ПЯТЬ УБИЙСТВ НА ПУТИ К КАТАСТРОФЕ: К ВОПРОСУ ОБ ИСТОКАХ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ Текст научной статьи по специальности «История и археология»

ZHURAVLEV, ALEKANDR A. - Ph.D. in History, Associate Professor, First St. Petersburg State Medical University named after academician I.P. Pavlov (crane_62@mail.ru).

УДК 94«72»:327.82« 190/191»

ВАГНЕР И.

ПЯТЬ УБИЙСТВ НА ПУТИ К КАТАСТРОФЕ: К ВОПРОСУ ОБ ИСТОКАХ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ

Ключевые слова: истоки мировой войны, П.А. Столыпин, Александр Обренович, Петр Карагеоргиевич, политические убийства, блоковая политика, Российская империя, Антанта, Центрально-Европейские державы.

В статье исследуется проблема истоков Первой мировой войны. Автор рассматривает серию политических убийств, которые, по его мнению, сделали войну неизбежным результатом кризиса июля 1914 года. Предложена оригинальная концепция, в рамках которой внешнеполитические решения трактуются не как некие абстрактные государственные (национальные) интересы, а исключительно как продолжение борьбы вокруг базовых внутриполитических задач. Ключевой вопрос при этом состоит в том, кто и что мотивировало принимавших решения лиц, которые предопределили определенный политический курс государств, конкретных политиков, делавших выбор между войной и миром. Автор показывает, что в правящей элите никогда не бывает консенсуса по вопросам, имеющим решающее значение. Итоговое решение всегда является некой результирующей, в зависимости от текущих обстоятельств, прежде всего, от конкретного соотношения сил в определенный промежуток времени. При этом результирующая сила порой противопоставлена силе, представленной «официальными» интересами и мотивами. В первой части представленной статьи освещаются события, связанные с убийством Александра Обреновича (по сути, ставшего прологом убийства Франца Фердинанда в 1914 г.) и Петра Столыпина и серьезно изменившими расстановку сил в предвоенной борьбе партий «мира» и «войны».

WAGNER, Yi.

FIVE ASSASSINATIONS ON THE ROAD TO THE CATASTROPHE: TO THE QUESTION ON THE ORIGINS OF THE WORLD WAR I

Keywords: the origins of the World War, P.A. Stolypin, Alexander Obrenovich, Peter Karageorgievich, political killings, bloc policy, Russian Empire, Entente, Central-European powers.

In the article researched the problem of the origins of the World War I. The author considers a series of political killings, which, in his opinion, made the war the inevitable result of the crisis of July 1914. It is proposed the original concept, within the framework of which foreign policy decisions are interpreted not as some abstract state (national) interests, but solely as a continuation of the struggle around basic domestic political problems. The key question is who and what motivated the decision-makers who determined the specific political course of the states, specific politicians who made a choice between war and peace. The author shows that in the ruling elite there is never a consensus on issues of decisive importance. The final decision is always a certain result, depending on the current circumstances, first of all, on the specific balance of forces in a certain period of time. At that, the resulting force is sometimes opposed to the force represented by the "official" interests and motives. The first part of the presented article highlights the events related to the killing of Alexander Obrenovich (who, in fact, became the prologue to the killing of Franz Ferdinand in 1914) and Peter Stolypin and seriously changed the balance of power in the pre-war struggle of the parties of "peace" and "war".

1. Общие концептуальные подходы.

Предложенная статья, представляющая систему суждений, имеющих отношение к бесконечным дебатам о «причинах» Первой мировой войны, не претендует на то, чтобы предложить окончательные выводы в отношении проблемы причинности. Автор полагает, что существует очень высокая вероятность того, что, если бы не четыре физических и одно «политическое» убийство крупных политических деятелей современности, которые произошли в период с июня 1903 года по 31 июля 1914 года, война не стала бы результатом кризиса июля 1914 года.

Подход, отстаиваемый в статье, отличается от большей части научных дискуссий по трем ключевым аспектам. Во-первых, автор избегает любого распределения ответственности между государствами, не говоря уже о вине государств, за начало войны. Во-вторых, идиома, в которой принимаемые решения представляются в публичной сфере государственными интересами, никогда не признается в качестве реального мотива действий лица, принимающего решения. В-третьих, действия лиц, принимавших решения в ходе июльского

кризиса 1914 г., подвергаются тщательному анализу не на основе учета их личной компетенции, а исходя из оценки их политической позиции и групповой принадлежности.

Что касается первого пункта - распределения ответственности, идея военной вины отвергается, как не относящаяся ни к государствам, ни к отдельным лицам. Вина - это юридическая дефиниция, которая не подходит для исторического расследования, сосредоточенного на осмыслении обоснования решений, принятых историческими агентами, а не на вынесении по ним приговора. Ответственность (а не вина) в этом (не осуждающем) смысле, применимая к отдельным лицам, принимавшим решения, определенно неуместна в отношении государств - будь то одно, несколько или все. Идея вины или ответственности государства, которая имеет политическую ценность для тех, кто ее использует, может иметь юридическое значение, но теоретически нелогична, ибо государства не являются субъектами. С точки зрения историка, ключевой вопрос, на который нужно ответить, состоит в том, что мотивировало лиц, принимавших решения, которые предопределили определенный политический курс государств.

Наш второй пункт заключается в том, что неверно рассматривать «обстоятельства» момента так, будто лицам, принимавшим решения, не оставалось иного выбора, кроме войны, по причинам следования государственным интересам. Государственные интересы являются химерой, если принять ее за детерминант, о том, что можно и что нельзя решать, учитывая преобладающие представления о дипломатически осуществимом поведении великой державы. Это апология, выраженная на языке объективности. Тот факт, что этот подход использовался лицами, принимавшими решения для навязывания или оправдания своих политических действий, не делает его более приемлемым для историка в качестве мотива, чем оракулы Пифии, использовавшиеся древними властителями. Это так же неправильно, как изречение Ллойда Джорджа о «скольжении» всех участников к катастрофе, содержание которого нашло свое отражение в большей части исторического дискурса; не говоря уже о бытовой манере речи, в которой мир всегда творится, а война - всегда разражается.

Июльский кризис отличался от серии повторявшихся кризисов, которые, казалось, неоднократно выводили Европу на грань войны, поскольку он, в итоге, привел к выходу за данную грань. Сам по себе, глазами принимавших решения лиц, июльский кризис не содержал в себе (что бы это ни значило) другого результата; данный исход был на этот раз обусловлен именно их решением направить кризис за эту грань. Эмпирический факт того, что июльский кризис являлся последним в серии кризисов, косвенно приводит к мысли о том, что этот ряд каким-то образом «привел» к июльскому финалу, будто бы под воздействием некоей «внутренней» необходимости. Но это результат встроенной проблематики, стоящей перед историком.

Как убедительно утверждал Ф.А. Симпсон, историк так же не может освободиться от знания о результате, как действующие лица эпохи не могут знать его [1, р. 391]. Чтобы понять реальность ситуации, стоявшей перед лицом, принимавшим решения, историк должен перенести себя в сознание лица, для которого ситуация июля не отличалась от предыдущих кризисов в той мере, в какой обе возможности присутствовали в ней, и реальность одной из них зависела от принятого решения. Эта эпистемологическая проблема историка, обусловленная трудностью лишить себя знания о результате (объяснение которого действительно является его задачей!), заставляет его рассматривать серию пред-июльских кризисов как доказательство не предотвращения угрозы войны, а ее неизбежности. Можно только согласиться с выводом кайзера Вильгельма о том, что единожды предотвращенная война не обязательно должна произойти позже; этого можно избегать до бесконечности.

В основе этого мыслительного процесса лежит идея о том, что повторяющиеся кризисы являются симптомами «процесса», ведущего к войне. «Процесс» - это нечто объективное, независимое от человеческого выбора, навязывающее решения тем, кто их принимает, якобы по выбору. И если эмпирические данные - это кризисы, то процесс - есть теория, причинное объяснение.

Следует подчеркнуть, что, отвергая понятие государств, как имеющих намерения, или же государственных интересов, как воплощения мотивов, я утверждаю, что результаты решений действительно были задуманы их создателями. В этом случае непреднамеренность не допускается - в строгом смысле непредвиденных результатов целенаправленных действий. Решения о войне были преднамеренны, даже если они принимались в качестве варианта по умолчанию.

Из этого следует мой третий пункт, а именно, что широко распространенная практика оценки сильных и слабых качеств отдельных лиц, принимавших решения в июле 1914 г., бессмысленна. Для политических актеров в реальном времени и, особенно, при написании ими мемуаров, это обязательный стиль, который, конечно, все еще остается политикой, а не бескорыстным анализом. Такая практика сводится к вынесению вердикта отдельным агентам за то, что они соответствовали или не соответствовали высоте своих задач, что подразумевает предположение о том, что они не имели расхождений по отношению к преднамеренному исходу, будь то война или мир. Полагаем, в историческом тексте этого следует избегать.

Тот факт, что решения корпоративных органов, таких как государства, являются обязательными для всех участников - отсюда вытекает их общественная ответственность за решения, независимо от позиции, которую они заняли в процессе их принятия - очевидно, не подразумевает консенсуса среди лиц, принимающих решения. Наша отправная точка состоит в том, что никогда не бывает консенсуса по вопросам, имеющим решающее значение. Итоговое решение всегда является некой результирующей, более или менее склоненной, в зависимости от случая, в направлении действия более сильной составляющей параллелограмма.

Несмотря на то, что это банальное наблюдение, часто забывают о том, что, сообщая о принятии решения, тот факт, что некоторые лица, принимавшие решения, проигрывают другим, истолковывается как коллективное ограничение, которое в равной степени навязывается всем им. Это оптическая иллюзия, которая питается обстоятельствами, такими как тот факт, что те, кто были у руля почти во всех державах, вступивших в войну (царь, кайзер, британский премьер, американский президент), делали это крайне неохотно. Результирующая сила чаще всего не противопоставляется силе, то есть интересам и мотивам, представленным официальным рулевым.

Если задача состоит в том, чтобы понять эмпирическую данность, т.е. июльские решения 1914 г., их следует понимать как некую результирующую силу в общем параллелограмме сил. Следовательно, задачей историка должно быть выявление обстоятельств, которые дали возможность принимавшим решения лицам, которые выбрали войну, собрать относительный перевес сил в этот критический момент. В дальнейшем я буду приводить доводы, что этот перевес был обеспечен серией убийств, о которых идет речь в этой статье.

Выбор между войной и отсутствием войны присутствовал в июльском кризисе, как и в предыдущих кризисах. Так же не было различий в отношении существования постоянных факторов, способствующих войне - гонки вооружений и системы альянсов, от которых зависела сама возможность общей войны. Именно эти факторы придавали событиям характер объективного процесса. Для лиц, принимавших решения, на каждом этапе это были обстоятельства, которые предписывали пределы их маневренности при достижении того, что они имели в виду. Соответствующее различие между этим и предыдущими кризисами необходимо искать в различном соотношении сил, образовавшемся между отдельными лицами, принимавшими решения в июле, по сравнению с предыдущими кризисами. Я буду доказывать, что устранение убитых политиков стало решающим для определения этого баланса.

Наш третий пункт, таким образом, в значительной степени согласуется с теми авторами (такими, как Фэй из старших и Кристофер Кларк из более поздних авторов), которые имели тенденцию фокусировать внимание на расстановке сил между разделенными политиками всех держав, влиявшими на качественно новый исход июльского кризиса.

40

2. Убийство короля Александра Сербского.

В ночь на 11 июня 1903 года (29 мая - ст. стиль) около тридцати офицеров армии и несколько политических деятелей радикальной партии, подготовившись к ночной работе, отчасти употребив сливовицы, ворвались в королевскую резиденцию в Белграде. После нескольких часов обыска во дворце и зверского убийства нескольких человек, которые не раскрывали местонахождение королевской пары, они все же убили последнюю самым диким образом, выбросив изуродованные тела в окно. Во время убийства короля и королевы, другие группы армейских офицеров, расстреливая сторонников Дома Обреновичей, врывались в дома по всему Белграду - премьер-министра, военного министра, командующего армией (который был зарублен в присутствии его жены и дочери) и многих других.

На следующее утро Белград был усыпан флагами, зазвенели церковные колокола, на службе в кафедральном соборе мэр-митрополит монсеньор Иннокентий публично благодарил офицеров армии за их патриотическую службу, а сербский парламент единодушно одобрил заговорщиков за их кровавый поступок [2, р.56-58].

Руководителем этой операции был капитан Драгутин Димитриевич (Апис), который, вместе со своим соратником Воиславом Танкосичем, сыграл еще более значительную роль, ввергнув Европу в Великую войну несколько лет спустя, когда он, в качестве начальника сербской военной разведки, организовал убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в июне 1914 года (Димитриевич находился на русском содержании [3, р. 202]).

Непосредственной целью убийства являлся возврат на престол изгнанного Петра и тем самым замена правящей династии Обреновичей издавна соперничавшей с нею династией Карагеоргиевичей. Петр не жил в Сербии с 1885 года, когда его отец, князь Александр Карагеоргиевич был свергнут. Прожив некоторое время в Австрии, Александр был приговорен венгерским судом к восьми годам тюремного заключения за соучастие в убийстве князя Михаила Обреновича в 1868 году, но приговор был отменен вышестоящим судом, а отец и сын нашли убежище в России. После переворота 1903 г. король Петр, возможно, был смущен своей свитой убийц, но в конце концов он был у них в долгу, пишет историк [2, р. 58]. Главные заговорщики были повышены до высших чинов в армии, которую они отныне в значительной степени контролировали и, что более важно, они оказали большое влияние на сербскую политику.

Старшие заговорщики поспешили расставить своих сторонников на ключевые посты в армии. Адъютанты короля, командование Генерального штаба, коменданты военных школ и других военных учреждений, командиры бригад и дивизий были набраны исключительно из военнослужащих, лояльных заговорщикам, независимо от их ранга, опыта и навыков. Оперативные обязанности выполнял эшелон молодых заговорщиков, во главе которых стоял Драгутин Т. Димитриевич по прозвищу Апис, составлявший ядро группы [4, р. 28]. Около восьмидесяти действующих офицеров не скрывали своих амбиций получить полный контроль над основными армейскими постами, а затем оказывать свое закулисное влияние на процесс принятия политических решений по вопросам, касающимся не только вооруженных сил, но и жизненно важных национальных интересов. Существовали также высокопоставленные офицеры, формально не связанные с заговором 1903 года, которые считались близкими к правящей партии «Старых радикалов», но при этом защищали заговорщиков и решительно выступали против прообреновичских (проавстрийских) сил в офицерском корпусе.

Вместе с тем, имело место и существенное противодействие заговорщикам. Выдающийся офицер и открытый критик заговорщиков в армии, полковник в отставке Живоин Мишич, был восстановлен в 1907 году благодаря лидеру «Старых радикалов» Николе Пашичу [4, р. 29]. Возвращение в 1903 году, в соответствии с позицией пост-радикальных правительств, обновленной версии либеральной конституции 1888 года, которая была принята предыдущей династией по образцу Конституции Бельгии 1831 г., вело к конфликту между сторонниками заговорщиков и их противниками, известными как «контрас» (коПхаа).). Частота и масштабы восстаний в армии против заговорщиков в период с 1903 по 1906 год показали, что большинство офицеров противостоят армии, выходящей за пределы ее

41

конституционной роли. По данным лондонской «Таймс», около половины или даже до двух третей офицеров участвовали в противостоянии заговорщикам.

