, ценность сотрудника этим никак не определялась, и к тому, что кто-то из коллег приходил или уходил раньше или позже него, он, как замдекана, «никак» не относился. В ИСАА МГУ, где работала преподавателем респондент № 4, время ее прихода на работу зависело как от расписания, так и от «личного выбора», т. е. ее договоренностей о встречах с дипломниками. Пребывание же на рабочем месте регулярно контролировалось: «Проверяющие всегда были (начальники курсов, к примеру)», они «заглядывали на лекции в дверь и мешали»32. Ценность сотрудника, по словам респондента, никак не оценивалась по тому, как рано или поздно он приходил и уходил, при этом сотрудники не протестовали против ненормированного рабочего дня: «Не помню, — пишет респондент № 4, — чтобы кто-то отказывался приходить раньше или задерживаться». Сама она, по ее воспоминаниям, не обращала внимания на то, кто когда где был и что делал: «Меня это совершенно не интересовало, у меня было преподавание на двух кафедрах, мне было не до коллег»33. Малолетняя дочь респондента № 4 ходила в детский сад и оставалась там до 19 ч, в школьные годы находилась до вечера дома одна34. Так как семья была полной, а муж респондента был специалистом достаточно высокого ранга, чтобы неоднократно ездить вместе с семьей в длительные загранкомандировки, — есть основания предполагать, что главные мотивы, побуждавшие респондента № 4 работать на две ставки, были не (или не в первую

интервале от 8 до 10 ч утра с целью сгладить загруженность городского транспорта в часы пик. Проверить эту информацию не удалось.

31 Респондент № 2, ж., п.п.с., общ.

32 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

33 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

34 Личное сообщение дочери респондента № 4.

очередь) экономические. Вероятнее, дело было в том, насколько важную роль большое количество выполняемой работы играло в Я-концепции респондента: в анкете она неоднократно и с гордостью сообщает о том, что «всегда работала» и «работала много».

Иной подход к совмещению работы и семьи мы наблюдаем в рассказе респондента № 7, тоже преподававшей в вузе и занимавшейся параллельно исследовательской деятельностью. Она сообщает, что стремилась по возможности не задерживаться на работе: сразу после занятий она «бежала домой, к детям» (у нее были сын и дочь), и уже вечером, дома, давала консультации студентам, а потом даже подготовила двух своих бывших студентов так, чтобы они могли за нее «проводить некоторые семинары», давая ей возможность уйти пораньше, и «в это никто не вмешивался»35. Сама же она, по ее словам, «никогда не следила, кто и когда приходит и уходит», но на свои утренние занятия являлась вовремя. То, что ее лекции ставили на 8 утра, было тактическим ходом: «Из парткома иногда проверяли посещаемость на факультете именно на утренних занятиях. Поэтому у меня всегда были пары в восемь утра, так как на мои лекции все же ходили». Так с помощью дисциплинированного и умеющего интересно вести занятия преподавателя обеспечивалась массовая посещаемость лекций в момент контроля. Но и самого лектора проверяли: то, как она использует свое рабочее время, «контролировалось парткомом. Могли влезть среди лекции. Когда стала доцентом, пару раз не пустила».

Таким образом, если в представлении преподавателей-мужчин график их пребывания на работе в вузе полностью и однозначно определялся объективным фактором — расписанием занятий (плюс заседаниями кафедры и т. п.), — то ответы преподавательниц демонстрируют более свободное и изобретательное обхождение с, казалось бы, незыблемым расписанием: можно было взять больше нагрузки и оставаться на работе дольше, а можно было часть своей нагрузки фактически переложить на других работников и пораньше уйти домой, чтобы там тоже, параллельно с домашними делами, заниматься работой преподавателя. Не следует, однако, забывать: то, что выглядит разницей жизненных стратегий, отчасти есть разница репрезентаций, обусловленная особенностями подхода респондентов к ответам на вопросы; у женщин ответы в большинстве анкет более обстоятельны, чем у мужчин. Личные интервью, возможно, позволили бы и от мужчин получить более подробную информацию о том, как они распределяли время между работой и семьей.

В научно-исследовательских институтах ситуация с границами рабочего дня в 50-80-е гг. ХХ в., если судить по данным наших анкет, сильно зависела от системы, к которой принадлежал институт: в Академии наук контроль за посещаемостью, по воспоминаниям работавших там инженеров и исследователей, был более строгий. Так, в Институте языкознания, куда в 1958 г. поступила работать после вуза респондент № 10, сотрудники первое время еще «снимали жестяной номерок» на доске в проходной, отмечая, таким образом, время своего прихода, подобно тому, как делал это в те же годы Б. Г. Тартаковский в ИМЛ. Рабочий день в Институте языкознания формально продолжался с 10 до 18 часов, при-

35 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

чем ни формальной, ни фактической разницы между работниками в этом отношении не было: работать начинали одновременно и лаборанты, и директор, и научные сотрудники. Сам респондент № 10 «приходила строго к формальному началу» рабочего дня, но «уходила, когда считала нужным» (видимо, поэтому на вопрос, был ли ее рабочий день нормирован, она ответила «нет»). Этот уход из института не означал, впрочем, прекращения работы: «Точнее было бы сказать, что сотрудник, не имеющий нормального стола, имел право переместиться в соответствии со здравым смыслом». Находиться в здании, где не было условий для работы, смысла не имело, и понимая это, руководство и сотрудники, включая самого респондента № 10, «в целом равнодушно» относились к тому, что кто-то приходил и уходил раньше или позже них: ценность работника измерялась не этим.

В Институте химической физики АН СССР, по словам респондента № 6, «день был нормирован (с 9:30 до 17:30). Опаздывать к 9:30 или уходить раньше 17:30 запрещалось». Заведующий лабораторией «контролировал все. За опоздание к 9:30 он устраивал мне устный выговор», — сообщает респондент. Он, как молодой научный сотрудник, очевидно, не имел бы ничего против того, чтобы приходить на работу пораньше, но «не было физической возможности (было ощущение хронического недосыпания)». В 1971—1974 гг. он участвовал в проведении исследования, требовавшего полной темноты в помещении, и поэтому его рабочий день продолжался ежедневно до 21:00: по-видимому, обеспечить темноту в лаборатории удавалось только с заходом солнца. Он воспринимал такой поздний уход с работы «спокойно (как должное)», пока рождение сына в 1974 г. не «потребовало изменения рабочего графика»36. Среди всех анкет это единственный случай, когда в воспоминаниях респондента мужского пола упоминается проблема совмещения работы и семьи, хотя у всех респондентов в 70-е гг. появились дети. В мемуарах ученых обычно имеются упоминания об их женах, детях и связанных с ними решениях (например, о переезде, о смене места работы и т. д.), однако случаев, когда эти решения касались бы распределения рабочего времени в течение дня, не выявлено. В данном случае, вероятно, сыграло свою роль то обстоятельство, что, по данным одной из родственниц респондента, ребенок был инвалидом: возможно, уход за ним требовал по возможности максимального присутствия обоих родителей или, по крайней мере, эта экстраординарная ситуация заставляла отца стремиться больше времени проводить с семьей.

Формальной разницы между сотрудниками в отношении того, когда приходить и уходить, в Институте химической физики АН СССР не было, но фактическая была: «Необходимость получения научной степени, — пишет респондент № 6, — требовала от молодых ученых работать, не считаясь со временем. Технический персонал не стремился к защите диссертаций и особо не перерабатывал. Зав. лаб. приходил на работу первым и уходил вместе с последним из своих сотрудников». А поскольку «правила техники безопасности запрещают работать одному», для работы в вечерние часы молодому ученому «необходимо было договариваться с зав. лабораторией — он был и моим научным руководителем».

36 Респондент № 6, м., н.с., ест.

В этом научном коллективе, в отличие от большинства других, считалось, что ценность сотрудника, качество его работы связаны с тем, как рано/поздно он приходит на работу и уходит с нее: «Мой руководитель, — вспоминает респондент № 6, — говорил (и я был с ним согласен): "Молодой ученый, работающий менее 12 часов в день, обрекает себя на неудачу"». При этом речь шла не просто о присутствии, а об эффективном использовании рабочего времени: заведующий лабораторией «видел все и пытался добиваться наивысшей эффективности труда каждого сотрудника»37.

В отраслевых НИИ естественнонаучного профиля, описанных респондентами, ситуация была схожая. В НИИ Гелиймаш, по воспоминаниям респондента № 11, работавшего там в конце 60-х — начале 70-х гг. младшим научным сотрудником, и формальный, и фактический рабочий день у всех в принципе длился с 9 до 18 ч, но сам респондент «спокойно» относился к тому, чтобы прийти раньше или уйти позже: он, по его словам, «работал столько, сколько нужно было по делу». Несколько иначе обстояло дело в технических вузах, где он вел занятия: там «лаборанты ходили по расписанию (с 9 до 18)», а «остальные — как нужно по работе»38. В Институте биофизики Министерства здравоохранения, Институте медицинской энзимологии, Гематологическом научном центре Академии медицинских наук, по воспоминаниям респондента № 8, работавшей там в 1971-1991 гг., рабочий день начинался «формально в разных подразделениях по-разному, от 8:00 до 10:00, и соответственно окончание от 14:00 до 18:00», а фактически сотрудники, в том числе и сама респондент, приходили «от 9 до 10, уходили от 16 до 18, но могли и прийти намного позднее, и задержаться» — смотря «по надобности», и только если нужно было отсутствовать больше обычного в рабочее время, «договаривались с начальником». Присутствие на рабочем месте в этих учреждениях, как и в НИИ Гелиймаш, иногда мог проконтролировать отдел кадров, но более важную роль играл неформальный контроль: при производственной необходимости или особых обстоятельствах никто не возражал против прихода или ухода сотрудников в неурочное время, но «если кто-то злоупотреблял, это никому не нравилось». То же касалось и использования рабочего времени: заведующие отделами и лабораториями, по словам респондента № 8, «в общем смотрели, что делают люди, но не назойливо», а сама она, находясь на такой должности, по ее словам, «просила сотрудников, сделав на работе все, что можно, уходить домой, не отсиживать время»39. Только «по результатам работы», а не по времени нахождения на рабочем месте, согласно ответу респондента № 11, оценивали сотрудника в НИИ Гелиймаш. Очень схожее отношение к графику присутствия на рабочем месте мы обнаруживаем в воспоминаниях респондента № 9, работавшей в 1963-1991 гг. м.н.с. гинекологического отделения Всесоюзного института экспериментальной эндокринологии. Независимо от формальных рамок (они были одинаковы для всех: 9-16 без обеда), сотрудники «работали, сколько надо, иногда и ночью приходили». Сама респондент «приходила всегда к 9, а уходила как когда. Если

37 Респондент № 6, м., н.с., ест.

38 Респондент № 11, м., н.с. и п.п.с., ест.

39 Респондент № 8, ж., н.с., ест.

какая-то конференция или тяжелая операция, могла и до 7 задержаться». Начиная с определенного времени, респондент одна растила дочь. Девочка была в детском саду на пятидневке, в школе на продленке, с четвертого класса ходила «с ключом на шее» и оставалась дома одна до вечера40. Уйти с работы раньше ее мать могла «только по договоренности с начальством», хотя время пребывания на работе (как и использование этого времени) никогда никем не контролировалось — ни начальство, ни коллеги, ни сама респондент «вообще не зацикливались» на том, кто когда пришел-ушел41.

Если работники естественнонаучных институтов описывают режим рабочего дня, отношение к опозданиям и к преждевременному уходу сотрудников с работы в нейтральных или серьезных выражениях, то у тех, кто работал в гуманитарных научных учреждениях позднебрежневской поры, в ответах на эту тему нельзя не заметить саркастической интонации. Так, по сообщению респондента № 1, в начале 80-х гг. в ВГБИЛ, где он в то время был научным сотрудником, восьмичасовой рабочий день начинался формально в 9:00, и часто устраивали «общественный» контроль опозданий. При этом опоздать на 10 минут было «плохо, надо писать объяснительную записку. Опоздать на 2 часа — значительно лучше, никто не заметит»42, т. е. в библиотеке «в принципе приходить надо вовремя, уходить, как получится», однако надо было «информировать коллег, куда ты ушел и когда, — ты мог срочно понадобиться начальству или смежникам из других отделов». В Институте всеобщей истории АН СССР во второй половине 80-х гг. осуществлялась, по сообщению того же респондента, перешедшего туда работать, «скорее имитация нормирования. Велась тетрадь учета рабочего времени ("книга живота"), расписывались с указанием времени прихода». За контроль отвечал ученый секретарь сектора, но и «отдел кадров мог устроить проверку времени прихода на работу», однако фактически научные сотрудники не приходили к 9 часам утра: «Как правило, все мероприятия начинались не раньше 11, приходили где-то за полчаса». Впрочем, время прихода на работу зависело (не формально, но фактически) от тех функций, которые выполнял сотрудник: «по молодости лет» на респондента № 1 возлагали организационные обязанности, поэтому в ИВИ АН СССР он «часто приходил раньше, уходил позже, особенно во время авралов. Но случалось уходить раньше по необходимости», в остальном же перед уходом «ритуально полагалось поинтересоваться, не нужен ли я более, могу ли идти. Ритуальный ответ — "Вы нам всегда нужны"». К тому, что другие сотрудники уходили или приходили раньше или позже самого респондента, он, по его словам, относился «Нейтрально. Тем более что рабочие помещения были маленькими и если все приходили одновременно, то было невозможно не только работать, но и дышать». На вопрос, считалось ли, что ценность сотрудника, качество его работы связаны с тем, как рано/поздно он приходит/уходит, респондент № 1 ответил, что напрямую одно с другим не было связано, «но косвенная связь иногда прослеживалась»43.

40 Личное сообщение дочери респондента № 9.

41 Респондент № 9, ж., н.с., ест.

42 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

43 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

Еще более либеральный режим царил уже с начала 80-х гг. в Институте теории и истории педагогики: респондент № 3 на вопрос, когда формально начинался и заканчивался рабочий день, ответила: «Даже и не знаю, меня это не волновало. Заканчивали в 18:00, наверное в 09:00 начинали», а фактически она, по ее воспоминаниям, приходила и уходила «когда мне было нужно. Меня никто не контролировал. Никакой последовательности тут не было. Когда сдавали рукопись в издательство, иногда сидели за полночь»44, а «иногда приходили просто посидеть, пообщаться», и никаких неформальных или формальных различий в графике рабочего дня, по словам респондента, в ее отделе не существовало. Впрочем, отвечая на другой вопрос, она дала несколько иную — и более развернутую — информацию о посещаемости и ее контроле: «Отдел кадров должен был контролировать. Но начальница отдела кадров этого терпеть не могла, редко контролировала. Непосредственный начальник смотрел только на качество работы, а не на то, кто когда приходит. Он знал, что мы все работаем с полной отдачей. Потом был другой начальник, но из нашего же коллектива. Ему было просто наплевать и на работу, и на дисциплину. Потом был третий. Он тоже не очень выступал за дисциплину, но сам сидел на работе постоянно, и у него было несколько подчиненных, зависимых от него как от научного руководителя сотрудников, их он держал при себе, давал всякие личные поручения»45.

Отметим, что никто из респондентов, заполняя анкету, не употребил в связи с более поздним уходом домой понятия «сверхурочная работа». Закон — например, 1970 г., — гласил, что «сверхурочные работы, как правило, не допускаются. Администрация может применять сверхурочные работы только в исключительных случаях, предусматриваемых законодательством Союза ССР и союзных республик. Сверхурочные работы могут производиться лишь с разрешения профсоюзного комитета предприятия, учреждения, организации. Сверхурочные работы не должны превышать для каждого рабочего или служащего четырех часов в течение двух дней подряд и 120 часов в год»46. По всей видимости, в рабочей практике нескольких респондентов положения этой статьи закона систематически нарушались, причем происходило это по молчаливому согласию между руководством институтов и работниками. Однако мы не встречаем рассказов о каких-либо (пусть высказанных хотя бы не прямо в адрес руководства, а косвенно, через ответ на вопрос анкеты много лет спустя) протестах или недовольстве по этому поводу — в отличие, например, от реакции на собрания (см. ниже).

1.3. Перерывы

Выше было приведено свидетельство Т. И. Заславской о том, как ограничения, накладываемые на двигательную и коммуникативную активность сотрудников в Институте языкознания, вызывали у нее реакцию в виде «умственной

44 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

45 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

46 Закон СССР от 15 июля 1970 г. № 2-УШ «Об утверждении Основ законодательства Союза ССР и союзных республик о труде» // Ведомости Верховного Совета СССР. 1970. № 29. С. 265. Статья 27. Ограничение сверхурочных работ. (Деление текста статьи на абзацы не воспроизведено ради экономии места. — К. Л.)

усталости». Описывается это состояние скорее не как умственное, а как соматическое — сонливость: «Голова невольно начинала клониться к столу». Чтобы продолжать работу, «организм требовал хотя бы небольшого допинга, например стакана крепкого чая». В институте, на другом этаже, был буфет, куда теоретически можно было пойти, чтобы «попить чайку и перекинуться несколькими словами с коллегами из своего или соседнего института», совмещая таким способом небольшую разминку, «допинг» и общение. Однако в силу неясных причин «питье чая было строго запрещено [...], и нередко на лестнице нас подстерегала сотрудница отдела кадров, составлявшая "черные списки" чаевников», — пишет Заславская, отмечая при этом странное противоречие в биополитике руководства института: выходить на лестницу покурить сотрудникам разрешалось, причем без учета времени. Это вызывало «многолетние прения между научными сотрудниками и кадровиками о том, почему курить на площадке разрешается сколько угодно, а потратить 10—15 мин на чай нельзя», однако ни к какому результату эти споры не привели47.

Несмотря на то что с окончания войны прошло уже восемь лет, трудовая дисциплина в институте, где работала мемуаристка, в 1953 г., когда у нее родился первый ребенок, «все еще оставалась сталинской и даже сохраняла некоторые черты военного времени». Длительных декретных отпусков не полагалось (отпуск по беременности и родам составлял менее 4 месяцев), на работу грудного ребенка принести было нельзя, поэтому «работающим кормящим матерям предоставлялось право каждые 3—3,5 ч отлучаться на один час для кормления ребенка грудью». Заславская, как она пишет, жила в получасе ходьбы или езды от института, поэтому «дарованный государством час полностью уходил на дорогу, а еще полчаса я кормила дочку». Поэтому в течение рабочего дня ей приходилось уезжать из института и возвращаться в него трижды, каждый раз на 1,5—2 ч, так что фактически работать ей удавалось всего 5—6 ч в день. Но, с гордостью сообщает автор, она «соблюдала этот график неукоснительно и, приезжая в институт, тратила свои 90—100 мин исключительно на работу». Естественно, для кормящей матери выносить такой режим было очень трудно, и он «не был эффективен ни для работы, ни для ребенка, ни для меня самой», пишет экономист. Поэтому она приняла решение уволиться с работы и поступить в аспирантуру, что означало большую потерю в деньгах, но освобождало много времени48.

Вопреки тому предположению, с которым автор приступал к данному исследованию, обеденный перерыв в советских научно-исследовательских и образовательных учреждениях не представлял собой жесткого элемента того, что можно было бы назвать «хронобиополитикой» работодателя (каковым выступало советское государство). Если судить по данным мемуаров и анкет, не наблюдается никакого единства ни в самом существовании перерыва на обед, ни в его временных рамках, ни в нормах и практике его использования: в одних учреждениях он был, в других его не было; в одних институтах он соблюдался свято, в других — был делом личного выбора; где-то имелись столовая или

47 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 369.

48 Там же. С. 414.