Капитан Милан Новакович, вернувшийся после обучения во Франции, уже через месяц после переворота 1903 года, составил публичный манифест, осуждавший участвовавших в убийстве офицеров и требовавший изгнания из армии шестидесяти восьми заговорщиков. Газета капитана Новаковича была конфискована, а сам он был арестован и убит во время попытки сбежать из тюрьмы в январе 1907 года [4, р. 70-74].

Великобритания возобновила дипломатические отношения с Сербией, которые были приостановлены после убийства короля Александра, только после того, как правительство Пашича в мае 1906 года отправило в отставку пять самых высокопоставленных участников переворота 1903 года, что также в некоторой степени ограничило политическое влияние заговорщиков [4, р. 70-74].

Изменение политики Сербии в отношении Австро-Венгрии, которая была целью переворота, являлось действительно радикальным. В отличие от обреновской политики дружественного сотрудничества с Австрией, Карагеоргиевич представлял фракцию, которая открыто стремилась расчленить двуединую монархию путем создания «Великой Сербии», включающей в себя большое южнославянское (не только сербское) население империи Габсбургов. Важнейшим аспектом этой политики было то, что она вдохновлялась и поддерживалась влиятельной фракцией внутри правящих кругов царской России. Поскольку эта фракция была ориентирована на европейскую политику враждебных блоков, а Империя была связана с Антантой против центральных держав, внешняя политика сербов также резко пошла в этом направлении.

Одним из приоритетов новых лидеров армии было «освобождение» Сербии от Австро-Венгрии не только в политическом, но и в финансовом отношении. «Патриотическое» крыло младших заговорщиков поддержало решение правительства закупить оружие у Шнайдер-Крезо, вопреки настойчивости некоторых их старших коллег - сторонников покупки военной техники у австрийской «Шкоды» (Skoda). Контракт с французской фирмой был подписан 7 ноября 1906 года, а пять дней спустя в Женеве было заключено кредитное соглашение на девяносто пять миллионов франков с процентной ставкой 4,5 %, причем данная финансовая группа доминировала во французских банках [4, р.318].

Вражда между двумя сербскими династиями коренилась в противоречивых конституционных, социальных и политических тенденциях в сербском обществе. Она не была изобретена политическими силами европейских центров власти, которые лишь использовали ее для борьбы со своими политическими противниками. При этом фракция в российской элите, боровшаяся с внутренними «реформистскими» врагами с помощью политики расширения активности на Балканах, под флагом славянофильства продвигала сербский национализм, как инструмент провоцирования конфликта с Австрией, а также с Турцией и Германией.

Разногласия по поводу внешней политики после переворота 1903 года в Сербии не исчезли. Однако вплоть до 1914 г. политическая тенденция, поддерживаемая агрессивной группировкой в России, которая работала на ухудшение отношений с Австрией даже на грани вооруженного конфликта, приобрела заметную свободу действий именно благодаря устранению короля Александра.

Чтобы понять, в какой степени атмосфера этнической ненависти создавалась целенаправленно, то есть политически разжигалась, а не коренилась в демографических обстоятельствах, обратим внимание на свидетельство современника: «Не было, однако, никакого глубокого конфликта между сербскими массами и неславянскими народами Двойной монархии, который делал неизбежным столкновение их правительств. Еще в 1900 году, когда династия австрофилов Обреновичей еще правила в Сербии, мост через реку Сэйв из Белграда в венгерский город Семлин, который можно было пересечь без паспорта, все еще оставался проспектом добрососедской дружбы. Сербские офицеры прогуливались вдоль Корсо Семлина вместе со своими коллегами из австрийских пограничных войск, в то время,

42

как гражданские лица из Белграда смешивались с австрийцами, мадьярами и дунайскими суабийцами. Посетители из Сербии стекались в таверны «Швабас» в немецком пригороде Францталь, где за гроши можно было выпить большой стакан богатого венгерского токая. Семлинеров также часто видели в театрах и кафе Белграда» [5, р. 82].

Эта идиллия закончилась убийством. Сердечные отношения с соседями, пишет австрийский социал-демократ Якш, были заменены вспышками сербского национализма, когда с утверждением на троне Петра Карагеоргиевича Великая Сербия или Юго-Славянское государство стали общепризнанной политикой правительств Белграда. Это, в свою очередь, подпитывало сторонников антисербской политики в Австро-Венгрии. Под давлением венгерских земельных магнатов, Австрия закрыла основной рынок для сербской свинины, отказавшись в 1906 году возобновить австро-сербский тарифный договор и запустив так называемую «свиную войну», которая продолжалась до 1911 года. Как мы увидим, это усилило позиции тех австрийских политиков, которые боролись за войну с Сербией -результат, желанный для сербской фракции, ответственной за убийственный переворот. Сербский политический лидер, который вначале был проавстрийским, а затем - откровенным противником центральных держав, министр иностранных дел Милован Дж. Милованович, был недалек от истины, когда заметил: «Австро-Венгрия права, когда она обвиняет Сербию в проведении югославской политики; но она забывает, что она [Двойная монархия] направляла Сербию, что она фактически вынудила Сербию вступить на этот путь» [4, р. 21].

Решающим поворотом, усилившим позицию фракции заговорщиков, было решение Австрии аннексировать провинции Боснию и Герцеговину, которые формально принадлежали Турции, но управлялись Австрией по международному соглашению с 1878 года. Революция младотурок в 1908 году стала удобным поводом для решения, которое фактически было запланировано австрийским министром иностранных дел фон Эренталем в 1907 году, который предложил его как эффективный ответ на обострившуюся антиавстрийскую деятельность в провинциях после 1903 года. Министр иностранных дел России молча согласился на аннексию Австрии (таким образом фактически оставляя своих сербских националистических союзников, которые считали провинции частью Большой Сербии) в обмен на австрийскую поддержку в принуждении Турции открыть проливы для российских военных кораблей, которые были закрыты международным договором для всех иностранных военных кораблей. Когда мобилизовались и Австрия, и Сербия, кризис поставил Европу на грань войны.

Факторами, которые обычно упоминаются в данном случае как решающие для мирного урегулирования кризиса, являлись военная слабость России из-за недавнего разгрома в войне с Японией и нота Германии России, ошибочно описанная как виртуальный ультиматум [1, р. 82].

Наш следующий сюжет об убийстве российского премьер-министра П.А. Столыпина покажет, что именно этот государственный деятель предотвратил выход кризиса из-под контроля, нарушив линию российского министра иностранных дел, который поощрял именно это.

Также в нашем четвертом сюжете об убийстве Франца Фердинанда мы увидим, почему антисербская политика фон Эренталя, которая дошла в 1908 году до разработки военных планов расчленения Сербии, была решительно осуждена престолонаследником Австрии эрцгерцогом Францем Фердинандом в качестве провокации, безвозмездно предоставлявшей «боеприпасы» антиавстрийскому сербскому национализму. Эрцгерцог был самым ярым противником партии войны с Сербией в австрийском руководстве [6, рр. 12£Г; 2, р. 80]. Это была действительно его программа примирения, против которой была направлена политика Эренталя. Позже мы вернемся к логике решения убить его.

Пока же на этом этапе следует отметить симметрическое построение: российский премьер и австрийский наследник явно выступают в резкой оппозиции к политике своих министров иностранных дел по преднамеренной игре на руку сербским зачинщикам в их вызывавшей кризис политике по подрыву статус-кво на Ближнем Востоке.

Аннексия Боснии и Герцеговины привела к дальнейшему накалу антиавстрийской воинственности в политической сфере, а также в террористической деятельности. Это нашло свое выражение в основании в 1908 г. «Народной Одбраны» - полулегальной националистической организации.

Фактически, после захвата младотурками власти и аннексии, сербская националистическая агитация угасла как в Боснии-Герцеговине, так и в Турции к марту 1909 года [4, p. 325-326]. После того, как сербское правительство отклонило требование политиков и офицеров, принадлежащих к преступникам, совершившим переворот 1903 года, эта группа основала в мае 1911 года новую организацию для координации всей секретной деятельности в обеих соседних империях под названием «Объединение или Смерть», вскоре получившую широкую публичную известность как «Черная рука» (после популярного романа о заговоре). Лидеры, заговорщики-ветераны майор Драгутин Димитриевич (Апис) и майор Воислав Танкосич, использовали эту организацию в своих попытках захватить «Народную Одбрану» и подорвать правительство Н. Пашича [7].

Их ежедневная газета «Пьемонт», издаваемая с 1911 года при поддержке высших военных кругов и самого наследного принца Александра (который внес значительный финансовый вклад), была открыто враждебной по отношению к институтам парламентской демократии, осуждая все политические партии в Сербии как «аморальные, некультурные и непатриотичные» [4, р.327]. Эта группа представляла наибольшую опасность для Пашича и его старой радикальной партии, которую они назвали олицетворением всех извращений парламентской демократии. Провозглашенная ими цель состояла в том, чтобы «создать единое югославское [южнославянское] королевство путем войны с Австро-Венгрией». (Было разделение между югославской и сербской тенденциями).

Слухи о существовании «Черной руки» стали предметом обсуждения по всей Европе. По случаю второго визита короля Петра I (первый - в 1910 г.) в Россию в августе 1911 года, император Николай II также выразил обеспокоенность по поводу предполагаемого существования «преторианцев» в сербской армии [4, р.327].

Начало Первой Балканской войны в октябре 1912 года отложило окончательное противостояние между правительством и «Черной рукой». Раскол вновь возник в 1913 году, во время сербско-болгарского спора из-за Македонии и организации правительства на вновь присоединенных территориях [4, р. 330-333].

В июне 1913 года, накануне Второй Балканской войны, Генеральный штаб и офицеры «Черной руки» почувствовали себя достаточно сильными, чтобы помешать намерению кабинета Пашича, поддержанного Россией, достичь мирного решения спора с Болгарией, вероятно, благодаря поддержке, которую они получили от генерального секретаря парижского офиса Central des Nationalités (организация содействия самоопределению народов Центральной и Восточной Европы - ред.) Жана Пелисье, который посетил Белград и встретился с премьер-министром Милованом Миловановичем (который на некоторое время заменил Н. Пашича; 1909-1912 - ред.) и Аписом. Лидеры «Черной руки» истолковали эти контакты как прямую поддержку Франции не только сербскому делу, в целом, но и также их «напористому» политическому подходу [4, р.332].

Апис, который тогда возглавлял остатки «Черной руки» (неформальная группа из примерно 20-25 офицеров), как функциональной организации, фактически прекратившей свое существование в 1913 году, был назначен начальником разведывательного управления Генерального штаба своим покровителем фельдмаршалом Радомиром Путником -начальником Генерального штаба. Таким образом, они смогли сохранить свое влияние в армии и продолжать свою деятельность в соседней Австро-Венгрии и были свободны в реализации своей собственной политической программы. Н. Пашич, чтобы обуздать их влияние на политические события, заставил военного министра уйти в отставку, отклонив его военный бюджет и помилование хорошо известным ему офицерам «Черной руки», обвиняемым в убийстве непослушного солдата во время военной кампании 1912 года. Британский посол в Белграде расценил это как первую ощутимую попытку правительства

44

воспрепятствовать влиянию «Черной руки». Тем не менее, группа Аписа была достаточно мощной, чтобы помешать Пашичу путем открытых угроз назначить на должность убежденного гражданского противника заговорщиков, из числа открыто осуждавших «Черную руку», как «кучку офицеров» с «преторианскими амбициями», обладающими собственной газетой, «пытающейся контролировать не только весь офицерский корпус, но и обуздать правительство и законодательную власть». В мае 1914 года Апис и группа его ближайших сторонников не смогли получить поддержку большинства старших офицеров своих планов военного переворота с целью свержения правительства Пашича [4, p. 339 n 94]. Когда 2 июня 1914 года, после отставки Пашича, они поддержали оппозицию в том, чтобы поставить против него противника миролюбивой внешней политики Пашича, русский посол заставил переназначить Пашича.

На тот момент заговор с целью убийства эрцгерцога уже шел полным ходом. Реализация этого проекта всерьез началась в Сараево зимой 1913/14 года, параллельно с планами покушения на военного губернатора Боснии и Герцеговины генерала Оскара Потиорека. В конце января 1914 года Гаврило Принцип получил предложение убить эрцгерцога Франца Фердинанда во время его предстоящего визита в Париж [4, pp. 18,23]. План должен был держаться в секрете от неконфронтационистов, неточно названных (как это было у некоторых) «партией мира». Среди последних были такие, как премьер-министр Никола Пашич и его Старая радикальная партия, которые рассматривали провокацию Австро-Венгрии как угрозу суверенитету Сербии, поскольку поддержка со стороны России и/или Франции не была ipso facto определенностью [в силу самого факта]. После войны стало известно, что Пашич знал о заговоре, но не предпринял никаких серьезных шагов, чтобы помешать ему. «Возможно, у него не было воли, но, конечно, не хватило сил предпринять шаги, необходимые для предотвращения действия, которое, вероятно, привело к войне» [6, p. 83].

Вместе с тем, роль Аписа все еще остается спорной. Как сообщается, позднее он со значительным дискомфортом признался своему близкому другу Антонию Античу, что не ведал о решимости молодых боснийцев совершить убийство, и объяснил, что он лишь хотел, чтобы они только напугали эрцгерцога. По словам Б.Э. Шмитта, Драгутин Димитриевич (Апис) поручил Малобабику спланировать и провести убийство. По всем версиям этой истории, майор Войя Танкосич - правая рука Аписа, был посредником между Димитриевичем и Принципом. Деньги на операцию пришли от полковника Артамонова [8, pp. 410-413; 9, pp. 204-213].

Димитриевич был казнен в 1917 году по сфабрикованному обвинению в заговоре с целью убийства сербского князя Александра. Возможно, он знал слишком много для одного, недостаточно надежного человека [6, 59 п.8]. Но заслуживает внимания заявление Воислава Танкосича, который организовал материально-техническое обеспечение убийства, сделанное на суде в 1917 году, когда оба были приговорены к смертной казни. Он сказал, что убийство было совершено как акт «против Пашича» [4, p. 349].

Для нас нет сомнений в том, что офицерский заговор и поддержавшие их политики получили важную помощь в разжигании пламени сербского шовинизма от полковника В.А. Артамонова - российского военного атташе в Белграде, и что он вложил деньги в «Черную руку» - террористическую организацию Димитриевича [5, p. 107]. Однако самой глубокой неразрешенной загадкой убийства в Сараево, писал Эдмонд Тейлор, является степень прямого участия России в убийстве [10]. На самом деле, с тех пор, как Альбертини предложил свою версию двадцать лет тому назад, на эту тайну не пролито больше света [11, р. 258-272; 12, р. 583-602; 13]. Более поздние работы добавляют мало информации, как, например, мемуары поверенного в делах Василия де Штрандмана, который вступил в должность после внезапной смерти Николая Гартвига в июле 1914 года, недавно переведенных на русский язык [10, pp. 258 - 272].

Альбертини в своей известной работе о происхождении войны исследовал утверждения о том, что «русские» знали о заговоре с целью убийства Франца Фердинанда. Он пришел к выводу, что мало вероятно, чтобы российский посол в Белграде Гартвиг был

45

проинформирован о заговоре. «Артамонов [российский военный атташе] - это другая история, очень странная и запутанная. Есть некоторые показания свидетелей о том, что он не только знал, что Апис организовал убийство, но и что он попросил санкцию в Санкт-Петербурге и получил ее». После войны и русской революции Альбертини нашел Артамонова - тогдашнего генерала в отставке, жившего в Югославии, и прямо спросил его, причастен ли он к действиям лиц, которые начали войну. Повторяя выводы Альбертини, Тейлор пишет: Артамонов признал свое тесное сотрудничество с Аписом, но отрицал, что его консультировали по поводу убийства. Он заявил, что находился в отпуске вдали от Белграда, в Швейцарии и Италии в течение некоторого времени до совершения преступления, и в подтверждение этого показал итальянскому историку-сыщику свой дневник за июнь и июль 1914 года. Никаких упоминаний о трагедии в Сараево он не содержал... Альбертини ушел от собеседования без ясного убеждения ... Он остался озадаченным продолжительным отсутствием Артамонова в Белграде после преступления и в первые дни европейского кризиса, который оно породило; действительно, это был странно длительный отпуск.

В 1963 г. может быть жив был еще один человек, который знал всю историю -российский помощник военного атташе, капитан Александр Иванович Верховский, который заменял Артамонова во время его отсутствия. Друг Верховского, польский дворянин по имени Луи де Тривдар-Буржинский, в своих мемуарах, опубликованных в Италии в 1926 году, заявил, что «убийство [в Сараево] было совершено при поддержке русского военного атташе в Белграде, капитана Верховского...». «Верховский, - продолжил он, - был позже военным министром в правительстве Керенского; он был молодым человеком, которого я хорошо знал очень много лет, и он откровенно рассказал мне правду о происхождении, подготовке и исполнении заговора». К сожалению, А.И. Верховский, позднее занимавший видные командные должности в Красной армии - деталь, сама по себе любопытная - сегодня уже не расскажет об этом случае. Окончательный вывод Альбертини состоял в том, что Артамонов был проинформирован о заговоре и не сделал ничего, чтобы помешать ему. Но, вопреки некоторым источникам, итальянский историк не верит, что Артамонов заверил Аписа в том, что Сербия может рассчитывать на российскую военную помощь в случае, если преступление приведет к войне с Австрией.

Вопрос о том, сообщали ли Артамонов или Верховский о плане убийства кому-либо в Санкт-Петербурге, остается открытым. Он или они могли бы сделать сообщение российскому военному министру генералу В.А. Сухомлинову, который по собственным причинам не передал его царю. Возможно, получателем информации, если таковой существовал, была какая-то неофициальная, но влиятельная закулисная личность в России: один из более воинственных великих князей или даже одна из еще более воинственных великих княжен. А возможно, документ просто затерялся где-то в русском бюрократическом лабиринте. Все возможно. Можно даже предположить, что Артамонов решил держать все это в секрете между своим другом Аписом и им самим: «Моральный и административный упадок Романовской России достиг высокой точки к середине 1914 года, когда стало возможно не только левой руке действовать в делах наибольшей важности без того, чтобы об этом что-либо знала правая рука, но и одному из пальцев левой руки, который, дёргаясь независимо от других, спустил курок, приведший в действие мировую войну» [10, р.200-202].

В контексте нашей нынешней проблемы о роли государственного переворота 1903 года в развязывании войны, вопрос о прямом участии России в убийстве Франца Фердинанда не является центральным. Дело в том, что переворот 1903 года сделал возможным доминирующее положение, которое российская миссия приобрела над сербской внешней и внутренней политикой, включая ее связь с организацией Аписа и ее покровительство, что ограничивало влияние сторонников династии Обреничей и других проавстрийских сил в сербской элите. В стране, где, как писал Батакович, армия являлась своего рода суррогатным средним классом, можно было посредством иностранного влияния удерживать на командных должностях группу головорезов, не ограниченную сильной социальной средой, за пределами их собственной клики. Не может быть никаких сомнений в том, что даже после 1908 года, если

46

бы Франц Фердинанд заручился поддержкой своего плана создания в Австрийской империи сербского или южнославянского государства, наравне с германским и венгерским компонентами, это могло бы критическим образом изменить баланс в сербском образованном классе, в ущерб тем, кто был готов играть роль доверенного лица российских поджигателей войны.

Особое значение имело то обстоятельство, что российским послом в Сербии был Н.Г. Гартвиг, чья могущественная позиция в Белграде принесла ему прозвище «наместник Сербии». Иностранные дипломаты, в частности австро-венгерские и французские министры, считали его архитектором внешней политики Сербии. 16 июня в одной из своих последних депеш перед убийством Гартвиг подчеркнул, что в Сербии не существует ни одной австрофильской партии. Прогрессисты, которые когда-то поддерживали ориентацию на Габсбургов, изменили свое мнение во время кризиса аннексии и Балканских войн.

Будучи решительно поддержанным влиятельными кругами в Санкт-Петербурге, он часто мог выступать против министра иностранных дел Сазонова. Его независимая деятельность и отказ следовать указаниям вызвали трудности для политики Сазонова во время Балканских войн. По поводу своей неспособности в то время контролировать крайние сербские претензии, Сазонов писал: «На мой взгляд, отношение сербов отчасти объясняется тем фактом, что наш посол в Белграде г-н Гартвиг предпочел приятную роль поддержки преувеличенной позиции, занятой правительством и общественными кругами в Белграде, менее благодарной, которую он должен был принять в истинных интересах Сербии: его первой обязанностью, как представителя России, было пожертвовать своей личной популярностью и удержать правительство и народ от опасных порывов. Гартвиг интерпретировал русскую политику в Белграде по своему вкусу и тем самым значительно усугубил мои трудности» [14, р.80].

Барон Розен - решительный сторонник примирения между Россией и центральными державами, считал, что Гартвиг «должен был быть последним человеком, которому можно было доверить такой пост», и сожалел о его влиянии на отношения с Веной: «Своим открытым поощрением пан-сербских амбиций, то есть тенденций, нацеленных не на что иное, как разрушение австро-венгерской монархии, он стал наиболее влиятельным персонажем в сербских политических кругах ... Интересно, что австро-венгерские государственные деятели, хотя и осознавали отсутствие политической дисциплины в российских дипломатических кругах, особенно на Востоке, должны были серьезно встревожиться отношением представителя России в Белграде, которое они имели все основания считать если не вдохновленным, то в любом случае открыто терпимым, российским правительством» [15, р.129].

3. Убийство премьер-министра России П.А. Столыпина.

Убийство Столыпина должно считаться наиболее судьбоносным убийством двадцатого века, возможно, не исключая убийство президента Кеннеди. Это было чрезвычайно важное событие в преддверии Первой мировой войны, и не понятно, почему в литературе так мало внимания было уделено этому аспекту. Причем роль, которую сыграло это событие в возникновении архи-катастрофы ХХ века, не исчерпывает его значения для мировой истории. Широкий спектр исторических мнений согласуется с оценкой того, что, если бы у П. Столыпина было достаточно времени для глубоких реформ сельскохозяйственной системы и административно-политического строя Российской империи, захват большевиками власти не мог бы состояться. Таким образом, ворота потопу Красного Октября открыла не просто мировая война, но сам факт устранения Столыпина, немедленно подорвавшего его программы реформ, повлекшего за собой в качестве дальнейшего результата принятие решения о войне, которое устранило перспективу модернизации России нереволюционным способом, как и предсказывал этот политик.

Реформы, как таковые, не являются объектом нашего внимания, и лишь кратко остановимся на них, чтобы прояснить два момента, имеющих отношение к нашей нынешней дискуссии. Во-первых, отметим решающее значение для проблемы войны и мира в Европе

47

несгибаемой оппозиции П. Столыпина любой внешней политике, которая не была направлена на достижение первостепенной цели сохранения мира путем предотвращения вовлечения России в потенциальные воинственные действия. Во-вторых, обратим внимание на глубокую связь между внутренней и внешней политикой Столыпина, которая проливает свет на исключительную силу враждебности, которую испытывала влиятельная часть элиты в отношении его двойной программы внутренних реформ и европейского мира.

3.1. Реформы.

Целью программы Столыпина было привести Россию в современный мир. Эпоха Великих реформ при Александре II была прервана его убийством в 1881 году. Отмена крепостного права и создание Земства (Земство = выборные органы местного самоуправления) должны были устранить препятствия, мешавшие развитию свободного труда, т.е. капиталистической экономики, и открыть путь к вестернизации политической структуры, то есть начать движение к участию общества в управлении страной. Александр II был на грани введения конституции, когда его убили люди, которые, по-видимому, также хотели именно этого. Впрочем, это не повод исследовать этот кажущийся парадокс, который повторяется снова и снова. В период реакции, последовавший за Александром III и в первое десятилетие Николая II, произошли большие экономические изменения в сферах индустриализации, иностранных капиталовложений, внешней торговли России (главным образом экспорт зерна). Однако реформы, проведенные в этот период, не соответствовали духу Великой реформы. Введение золотого стандарта и режима запретительных тарифов на продукцию тяжелой промышленности без каких-либо реформ в сфере российского сельского хозяйства, в котором было занято большинство населения, вызвало огромные страдания и периодически повторявшиеся голодовки, отразившиеся в пресловутой мантре министра финансов И.А. Вышнеградского: «Мы будем экспортировать, даже если мы умрем» (первое лицо во множественном числе кажется несколько неуместным) (более аутентичная редакция «недоедим, но вывезем!» - ред.). Эти события, корни которых следует искать в земской реформе Александра II, были усугублены прекращением политической либерализации и обрели новую питательную среду в военном поражении с Японией, приведшем к революции 1905 года.

План П.А. Столыпина, который он сам не разработал, но который он настойчиво и решительно продвигал, состоял в том, чтобы сделать модернизацию сельского хозяйства основой как для сбалансированного всестороннего развития экономики, в целом, так и для наиболее радикальной реформы социальной структуры России (по крайней мере, с момента появления крепостного крестьянства почти три столетия назад) - в частности. Отмена крепостного права в 1861 году не освободила русского крестьянина от членства в «мире» (сельской общине), чересполосное земледелие которой, с его периодическим перераспределением земли, обрекало сельское хозяйство на технологическую стагнацию и являлось основным источником страданий крестьянства. Законодательство, позволившее отдельному крестьянину покидать общину и объединять его полосы в отдельном наделе, было принято в 1906 году и положило начало созданию слоя землевладельцев. Более того, Столыпин отменил выкупные платежи, которые крестьяне должны были платить за свое освобождение с 1861 года, и которые лежали на них невыносимым бременем. Чтобы помочь этому новому слою землевладельцев освоить прогрессивные агротехнические средства и методы, была создана сеть кредитных учреждений и агрономических инструкций. «Он не возлагал надежды на «кулаков - захватчиков земли», как настаивала ... коммунистическая пропаганда, а скорее на трудолюбивых и энергичных фермеров» [16, р.82].

Неотъемлемой частью его преобразований стали административно-политические реформы. Указ 1906 года восстановил прямое крестьянское голосование на выборах в земство, свободное от вмешательства губернаторов. Идея состояла в том, чтобы превратить земство в двигатель сельского развития и школу гражданского воспитания, изолированного и в значительной степени неграмотного крестьянства. Чтобы оценить весь смысл того, что делал Столыпин, нужно помнить, что в России начала ХХ века крестьянство все еще существовало

48

в состоянии правовой сегрегации. Реформа имела в виду превращение основной массы населения России в полноправных граждан. Столыпин намеревался с помощью земств «закрыть пропасть между двумя Россиями: массами, образованным и привилегированным обществом» [16, р.82]. Тесно сотрудничая с национальным правительством, земство должно было дать практический политический опыт, создающий гражданство с навыками участия в общественных делах. В то же время Столыпин считал, что «надзор за деятельностью государственных органов должен быть ограничен преимущественно соблюдением законности деятельности этих органов» [16, р.82]. «По мнению Столыпина, сильное российское государство не следует путать с репрессивным или неподвижным, - пишет А. Солженицын, -сто миллионов русских крестьян должны получить долю в политическом порядке» [16, р.80]. Столыпин стремился также положить конец или хотя бы смягчить ограничения в отношении евреев, что тоже было частью его программы по созданию современных отношений между государством и обществом [17, р. 718]. Таким образом, реформа Столыпина фактически заложила основу для возможной ликвидации самодержавия. В период 1906-1911 годов деятельность крестьянского земства расширилась (особенно в таких новых областях деятельности, как агрономия и образование взрослых). Государственные пособия увеличились с 2 миллионов рублей в 1907 году до более чем 40 миллионов рублей к 1913 году, обеспечив всеобщее образование [18].

Эпоха столыпинских реформ длилось всего шесть лет. После его смерти никакого реального стремления продолжать их уже не существовало. Более того, ключевые учреждения, такие как министерства внутренних дел и образования, в значительной степени, отказались от поддержки реформ и даже пытались вернуться к правовому разделению крестьян и автократической политике. Тем не менее, к 1914 году миллионы крестьян переселились в Сибирь и создали собственные фермы, свободные от дворянского вмешательства. Половина крестьянских хозяйств в европейской части России потребовала выделения усадеб за пределами общин. Участие крестьян в местном самоуправлении неуклонно возрастало. С учетом этого, не удивительно, что такой высокопоставленный государственный чиновник как В.Ф. Трепов охарактеризовал Столыпина как революционера, скрывавшегося под маской бюрократа [19, р. 217].

Существовали большие слои высшего и низшего аристократического класса землевладельцев, чьи особые привилегии административно-судебными реформами были ограничены. Благоприятные кредитные условия, которые были созданы для дальнейшей модернизации сельского хозяйства, могли и действительно приносили пользу землевладельцам, решившим обновить свои поместья даже больше, чем крестьянам. Но поскольку основной упор всех этих мероприятий состоял в том, чтобы подтолкнуть все социальные элементы в сельском обществе к рыночному предпринимательству - в качестве альтернативы революционной программе разрушения существующей структуры этого общества - ретроградные элементы правящей элиты, закрепившиеся во власти, активно боролись со сторонниками реформ. Причем эти круги приобрели дополнительную силу благодаря финансовому элементу, который на этом раннем этапе индустриализации имел (как это было и в других местах) гораздо более сильный политический вес, чем предпринимательский сектор - фактор, как мы увидим, имевший непосредственное отношение к конфликту во внешнеполитической сфере.

«Столыпину пришлось проводить свой рискованный «средний курс», в окружении «роев врагов. на обеих его крыльях»» [16, р. 77, 81]. Помимо острой вражды правых, он стал наиболее ненавистным врагом революционных левых, против которых он, будучи министром внутренних дел, применил крайне жесткие меры в ходе подавления революционного подъема 1905 года. Столыпин стал объектом восемнадцати покушений со стороны террористической организации социал-революционеров. Так, в день, когда государственная и церковная земля передавалась указом для продажи крестьянам, его дом на Аптекарском острове был взорван через несколько минут после того, как он покинул его, ранив сына и убив несколько человек

[16, р. 77, 81]. Смерть Столыпина при последней и успешной попытке убийства в сентябре 1911 года была встречена с энтузиазмом как крайне левыми, так и крайне правыми.