буфет, где-то — нет49. И даже использование этого перерыва было не всегда регламентировано: например, в ИМЛ после переезда сотрудники, по воспоминаниям Б. Г. Тартаковского, «обрели свою прекрасную [...] столовую и буфет», но зато на новом месте был всего один небольшой универмаг, так что «большим ударом для многих, прежде всего дам, была потеря возможности использовать обеденный перерыв для рейдов по промтоварным магазинам»50: после отмены табельной системы появилась возможность выйти на время из института в течение рабочего дня, чтобы обследовать несколько близлежащих торговых точек в надежде «ухватить» где-нибудь что-нибудь такое, чего в условиях дефицита потребительских товаров нельзя было просто пойти и купить. Когда в магазинах «выбрасывали» дефицитные вещи, за ними выстраивалась такая очередь, которую выстоять до конца обеденного перерыва было зачастую невозможно, поэтому опоздания с обеда превратились в постоянный объект борьбы за трудовую дисциплину. Борьба эта силами комсомольских, партийных, профсоюзных организаций, а иногда и более серьезных инстанций, велась вплоть до окончания эпохи дефицитарной социалистической экономики, причем одна из последних ее вспышек пришлась уже на годы перестройки.

Отвечая на вопрос о существовании нормированного обеденного перерыва в местах своей работы, респондент № 1 указал, что такое было только в Библиотеке иностранной литературы, но не в Педагогическом институте и не в Институте всеобщей истории. Респондент № 2 сообщила, что в вузах, где ей приходилось работать (МИФИ, Академия народного хозяйства, Московский городской институт управления), обеденный перерыв формально существовал, фактически же — нет. Схожие воспоминания у респондента № 4: «Поесть можно было только в перемены — или когда случалось "окно" между парами. Но после 12:00 в буфете ИСАА почти ничего из еды не оставалось»51. В алма-атинском пединституте, где преподавала респондент № 7, каких-то определенных часов на обеденный перерыв вообще не было, но «если выпадала возможность и студенты, получив задания, работали, то иногда стихийно собирались по нескольку человек чайку попить»52.

В вузе, где работал респондент № 11, по его словам, перерывов на обед не существовало, а в НИИ Гелиймаш — «был и соблюдался»53. Это единственное упоминание о фиксированном и не нарушаемом обеденном времени в научно-

49 Законодательная ситуация описывалась Законом СССР от 15 июля 1970 года № 2-УШ «Об утверждении Основ законодательства Союза ССР и союзных республик о труде» // Ведомости Верховного Совета СССР. 1970. № 29. С. 265. Статья 29. Перерыв для отдыха и питания. (Деление текста статьи на абзацы не воспроизведено ради экономии места. — К. Л.): «Рабочим и служащим предоставляется перерыв для отдыха и питания продолжительностью не более двух часов. Перерыв не включается в рабочее время. На тех работах, где по условиям производства перерыв установить нельзя, рабочему или служащему должна быть предоставлена возможность приема пищи в течение рабочего времени. Перечень таких работ, порядок и место приема пищи устанавливаются администрацией по согласованию с профсоюзным комитетом предприятия, учреждения, организации».

50 Тартаковский Б. Г. Указ. соч. С. 373.

51 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

52 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

53 Респондент № 11, м., н.с. и п.п.с., ест.

исследовательском институте среди всех присланных анкет. В остальных НИИ время приема пищи не было закреплено: там, где работал респондент № 6, нормированный обеденный перерыв был, но «время перерыва на обед диктовалось рабочей необходимостью». Примерно так же обстояло дело и в институтах и научных центрах, в которых работала респондент № 8: формально сотрудники имели право на нормированный обеденный перерыв, а фактически «обедали, когда удобно»54. В Институте экспериментальной эндокринологии, по воспоминаниям респондента № 9, обеденный перерыв формально не был закреплен в рабочем графике: «Предполагалось, что мы вернемся в течение часа после начала обеденного перерыва (если я вообще хотела сделать себе перерыв и, соответственно, уйти с работы позже)»55. Не было, согласно ответу респондента №10, нормированного обеденного перерыва и в Институте языкознания АН СССР56. Как видим, централизованное массовое кормление по расписанию, которое было правилом в промышленности, а также в детских садах, школах, армии, больницах, пенитенциарной системе и других учреждениях, служивших государству для формирования подданных, не существовало для научных и педагогических кадров послевоенного СССР. Независимо от того, насколько строго регламентировались и контролировались начало и конец рабочего дня, в середине его мог иметься промежуток, открытый для неопределенности, для личной инициативы и индивидуальных ситуативных договоренностей.

Завершая разговор о частоте и продолжительности нахождения на работе, приведем данные опроса 1971 г. Ю. Шейнин получил в своем исследовании результаты, свидетельствующие, что постоянное присутствие в институте не казалось большинству опрошенных научных работников целесообразным. На вопрос «Где вам как творческому человеку лучше всего работается?» ответы стихийной выборки распределились следующим образом: «в своем учреждении — 28%, в библиотеке — 35%, дома — 69%. Ответы организованной выборки: 50, 25 и 46% соответственно»57. Таким образом, лишь меньшинство научных и педагогических кадров страны назвало «свое учреждение» идеальным для себя местом, чтобы работать. В тех шести НИИ, которые провели опрос среди своих сотрудников, доли выбравших первый и третий варианты ответа почти равны — Шейнин объяснял это тем, что, раз администрация данных институтов озаботилась проведением такого опроса, в них, вероятно, царил в целом особо благоприятный климат, обусловленный высокой управленческой культурой дирекции. Проверить это предположение теперь нельзя, но можно с равным основанием предположить и иное объяснение: сотрудники, которые заполняли анкеты, полученные из рук администрации или коллег по институту и возвращавшиеся в их же руки, возможно, в ряде случаев давали более благосклонный к своему институту ответ (как предположительно более социально желательный), тогда как люди, заполнявшие анкету самостоятельно, не ощущали подобного стимула продемонстрировать лояльность работодателю, и отвечали честнее. В любом случае бесспо-

54 Респондент № 8, ж., н.с., ест.

55 Респондент № 9, ж., н.с., ест.

56 Респондент № 10, ж., н.с., гум.

57 Шейнин Ю. Указ. соч. С. 80.'

рен тот вывод, что очень многие ученые предпочли бы работать, не приходя на работу. Согласуются с этим и ответы на второй вопрос — «Какую обстановку и соответственно какое психологическое состояние Вы считаете наиболее благотворными для работы?» Ответ «одиночество и полный покой» предпочли 49%, «эпизодические контакты с коллегами» — 62% и «систематические контакты с коллегами» — 20%. В организованной выборке по шести институтам распределились соответственно: 40, 63 и 12%58.

Поскольку автор анкеты «ЛГ» в рамках своей постановки проблемы сосредоточил внимание на роли информационно-коммуникационных факторов (в данном вопросе — тесного контакта с сослуживцами), он не учитывал материальную составляющую (количество и размеры кабинетов, наличие адекватных индивидуальных рабочих мест и т. п.), а потому истолковал полученное распределение ответов как сигнал о необходимости перенести акцент «с соблюдения формальной дисциплины на обусловленный только интересами дела регламент, дифференцирующий явочные и неявочные дни для различных категорий и в нужных случаях — для отдельных сотрудников». По его мнению, полезно было бы провести специальные исследования, чтобы установить для каждой категории научных работников и для каждой специальности оптимальную меру интенсивности контактов59.

2. Использование рабочего времени

Разумеется, одно только пребывание на рабочем месте и соблюдение трудовой дисциплины не обеспечивали выполнения работы. В источниках многократно встречаются описания проблем, возникавших из-за того, что по тем или иным причинам люди не работали достаточно эффективно. Например, в 1954 г., сразу после выхода реактора первой АЭС на проектную мощность, было, по воспоминаниям Д. И. Блохинцева, большое количество аварий, не касавшихся реактора: в главной понизительной подстанции, в котельном и турбинном цехах, — аварий, которые «явно проистекали не от технических причин, а от организационных». Тогда, пишет мемуарист, он «вызвал начальников соответствующих служб и потребовал, чтобы каждый из них доложил мне, что он делает в течение своего рабочего дня, и предупредил их, что тот, кто не наберет дела на полдня, будет освобожден от должности». При этом разбирательстве выяснилось, начальников было слишком много, а непосредственные исполнители стремились переложить свою ответственность на вышестоящих. После упорядочения сферы ответственности каждого аварии полностью прекратились60.

Не только из-за огромного количества материала, подлежавшего обработке статистического бюро Института экономики АН СССР, но и из-за отношения его персонала к выполняемым операциям как к чисто арифметическим, по словам Т. И. Заславской, возникали «чудовищные ошибки» в расчетах: не вникая в содержание цифр, сотрудницы статбюро могли, например, «складывать литры

58 Шейнин Ю. Указ. соч. С. 82.

59 Там же. С. 86.

60 Блохинцев Д. И. Указ. соч. С. 50-52.

подсолнечного масла с центнерами сена». Поэтому дополнительной обязанностью молодого младшего научного сотрудника стала «проверка выдаваемых ими цифр», т. е. фактически едва ли не полный повторный пересчет всех данных. В научном плане эта работа была «чистой потерей времени, что меня очень злило», — вспоминает мемуаристка. К тому же она считала только абсолютные данные сельскохозяйственного производства по отдельным колхозам, а вычислять относительные, чтобы было возможно сравнение, ей прямо запретил ее начальник Г. Г. Котов — « "чтобы не терять времени на удовлетворение текущего любопытства". Каков? А еще говорил, что я у него буду выполнять такую интересную и квалифицированную работу, какая и не снится другим младшим»61, — писала в то время взбешенная Заславская. Получалось, что низка была эффективность использования рабочего времени не только у сотрудниц статбюро, чью работу потом приходилось переделывать, но и у научного сотрудника, не продвигавшегося из-за них и из-за позиции своего непосредственного руководителя так быстро, как ей хотелось бы, к завершению исследования и получению интересующих ее выводов.

Была и еще одна причина, по которой, на взгляд Т. И. Заславской, эффективность труда младшего научного персонала в ее институте была невысока: люди отвлекались на посторонние разговоры. Когда она была еще не замужем, сложилось так, что в одной комнате с ней сидели 10 младших научных и научно-технических сотрудников (какие уж тут «одиночество и полный покой»!), причем девять из них были молодыми мамами, и хотя, как мы видели в приведенной выше цитате, посторонние разговоры в институте не поощрялись, эти женщины, по впечатлению Заславской, постоянно разговаривали на общую для них животрепещущую тему: о своих детях. «Их неумолчные разговоры, не дававшие сосредоточиться на сложных вопросах, буквально выводили меня из себя», — писала тогда еще бездетная мемуаристка. По ее подсчетам, эти разговоры о младенцах занимали «не менее 1/2 или 2/3 рабочего времени. [...] Спрашивается, что же они успевают сделать за свой 4-часовой рабочий день? [...] я голову дам на отсечение, что среднее время их чистой работы не превышает 4-х часов»62. Прошло несколько лет, Татьяна Ивановна сама стала матерью и, даже перестав отлучаться для кормления грудного ребенка, все равно замечала в 1962 г., что вместо положенных семи часов «я и основной-то работе отдаю в лучшем случае 4—5 ч в день», а из-за того, что ее дочери учились в разных сменах, ее «возможность работать дополнительно сокращалась» — впрочем, это уже относилось к работе не в стенах института, а дома63.

С болтовней соседок по кабинету Т. И. Заславская боролась, по ее словам, пассивно — просто поворачиваясь спиной к сослуживицам и не участвуя в их диалогах. При заполнении анкеты респондент № 8, которая единственная из всех отреагировала на упоминание о трате времени на неформальное общение в рабочее время, ответила, что лично она «не тратила зря время — пообедала

61 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 387. Курсивом Т. И. Заславская выделяет цитаты из своих записей, сделанных в описываемые годы.

62 Там же. С. 392.

63 Там же. С. 470.

и работать. Могла прерваться на 5 минут на чай, часто продолжая работать», а когда была завотделом, «не одобряла посиделок, чай с тортом и безделье на рабочем месте»64. Подчиненные воспринимали такое отношение по-разному. Отвечая на вопрос анкеты о том, контролировалось ли (если да, то кем и как) использование рабочего времени, респондент № 1, работавший в московских научных и высших учебных заведениях в 80-е гг., ответил: «Попытки внешнего контроля воспринимались болезненно. И преподаватели, и научные сотрудники гордились свободой самим распоряжаться временем, важен был конечный результат»65. Этот респондент единственный, кто сообщил, что его сослуживцам было не безразлично, как кто использовал время в течение рабочего дня: это, по его воспоминанию, составляло «повод для разговоров в курилке с коллегами», т. е. становилось предметом неформального обсуждения. Однако ни о каких случаях вынесения таких вопросов на комсомольские, партийные, профсоюзные и прочие собрания ни этот, ни какой-либо другой из респондентов не упоминал. Проработки «лодырей» остались, видимо, в сталинском прошлом и в кинофильмах.

Особенности научной работы гуманитария, требующей хождений в архивы и библиотеки, размышлений и написания текстов, но не требующей, как правило, стационарной аппаратуры, обусловливали тот способ, которым пользовались институты, подобные ИТИП: приходя на работу, их научные сотрудники, по словам респондента № 3, там «что-то обсуждали — это единственное, что можно было делать в институте. Да, и еще вместе вычитывали рукописи перед сдачей в цензуру»66. Примерно так же — в качестве мест для «эпизодических контактов с коллегами», выражаясь в терминологии Ю. Шейнина, — работали и многие отделы Института истории (впоследствии разделенного на Институт всеобщей истории и Институт российской истории) АН СССР или, например, отраслевого Всесоюзного научно-исследовательского института технической эстетики: сотрудники собирались по присутственным дням, чтобы обсудить организационные вопросы или провести семинар с обсуждением доклада, а собственно исследовательской деятельностью занимались в библиотеках, архивах и т. д. или у себя дома, поскольку нельзя было на работе эффективно ею заниматься, не имея зачастую достаточного на всех числа рабочих столов с пишущими машинками (впоследствии компьютерами). При этом в любой момент, а особенно ближе к формальному концу рабочего дня, кто-то из сотрудников отдела кадров или дирекции, из членов парткома или профкома мог заглянуть в комнату и, проверив присутствие людей на рабочем месте, задать также и вопрос: «Чем занимаетесь?» Понятно, что такие внезапные проверки служили не для сбора информации о ходе плановых работ, а лишь для острастки67.

В Институте языкознания АН СССР использование сотрудниками своего рабочего времени не контролировалось начальством, а на вопрос, имело ли для нее самой значение, кто из коллег как проводит свой рабочий день, респондент

64 Респондент № 8, ж., н.с., ест.

65 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

66 Респондент №1, ж., н.с., гум.

67 Сведения из личных сообщений бывших сотрудников названных институтов.

№10 ответила: «Я вовремя повзрослела»68, явно намекая на то, что попытки контролировать своих коллег есть проявление инфантилизма. На это нельзя не заметить, что такой контроль со стороны руководителей может представлять собой одновременно и «инфантилизацию» работников, навязывание им роли непутевых детей, которые без родительского/начальственного присмотра будут плохо себя вести и не заниматься делом.

Частично рабочее время могло расходоваться на учебу — особенно это относилось к молодым научным работникам. Они стремились, помимо основной деятельности, готовиться к сдаче кандидатских минимумов, чтобы потом поступить в очную или заочную аспирантуру. Подготовительные занятия «научной молодежи» Институтов экономики, философии и истории по иностранному языку и по философии проводились официально и централизованно, три раза в неделю с 9 до 11 ч, при этом «первый час шел за счет личного времени, а второй — за счет работы», — пишет Т. И. Заславская в своих мемуарах69. Кроме того, ее непосредственный начальник, с.н.с. Г. Г. Котов, разрешил ей еще по два часа в день заниматься. Таким образом, до полудня она «была хозяйкой своего времени». При этом, хотя она много занималась и по вечерам, ей все равно не удавалось готовиться к занятиям, «поскольку задания на дом были очень большими». Правда, в самом скором времени приказом по институту учеба младших научных сотрудников в рабочее время была «жестко запрещена». По сути, поясняет мемуарист, «это значило запрещение этой учебы вообще», потому что «осилить философию и английский, занимаясь только после работы, было практически невозможно»70.

В сталинское время работников науки, особенно младший персонал, время от времени отвлекали от занятий собственной исследовательской деятельностью, бросая на такую специфическую авральную работу, как удаление из институтских библиотек «устаревшей литературы». Под этим эвфимистическим названием скрывались книги, написанные теми, кто был объявлен «врагами народа» и поборниками «лженаук», а также те книги, где были ссылки на этих авторов. У Т. И. Заславской подобное случалось каждую неделю: «Сегодня среда — мой библиотечный день, — писала она, — а это значит, что я весь день сижу в институтской библиотеке и просматриваю книги на предмет выявления ссылок на устаревшую литературу. Заниматься этим очень утомительно и неинтересно. [...] Поэтому я считаю себя вправе сделать маленький перерыв»11.

У работников более высокого статуса добавленная нагрузка, отвлекающая от собственной работы, была иная: например, по мере того как руководство и коллектив института узнавали деловые качества руководителя Заславской Ко-това, на него нагружали все больше научных и общественных обязанностей: узнав, что он работал в Германии, ему поручили участвовать в планировании и организации сельскохозяйственного производства в только что присоединенной Калининградской области, хотя это никак не было связано с его темой; кроме

68 Респондент № 10, ж., н.с., гум.

69 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 369.

70 Там же. С. 385.

71 Там же. С. 370.

того, его продвигали по партийной линии и через год после прихода в институт избрали его секретарем партбюро. В результате, пишет мемуаристка, «сфера его ответственности стала лишь немногим меньше, чем у директора института»72. Понятно, что открыто назвать общественную работу и деятельность в партбюро факторами, снижающими эффективность использования рабочего времени, в сталинские годы было опасно, но и в последующие, «вегетарианские», времена подобные жалобы если и не навлекли бы на человека неприятности, то чаще всего были бы бесплодны: партийный секретарь мог быть «освобожденным» (от основной работы), а вот ученого от непрофильной и общественной работы «освобождали» редко. Впрочем, один такой случай зафиксирован в ответах на нашу анкету: когда нужно было сдать очередной том печатного издания, выпускаемого Институтом теории и истории педагогики, и дирекция подгоняла работников со сроками его завершения, их, чтобы ускорить процесс, «освобождали от всех дополнительных нагрузок (например, уборка территории института)»73. К сожалению, нет данных о том, привлекались ли сотрудники к уборке постоянно или же речь здесь идет об апрельском субботнике.

В принципе же использование сотрудниками своего рабочего времени, по словам этого респондента, в ИТИП в 1983-1991 гг. никак не контролировалось, так как «все знали, какую именно работу я делаю, и ее контролировать было не нужно, был нужен результат (выпуск академического тома)»74. Отсутствие контроля сочеталось с наличием регулярных ненаучных заданий, поручаемых научным сотрудникам этого института, причем, как и в случае Заславской, нагрузка эта зависела от возраста и ученой степени: «Чем становишься старше, тем меньше на тебе ездят. Курьерскими нагрузками и всем таким прочим уже занимались те, кто помоложе», а «ко мне не было никаких претензий, я была уже из тех остепененных, кого не трогают и "за пивом" не гоняют»75. Впрочем, не везде наличие или отсутствие таких функций было жестко привязано к статусу: чтобы не отвлекаться от чисто научной деятельности, респондент № 10, по ее словам, «озаботилась тем, чтобы не иметь формальных обязательств»76.

Полностью без формальных или неформальных сопутствующих функций и посторонних занятий обойтись удавалось мало кому из советских ученых. Такая редкая ситуация описана в воспоминаниях респондента № 6, работавшего в Институте химической физики АН СССР. В этом учреждении тратили, по его словам, «на работу — 100%, остальное — 0%. Сотрудники, разумеется, общались между собой, но не прерывая при этом трудового процесса. Зав. лаб. курил, не прекращая процесса. Собрания комсомольские проводились после окончания рабочего дня. Профсоюзные — в рабочее время, но они случались раза два или три в год»77. Схожая картина вырисовывается и из воспоминаний респондента № 8: работая в Гематологическом научном центре АМН СССР, Институте био-

72 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 386.

73 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

74 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

75 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

76 Респондент № 10, ж., н.с., гум.

77 Респондент № 6, м., н.с., ест.