Трудность выбора центристского курса в России являлась лишь одной стороной проблемы модернизации; вторая же заключалась в попытке модернизации России в рамках самодержавия, используя его же инструменты. На деле, Столыпину удалось осуществить свою аграрную реформу лишь с помощью чрезвычайных законов. В 1906 году реформатор сказал британскому историку Бернарду Паресу: «Я сражаюсь на двух фронтах. Я борюсь против революции, но за реформы. Вы можете сказать, что такая позиция выше человеческих сил, и вы вероятно правы» [20]. Как уже было сказано, возможно, это показывает, что его политика лучше всего подходила для России в тот момент исторического развития. Или, возможно, это показывает, что эту политику не могли позволить проводить долго. Мы еще вернемся к уместности проекта Столыпина на протяжении всего XX века.

Абрахам Ашер утверждает, что реформы Столыпина «были более осуществимы и с большей вероятностью отводили Россию от пропасти, чем любые другие» [21]. Аргумент о том, что реформы Столыпина были обречены с самого начала, основан на предвзятом мнении - либо детерминистическом, либо идеологическом, - которое рассматривает ход событий как доказательство иллюзорности столыпинского проекта. Другими словами, России было предопределено пройти коренную революцию, причем большевики стали просто исполнителями веления истории (пожалуй, больше, чем Бога). Однако Ленин - тот самый, которому в ноябре 1917 года пришлось уговаривать нерешительное руководство его партии выполнить указ истории, - в свое время считал реформу режима Столыпиным имевшей реальные шансы на успех, создававший тем самым нерушимый барьер против его революционного свержения. Он рекомендовал своим последователям воздерживаться от их «пустых и глупых демократических фраз. что успех столыпинской аграрной политики в России «невозможен». Это возможно!» [22].

3.2. Внешняя политика П. Столыпина.

«Уже в 1908 году [Столыпин] ясно дал понять, что он, пока он живет, не допустит участия России в войне. Он энергично боролся против военного конфликта с Турцией, в отношении которого проводилась политика Извольского, российского Генерального штаба и империалистически настроенной части русской крупной буржуазии. . Он был абсолютно уверен, что война прервет реформу, а также подтолкнет армию к восстанию, поскольку она на 80% состоит из крестьян и легко деморализуется революционной пропагандой, если они должны будут идти на фронт, в то время как в селе решается жизненно важный вопрос о землевладении» [23, р. 437].

В том же 1906 году, когда П.А. Столыпин стал премьер-министром, непримиримый противник столыпинской политики согласия с западными соседями России и Турцией А.П. Извольский был назначен министром иностранных дел. В 1907-1908 гг. Столыпин пытался выработать консенсус по внешней политике в Совете министров. Соглашение, подписанное Россией и Великобританией в 1907 году о разделе «сфер влияния» в Персии и центрально-азиатских районах, имело совершенно разное значение для Извольского и Столыпина. Заявление последнего о его воззрениях на англо-российское соглашение на конференции ведущих членов правительства накануне подписания соглашения в августе 1907 года «оставалось основой его взглядов на внешнюю политику до конца его полномочий, как премьера»: «Наша внутренняя ситуация не позволяет нам проводить агрессивную внешнюю политику. Отсутствие угроз с точки зрения международных отношений чрезвычайно важно для нас, поскольку оно даст нам возможность с полным спокойствием посвятить наши силы исправлению дел в стране» [24, р. 110].

Не могло быть более отчетливой противоположности между этой позицией и мнением Извольского о том, что соглашение 1907 года было британским одобрением «активного сотрудничества России с Великобританией . по расширению позиций России на Ближнем Востоке» [24, р. 155]. Это был эвфемизм для агрессивной политики по отношению к Австрии и Турции, которой он никогда не уставал требовать: Россия должна готовиться к грядущим

50

«осложнениям» на Балканах под страхом стать «полузабытой азиатской державой» [24, р.

109]. Отсюда его непрекращающиеся утверждения о «великих исторических задачах, которые мы имеем на Ближнем Востоке» [24, р. 112]; задачах, которые, если ими пренебречь, угрожают «уничтожить одним ударом, плоды многолетних усилий, лишив роли великой державы и низведя до положения второстепенного государства, к голосу которого не прислушиваются» [24, р. 114]. Этот политический силовой жаргон был призван продвигать агрессивную и экспансионистскую политику в Европе и на Ближнем Востоке. В отличие от Извольского, Столыпин и его сторонники в правительстве одобрили соглашение с Великобританией из-за «признанной необходимости подчинить внешние цели России требованиям внутренней реконструкции» [24, р. 110]. Союзник П.А. Столыпина в правительстве - министр финансов В.Н. Коковцев признавал, что Британия по этой причине действительно может навязать англороссийское соглашение, разделение Персии и т.д. нерасположенному российскому правительству под предлогом «проведения исключительно реалистичной политики» [24, р.

110].

Поскольку «различные участники понимали консенсус по англо-российскому соглашению совершенно по-разному», «соглашение с Британией не было направлено против Германии и не отражало «либерализм Извольского»» [24, р. 110]. Мотивы Извольского «обособили его от коллег», для которых стабилизация азиатских границ России стала «началом более широкой программы внешней стабилизации для внутренних нужд» [24, р. 111]. Напротив, уже с самого начала переговоров Извольский имел в виду, что англо-русское соглашение послужит средством для «урегулирования вопроса о проливах» (эвфемизм для ликвидации Османской империи) - цель, отвергнутая уже на конференции в сентябре 1906 года другими принимавшими решения лицами, которые встретились, чтобы определить цели России на предстоящих переговорах с Великобританией [24, р. 112].

В прямое нарушение позиции правительства и без его ведома, Извольский обратился за поддержкой его агрессивной программы «открытия проливов» к Грею - министру иностранных дел в недавно избранном британском либеральном министерстве. В то время, как интерпретация соглашения с Великобританией Извольского противоречила позиции Столыпина, она получила поддержку Грея. В беседе с российским послом британский министр иностранных дел «признал вред для России, вызванный сопротивлением Англии открытию проливов», сказав ему, «что ... Англия не должна больше поддерживать существующее соглашение как устоявшийся объект своей политики» [24, р. 112-113]. На конференции в начале 1908 года Извольский заявил, что британский посол намекнул на общие интересы на Ближнем Востоке, поднимая перспективу совместных военных действий с Великобританией в Турции, чтобы помочь в достижении «исторических целей России», косвенно ссылаясь на возможность раздела Османской империи [24, р. 115]. Столыпин категорически отверг предложение Извольского использовать договоренность 1907 года с Великобританией о Ближнем Востоке для военных действий России по захвату проливов [6; I, р. 372].

Помимо того, что в российском руководстве не было единого мнения о последствиях соглашения 1907 года с Великобританией, некоторые из ведущих либералов в Думе также выступали в поддержку политики продвижения «внешних задач России». Поэтому, когда Извольский проводил свою анти-столыпинскую политику, он действовал в соответствии с сильным течением как в России, так и на международном уровне, ранее уже представленным в меморандуме графа Муравьева 1900 года царю, где пропагандировалась экспансионистская политика в отношении Турции [25, р. 162].

Интересна оценка В.И. Лениным англо-российского соглашения: «1907: Договор России с Англией (31."УШ): делят Персию, Афганистан, Тибет (готовятся к войне с Германией)» [26, р. 669]. Приведя данную цитату из Ленина, историк Бестужев добавляет, что «только на этих доказательствах будет неверно утверждать, что в 1907 году царское правительство сознательно двигалось в направлении коалиции с Англией против Германии». Этот комментарий является показательным для той интерпретации, которая наделяет орган,

51

принимающий решения, качествами отдельного человека, который может осознанным или иным образом принимать решения. При непосредственном рассмотрении эмпирических фактов противоречия между различными решениями одного и того же органа, принимающего решения (здесь российское правительство), свидетельствуют о противоположных целях лиц, принимающих решения, которые прекрасно осознают, что они решают, то есть последствия своих предпочтений. В основе этой антропоморфизации коллективных тел лежит пренебрежение эмпирическим фактом, показывающим, что решение, исходящее от органа, принимающего решения, является результирующей силой, то есть результатом действия конкретных более или менее противоположных «векторов».

Если явное несоответствие между взглядами Извольского и Столыпина, как отмечает один историк [24, р. 113], в то время, казалось, осталось незамеченным, это может быть связано с тем, что коллеги Извольского по правительству ничего не знали об его инициативах в Лондоне или в Вене, где он обсуждал с министром иностранных дел Австрии Эренталем вопросы аннексии Боснии и Герцеговины, которая привела к опасному балканскому кризису 1908 года [24, р. 127]. Конфликт между позицией Извольского и Столыпина (и Коковцева) «явным образом проявился» в боснийском кризисе, в котором выяснилось, что Извольский проводил политику, не консультируясь со своими коллегами [24, р. 110-111]. Без ведома Столыпина и правительства, он пошел на покупку согласия Австрии на «открытие Проливов» Россией в обмен на обязательство России принять австрийскую аннексию Боснии и Герцеговины. Цель Извольского, в его противостоянии столыпинскому правительству с помощью этого свершившегося факта, состояла в том, чтобы, развязав европейский кризис посредством дестабилизации ситуации на Балканах, заставить Россию принять меры для принуждения Турции [24, р. 128-130 йй, 136 й]. Столыпин узнал о планах Извольского слишком поздно, чтобы повлиять на них [24, р.131]. Стремясь устранить ущерб, нанесенный действиями Извольского его внешней политике, Столыпин смог одолеть своего противника не без угрозы ухода в отставку, если первый продолжит свои переговоры [24, р.137]. С другой стороны, он не мог принять отставку Извольского, поскольку это «было бы фатальным знаком того, что Россия идет по пути войны» [24, р.143]. Несмотря на то, что Столыпин был уполномочен царем искать замену Извольскому, он удерживал его на своем посту еще восемнадцать месяцев. Таубе сообщает, что одной из причин данной задержки стало вмешательство Министерства иностранных дел Великобритании, которое «оказало мягкое давление, чтобы удержать Извольского» на посту министра иностранных дел России [25, р. 67]. Сам король Эдуард VII сделал необычный шаг, написав царю: «Вы знаете, как я волнуюсь за самые дружеские отношения между Россией и Англией не только в Азии, но и в Европе, и я уверен, что благодаря м. Извольскому эти надежды будут реализованы» [27, р.170].

Сменив в 1910 г. российское министерство иностранных дел на посольство во Франции, сам Извольский полагал, что он может «в Париже эффективнее, чем в Санкт-Петербурге, вызвать кризис оздоровления, направив европейскую политику к разрыву» [28, р. 98].

В отличие от этой политической линии, государственный контролер П.Х. Шванебах (до лета 1907 г. - ред.), беседуя с английским послом в России А. Никольсоном, потворствовал «решительному осуждению альянса с Францией» за риск, который он принесет для отчуждения с Германией и в пользу революционных элементов в России. «Все, что было прочным и долговечным в России, - как он говорил, - было введено на немецких моделях и из немецких источников, и в интересах российского правительства оправданным было более тесное сближение с Германией». Выражая надежду на возрождение союза трех императоров [Германии, Австрии и России], он был не одинок в своих взглядах, сообщал посол [24, р. 105].

За последние два года своего премьерства П.А. Столыпин предпринял несколько шагов, чтобы закрепить неизменную приверженность «двадцатилетнему миру» и, в частности, наладить отношения с Германией на дружественной основе [24, р. 156-159]. Летом 1911 года, отвечая на послание Извольского об угрозах миру в Европе, он писал: «Вы знаете мои взгляды: нам нужен мир, война в течение следующих лет ... будет фатальной для России и для

52

династии». Также, после того, как его шурин С.Д. Сазонов в 1910 г. заменил А.П. Извольского на посту министра иностранных дел, [в результате «скандала Бухлау»] он отправил в Константинополь помощника министра Н.В. Чарыкова, который сотрудничал со Столыпиным против Извольского с 1908 года, в качестве посла. Его назначение ознаменовало наступление новой российской политики на Балканах: «сближение Турции и отдельных балканских государств, прежде всего в экономических отношениях, с конечным намерением восстановить нормальные политические отношения» [24, р 159]. (Неясно, какова была роль Чарикова после смерти Столыпина, - он был отозван Сазоновым в феврале 1912 года - в формировании Балканского альянса, который вел Балканскую войну 1912 года) [24, р. 172-173].

3.3. После убийства Столыпина.

Историк Макдональд пишет, что «до начала 1914 года российская политика продолжала нести отпечаток взглядов Столыпина на международные отношения. Это свидетельствует об эффективности, с которой он отстаивал свои взгляды. Если бы Россия присоединилась к Тройственной Антанте, это было бы так только в глазах сторонников более тесных отношений с Великобританией. Фактически, до конца 1913 года российская политика продолжала отражать опасения Столыпина и Коковцева о том, что из-за внутреннего беспорядка, России нужен был мир любой ценой». Соглашение с Великобританией находилось в тесной взаимосвязи с хорошими отношениями с Германией. Оба служили для стабилизации потенциальных областей осложнений на границах России» [24, р. 151]. Но даже в то время, которое Макдональд назвал «Апогеем Столыпинского премьерства» (1909-10) [24, р. 152 £1], он не был единственным хозяином; противники его внутренней и внешней политики никогда не прекращали свою деятельность. Фактически, реальность антагонистической политики, «идущей рука об руку», была фактором постоянной борьбы между ними.

«Самым важным событием в этот период, несомненно, была смерть короля Эдуарда VII в. мае 1910 года, чья личная деятельность. сыграла столь важную роль в. расколе Европы на два . враждебных военных лагеря. Но даже исчезновение этого «наделенного скипетром смутьяна», - как его удачно прозвал имперский племянник Вильгельм II - не произвело заметных изменений в дрейфе европейской политики». Написавший это инсайдер Таубе, охарактеризовал ситуацию как «непреходящий конфликт» между сторонниками франко-английской и австро-венгерской ориентаций, и, следовательно, как «отсутствие единого политического курса» или «даже самого элементарного» единства действий, которое является обычным даже в самых конституционных и самых демократических государствах мира, несмотря на наше якобы самодержавное правительство» [25, р. 67].

Действительно, хотя формально российский режим был самодержавием, где вся власть сосредотачивалась в руках царя (образ, все еще бытующий среди современных комментаторов), это была идеология режима, способ его функционирования. Согласно другому современнику - Гурко, власть фактически была раздроблена между правительственными ведомствами, за контроль над которыми конкурировали различные антагонистические группы в правящей олигархии. Он утверждает, что лица, претендовавшие на министерскую должность, не были мотивированы, как правило, личными амбициями, а представляли разные интересы и политику. В результате, различные правительственные ведомства не являлись исполнителями сегментов единой государственной политики, а часто проводили противоречивую политику, пытаясь вторгнуться в не свои сферы государственной деятельности. Улар говорит, что бюрократическая каста, которую он считает фактическим правителем, имела тенденцию ограничивать участие царя в государственной политике, часто в сговоре с членами королевской семьи [29, р. 480]. По словам близкого к Витте журналиста Диллона, Николай II часто пытался подорвать свое правительство, которое проводило политику, которую он не одобрял [30, р. 230].