физики Минздрава РСФСР и Институте медицинской энзимологии, она отлучалась с работы, когда «ходила на интересные конференции, лекции и ученые советы. На собрания — только самые важные», а «административная работа занимала немного времени»78, в остальном же она занималась только своей исследовательской деятельностью. От конкретных обстоятельств зависело соотношение затрат времени в гинекологическом отделении Центра экспериментальной эндокринологии, где работала респондент № 9 (она сочетала исследовательскую деятельность с врачебной): «Если была работа, то никаких перерывов и чаепитий», — вспоминает она. Но «если у меня прием, а больные не записаны, то зачем я буду сидеть сиднем — я ходила в соседний отдел что-нибудь обсудить, или в библиотеку почитать. Из здания я, конечно, не уходила, а медсестра знала, где меня найти. Профсоюзные собрания бывали редко, в партии я не состояла, а научные конференции бывали и могли затягиваться»79.

Отвечая на вопрос о соотношении времени, затрачивавшегося на собственно выполнение научной/преподавательской/административной работы и на другие вещи — на перекуры, на комсомольские, профсоюзные и партийные собрания (но также на чаепития и проч. добровольные занятия), — респондент № 2 оценила это соотношение как «90/10%»80, преподававший в те же годы на истфаке МГУ респондент № 5 и (применительно к своему НИИ81) респондент № 11 — так же82. Они не перечисляли «прочих» занятий, которым уделяли десятую часть своего рабочего времени, и не высказывали своего отношения к ним. Иные же респонденты, не вдаваясь в количественные соотношения, дали качественные отзывы о своем опыте, связанном с принудительным отвлечением от работы в рабочее время. Как помеху в работе вспоминает респондент № 4, работавшая в ИСАА МГУ, множество «заседаний двух кафедр, что отнимало очень много времени. Я злилась»83. Несколько иначе, но тоже негативно, реагировала на подобные мероприятия респондент № 7, преподававшая историю искусств в Казахском государственном педагогическом институте в Алма-Ате в 60-70-е гг.: «Я старалась на всякие мероприятия не ходить. [...] Но не всегда получалось. Гоняли и на собрания, и на демонстрации [...] Еще время отнимали всякие заседания кафедры и советы кураторов. Уйти было нельзя. Но если загоняли на большие собрания, старалась смыться или по крайней мере книжку почитать». К тому же несколько лет респондент № 7 была председателем совета кураторов факультета: «Это отнимало время и на отчеты, и на собрания, и на рейды в общежития»84.

В оценке респондента № 3 проведено показательное для институтов гуманитарного профиля различие: соотношение работы и других занятий составляло в ИТИПе «приблизительно как 80 к 20, если брать время вообще, а не то,

78 Респондент № 8, ж., н.с., ест.

79 Респондент № 9, ж., н.с., ест.

80 Респондент № 2, ж., п.п.с., общ.

81 В вузе у респондента № 11 расклад нагрузки был такой: «70% учебная, 20% научная, 10% — административная».

82 Респондент № 5, м., п.п.с., гум., респондент № 11, м., н.с. и п.п.с., ест.

83 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

84 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

которое проводилось в стенах института. Если в стенах института то, наоборот, 20 к 80»85: кто хотел работать, обычно шел за этим не «на работу».

Обратимся вновь к данным исследования 1971 г. На вопрос «Что в наибольшей мере снижает продуктивность Вашей работы?» — стихийные и организованные ответы на «анкету ЛГ» распределились так: нехватка вспомогательного и обслуживающего персонала — соответственно 49 и 30%; отсутствие тишины, внешние раздражители — 47 и 46%; заседания и совещания, административные обязанности — 39 и 11%; нехватка оборудования и материалов — 33 и 13%; обстановка и взаимоотношения в учреждении, в микроколлективе — 29 и 19%; перегрузка общественной работой — 23 и 15%; телефонные звонки — 15 и 11%; многотемье — 14 и 13%; неинтересная тематика — 14 и 17%. Все названные факторы, как справедливо отметил Ю. Шейнин, являются еще и стресс-агентами86, т. е. они отрицательно влияют на эффективность использования рабочего времени не только напрямую, отвлекая работника и заставляя его тратить время и силы не на свое дело, а на что-то другое, но и опосредованно, так как постоянные стрессовые нагрузки постепенно снижают работоспособность человека, его иммунитет (а отсюда повышение числа и длительности пропусков по болезни), а в каких-то случаях и мотивацию на полную самоотдачу.

Совместное нахождение в больших лабораториях или в кабинетах, подобных тем, которые описала Т. И. Заславская (где сидели рядом 11 человек), волей-неволей подталкивало людей к тому, чтобы разговаривать, в том числе и о работе. Но Ю. Шейнин обращал внимание на то, что подобные «систематические, изо дня в день контакты с коллегами» отрицательно сказывались на творческой продуктивности ученых, мешая каждому из них вынашивать собственные идеи, отвлекаясь на обсуждение чужих, «которое к тому же нередко бывает преждевременным и потому бесплодным». Кроме того, частые разговоры с коллегами форсируют взаимную «притирку» разных точек зрения, «уменьшают различия в подходе к решению исследовательских проблем. В любом случае они, выражаясь языком кибернетики, уменьшают полезное разнообразие системы (т. е. научного коллектива) и тем самым снижают ее творческий потенциал», хотя бесспорно, что и противоположная крайность — полный отказ от контактов — «не служит повышению творческой продуктивности ученых», — подчеркивал исследователь87.

3. Использование нерабочего времени

Одно из отличий советских трудовых коллективов от, например, многих западных faculty communities заключалось в том, что коллеги по работе часто (хотя не всегда) неформально общались друг с другом и после конца рабочего дня. Причем, если судить по воспоминаниям Б. Г. Тартаковского, эта практика была характерна именно для послесталинского времени. Мемуарист вспоминает, как, придя в конце 50-х гг. в ИМЛ, он понемногу стал разбираться в «особенностях

85 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

86 Шейнин Ю. Указ. соч. С. 92.

87 Там же. С. 82-83.

внутриинститутской жизни, еще недавно строго регламентированной». После ХХ съезда «эти строгости постепенно ослабевали». Послабления выражались по-разному. Так, в начале 60-х гг. в праздничные дни вместо скучных концертов стали разыгрываться забавные капустники, устраиваемые членами трудового коллектива. Сослуживцы «непременно» отмечали совместно дни рождения, новоселья друг друга. Зимой сотрудники его сектора часто ходили большой компанией в лыжные походы, причем «другие сектора не могли похвастаться столь дружными компаниями»88. Летом в саду рядом со зданием института играли в волейбол и даже в «маленький футбол», причем — особо отмечает Тартаков-ский — «с участием женщин». Ежедневные, «как по расписанию», с половины седьмого до половины одиннадцатого вечера, матчи в волейбол под окнами своего института вспоминает и Т. И. Заславская (в другом месте писавшая, впрочем, что засиживалась в институте допоздна из-за огромного объема работы). Члены комсомольской организации Института экономики устраивали не только совместные культпоходы в театр, но и обсуждения спектаклей. «В другой раз» (т. е., видимо, единожды) молодые сотрудницы организовали выезд за город «в содружестве с группой аспирантов, так как в институте преобладали девочки, а в аспирантуре — ребята»89. Такого рода совместное времяпрепровождение сближало людей и создавало более теплые, неформальные отношения в трудовом коллективе, которые, даже когда не переходили в близкие дружеские или романтические, все равно ускоряли и облегчали встраивание каждого в дополнительные сети эмоциональной поддержки и взаимопомощи, а это скрашивало и облегчало жизнь, особенно при тяжелых бытовых условиях, товарном дефиците и прочих невзгодах советского времени.

Характерным примером перехода коллегиальных отношений в «нерабочую» жизненную сферу может служить эпизод, описываемый в мемуарах Д. И. Бло-хинцева. Когда в Дубне был построен и успешно запущен атомный реактор, сотрудники научного центра во главе с руководителем «распили шампанское. Пошли всей бригадой на Волгу купаться. Вода темная. На ней блестки. Опасался, все ли выйдут на берег. Вышли... В эту теплую ночь впервые в Дубне рвались на части ядра плутония, которым был заряжен реактор»90. При этих словах стоит знак сноски, а текст ее таков: «*Здесь следует заметить, что в этом реакторе, как и в реакторах постоянной мощности, атомный взрыв полностью исключен. Однако в принципе возможно расплавление активной зоны реактора». Намеренный контраст: автор подчеркивает, что не стоит бояться радиационного заражения или атомного взрыва — такой опасности нет, тревожиться в этот момент стоит за коллег по бригаде, потому что кто-то из них может утонуть во время ночного купания в нетрезвом виде.

Свободное от основной работы время могло, конечно, использоваться научными сотрудниками и для другой работы, например направленной на улучшение своего материального положения. Примером такой подработки может служить чтение лекций в обществе «Знание» Б. Г. Тартаковским. Дни, когда он читал ра-

88 Тартаковский Б. Г. Указ. соч. С. 343.

89 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 405.

90 Блохинцев Д. И. Указ. соч. С. 87.

ботникам предприятий эти лекции, он тоже называл «рабочими»: «Оплачивалась каждая лекция весьма скромно — ведь никакой ученой степенью я не обладал, — но за счет уплотнения рабочего дня можно было кое-что заработать». Поскольку на каждую лекцию давалось фактически 20-30 минут, Тартаковскому удавалось прочитать по три-четыре лекции за день. Такие недельные лекторские поездки в провинцию были «порой весьма изнурительны», но «в финансовом отношении себя оправдывали, правда, по мере приближения срока сдачи диссертации я мог уделять им все меньше времени»91.

Делать «нерабочее» время тоже «рабочим», но посвящать его другой работе было достаточно распространенной практикой и среди преподавателей. Так, респондент № 4 указывает на то, что «голова думать не перестает никогда», и вспоминает, что ее «учебная нагрузка занимала шесть дней (она была всегда в два раза больше любых нормативов из-за работы на двух кафедрах). Параллельно я защитила диссертацию и активно занималась переводами и публикацией статей и рецензий. Вероятно, все это — в "свободное" от преподавания время»92. Респондент № 11 сообщил, что в отпуске иногда «подрабатывал репетиторством»93.

Если позволяли обстоятельства, ученый в свободное от работы время мог заниматься и, так сказать, бескорыстным творчеством. Генетику Дубинину в этом смысле «не было бы счастья, да несчастье помогло»: из-за гонений со стороны лысенковцев он в 1960 г. лишился руководящих должностей, «масса научно-организационных дел» спала с его плеч и, несмотря на интенсивную научную работу, он «во многом почувствовал себя свободным. Вечера и ночи принадлежали мне безраздельно. А мысли и факты, накопленные за многие долгие годы, буквально разрывали меня. Стоило мне сесть за стол, как я превращался в скоропишущий автомат»94. Впоследствии выяснилось, что для того, чтобы написать задуманную книгу, нужно очень много прочесть, и Дубинин погрузился в параллельный основной работе и не уступающий ей по интенсивности процесс освоения и производства научного знания.

Наиболее же распространенным вариантом, как представляется в свете мемуарной литературы и ответов на вопросы анкеты, было стирание грани между рабочим и нерабочим временем, когда человек, уйдя из университета или института домой, продолжал заниматься чем-то, что относилось к той же работе, которую он выполнял в течение рабочего дня. Т. И. Заславской, например, стесненные жилищные условия и бытовые хлопоты отравляли жизнь в Москве и подтолкнули ее к переезду из столицы в Новосибирск именно потому, что лишали ее возможности продолжать заниматься наукой и после 18:00. В письме мужу она писала: «Оказывается, главный бич нашей московской жизни я видела не столько в тесноте, сколько в практической невозможности вести научную работу в том объеме и в том направлении, как считала это необходимым. Приведен расчет рабочего дня: 3-4 часа в обычный день и полтора-два в явочный. А все остальное время — при уходе за детьми, покупке продуктов, варке пищи,

91 Тартаковский Б. Г. Указ. соч. С. 307.

92 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

93 Респондент № 11, м., н.с. и п.п.с., ест.

94Дубинин Н. П. Указ. соч. С. 375.

мытье посуды — постоянная внутренняя нервотрепка, постоянное самоистязание мыслью, что свое рабочее время, да и просто золотой фонд жизни, трачу не на то, не на то, не на то! О каком же укреплении нервной системы можно было говорить в такой обстановке? И бесспорно, то внутреннее спокойствие и "открытая улыбка навстречу миру", с которой ты меня тут застал, обязаны своим существованием в первую очередь тому, что здесь я работаю столько, сколько хочу. Ну, не совсем, конечно, но все же немало. Что делать, родной, если в этой работе — по-видимому, самая моя жизнь»95.

Показательно, что при ответе на вопрос анкеты «Считали ли Вы важным разделять Ваше рабочее и нерабочее время: в рабочее время не заниматься нерабочими делами, в нерабочее — не заниматься работой?», почти все респонденты сосредоточились на второй половине и проигнорировали первую, и только респондент № 8 отметила, что она «в рабочее время считала неправильным заниматься посторонними делами». В остальном она, как и многие (но не все) респонденты, занимавшиеся исследованиями, «в свободное время, бывало, занималась работой, в основном обрабатывала данные и писала. В отпуске, бывало, обрабатывала материалы и писала. Почему — не знаю»96. На работе люди, описанные Т. И. Заславской, были заняты мыслями о своих детях, а дома и в отпуске, при своих детях, многие наши респонденты (а также сама Заславская) были заняты мыслями о работе.

Использование отпуска только для отдыха или для работы представляет собой вопрос, по которому ответы научных и преподавательских кадров, занятых в разных отраслях, разнятся весьма показательным образом. Респондент № 1, совмещая в гуманитарной науке оба вида деятельности, ответил, что он «конечно» не считал важным разделять свое время на рабочее и нерабочее и — как нечто само собой разумеющееся — работал в отпуске: «А когда же еще работать?»97 Почти так же ответила на этот вопрос респондент № 7, находившаяся в такой же ситуации (преподавание + исследования): «Всё вместе; когда была возможность — работала. Отдыха как такового я не знала [...] Всю жизнь я работала во время отпуска. Для писания это было самое продуктивное время»98. Под работой во время отпуска в данном случае подразумевается, естественно, не преподавательская деятельность, так как отпуска преподавателей приходятся обычно на время каникул: не случайно респондент № 4, тоже занимавшаяся и преподавательской, и исследовательской деятельностью, подчеркнула, что в отпуске «всегда работала, поскольку только в отпуске появлялось достаточно свободного от преподавания времени»99. Работал во время отпуска, по его словам, и доцент (впоследствии профессор) респондент № 5, а респондент № 2, в основном преподававшая и занимавшаяся административной работой в вузе, в отпуске не работала, хотя, по ее словам, и не считала в принципе важным разделять свое

95 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 500.

96 Респондент № 7, ж., п.п.с., ест.

97 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

98 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

99 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

время на рабочее и нерабочее100. Работа гуманитариев во время отпуска — это проведение собственных исследований и написание по ним научных работ. Для такого рода деятельности, осуществляемой в архивах, читальных залах библиотек, за письменным столом (или заменяющей его при стесненных жилищных условиях табуреткой, стиральной машиной и т.д.), а прежде всего в голове ученого, идеальным временем оказывался как раз отпуск, когда ученый может свободно распоряжаться своим временем хотя бы в том смысле, что свободен от выполнения обязанностей, налагаемых штатным расписанием, и от явки в неприспособленный для исследовательской работы институт101 по требованию формальной «трудовой дисциплины».

Ответы о работе в нерабочее время приобретают едва ли не характер профессионального манифеста в анкете № 3: «Я думаю, что реально работала по времени намного больше, чем если бы работала строго от звонка до звонка. Все выходные работали. Историки ведь!» И «в отпуске приходилось работать (ведь диссертация писалась на неплановую тему, рецензирование, консультирование, и проч.). И потом — я историк всегда, мне интересно работать, я всегда много набирала себе работы вне плана. Очень многие отпуск вообще не брали, они накапливались за многие годы. Потом с этим начальство стало бороться. Началась перестройка, многие взяли свои законные отпуска месяцев так на 5-6 и уехали

за границу»102.

Одна из характерных черт советской жизни (наиболее ярко проявленная в сталинский период и угасавшая по мере приближения к краху социалистической системы) заключалась в том, что независимо от того, хотел ли ученый в часы досуга заниматься наукой, отдыхать или подрабатывать, часть своего нерабочего времени ему нередко приходилось отдавать «общественной работе». О ежегодных выездах «на картошку», ленинских коммунистических субботниках по уборке территории и прочих видах добровольно-принудительной общественной работы, памятных всякому, кто жил в советское время, респонденты не написали в анкетах, но Т. И. Заславская весьма наглядно описала в своих мемуарах работу «агитатором», занимавшую значительную долю не только свободного ее времени, но даже и рабочего: агитаторы были обязаны каждую неделю посещать свои участки, призывая население голосовать на выборах за кандидата от нерушимого блока коммунистов и беспартийных (что при безальтернативных выборах уже тогда казалось ей, комсомолке, несколько странным) и при этом помогать жителям участка в решении бытовых проблем, таких как ремонт, устройство детей в детский сад, хлопоты о новой комнате и т.д. «Каждое из этих дел надо было ежедневно проталкивать через бюрократические преграды, —

100 Респондент № 2, ж., п.п.с., общ.

101 Помимо тесноты, духоты, шума и, зачастую, отсутствия собственного рабочего места (отдельные кабинеты имелись только у представителей высшего звена), Институт всеобщей истории и ряд других академических институтов гуманитарного профиля представляли собой мало приспособленные для научного труда места еще и в том отношении, что в них не было достаточного количества пишущих машин и отсутствовали собственные библиотеки, а доставка книг по заказу из городских библиотек была привилегией высших эшелонов в иерархии научных сотрудников.

102 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

пишет мемуаристка, — ибо прийти к будущим избирателям, ничего не сделав хотя бы по одной из линий, было стыдно, требовалось хоть какое-то продвижение вперед. В связи с этим приходилось 3—4 раза в день отрываться от работы, выстаивать очередь к телефону (а в нашем академическом институте был всего один телефон для сотрудников) и звонить в школу, МК партии, РОНО, РЖУ и еще какие-то малопонятные места». Потом Заславская с агитаторской работы перешла в руководители политического кружка для заводских комсомольцев и, поскольку она старалась сделать этот кружок интересным, времени на подготовку его занятий уходило много103.

И лишь в последнюю очередь упоминается такая форма использования досуга, как самообразование, причем оно являлось не самоцелью, а средством для подготовки к сдаче аспирантских и кандидатских экзаменов: раз в неделю у Заславской были занятия английским языком и два раза — философией104.

4. Цейтнот: нормальный или экстраординарный режим научной работы?

Воспоминания ученых о том, в каком временнбм режиме им обычно приходилось работать над своими научными проектами, сильно разнятся, причем не во всех случаях ясно, чем именно определялся режим — индивидуальными обстоятельствами респондента или порядками, царившими в учреждении.

Так, складывается впечатление, что общее количество функций, осуществлявшихся В. В. Шулейкиным, обусловило ситуацию, когда ему было «просто стыдно смотреть на повестки, которые сообщают об очередных научных собраниях в наших институтах. Даже в Центральный институт прогнозов я не могу попадать на собрания, несмотря на то, что в этот институт два шага пути по внутренним переходам дома Главного управления. Нечего и говорить, как недопустимо редко бываю я в Институте земного магнетизма, в Центральной аэрологической обсерватории», и «только в ГОИНе удается (хотя и не регулярно) бывать на научных собраниях и на организационных совещаниях». Редкие, нерегулярные и недолгие посещения вечно спешащим Шулейкиным подчиненных ему учреждений, разбросанных по стране, вызывали недовольство и у него самого, и у сотрудников обсерваторий, институтов (действующих и строящихся)105.

Стационарная, размеренная, но трудоемкая деятельность по подготовке 2-го издания трудов Маркса и Энгельса, которой занимался Б. Г. Тартаковский в ИМЛ, тоже могла периодически оборачиваться цейтнотом: работа над каждым томом продолжалась, по его словам, «3—4 года», но, подчеркивает он тут же, «график выхода томов был весьма жесткий», и за его неуклонным выполнением руководство института пристально следило106.