Поучительным примером такого положения вещей является то, как посол России в Великобритании и твердый сторонник линии А.П. Извольского А.К. Бенкендорф, действовал, чтобы победить политику П.А. Столыпина. В начале 1911 года Бенкендорф сообщил Камбону (французскому послу) и Грею свое «беспокойство» в связи с российско-германскими

53

переговорами по соглашению о железных дорогах в Турции. Он прочел им конфиденциальное письмо Сазонова о переговорах, после чего французский посол продиктовал российскому послу требования, на внесение которых русские, согласно ожиданиям французов, должны были настаивать в соглашении с Германией. При этом Грей «с надеждой» заметил Камбону, что, если Сазонов будет настаивать на этих изменениях в тексте договора, российско-германские отношения будут ухудшаться, а не улучшаться [31, р. 212].

Министр финансов В.Н. Коковцев, который был назначен на пост премьер-министра после гибели П.А. Столыпина, при поддержке министра иностранных дел С.Д. Сазонова, попытался продолжить политику Столыпина, сопротивляясь растущему давлению, направленному на то, чтобы отказаться от нее. Но его авторитет был подточен, и в итоге он не был уволен царем в январе 1914 года в результате кампании, организованной против него реакционной группой при участии С.Ю. Витте. Заговор против В.Н. Коковцева возглавил министр сельского хозяйства А.В. Кривошеин - лидер самой эффективной из про-военных фракций в правительстве. Его господство в Совете министров не смог преодолеть и доверенное лицо царя - И.Л. Горемыкин, который был назначен преемником Коковцева в качестве председателя Совета министров [31, р. 198 йй]. Примечательно, что удаление П.А. Столыпина осенью 1911 года произошло на фоне заметного укрепления ориентированных на войну группировок в западных державах после Агадирского (Второго марокканского - ред.) кризиса.

Альянс Балканских государств, развязавший Балканские войны 1912 года, лишивший Османскую империю владений в Европе (за исключением Константинополя и Фракии), рельефно выражал резкий поворот в политике после устранения П.А. Столыпина. Столыпинский проект был направлен на объединение балканских государств и Турции, был призван служить инструментом обеспечения мира и экономического сотрудничества в регионе в целом. С его уходом, альянс был превращен в инструмент уничтожения Турции и Австро-Венгрии.

Поворот, особенно в консервативном лагере, от политического курса Столыпина с конца 1912 года, направленного на недопущение войны при любых условиях, было подтвержден серией статей в «Новом времени» в декабре 1912 года, в которых говорилось, что «с этого момента главная цель нашей внешней политики должна состоять в том, чтобы разорвать это сжимающееся тевтонское кольцо вокруг нас, которое угрожает России и всему славянству ... восстановить балканский союз ... укрепить наш союз с Францией и превратить в прочный союз наше существующее нерешительное соглашение с Англией» [32, р. 96, 101]. Крайне правый политик В.М. Пуришкевич, который накануне Балканских войн занимал прогерманские позиции, провозгласил в декабре 1912 года в Думе: «Настал час, чтобы свести счеты с нашим историческим врагом, с этой лоскутной монархией [Австро-Венгрией]» [32, р. 98].

Кризис, который начался, когда немецкий генерал Отто Лиман фон Сандерс принял командование турецкими войсками в Константинополе, привел к появлению меморандума С.Д. Сазонова царю от 8 декабря 1913 года, свидетельствующего о нравах тех, кто принимал решения в то время. Сазонов писал: «Можем ли мы позволить какой-либо другой стране получить полный контроль над проходом через Проливы? Задать вопрос - значит ответить на него - нет. Более того, я должен повторить, что вопрос о Проливах вряд ли можно продвинуть на шаг, кроме как через Европейские осложнения». Хотя он предлагал избегать действий, которые могут привести к войне, на ряде конференций в январе и феврале 1914 г. были намечены планы использования таких «осложнений», когда бы они ни возникали. Премьер-министр Коковцев остался один, ставя под сомнение целесообразность войны против Германии. В результате, он был уволен царем [6, р. 524 йй]. «Таубе и несколько его коллег видели, что смещение Коковцева уничтожило последний голос за мир в российском правительстве» [24, р.201].

Решающий сдвиг, приведший военную партию к доминирующему положению, произошел в период с февраля по июнь 1914 года - после отставки В.Н. Коковцева, что также

54

привело к тому, что С.Д. Сазонов все больше и больше расходился со столыпинским курсом внешней политики [24, р.197]. В феврале царь принял премьер-министра Сербии Н. Пашича, который, поздравив его с военной готовностью России, получил от царя следующий ответ: «Для Сербии мы сделаем все» [33, p. 140-141]. Планирование теперь включало объединение Сербии и Черногории (чьи династии были взаимно враждебны) против Австрии, замену проавстрийского правительства в Болгарии, сближение с Румынией, и российско-турецкие переговоры в мае 1914 года, чтобы подорвать немецкое влияние в Турции (вопросы автономии Армении, приема России в Совет Османской задолженности) [32, р.105-106].

Это нарастание воинственности, начавшаяся задолго до кризиса в Сараево, представляет собой проблему. Согласно программе, разработанной к концу 1913 г. штабами армии и флота, Россия должна была быть готова к войне против своих западных соседей в 1916/17 гг. [32, р.90]. Встревоженные накалом поджигания войны в начале 1914 года, Розен, Таубе и многие другие предсказали неизбежный революционный переворот, ведущий к падению династии и в конечном счете к уничтожению аристократии в случае присоединения России к европейской войне в 1914 году [15; 25]. Даже консервативный Дурново, который несколько лет назад был вовлечен в конфликт со Столыпиным, написал в меморандуме для царя, что Антанта закончит, натравив Россию на Германию в войне за цели, которые не представляют интереса для России [24, р.199]. В меморандуме к царю он сделал очень точное предсказание результата вступления России в войну [24, р.209]. Эти интересы вполне осознавались представителями элиты. Ястребы войны в России предпочитали ждать до 1916/17 г. Чем же объяснить растущую готовность к войне, начиная с февраля?

Западные союзники аристократических членов российской военной партии, хотя они хорошо знали о вероятности революции, были готовы поставить под угрозу династию и даже аристократию, настойчиво требуя от российских партнеров в первые месяцы 1914 года агрессивного курса, ибо события, которые угрожали свести на нет воинствующие государственные интересы антантовских договоренностей, поставили их в затруднительное положение. Англо-германские соглашения весной 1914 года, касавшиеся колониальных и спорных вопросов Багдадской железной дороги, сигнализировали об ослаблении напряженности между этими державами. Эта тенденция проявлялась и в нараставших трудностях превращения Антанты в оборонительный альянс трех держав, который уже обсуждался послами России и Франции и Греем во время балканских войн, а также в отмене намеченных переговоров по российско-британскому военно-морскому соглашению, поскольку руки Грея были связаны оппозицией (а не «его предполагаемым стремлением к миру») [32, р.104]. Еще более безотлагательными были события во Франции, о которых мы будем говорить при рассмотрении дела Кайо, которые ставили под угрозу взаимные обязательства о Двойном альянсе. Таким образом, в июле, когда кризис вокруг убийства в Сараево поставил под сомнение casus foederis Двойного альянса, Пуанкаре отправился в Санкт-Петербург, чтобы «укрепить [...] милитаристскую группировку в России во главе с великим князем», который оказывал давление на Сазонова и царя, чтобы они заняли агрессивную позицию [6, I, 281]. Вот как это видит Бестужев: «Вопрос о том, начинать или не начинать войну, и если начинать, то когда, был решен в конечном итоге в Берлине и Лондоне, хотя сам вопрос мог быть поднят в Париже, Петербурге и Вене. Неопровержимым доказательством тому является история марокканского, боснийского, албанского и скутарского кризисов, а также кризиса в связи с миссией Лимана фон Сандерса (1905-1914 гг.)» [32, р.89].

Бестужев обращает внимание на тот факт, что в эти месяцы несколько либеральных и либерально-консервативных лидеров Думы заняли агрессивную антигерманскую позицию. Чтобы объяснить выраженную анти-столыпинскую и провоенную позицию важного сегмента того, что считалось либеральными силами в элите и их представителями в Думе, следует учитывать тот факт, что понятия «либеральные» и «реформы» являются идеологическими, а не политическими. Как таковые, они не выражают ни реального социально-экономического

содержания, ни последующего политического значения конкретной реформы и самого либерализма.

4. Модернизация против псевдомодернизации.

С восьмидесятых годов XIX в. в России наметились две противоположные линии политики модернизации. Во многих исторических работах разница между двумя проектами модернизации представлена как единый тренд с двумя вариантами, разница между которыми незначительна. На наш взгляд, это является результатом перевода истории в историю идей. Для постоянно растущих слоев общества, особенно привилегированных и образованных классов, модернизация России была очевидной необходимостью. Любая более приемлемая политика в отношении современных российских экономических или политических реалий должна была быть сформулирована на языке модернизации. Но есть несколько значений модернизации. В политическом плане не было никакого реформирующего «лагеря», столкнувшегося в битве с монолитным консервативным «лагерем»: жизненно важное различие было не между реформистами и реакционерами, придерживавшимися жесткой линии, а в противостоянии двух проектов далеко идущих социальных изменений, которые входили в безусловное противоречие друг с другом. Столыпин и Витте были главными героями двух конфликтующих программ, подпадающих под общий заголовок «модернизация». И вряд ли можно себе представить какие-либо два более антагонистических проекта. Иными словами, политика борьбы «консерваторов» со Столыпиным должна была появиться в форме альтернативного пути модернизации.

В чем-то это была ситуация, аналогичная той, которая возникла в Советском Союзе в 1985-1991 гг. Эффективным оружием победы над проектом М. Горбачева, связанным с постепенным преобразованием командной экономики в социальный рынок, тогда стал лозунг Б. Ельцина о радикальном и немедленном «освобождении», который маскировал шоковую терапию (осуществленную с помощью изобретателей этой тактики из МВФ), с помощью которой 1 января 1992 года цены были «освобождены», что привело к наиболее катастрофической деиндустриализации и обнищанию, известным истории. Лозунгом служила модернизация, противопоставленная консерватизму более жесткой линии, действительностью же оказалась подделка Ельцина, противопоставленная подлинной модернизации Горбачева.

По словам известного специалиста по деньгам и банковскому делу, теоретика и историка финансов П.П. Мигулина, после Александра II определились два пути индустриализации России: быстрый, основанный на иностранном капитале, и медленный - на основе внутренних сбережений. Он считал, что результаты второго пути, хотя и будут созревать медленнее, окажутся более устойчивыми [34, р 145-146]. Программа Столыпина, краткий обзор которой мы дали, стала уже вторым раундом борьбы против системы Витте. Первым явился конфликт на рубеже веков между министром внутренних дел В.К. Плеве (1902-1904) и министром финансов (1892-1903) С.Ю. Витте. Кратко рассмотрим проект Витте, чтобы оценить значимость отмеченной конфронтации для нашей нынешней темы -антагонизма этих вариантов модернизации в приложении к сфере внешней политики.

Явным образом, различие между этими двумя программами заключалось в концепции С. Витте, в которой приоритет отдавался промышленности, в ущерб сельскому хозяйству, в отличие от столыпинской, согласующей развитие промышленности с созданием внутреннего рынка для промышленности путем модернизации сельскохозяйственного производства и реформы аграрных отношений. Эта разница в моделях развития предразумевала весьма отличные типы промышленности. Программа принудительной индустриализации Витте, основанная на технологически и экономически нереформированном сельском хозяйстве, в котором использовалась основная часть рабочей силы нации, но которая была неспособна обеспечить внутренний рынок для промышленных товаров, подразумевала исключительную концентрацию на тяжелой промышленности, рынком для который становилось государство (железнодорожное строительство и вооружение). Таким образом, во время пребывания С.Ю. Витте на своем посту, инвестиции в тяжелую промышленность увеличились в 5-8 раз, а инвестиции в легкую промышленность даже не удвоились. Каждое требование инвестировать

56

в сельское хозяйство встречалось решительным противодействием со стороны С. Витте [34, pp. 35, 77, 114, 146, 218, 270; 35, p. 57-61]. [Gurko was an expert on agriculture; Laue, op. cit.,____]

Предусмотренная П.А. Столыпином агротехническая и экономическая трансформация сельского хозяйства должна была повысить доходы сельскохозяйственного населения, обеспечивая растущий внутренний рынок и высвобождая рабочую силу для промышленности. Этот проект подразумевал российскую торговлю с промышленно развитыми соседями в качестве поставщиков средств производства для модернизации сельского хозяйства и отечественной промышленности, производящей товары народного потребления. Обмен сельскохозяйственного экспорта на такой импорт мог бы стать для сельскохозяйственного производителя более сносным при модернизации его производства.

В отличие от этого, проект Витте имел тенденцию к созданию однобокого развития, с приоритетом тех секторов промышленности, которые при нормальном ходе индустриализации обычно оформляются на более поздних этапах промышленного развития, -мнение, разделяемое известным экономистом профессором И.Х. Озеровым из Московского университета, генералом П.Л. Лобко - наставником Николая и государственного контролера и многих других видных общественных деятелей [34, р.289-290].

Финансирование проекта индустриализации Витте подразумевало массовые иностранные заимствования, а также извлечение из нереформированного сельского хозяйства средств для обслуживания внешнего долга. Это имело два следствия. Под руководством министров финансов И.А. Вышнеградского и Н.Г. Бунге, которые начали вести Россию по данному пути, продолженному Витте после 1892 года, эта политика вызвала катастрофический голод на рубеже веков, что привело к восстанию крестьян, которое дало толчок радикальной революции 1905 года. Другим следствием политики Витте было подчинение внутреннего развития России, а также ее внешней политики интересам западных финансовых кругов и их конфронтационным требованиям в сфере внешней политики. Таким образом, кредиты были связаны с обязательством строить железные дороги, чтобы облегчить транспортировку войск к западной границе России, чтобы ускорить мобилизацию России в войне.

Зависимость от иностранного финансирования, вызванного этой формой принудительной индустриализации, легла тяжким бременем на сельское хозяйство и экономику в целом и проявляется тремя способами: в проводимой валютной, налоговой и тарифной политике [34, pp. 180-187; 36, pp. 52, 74; 37; 38, p. 534-538]. Золотой стандарт, усиленный для обеспечения внешних займов, применялся с драконовским резервным коэффициентом, достигшим в 1897 году отношения 1:1, что делало «рубль больше квитанцией за золото, чем банкнотой», как выразился экономический историк [39, pp. 96-8, 104-10, 136; 38, pp. 560-563; 40, p. 1206]. Вдобавок к этому на население было наложено огромное косвенное налоговое бремя, чтобы обеспечить профицит бюджета, а также профицит торгового баланса, чему способствовал тариф, прямо или косвенно воздействующий на развитие отечественной промышленности путем ограничения внутреннего рынка. В то время как крестьянам платили плохо за зерно, которое они были вынуждены продавать под налоговым нажимом, оно продавалось государством за границу по демпинговым ценам, а отсталое российское сельское хозяйство не могло конкурировать на мировом рынке. «Пока золото вливается в Россию, а она частично кормит промышленно развитые страны Европы... Россия сама умирает от голода», - написал современник [29, p. 157].