Цейтнотом оборачивалось не только обилие собственных функций, но и вынужденное исполнение чужих, особенно молодыми (по возрасту) и младши-

103 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 388.

104 Там же.

105 Шулейкин В. В. Указ. соч. С. 334.

106 Тартаковский Б. Г. Указ. соч. С. 339.

ми (по должности) научными сотрудниками и сотрудницами. Так, по воспоминаниям Т. И. Заславской, в юности, когда она работала м.н.с. в Институте экономики, ее «загруженность служебными, общественными и учебными делами [...] была очень высокой. В частности, приходилось считывать главы диссертации Котова, [...] на меня было возложено вычерчивание схем и графиков. [...] Но основную часть рабочего времени занимала разработка материалов, привезенных из экспедиции. Объем их был так велик, что статбюро не справлялось с разработкой, и мне приходилось брать часть ее на себя»107.

О постоянной проблеме нехватки времени сообщает респондент № 3: даже в те годы, когда она уже перешла из категории младших в категорию «остепененных», работать, пишет она, приходилось, «увы, [в режиме] цейтнота». Хотя в ее отделе Института истории и теории педагогики «время всегда стремились экономить», сроки «всегда были недостаточны, времени на все не хватало», досрочно никогда тексты не сдавались — наоборот, «всегда просили дать дополнительное время (обосновывали его нехватку)», тем более что при утверждении планов «обычно сроки дирекция стремилась несколько подсократить»108.

Складывается впечатление, что у ученых, работавших в сфере гуманитарных и общественных наук, проведение исследований или написание статей в условиях острого дефицита времени считалось если не нормой, то, так сказать, печальной данностью. Однако их старшая коллега, респондент № 10, обнаруживает совершенно иной подход: в спешке она, по ее словам, писала только формальные отчеты, «исследования в режиме цейтнота полагаю нереальными, а техническую работу — напр., корректуру — "приходилось"...»109. А когда исследование уже проведено, для написания статьи «по готовому» нужен, с точки зрения этого респондента, «хотя бы месяц», т. е. срок, тоже больший, чем уходил на статью у ряда других респондентов-гуманитариев. В качестве начальника она, руководствуясь «типом сотрудника и своим опытом», назначала подчиненным для написания текстов время «с запасом».

Считая, что личное время «дороже всего», при распределении его респондент № 10, хотя и не считала необходимым разделять свое рабочее и нерабочее время, все же в отпуске, по ее словам, «как правило», не работала.

Похожую позицию занимала и респондент № 2, работавшая доцентом и затем проректором в вузе. Она сообщила, что сама определяла для себя время на подготовку публикаций и времени этого было «достаточно», а для своих подчиненных она, руководствуясь лишь «собственным мнением и договоренностями с исполнителями», время назначала «обычно с запасом»110. При этом нужно иметь в виду, что сроки, о которых идет речь, («Статья — 2-3 дня, глава 1-2 нед. Монография — до полугода»), несопоставимы с теми, о которых говорят научные сотрудники гуманитарных исследовательских институтов111.

107 Заславская Т. И. Указ. соч. С. 387.

108 Респондент № 3, ж., н.с., гум.

109 Респондент № 10, ж., н.с., гум. Значение кавычек при слове «приходилось» не совсем ясно. Возможно, это знак иронии: цейтнот — не воля рока, люди создают его себе сами.

110 Респондент № 2, ж., п.п.с., общ.

111 Для сравнения — ответ респондента №3: «Хорошая статья или глава в лист или несколько больше по истории (и истории педагогики тоже) пишется от полугода до года. Часто

Если судить по воспоминаниям респондента № 2, складывается впечатление, что график творческой работы в вузах был в 70-80-х гг. значительно менее напряженным, чем в научных институтах. Однако воспоминания других респондентов, работавших преподавателями, рисуют иную картину: проводить исследования и писать тексты в «свободное» время приходилось «в режиме цейтнота» респонденту № 4, которая, правда, при этом не срывала сроки сдачи работ, а, наоборот, сдавала их раньше срока; коллеги ее за это опережение графика уважали и считали это признаком высокого профессионализма, начальством же оно «ценилось, но никак не вознаграждалось. Правда, на переаттестации всегда ставили высший балл»112. Именно нехваткой времени респондент № 4 объяснила высокий темп своей работы: «Поскольку я пребывала постоянно в состоянии цейтнота, то писала очень быстро, обычно на статью (рецензию) уходило два дня. Но это не считая времени на обдумывание, оно подсчетам не подлежит»113. Впрочем, некий подсчет она так или иначе вела, потому что на вопрос «Рассматривалось ли время как ценный и измеримый ресурс, который можно и нужно максимально рационально использовать, перераспределять, экономить, выигрывать? Было ли оно в этом отношении сопоставимо с такими ресурсами, как деньги, материалы, трудозатраты?» ответила: «Конечно, рассматривалось. В соотношении с другими ресурсами можно сказать, что иногда эта работа рассматривалась как дополнительный заработок». В том же вузе, но на другом факультете, по воспоминаниям респондента № 5, опережение графика начальство никак особо не ценило и не вознаграждало, да и вообще «в университете формальных графиков нет». Сам респондент на вопрос о том, приходилось ли ему писать работы в режиме цейтнота или в комфортном, ответил «и так, и так». При этом на написание хорошей статьи он сам отводил себе 2—3 недели, монографии — 2 года.

При ответе на вопрос о том, приходилось ли ей писать научные работы в комфортном временном режиме или в режиме цейтнота, респондент №7 перенесла фокус со времени на пространство: писать удавалось «в основном когда дети, наконец, спали. Места для работы тоже не было. Мы ставили табуретку с пишущей машинкой перед унитазом, на нем сидели. Я предпочитала до последнего писать от руки. Но свет в комнате мешал бабушкам». Научная работа «считалась престижной среди коллег» (имеется в виду сам факт ее, а не досрочная сдача, которой был посвящен вопрос), но о таком быстром письме, как у респондента № 4, в столь стесненных условиях не приходилось и думать: на статью уходило «иногда недели две-три», — вспоминает респондент № 7. При этом торопилась она «только если могла поместить статью в журнал, например в "Творчество" или в "Советское искусствознание". Но вообще-то, начиная какую-то статью, я старалась закончить быстрее» — потому что «всегда должна была все делать быстро, так как любое отложенное дело потом оборачивалось нервотрепкой. Да, я экономила время, где возможно, за счет темпов работы, планирования задач на день месяц, год. С зарплатой наше время никогда не было сопоставимо.

потом еще 10 лет текст продолжает "жить", так как находятся новые источники, приходят новые мысли. То есть по гамбургскому счету хорошая работа — это лет 10».

112 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

113 Респондент № 4, ж., п.п.с., гум.

Надо было выполнить все, что требовалось. Зарплата от этого не менялась». Работа респондента № 7 над более масштабным проектом — диссертацией — растянулась на много лет: на научную работу ей «дали год с сохранением зарплаты», но воспользоваться этим отпуском для работы над диссертацией ей не позволила вторая половина «двойного бремени»: из-за болезней детей она «ничего не сделала и потом в течение десяти лет собирала материалы, проводила эксперимент, сдавала кандидатские экзамены». Все это шло медленно, так как делалось «практически без отрыва от преподавания. В основном в периоды стажировок в Москве, которые были каждые пять лет по несколько месяцев»114. Эта задержка, впрочем, неприятностей не создавала, потому что исследовательница не была связана сроками аспирантуры и не имела научного руководителя115, с которым нужно было бы согласовывать переносы сдачи диссертации. «А всю работу по уже собранным материалам я написала за полтора месяца летом, когда муж и мама увезли детей отдыхать»116, и только после этого начала искать место защиты и руководителя — такая скорее вынужденная, чем сознательно спланированная нестандартная научно-карьерная стратегия позволила респонденту № 7 в долгосрочной перспективе успешно соединить преподавательскую, исследовательскую и родительскую деятельность.

Респондент № 1 занимался исследовательской работой тоже в «свободное от преподавания время», и у него «цейтнот обычен». Впрочем, и в годы работы в системе АН СССР ему, по его словам, «торопиться в конце приходилось и приходится всегда»; планируемое время работы над текстом он, по его словам, определял сам (хотя ответить на вопрос анкеты о том, какое время ему требуется на подготовку хорошей статьи или монографии, он затруднился), затем «это фиксировалось в планкарте и утверждалось начальством, а потом придумывались причины, почему текста нет»117.

Более спокойный режим исследовательской работы запомнился респондентам № 6 и 11. Сроки проведения своих физических исследований они определяли сами, респонденту №6 их необходимо было согласовывать с заведующим лабораторией, который обычно соглашался с предложенным ему сроком, а затем ученые работали в комфортном режиме, поскольку, как отмечает респондент № 6, «никакие другие люди не страдали конкретно от моих успехов или неуспехов». Что касается досрочного завершения исследования, то респондент № 11 пишет, что оно не имело большого значения и никак не вознаграждалось, а респондент № 6 вспоминает о явлении, весьма распространенном в СССР, но почему-то очень редко фигурирующем в анкетах: по инициативе парткома иногда «приходилось принимать на себя "повышенные обязательства". Как правило — это тот же самый план, но с жестким сроком завершения (типа "направить статью в печать не позднее 30 ноября текущего года"). Это ценилось только с точки зрения

114 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

115 В содержательном отношении реальную помощь в работе над диссертацией оказали респонденту, по ее словам, «многочасовые разговоры с отцом», который был писателем и художником.

116 Респондент № 7, ж., п.п.с., гум.