Существенным элементом противоречивых программ социально-экономических преобразований были диаметрально противоположные концепции интеграции России в мировую экономику. Основное направление проекта Витте было нацелено на автаркию. Его система была ориентирована на ограничение торговли с развитыми западными странами. В изложении своих взглядов в знаменитом Меморандуме к царю он метал громы и молнии по поводу того, что называл порабощением России Западом. Причем под этим он подразумевал Германию, а не Францию; он был лидером в создании финансовой связи со второй, будучи противником расширения торговли с первой. «Мы не можем поднимать Россию с немецкими

57

плугами», - заявил близкий советник С.Ю. Витте ученый Д.И. Менделеев [36, p.51; 34, р.169-70, 177, 285]. Закат С. Витте начался с того, что царь заставил его подписать торговое соглашение с Германией. Убежденный сторонник идей Витте - Диллон осудил это, как превращение России в «тевтонскую колонию» [30, р. 312]. Противники Витте выступали против автаркии, потому что рост внутреннего рынка России подразумевает большую зависимость от торговли с промышленно развитым Западом, в соответствии с учетом стадии развития торговых партнеров. Напротив, по словам Улара, у Витте была грандиозная идея о великой русско-китайской империи, где Россия будет занимать по отношению к Северному Китаю положение, аналогичное роли промышленного севера Франции по отношению к ее сельскохозяйственному югу [29, р. 173-174].

В соответствии со своей социально-экономической позицией, Витте был ведущим сторонником политического союза с Францией. Оборонительный договор, направленный на противодействие антигерманскому дрейфу Двойного альянса, о котором кайзер и царь договорились на встрече в Бьёрке в 1905 году, был заключен за спиной канцлера Германии Бюлова и российских министров В.Н. Ламсдорфа и С.Ю. Витте. Когда Витте вернулся после подписания мирного договора с Японией, он заставил царя с помощью великого князя Николая Николаевича и министра иностранных дел Ламсдорфа эффективно расторгнуть соглашение с Вильгельмом, как противоречащее французскому альянсу [30, р. 354-366]. (Свидетельство детерминистской предвзятости многих исторических писаний в том, что этот эпизод рассматривается не как свидетельство столкновения конфликтующих сил в элитах, принимающих решения, а как некомпетентность коронованных голов, которые не смогли понять «потребности» международной жизни).

Поскольку кайзер надеялся ввести Францию в континентальный альянс, Бьёркский договор действительно противоречил основному обоснованию Двойного альянса, противостоя «опасности» европейской интеграции с возведением антагонистических блоков. Это был снова Диллон, высмеивавший «собственные идеалы международной жизни» кайзера, которые отличаются только одной или двумя «деталями от идей президента Вильсона» [30, р. 314-320]! Это заключение важно, поскольку проливает свет на восприятие Витте целей кайзера. Его несогласие с этими целями было подчеркнуто, когда в серии переговоров об экономическом единстве Европы Витте отклонил предложение кайзера о создании общего европейского таможенного союза, чтобы противостоять американской конкуренции, и потребовал исключения Британии [30, р. 342-347]. Интеграция России и Германии во враждебные блоки служила политике Витте, направленной на максимально возможное сокращение экономических отношений между ними, что не приветствовалось, поскольку противоречило социально-экономической форме российского общества, которую он имел в виду.

Инсайдеры, выступавшие против проекта Витте, указывали на связь этого проекта с основными финансовыми силами Запада. «Со времени правления Александра III, особенно с 1891 по 1894 годы, Париж и Петербург были тесно связаны политически, в военном отношении и, что не менее важно (английский в оригинале) ... финансово», - писал Таубе [25; р. 67]. Аналогичным образом Шванебах принижает политику зависимости от французских финансов, как то, что стоит за «искусственным» «созданием промышленности» [24, р. 105].

Витте был фактически хорошо связан с финансовой олигархией Запада - особенно с интересами Моргана и Ротшильда. Витте был участником враждебного отношения Ротшильдов к политике фракции «Царь-Плеве», приведшей к столкновению с Японией. Когда Ротшильд отказался организовать российский заем, их антагонист «Paribas» помог России. С другой стороны, важным действующим лицом был Якоб Шифф из «Kuhn, Loeb & Co» -союзник Моргана и Ротшильда, который предоставил Японии необходимые финансовые средства для войны с Россией в 1904 году. (Здесь снова литература изобилует презрением к безответственным искателям приключений и сомнительным финансовым дилерам фракции, ответственной за войну с Японией). На завершающем этапе войны эти финансовые круги вновь вмешались, чтобы ускорить заключение мирного договора, прежде, чем Россия сможет

58

собрать свои резервы против полностью истощенной Японии, израсходовавшей все свои финансовые ресурсы. Витте, которого послали на переговоры, подписал Портсмутский договор вопреки четкому приказу царя. Фон Лауэ рассказывает о тесной связи Витте и главы Парижского Дома Альфонса Ротшильда. Позиция и интересы Ротшильдов были ясно выражены Альфонсом, когда он, открыто возмущенный в 1897 году улучшившейся позицией России на Берлинской бирже, задавался вопросом, какова польза от франко-русского альянса, если Германия снова вернулась в качестве российского кредитора [41, с.39]. Ленин упоминал, что Витте «контролируется» Ротшильдом и Блейхродером (берлинский банкир Гогенцоллернов - ред.) [41, р.105].

Лица, принимающие решения, привыкли представлять свои противоречивые внешнеполитические предпочтения как имеющие отношение к либерализму Запада или монархическим принципам центрально-европейских держав. На наш взгляд, историк не должен использовать такой идеологический язык для выражения мотивов их действий. В этой связи, англо-российское соглашение «многими рассматривалось как определенное выстраивание российских связей в более либеральном направлении и как поражение консерваторов». «Многим» это виделось так, но в действительности это было лишь удобное прикрытие для таких политиков как Извольский, вопреки Столыпину проводившими политику конфронтации с центральными державами. Или же, как пишет Макдональд для другой стороны, «иеремиада Шванебаха» просто «перефразировала устойчивые темы в риторике российского консерватизма ... По сравнению с более ранними высказываниями о внешней политике, критика Шванебаха была нова для связей, которые она ставила между внешнеполитической ориентацией России и внутриполитическим порядком» [24, р. 105]. Выражаясь иным, более открытым текстом: мотивы политика по поводу приверженности к любой политике являлись следствием предпочтения определенного курса социально-политического развития России. Этот подход определялся тем, каким образом отношения с другой страной скажутся на российском обществе, и никак не был связан с политической культурой той или иной страны. Делать пристрастие Витте к интеграции России с Антантой следствием его предпочтения либерализму Запада действительно нелепо. Как и в отношениях со Столыпиным, Витте был решительным врагом либеральных изменений в России, не говоря уже о демократических.

Витте подтвердил свою враждебность любой форме конституционализма, парламентаризма или политических прав для народа в целом. Гурко писал, что Витте был против органов самоуправления и любого участия граждан в формировании правительства [35, р. 65]. Кочан видит причину решительной веры Витте в самодержавное правление в его убежденности в том, что его программа может быть осуществлена только путем преодоления сопротивления социальных сил, которые он назвал московитянством [42, р. 51-52]. Из книги Диллона «Затмение России», отражающей мышление Витте, следует, что он выступал за режим, который был бы достаточно могущественным, чтобы положить конец игре социальных сил. Его «грандиозные экономические изменения» были задуманы как эффективный барьер для дальнейших общественных изменений [30, рр. 251, 291, 295, 317, 349, 354, 409; 42, р.68]. Это была программа социального застоя, а не модернизации и вестернизации. Улар говорит, что между самодержавием и экономическим развитием существовало неразрешимое противоречие. Поскольку социальные изменения, сопутствующие экономическому росту, такие как распространение образования, рассматривались как разрушительные для политической системы, этот эффект должен был быть предотвращен в системе Витте путем сочетания экономических изменений с обнищанием населения [29, р. 167-169].

Враждебность к земству была созвучна другим аспектам проекта Витте - тяжелой промышленности без внутреннего рынка, глубокой дефляции с золотым стандартом, преднамеренному обнищанию сельского населения. Система Витте была рассчитана на ограничение взаимопонимания между различными социальными интересами, которое укреплялось бы развитием внутреннего рынка и органов местного самоуправления.

59

Самодержавие должно было быть единственной силой, связывающей [а не соединяющей (в целях гармонии) - м.б.] различные социальные элементы. Автократия должна была стать заменителем рынка и каналом социальной коммуникации. Следует отметить, что это был автократический, а не монархический аспект, который Витте ценил в царизме. Не случайно, враги подозревали его в «республиканстве», утверждая, что он надеется стать первым президентом Российской Республики [36, р. 140].

Его враги - сторонники, сначала Плеве, а затем Столыпина были теми, кто искал разработку русской версии преимущественно западной капиталистической модели. Столкновение из-за земства было результатом того, что оба противника поняли земство, как эффективный нереволюционный выход России из Автократии [43, рр. 202-206, 270-273]. Современник писал, что земства были школой, которая дала многим россиянам ценную подготовку к будущему участию в национальных делах на основе выборов и ответственности перед обществом [44, р.70]. Мощное покровительство Столыпина земствам, как школе ответственного самоуправления для местного дворянства и крестьянства, привело к тому, что многие авторы расценили его (как и его предшественника Плеве) как реакционного сторонника социального статус-кво и, напротив, провозгласили Витте западником. Истина представляет собой полную противоположность. Позднейшее самовосхваляющее и мошенническое оскорбление Витте своих оппонентов способствовало закреплению этой перевернутой картины. Сомнительно, однако, исчерпывалась ли эта история одними лишь литературными усилиями. Западные союзники Витте, укоренившиеся во властных структурах Запада с соответствующим влиянием на процессы формирования общественного мнения, возможно, также сыграли здесь свою роль.

В 1895 году решительный противник программы С. Витте - И. Горемыкин был назначен министром внутренних дел. Он считал развертывание и модернизацию земства своей важнейшей задачей [34, р. 157]. По его словам, реальной силой государства, независимо от формы режима, является образованный человек, который научился полагаться на себя. Только благодаря привычке самоуправления в людях можно развивать организационные способности и ответственность. Опираясь на бюрократию и оставляя правительству возможность подменять общественную инициативу, мы создаем массу напуганных и отчужденных людей [34, р. 158; 35, р.78]. (К слову, Горемыкин изображен в научной литературе чаще всего как самый слабый бюрократ). Эта программа вызвала враждебность Витте, который объявил земство самой неподходящей системой для России, которая должна привести к конституционному правительству. В меморандуме для царя 1899 г. под названием «Самодержавие и земство» он критиковал систему, основанную на выборах, как заимствование с Запада, противоречащее русскому духу и традициям [34, р. 162; 42, р.52]. В итоге, ему удалось отстранить Горемыкина от должности [34, р. 167]. На наш взгляд, очевидно, что подлинный Витте, очевидно, являлся спикером, а не врагом «московитянства».

Примечательно и то, что Витте восхищался Бисмарком. В работе канцлера Германии он увидел подходящую модель для подражания для России. Что касается Бисмарка, он хвалил Витте как государственного деятеля, действующего с той же целью, что и он сам, хотя внешне противостоящего ему из-за особых российских обстоятельств [34, р. 62; 36, р. 71-72].

5. Цели во внешней политике: реальные и вымышленные.

Чтобы вернуться к вопросу о растущей оппозиции Столыпину со стороны умеренного консервативно-либерального мнения, особенно в отношении военных и финансовых аспектов его внешней политики, мы должны принять во внимание важный социальный аспект политики Витте. Политика Витте нанесла тяжелый удар по дворянству, которое он считал врагом, в то время как сам он поддерживал аристократию [45, р.132-133]. Гурко думал, что это было связано не только с политической властью, которой она обладала, но и потому что их богатство могло служить его промышленным проектам [35, р. 60-61]. Большинство аристократов не были заинтересованы в том, чтобы вкладывать ресурсы в сельскохозяйственные предприятия, но предпочитали использовать свое богатство в

финансовых сделках, связанных с размещением акций компаний. Эта часть элиты имела важный голос в советах умеренно консервативно-либеральных партий в Думе.

Но здесь имеется и другой аспект. Благосклонность к аристократии не таила в себе таких же антиавтократических последствий, как попытка превратить дворянство через земское самоуправление в элемент либерализации страны. Не приписывая Столыпину демократические побуждения, обратим внимание на тот очевидный факт, что в историческом плане в ходе модернизации на Западе политическая либерализация предшествовала демократизации, а не наоборот. Ввиду вышесказанного, мы можем понять, почему Таубе говорит о «безудержной ненависти Витте ко всему, что даже отдаленно связано со Столыпином» [25, р. 235]. Столыпин - жестокий подавитель революции, был одновременно самым решительным сторонником модернизации России. Его концепция модернизации заключалась не в навязывании современного военно-промышленного аппарата социально закаленному самодержавию, что было предпочтительной моделью для Витте. Его основой было самоуправляющееся население, постепенно созревающее в тандеме с его экономическим прогрессом. И, прежде всего, это касалось основной части российского общества -крестьянства, которого реформы Столыпина подняли до статуса гражданина, в котором ему было отказано даже в результате освобождения 1861 года.

Он считал революционную демократию и застойную реакцию, в равной степени, препятствиями на пути реального прогресса, открытого для России в конкретных обстоятельствах того времени. Учитывая стадию развития России, ни демократия, ни либерализм не могли обладать тем значением, которое они имели на модернизированном Западе. С замечательным предвидением Столыпин считал, что интеллигенция, использующая эти политические идеи в качестве лозунгов для руководства массами, лишенными, как такового, опыта участия в политической жизни, неизбежно приведет к блокированию, а не к ускорению реального прогресса в направлении вестернизации.

Что касается Витте, можно задаться вопросом, почему он полагал, что его модернизационная модель избавит Россию от революции. Из сравнения альтернативных проектов Витте и Столыпина, а также альтернативных (и противоречивых) путей, открытых большевистской революцией, должно быть очевидным, что речь шла не просто о выборе между разными путями к одной и той же цели. Сама цель была различной. (Наш современник, наблюдая за тем, как нынешний «Запад» помогает оттеснить Восток в средние века под предлогом демократизации тиранических режимов, может оценить понимание, проявленное в действиях российского политика).

Энгельс, отвечая двадцать лет до этого на опасения, высказанные ранним русским марксистом в отношении террористической деятельности немарксистского подполья, писал: «Это один из исключительных случаев, когда горсточка людей может сделать революцию, другими словами, одним небольшим толчком заставить рухнуть целую систему, находящуюся в более чем неустойчивом равновесии (пользуясь метафорой Плеханова), и высвободить актом, самим по себе незначительным, такие взрывные силы, которые уже затем невозможно будет укротить. И если когда-либо бланкистская фантазия - вызвать потрясение целого общества путем небольшого заговора - имела некоторое основание, так это, конечно, в Петербурге» [46].