117 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

нормальных отношений с парткомом. В случае успешного выполнения партком мог рекомендовать сотрудника на отдельную премию (как правило, премирование в конце года определялось участием сотрудника в ежегодном конкурсе научных работ)». Между коллегами это опережение графика «никак не оценивалось, все так или иначе участвовали в этой игре (с социалистическими обязательствами)». Комфортный режим написания научной работы по своей специальности респондент описывает так: «После того, как были получены экспериментальные результаты, достойные опубликования, статью по этим результатам писали за время от 1 недели до месяца»; примерно за месяц писал статью, проведя исследование, и респондент № 11, которому времени обычно хватало, тем более что он сам себе назначал срок сдачи. Свою кандидатскую диссертацию объемом в 100 страниц респондент № 6 написал «примерно за 3—4 месяца», причем ему это время тоже не было предписано сверху: оно, по его словам, «определялось само. Согласовывался момент начала работы над текстом ("Пишите статью", — говорил зав. лабораторией. Через некоторое время он интересовался процессом. Особо никогда не торопил)» — и торопиться не приходилось. Точно так же при руководстве аспирантом, которому нужно было уложиться с защитой в сроки, заданные аспирантурой, «особой спешки не было. Спокойно успели в срок». Не последнюю роль в поддержании такого спокойного режима научной работы играла принципиальная позиция самого ученого: «Было понимание того, что самое главное происходит внутри человека, со стороны оно не видно и приказам не подчиняется. Поэтому самым важным для себя считал свое состояние: покой и уравновешенность, отсутствие суеты. На выигрыш или экономию времени всегда смотрели под этим углом зрения. (Все шутки о вреде торопливости были в частом употреблении.)»118 Не дефицитом времени, а непрерывностью своего внутреннего мыслительного процесса объясняет респондент № 6 и то, что он никогда не пытался разделять рабочее и нерабочее время: если интересная идея ему «приходила в голову ночью, то иногда вставал и записывал ее, чтобы попытаться заснуть вновь»; в обдумывании интересных мыслей заключалась и его работа во время отпуска119.

Очень близко к этому то, что вспоминает респондент № 8: самостоятельно или вместе с коллегами она планировала исследования и публикации, а затем выполняла их «в удобном режиме», не стараясь сдать раньше срока, так как это опережение графика не представляло никакой ценности. Такими темпами она «в год печатала 1—2—3 работы, например, одну большую, одни тезисы, главу в книгу», притом что «у нас считалось хорошо одна большая статья в год», и потому у нее «времени было достаточно», равно как и у того сотрудника, которому она давала задание. Сроки работы определяли при этом следующие факторы: «время окончания плановой темы, время, нужное для работы, возможности оборудования, материалов и смежников».

Не только в научной работе, но и в параллельной переводческой респондент № 8, по ее воспоминаниям, считала время «ценным ресурсом, для работы пере-

118 Респондент № 6, м., н.с., ест.

119 Респондент № 6, м., н.с., ест.

водчика время — деньги. Считала необходимым рационально его планировать и использовать»120.

5. Заключение

В целом можно сделать вывод, что рабочее время в советской науке послевоенных десятилетий регулировалось преимущественно в целях поддержания «трудовой дисциплины» как контроля администрации всех уровней над подвластным ей населением, а не заботы о повышении эффективности научного труда, и регулирование это осуществлялось по образцу всех государственных учреждений, с минимальным учетом специфики научно-исследовательских и учебных заведений. В той мере, в какой сталинские милитаризованные формы управления населением уступали место более мягким порядкам, контроль за трудовой дисциплиной (главным пунктом которого были своевременная явка и нахождение на рабочем месте) утрачивал свою жесткость и постоянство, и к концу советского периода в ряде учреждений он превратился в нерегулярные и зачастую имитационные кампании.

Несмотря на разговоры о научной организации труда, характерные для официозного научно-политического дискурса позднего СССР, большинство ученых, чьи отзывы о том времени были проанализированы в ходе настоящего исследования, не сохранили воспоминаний о том, чтобы на уровне распределения текущих задач их рабочее время по умолчанию воспринималось и расходовалось как ценный и измеримый ресурс, который можно и нужно максимально рационально использовать, перераспределять, экономить, выигрывать и т. д.; во всяком случае, отношение к нему было едва ли сопоставимо с отношением к таким ресурсам, как деньги, материалы, штаты. Время ученых не просто «ценилось гораздо меньше, чем материальные ресурсы»121: эта его оценка носила стихийный, неотрефлексированный характер. Сознательный и нацеленный на решение актуальных задач time management редко фигурирует в воспоминаниях ученых — либо в качестве разовых акций начальников, спровоцированных серьезными сбоями в работе учреждения, либо в качестве индивидуальных стратегий сотрудников и сотрудниц, озабоченных как реальным качеством своего труда, так и совмещением работы с семьей.

Совмещение это, надо сказать, вырисовывается скорее как смешение, по крайней мере в том, что касается времени, отведенного той и другой сфере. В той трудовой культуре, к которой принадлежит большинство респондентов, приславших заполненные анкеты, представление о сущностной разнице и четкой границе между временем работы и временем семьи, о времени досуга как о чем-то естественном или необходимом если и существует, то в очень слабом, неимперативном виде. Отчасти (но лишь отчасти) это, вероятно, обусловлено спецификой умственного труда: некоторые виды деятельности технически невозможно продолжать, уйдя с работы домой и тем более уехав в отпуск, — а «голова думать не перестает никогда». Вторым вероятным фактором (который в

120 Респондент № 8, м., н.с., ест.

121 Респондент № 1, м., н.с. и п.п.с., гум.

эксплицитном виде отмечен редко, но на уровне интонации присутствует в ряде анкет) являлась та важнейшая роль, которую профессия играла в Я-концепции многих представителей советской научной интеллигенции: самоидентификация с работой по своей специальности была у них настолько сильна, что рабочее время, при всех трудностях и раздражающих моментах, было тем временем, когда эти ученые в наибольшей степени ощущали себя собой.

Ключевые слова: История СССР, история советской науки, история высшей школы, советские ученые, рабочее время, рабочий день, выходной, отпуск, нормированный рабочий день, ненормированный рабочий день, присутствие на рабочем месте.

Список литературы

Блохинцев Д. И. Рождение мирного атома. М., 1977. Дубинин Н. П. Вечное движение. М., 1989.

Закон СССР от 15 июля 1970 г. № 2-УШ «Об утверждении Основ законодательства Союза ССР и союзных республик о труде» // Ведомости Верховного Совета СССР. 1970. № 29. С. 265.

Заславская Т. И. Избранные произведения. Т. 3. Моя жизнь: воспоминания и размышления. М., 2007.

Тартаковский Б. Г. Все это было... Воспоминания об исчезающем поколении. М., 2005. Шейнин Ю., Парков Е., Симоненко О. Как вам работается? (Анкета «ЛГ») // Литературная

газета. 4 авг. 1971. С. 10. Шейнин Ю. Условия научного труда // Наука в социальных, гносеологических и ценностных аспектах / Под ред. Л. Б. Баженова и М. Д. Ахундова. М., 1980. С. 77—95. Шулейкин В. В. Дни прожитые. М., 1972.

Vestnik Pravoslavnogo Sviato-Tikhonovskogo gumanitarnogo universiteta. Seriia IV: Pedagogika. Psikhologiia.

2019. Vol. 52. P 75-110

DOI: 10.15382/sturIV201952.75-110

Kirill Levinson, Candidate of Sciences in History, Leading Researcher, Poletaev Institute of Historical and Theoretical Studies in the Humanities, National Research University «Higher School of Economics», 20 Miasnitskaya, Moscow, 101000, Russian Federation klevinson@hse.ru

ORCID 0000-0002-3106-5574

Office Hours of Soviet Scholars in the Period after World War II

K. Levinson

Abstract: This article deals with official working hours of Soviet academic staff members and university researchers, i.e. how it was regulated, used, structured, perceived and discussed. The period studied in 1945-1991; the research takes into account both

109

professors and teachers of higher educational institutions and researchers of scientific institutions in the system of the Academy of Sciences of the USSR, Academy of Medical Sciences, Academy of Pedagogical Sciences, as well as branch ministries, because many of them combined or alternated work at university with work for an academic institute. Besides, this allows us to make exciting comparisons. The study draws on the data of questionnaire interviewing carried out by Yu. Sheinin in the early 1970s through Literaturnaia gazeta, interviewing carried out by the author of the article by email in 2018, as well as relevant memoirs. The article makes the following conclusion: working hours in Soviet science and higher school in the postwar decades were regulated mainly with the aim of maintaining "labour discipline" as a means of administrative control on all levels rather than a care for increasing efficiency of scholarly work. This regulation was implemented according to the model of all state instutions, with minimal consideration of the specificity of academic and educational institutions. As Stalin's militarised forms of administration were gradually giving way to a gentler practice, the control of labour discipline (the main part of which was coming to work in due time and being present in the office) was losing its severity and consistence, and towards the end of the Soviet period in certain institutions it transformed into non-regular and often imitational campaigns. Staffers do not remember any attempts to really restrict their working day by means of limits established by law.

Keywords: Soviet history, Soviet academia, Soviet professors, Soviet scholars, working time,

working day, day-off, vacation, leave, fixed working hours, irregular working hours, presence at

workplace.

References

Blokhintsev D. (1977) Rozhdeniye mirnogo atoma [The Birth of the Peaceful Atom]. Moscow (in Russian).

Dubinin N. (1989) Vechnoye dvizheniye [Perpetual Motion]. Moscow (in Russian).

Sheinin Yu., Parkov E., Simonenko O. (1971) "Kak vam rabotaetsia?" [How Do You Feel About your Work?]. Literaturnaya Gazeta, August 4, 1971, p. 10 (in Russian).

Sheinin Yu. (1980) "Usloviia nauchnogo truda" [Conditions of Scholarly Work], in L. Bazhenov, M. Akhundov (eds.). Nauka vsotsial'nykh, gnoseologicheskikh i tsennostnykh aspektakh [Social, Gnoseological and Value Dimensions of Science]. Moscow, pp. 77-95 (in Russian).

Shuleykin V. (1972) Dniprozhitye [Days Lived]. Moscow (in Russian).

Tartakovskiy B. (2005) Vsyo eto bylo... Vospominaniya ob ischezayushchem pokolenii [All This Was... Memoirs on a Disappearing Generation]. Moscow (in Russian).

Zaslavskaia T. (2007) Izbrannyie proizvedeniia. 3. Moia zhizn': vospominaniia i razmyshleniia [Selected Works. 3. My Life: Memoir and Reflections]. Moscow (in Russian).