Единодушие Энгельса и Столыпина в анализе потенциала насильственного тотального свержения, присущего российской ситуации, столь же примечательны, как и их расхождение в оценке этого: там, где Энгельс видит только перспективу прогресса, Столыпин видит опасность для устойчивого продвижение. В своей знаменитой серии статей «Внешняя политика царизма» Энгельс писал (1890): «С возрастающей быстротой, как по наклонной плоскости, катится Европа в пропасть мировой войны невиданных масштаба и силы. Что это должно произойти в ближайшие годы, - не подлежит никакому сомнению. Пусть же эта перемена произойдет своевременно, прежде чем свершится то, что без нее неизбежно» [47, с. 52].

Для Энгельса «изменение» означало триумф «русской революционной партии .... в свержении царского абсолютизма», как он писал в предложении, предшествующем цитате. Изменения, которые, как считал Энгельс, обещали предотвратить надвигавшуюся великую войну, происходили в период между 1906 и 1911 годами и осуществлялись государственным деятелем, который считал, что перемены, к которым он стремился, «должны быть реализованы постепенно. Столыпин заявил, что через двадцать лет никто просто не узнает Россию, и это утверждение оказалось правильным, хотя и не так, как он предполагал. Он также сказал, что его реформы не могут быть остановлены даже пушкой, и в этом отношении он оказался не прав [48].

Поскольку однобокое представление о происхождении войны, пропагандируемое поколением Фишера и его школой, было более или менее заброшено большинством историков, основное внимание вернулось к тому, куда его направили межвоенные ревизионистские историки, а именно, к решающей роли сыгранной, среди прочего, определенной группой ведущих российских политиков, помогавших развязать войну. Но выяснение истинного мотива этой политики часто было затруднено, если принимать оправдание авторов этой политики за чистую монету. Это старая история принятия государственных интересов [интересов фиктивного субъекта] за истинный мотив. Таким образом, Гиттерман в приведенной выше цитате, хотя очень четко указывает на мотив Столыпина в противостоянии политике войны, рассматривает его противников как мотивированных «потребностью» России в выходе на Средиземное море, которая «требовала» владения проливами, т.е. разрушения и раздела Османской империи и, следовательно, мировой войны, как единственного средства для достижения этой цели. Эта «потребность» чаще всего представляется как необходимость защиты основного экспорта России - зерна. Как же странно, что никогда не обсуждается, как Столыпин, весь проект которого был определен социально-экономическими соображениями, именно развитием сельского хозяйства и сопутствующим расширением торговли, не сумел разглядеть эту «потребность» и необходимость обеспечения ее реализации военными средствами.

Ход мысли группы Столыпина о ложной необходимости обладания проливами наиболее полно раскрывается в следующем комментарии Таубе: «Был ли у России интерес иметь военные корабли ее Черноморского флота в Средиземном море? Какая политическая или экономическая проблема, которая не могла быть решена другими средствами, требовала присутствия гордого Андреевского флага с голубым крестом [флаг военно-морского флота России] на островах, на Мальте, в Александрии или в портах Леванта? Какая морская цель за пределами Проливов могла оправдать забвение естественной заботы и прямой обязанности заботиться о защите ее собственных берегов? Ответ на все эти вопросы может быть только отрицательным» [25, р. 165].

Таубе, конечно, не смог выявить иного логического обоснования, лежавшего в основе воинственной политики в Проливах, кроме как ее бесмысленность. Объяснение рационального мотива этой иррациональности принадлежит как раз Энгельсу в его статье, цитированной выше: «Чтобы самодержавно господствовать внутри страны, царизм должен был быть более чем непобедимым за ее пределами; ему необходимо было непрерывно одерживать победы, он должен был уметь вознаграждать безусловную покорность своих подданных шовинистическим угаром побед, все новыми и новыми завоеваниями [47, с.40] . чтобы сделать Россию великой, могущественной и открыть ей путь к мировому господству. Но тем самым она укрепила царскую власть и внутри страны. В глазах вульгарно-патриотической публики слава побед, следующие одно за другим завоевания, могущество и внешний блеск царизма с избытком перевешивает все его грехи, весь деспотизм, все несправедливости и произвол; шовинистское бахвальство с лихвой вознаграждает за все пинки» [47, с.15].

Правящая элита этой империи, продолжает Энгельс, могла безнаказанно позволять себе иностранные авантюры и провокации в Европе, «которые вовлекли бы любое другое правительство в бесконечные войны» [47, с.16], благодаря географическим условиям страны,

62

которой она правила: незавоёвываемой с запада, несмотря на слабость в атаке из-за своей отсталости. Эта отсталость коренилась в демографических обстоятельствах, которые сами по себе (вместе с географией) придавали правителям уникальную позицию силы. Прогресс модернизации на Западе с 1789 года угрожал охватить российское общество и, таким образом, подточить эту основу власти. Эта ситуация создала внутренний альянс между силами реакции на Западе и царизмом. Именно этот альянс превратил Россию в «жандарма Европы» после 1815 года. Выживание царского деспотизма, как инструмента сдерживания европейского прогресса, зависело от сохранения российского общества в состоянии стагнации. Одно лишь это, а не экономические нужды, являлось тем, что сосредоточивало реакционный царизм «на юге, [где] алчного завоевателя прельщала такая военная добыча, равной которой не было в Европе: древняя столица Восточной Римской империи, метрополия всего православного мира, город, одно уже русское название которого Константинополь-Царьград служит выражением господства над Востоком и того авторитета, которым наделен его властитель в глазах восточных христиан. Царьград в качестве третьей российской столицы, наряду с Москвой и Петербургом, - это означало бы, однако, не только духовное господство над восточнохристианским миром, это было бы также решающим этапом к установлению господства над Европой» [47, с.18]

Переписка между марксистом Энгельсом и либерально-консервативным Таубе о фиктивной «проблеме проливов» действительно замечательна. Такого рода дипломатия, продолжает Энгельс, возможна только в стране, где до тех пор, «пока народ остается абсолютно пассивным, у него нет воли, кроме воли правительства, нет никакой миссии, кроме как предоставить солдат и налоги для выполнения задач дипломатов». «И тут мы подошли к основному вопросу ... Россия с каждым днем становится все более и более западноевропейской страной; развитие крупной промышленности, железных дорог, превращение всех натуральных повинностей в денежные платежи и разложение вследствие этого старых устоев общества - все это происходит в России с возрастающей быстротой. Но в той же мере все больше обнаруживается и несовместимость царского абсолютизма с новым обществом, находящимся в стадии становления.» [47, с.47].

«Но поскольку в России началось внутреннее развитие, а вместе с тем и внутренняя борьба партий . завоевание конституционной формы, . является лишь вопросом времени. Но тогда и прежняя русская завоевательная политика станет делом прошлого» [47, с.40] .необходимость урегулирования своих [русского народа] собственных внутренних дел не оставит ему ни времени, ни желания заниматься такими ребяческими затеями, как завоевание Константинополя, Индии и мирового господства» [47, с.47].

Партия социальной реакции, стремясь блокировать своих противников - реформаторов с помощью иностранных триумфов - политики, которая была в значительной степени оставлена Александром II и была воскрешена при Александре III под идеологическим знаменем освобождения христиан от турецкого ига и славян - от немецкого ярма. Теперь к этому прибавилась неотложная задача разрушения экономических связей с Центральной Европой, которые были важной составляющей экономического проекта Столыпина. Программа Витте состояла в том, чтобы деформировать вестернизацию, которая не может быть абсолютно запрещена из-за промышленного компонента современных военных технологий. Интерес российской реакции был направлен на поддержание экспансионистского импульса, который теперь принес дополнительное преимущество в разрушении сотрудничества с Центральной Европой, совпал с интересом европейской реакции в поддержке системы противоборства блоков, благодаря которой рост европейского экономического сообщества был выхолощен. Энгельс был полностью осведомлен о связи между борьбой за земство (он писал об этом во времена Александра III) и внешней агрессией: «Опыт, который правительство проделало с земствами и который вынудил его вновь свести эти земства к нулю, служит гарантией того, что русское национальное собрание, чтобы преодолеть хотя бы самые главные внутренние трудности, очень скоро должно будет решительно положить конец всем стремлениям к новым завоеваниям.» [47, с.48].

63

Энгельс даже предвидел то, что «может наступить такой момент, когда они [европейская реакция] охотно швырнут ему [царю] Константинополь, Босфор и все, что он только потребует, лишь бы он защитил их от революции» [47, с.51].

6. После П.А. Столыпина (1911- 2019).

История посмертной войны Столыпина и Витте в период с 1911 по 2019 год может послужить наглядным уроком для понимания реальных - в отличие от сфабрикованных -отношений между политикой и идеологией, а также между внутренней и внешней политикой.

Экономическая история Советского Союза, в известном смысле, оказывается повторением этой войны. Социально-экономический проект Ленина, впервые изложенный в его сентябрьской (1917 г.) программе «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» [49] и, наконец, примененный в качестве новой экономической политики, в условиях российского общества, опустошенного и деморализованного гражданской войной, выглядит как восстановление программы Столыпина. Обратим внимание на его настойчивые требования модернизации экономики Советской России на основе сотрудничества с крестьянством, его призыв к постепенной индустриализации и против чрезмерной централизации и «сумасшествия планирования», за исключением настоятельной необходимости долгосрочного плана (ГОЭЛРО) для электрификации всей страны. Отметим отведение важной роли рынку, работающему при наличии социализированных командных высот государства в экономике (национализированный финансовый аппарат и земля, меры, не оставляющие места для спекуляций). Вспомним, что Ленин акцентировал внимание на торговле с промышленным Западом, в частности с Германией («Крупп должен помочь нам превратить Украину в хлебозавод»).

Затем, в 1928/9, Бухарин и его сторонники, которые начали борьбу за спасение НЭПа, были раздавлены сталинской революцией, положившей начало командной экономике, которая, судя по всему, выглядит как безжалостно обновленная система Витте: принудительная индустриализация, основанная на абсолютном приоритете тяжелой промышленности в сочетании с игнорированием промышленности, обслуживающей потребительский спрос; увядающий внутренний рынок, сопровождаемый крайней централизацией; беспощадная эксплуатация крестьянства путем насильственной коллективизации - фактически экспроприации, по его опыту. Результаты сталинской системы были предвосхищены Витте: избыточные мощности тяжелой промышленности, которые до конца своих дней преследовали сталинскую командную экономику, - проблема, о которой критики Витте уже предупреждали за несколько поколений ранее. Другим результатом стал ужасный голод времени первой пятилетки, подобный тем, которые были созданы на рубеже девятнадцатого века. Параллель включает в себя стремление обоих режимов к автаркии - в отличие от советских двадцатых, с той разницей, что в тридцатые годы СССР уравновешивал свои платежи, экспортируя золото [50].

В свое время С. Витте также соглашался со своими критиками в том, что его политика приносит большие жертвы русскому народу; однако они признавались необходимыми для финансовой мощи России и, следовательно, для будущего: точная формулировка стандартной сталинской апологии [34, рр. 179-180, 217; 29, р.157-67; 36, р. 52]. Вот как резюмирует фон Лауэ: «завышенные притязания, оспариваемые достижения, вводящая в заблуждение статистика и ужасающие человеческие издержки «социалистической индустриализации» в Советской России. были как правило приписаны ... большевистской теории и практике. Поэтому столь удивительно обнаружить критику первых пятилеток, предвосхищенную в почти тождественных выражениях, в нападках на более раннюю политику быстрой индустриализации в России, которая связана с именем Сергея Витте, царского министра финансов в 1891-1903 гг. Он также выставлял напоказ внешне впечатляющие результаты и сомнительные цифры, и он тоже был вынужден взыскивать страшные жертвы с народного благосостояния ... Несмотря на глубокие различия между советской системой и эрой Витте (они должны остаться неизложенными в данной статье), видимо, существует внутренняя преемственность, указывающая на более фундаментальные потребности и глубокие трагедии,

64

с которыми отсталые страны с сильными националистическими и империалистическими тенденциями должны неизбежно столкнуться в процессе безудержного развития их ресурсов [51, рр. 425-448].

Интересно, что Энгельс каким-то образом предвосхитил этот вердикт в приведенном выше письме к Вере Засулич. «Подаст ли сигнал та или иная фракция, произойдет ли это под тем или иным флагом, для меня не столь уж важно, - писал Энгельс и далее продолжал - «.... люди, которые подожгли фитиль, будут подхвачены взрывом, который окажется в тысячу раз сильнее их и будет искать себе выход там, где сможет, в зависимости от экономических сил и экономического сопротивления..Люди, хвалившиеся тем, что сделали революцию, всегда убеждались на другой день, что они не знали, что делали, - что сделанная революция совсем непохожа на ту, которую они хотели сделать» [46, с.263].

В пророчестве, которым он заканчивает письмо - «... стоит в такой стране начаться 1789 году, как за ним не замедлит последовать 1793 год» [46, с.263] - Энгельс серьезно игнорировал то, что Маркс предсказал много лет назад, говоря о явлении, которое «всегда обнаруживается в истории. Устаревшее стремится восстановиться и упрочиться в рамках вновь возникших форм» [52].

Тенденция к самодержавию была возобновлена, как Витте надеялся, лишь с тем отличием, что при Сталине оно достигло гротескных высот, которые стали возможными благодаря уничтожению промежуточных слоев общества.

Наконец, система международных отношений, наиболее подходящая для интересов обеих общественных моделей - Витте и Сталина, - была системой, основанной на постоянной конфронтации враждебных блоков. Когда Н.С. Хрущев взял курс на ликвидацию последствий сталинского режима, стал актуальным термин «сосуществование» капитализма и социализма. Фактически, это было (даже в формулировке) возвращением к внешней политике В.И. Ленина, продолжавшейся при министре иностранных дел Г.В. Чичерине, пока он не был уволен И.В. Сталиным в 1930 году. Конечно же, и проект Кеннеди-Хрущева по прекращению холодной войны и политики межблокового противостояния был прерван убийством первого и последующим падением последнего. Хотя возвращения к сталинскому режиму не последовало, международные отношения парили над порывами разрядки вплоть до окончания холодной войны М.С. Горбачевым. Но затем, однако, его внутренняя программа превращения России в своего рода социальный рынок была свергнута Б.Н. Ельциным, с его крутой деиндустриализацией и социальным разложением.

Примечательно, что одобрительная ссылка на труды и идеи Столыпина периодически всплывает в ходе советской и постсоветской истории России. К примеру, говорится: «Именно во времена Столыпина были разработаны план ГОЭЛРО и проект Днепровской ГЭС, даже если они и назывались по-другому». А известный экономист Александр Чаянов сделал концепцию реформ Столыпина основой новой экономической политики» [53]. Марксистский критик капитализма А.В. Чаянов выступил против сталинской модели объединения крестьян в крупные коллективные хозяйства и изъятия излишков сельского хозяйства, преследуя максимизацию вместо оптимизации (бедствие, которое это принесло сельскому хозяйству России, продолжалось десятилетиями). Его идеи были резко раскритикованы И.В. Сталиным как «защита кулаков». Это обвинение было также выдвинуто против Н.И. Бухарина. Он несколько раз заключался в тюрьму и, наконец, был судим и расстрелян в 1938 году.

Поэтому неудивительно, что В.В. Путин, задачей которого было вытащить Россию из пропасти экономического и социального разорения, к чему ее привел режим Ельцина (презентуемый как «демократический»), проявляет особый интерес к реабилитации П.А. Столыпина в глазах нынешнего поколения. Выступая в 2011 году на большой церемонии, посвященной смерти Столыпина, в Киеве, где он был убит в 1911 году, Путин в присутствии членов российского правительства сказал: Петр Столыпин служил своей стране ... в очень сложный, поистине драматический период в истории России ... Общество искало ответы на вопросы, имеющие принципиальное значение для развития России, в том числе вечный вопрос о собственности на землю. ... Истинный патриот и мудрый политик, он видел, что и.

65

радикальные настроения и. отказ от проведения необходимых реформ были опасны. и что только сильное и эффективное правительство, опирающееся на бизнес и гражданскую инициативу миллионов, могло обеспечить прогрессивное развитие событий. развитие и гарантия спокойствия и стабильности ... Более того, он ... никогда не боялся принимать решения, которые считались непопулярными. Петр Столыпин ... также начал масштабные перемены практически во всех сферах жизни в России. Он считал, что главной целью было устранить все препятствия и ограничения для развития производительных сил ... Он создал основы социальной политики в России, реформировал государственные институты и правительственные учреждения и обеспечил впечатляющий рост промышленности и промышленный прорыв. ... Последним по времени, но не последним из его достижений была аграрная реформа, которая имела ошеломляющий потенциал. ... Это был Столыпин, который сказал: «Дайте России 20 лет внутреннего и внешнего мира и спокойствия, и она изменится до неузнаваемости».

Путин объявил о возведении памятника убитому государственному деятелю (который будет оплачиваться «членами кабинета, и не только членами кабинета, [которые] должны будут направлять по меньшей мере месячную зарплату на памятник Столыпину»), в том же самом месте, где памятник, установленный после его убийства, был снесен после 1917 года, когда Столыпину припомнили его беспощадные репрессии эпох революции 1905/6 годов [54].

7. Техника и непосредственные последствия убийства П. Столыпина.

В начале 1911 года, по сомнительной законности указу царя, Столыпин осуществил дальнейшую серию реформ, которые были отклонены законодательными органами. В результате, его позиции среди основных партий в Думе были серьезно ослаблены. Его враги, включая влиятельную придворную камарилью, удвоили свои усилия, чтобы избавиться от него. «Было много тонких сигналов, которые опытный глаз мог различить, улавливая близость опалы министра. Сам Столыпин же не был введен в заблуждение изменением отношения к нему» [55]. Тем не менее, не являлось предрешенным то, что царь, отклонив предложение Столыпина об отставке после конституционного затруднения и выразивший ему доверие, не уволил бы его. Кроме того, можно лишь догадываться о том, какое влияние Столыпин сохранил бы, учитывая, что Коковцев - его преемник на посту премьер-министра, а также министр иностранных дел Сазонов (его зять) продолжали его внешнюю политику. Его отсутствие на политической сцене в течение последующих трех лет, безусловно, было очень кстати для сторонников политики Антанты.

Мысль о том, что его убийство было работой Охранного отделения, вовсе не является продуктом теоретиков заговора наших дней, а являлась предметом обширных слухов уже в то время. Следует помнить, что подобное вмешательство охранки в политический процесс в царской России не было воспринято общественным мнением того времени как невозможное. Охранное отделение на протяжении многих лет нанимало тысячи агентов-провокаторов в подполье, особенно в террористических организациях. Случай с Азефом, который работал на охранку в качестве начальника террористической секции эсеров (и регулярно предоставлял начальнику полиции Зубатову подробности предполагаемых убийств), является только самым известным из многих подобных.

Действительно, в случае П. Столыпина тайная полиция сыграла крайне подозрительную роль. Д.Г. Богров - убийца, который несколько лет работал агентом секретной полиции в террористической организации ПСР, сообщил своему начальнику полиции о запланированном покушении на П.А. Столыпина. В нарушение действующей процедуры ему было разрешено присутствовать на торжествах в присутствии премьер-министра. Генерал Александр Спиридович - начальник секретной личной полиции, отвечавшей за защиту Николая, в двухтомном труде, опубликованном в Париже в 1929 году, рассказывал, что Столыпину было не по себе от того, что он заметил в отношении мер безопасности, и он послал генерала запросить у начальника Киевского охранного отделения Н.Н. Кулябко, который подтвердил, что Богров отослан в соответствии с приказом. На самом деле Кулябко не удосужился удостовериться, что этот человек был отослан. А.И. Спиридович писал: «Выстрел,

66

который затем отразился громким эхом, доказал, что приказ фактически не выполнялся. Как все это произошло? Кто мог пустить Богрова в театр? «Я вижу!». Я вдруг сказал себе, это объясняет все эти таинственные разговоры и все эти перешептывания ...». На следующее утро расстроенный царь опустился на колени у столыпинской больничной койки и повторил слова «прости меня». Столыпин умер через четыре дня. Богров был повешен через 10 дней после убийства. Судебное расследование было позднее приостановлено по приказу царя. «Это породило предположения, что убийство планировалось не левыми, а консервативными монархистами, которые боялись столыпинских реформ» [56].

То, что тогда лучшие политические деятели думали об этих событиях, можно, в частности, почерпнуть из того, что современный писатель и журналист Оссендовский сообщал, если верить ему, о Витте и Столыпине в своей книге, появившейся в Париже после большевистской революции. «Адская машина» была помещена в дымовую трубу кабинета Витте, чтобы взорваться при отоплении, но была обнаружена вовремя трубочистом. Направляя запросы в Охрану, он узнал, что попытка была одобрена новым премьер-министром Петром Столыпиным. После этого он решил, как гласит эта история, не стремиться снова к высокой должности, а посвятить себя только работе Государственного совета (Законодательная верхняя палата). Затем автор продолжает: «Однажды я стал свидетелем очень увлекательного разговора между бывшим и действующим премьер-министром. Встреча состоялась в фойе Государственного совета: «Ваше превосходительство!», - начал разговор Витте. «Можете ли вы сказать мне, когда полиция расследует двойную попытку с помощью адской машины против моей личности?» Столыпин посмотрел на Витте с подозрением и ответил: «Вы знаете, граф, что следствие продолжается. После его завершения результаты будут сообщены Прокурору, который немедленно уведомит вас». «Я думаю, - продолжил Витте, - что дело довольно загадочное и должно быть достаточно интересным, чтобы правительство поторопилось с его разъяснениями». «Задетый этим Столыпин, взволнованно воскликнул: «Как вы думаете, граф, я ненормальный или преступник?». «Позвольте мне, Ваше Превосходительство, не отвечать на этот ваш вопрос», - решительно ответил Витте с насмешливой улыбкой. И, отвернувшись от премьер-министра, он оставил его бледным от ярости.

Что касается убийства Столыпина, то автор говорит следующее: «Как мог убийца войти в театр, все билеты в который раздавались индивидуально чиновникам и самым известным киевлянам, и все входы в который охранялись жандармами, столичной и тайной полицией и военными? За убийством были руки Курлова и Белецкого, за ними стояли аристократические латифундисты и старое землевладельческое дворянство» [57].

В целом, описанные выше политические убийства стали первыми звеньями в той цепи событий, которые обусловили изменения в соотношении сил противников и сторонников войны и положили начало роковому развитию июльского кризиса 1914 года.

Литература и источники

1. Simpson, F.A. Louis Napoleon and the Recovery of France. London, 3d ed. 1965.

2. Goodspeed, D.J. The German Wars. Houghton Mifflin, Boston, 1977.

3. Sulzberger, C.L. The Fall of the Eagles. Crown Publishers, New York, 1977.

4. Dusan T. Batakovic. Storm over Serbia. The Rivalry between Civilian and Military Authorities (1911-1914)/ Institute for Balkan Studies - Serbian Academy of Sciences and Art Belgrad. citing Vucinich, Serbia between East and West, p. 321 n.

5. Jaksch, W. Europe's Road to Potsdam. Thames & Hudson, London, 1963.

6. Fay, S.B. The Origins of the World War, new ed., NY, Macmillan, 1934, vol. I-II.

7. MacKenzie, David. Apis, The Congenial Conspirator. The Life of Colonel Dragutin T. Dimitrijevic.

8. Gavrilovic, Stoyan. New Evidence on the Sarajevo Assassination // Journal of Modern History, December 1955.

9. Lafore, Laurence. The Long Fuse: An Interpretation of the Origins of World War I, Philadelphia, 1971.

10. Taylor, Edmond. The Fall of the Dynasties the Collapse of the Old Order 1905-1922, Garden City, New York, 1963.

11. More recent references do not add much, such as memoirs of the Russian Charge d'Affaires in Belgrade, Basil de Strandman, who took office after the sudden death of Nikolai Hartwig in July 1914, recently translated from Russian: Vasilij Strandman, Balkanske uspomene, (Balkan Reminescences) vol. I, part 1-2 (Belgrade: Zagor, 2009).

12. Viktor Artamanov's. "Erinnerungen an meine Militarattachezeit in Belgrade", were published in Berliner Monatshefte (July and August 1938).

13. Wayne Wucinich's review of Collection of Serb Documents of June-July 1914 // The Journal of Modern History. vol 55/1 March 1983.

14. Sazonov, S. Fateful Years 1909- 1916, Fredrick Stokes Co., New York, 1928.

67

15. Rosen, R.R. Forty Years of Diplomacy, George Allen & Unwin, London, 1922, vol. II.

16. Solzhenitsin, quoted by Daniel J. Mahoney, Aleksandr Solzhenitsyn: The Ascent from Ideology, 2001.

17. Gurko, V.I. Features and Figures Out of the Past, ed J.E. Wallace Sterling et al., Hoover Lib, Publication 14, NY 1939, 1967.

18. Stolypin's Reforms in Revolutionary Russia// www.portalus.ru/modules/english_russia/print.php

19. Korros, Alexandra S. A Reluctant Parliament: Stolypin, Nationalism and the Politics of the Imperial State Council 1906-1911, 2002.

20. Porter, T.E. The Zemstvo and the Emergence of Civil Society in Late Imperial Russia 1867 - 1917. San Francisco, Edwin Mellen Press, Ltd. 1991.

21. Ascher, Abraham. P.A. Stolypin: The Search for Stability in Late Imperial Russia, Stanford University Press, 2001.

22. quoted by Porter, T. E., op. cit.

23. Gitermann, V. Gesch Russlands III, Buechergilde Guttenberg, Zuerich, 1949.

24. David McLaren and MacDonald. United Government and Foreign Policy in Russia 1900 to 1914, Harvard, 1992.

25. Michael Freiher von Taube. Der grossen Katastrophe entgegen, Georg Neuner, Berlin u. Leipzig, 1929.

26. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Изд. пятое. Т.28. - М., 1962. - С.669.

27. Middlemas, Keith. The Life and Times of King Edward VII. Doubleday, New York, 1972.

28. Barnes, Н.Е. The Genesis of the World War. New York 1926.

29. Ular, A. Russia from Within, London, 1905.

30. Dillon, E.J. The Eclipse of Russia, London-Toronto, 1918.

31. Soroka, Marina. Britain, Russia and the Road to the first World War: the Fateful Embassy of Count Aleksandr Benckendorf 19061911, Farnham, 2011.

32. Bestuzhev, I.V. Russian Foreign Policy in Februar- June 1914 // Z. Laqueur & G.L. Mosse (ed), 1914: The Coming of the First World War.

33. Barnes, quoting E. Morel, op. cit., pp. 140-1.

34. Von Laue, T.H. Sergei Witte and the Industrialization of Russia. NY, 1969.

35. Gurko, V.I. Features and Figures of the Past, NY, 1967.

36. Witte, S. "Save Russia by Rapid and Forceful Industrialization", Memorandum in A.E. Adams (ed.), Imperial Russia After 161, Boston, 1968.

37. McKay, J.P. Pioneers for Profit, Chicago, 1970.

38. Lyashchenko, P. History of the National Economy of Russia, NY, 1949.

39. Crisp, O. Studies in the Russian Economy Before 1914, London, 1976.

40. Florinsky, M.T. Russia - A History and Interpretation, II, NY, 1968.

41. Фурсенко А.А. Парижские Ротшильды и русская нефть // Вопросы истории. -1962. - №8.

42. Kochan, L. Russia in Revolution 1890 - 1918. London, Paladin 1971. p. 51-52.

43. Pushkarev, S. The Emergence of Modern Russia 1801-1917, NY, 1966.

44. Pares, B. The Fall of the Russian Monarchy, NY, 1939.

45. Robinson, G.T. Rural Russia under the Old Regime, L.A. 1967.

46. Письмо Энгельса В. Засулич 23 апреля 1885 года //Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1964. Т. 36. С. 260-263.

47. Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1964. Т.22.

48. Porter, T.E. The Zemstvo and the Emergence of Civil Society in Late Imperial Russia 1867 - 1917. San Francisco, Edwin Mellen Press, Ltd. 1991.

49. "The Impending Catastrophe and How to Avert it" // www.marxists.org/archive/lenin/works/1917/ichtci/index.htm

50. Lewin, Moshe. Political Undercurrents in Soviet Economic Debates, Pluto Press, London, 1975.

51. Von Laue. The High Cost and the Gamble of the Witte System: A Chapter in the Industrialization of Russia // The Journal of Economic History, Vol.13/ 04 / Fall 1953 pp. 425-448.

52. Письмо Маркса Фридриху Больте 23 ноября 1871 года //Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. Изд. 2-е. М., 1964. Т.33. С. 279.

53. Pozhigailo, Pavel. President of the Stolypin Heritage Foundation, nkfood.wordpress.com/.../alexander-chayanov-the-peasant-economy

54. Sean's Blog Russia Yesterday, Today, Tomorrow.

55. www.alexanderpalace.org/palace/-1911-kiev.htm

56. General Alexander Spiridovitch. Les Dernieres Annees de la Cour de Tzarskoe Selo, Payot, Paris, 1929) // www.alexanderpalace.org/palace/--1911-kiev.htm

57. Ossendowski, Ferdinand. Witte, Stolypin, and Goremykin, transl. F.B. Czarnomski, 1921.

ВАГНЕР ИГАЛ - кандидат исторических наук, независимый исследователь (Кармиель, Израиль) WAGNER, YIGAL - Ph.D. in History, Independent Researcher (Israel, Carmiel) (info@mail.ru).

УДК 94(47).08:351.853(470.332)

ЗАХАРОВ С.В.

К ИСТОРИИ АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ НАХОДОК В СМОЛЕНСКОЙ ГУБЕРНИИ (ВТОРАЯ ПОЛОВИНА XIX - ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА XX ВВ.)

Ключевые слова: Смоленская губерния, археологические раскопки, археологические находки, клады, музееведение, музей Тенишевой.

В статье проведен анализ археологической, научно-исследовательской и кладоискательской деятельности на территории Смоленской губернии в XIX - первой половине XX вв. Рассмотрена деятельность основных