CC BY
64
В конце 2010 г. скончался наш коллега - историк, публицист, автор трудов по истории русской эмиграции Иван Петрович Савицкий (22.12.1937, Прага - 23.11.2010, Прага). Иван Петрович - сын одного из основателей теории евразийства Петра Николаевича Савицкого - прожил нелегкую жизнь. Он окончил историческое отделение Философского факультета Карлова университета, но из-за репрессий в отношении отца долгое время был лишен возможности публиковаться; работал библиотекарем в Славянской библиотеке. Некоторое время в конце 1980-х И.П. Савицкий был сотрудником Института философии ЧСАН, а после событий рубежа 1980-1990-х, изменивших жизнь страны, в 1990 г. был назначен директором Европейского центра свободного времени и образования, переименованного в Европейский центр по воспитанию в духе прав человека под эгидой ЮНЕСКО. С 2000 г. работал в редакции журнала «Русское слово», опубликовал три монографии и большое количество статей в чешских и иностранных изданиях, том числе печатался в журнале «Славяноведение». Как даль памяти этому прекрасному ученому и человеку предлагаем читателю фрагмент его, к сожалению, оставшейся незаконченной статьи.
(Е.П. Серапионова)
Иван Савицкий
(Чехия)
Путь к войне
Abstract:
Savitsky I. Path to the war.
The article discusses the causes of the World War II. The Treaty of Versailles is often cited as the root cause and the conclusion of the Molotov-Ribbentrop Pact in August, 1939 - as the direct push. However, the root cause of the new war in Europe could have as well been the former Allied Powers rejection of the most important provisions of the Versailles Treaty and the formation of a defensive alliance with the Soviet Union. The article proves it persuasively.
Ключевые слова: Вторая мировая война, Версальский договор, пакт Молотова-
Рибентропа, Антанта, Парижская мирная конференция, причины войны
Когда рассматриваются причины Второй мировой войны, часто в качестве первопричины приводится Версальский договор, а в качестве непосредственного толчка - заключение пакта Молотова-Риббентропа в августе 1939 г.
Однако, с таким же успехом можно утверждать, что первопричиной новой войны в Европе был отказ держав бывшей Антанты от важнейших положений Версальского договора н заключения оборонительного союза с СССР.
И вот почему.
Цели Парижской мирной конференции
Все французы и англичане мечтали о том, что «Великая война» навсегда покончит с войнами (хотя бы в Европе, колониальные войны не в счет). Более того, даже большинство населения разваливающейся Австро-Венгрии и многие в побежденной Германии мечтали о том же. Об этом говорил и заокеанский миротворец, американский президент Вудро Вильсон, хотя американцев этот вопрос волновал меньше. Никто из политиков не мог игнорировать эти пожелания десятков миллионов.
Но в Париже собрались только победители (и «присоединившиеся», но их никто не слушал), а в странах победоносной коалиции пропаганда четыре года усиленно твердила, что единственным виновником войны была Германия и ее сателлит - Австро-Венгрия, и ей поверили. Правда, где-то на окраине Европы появился неожиданный возмутитель спокойствия - коммунистическая Россия, однако сильные мира сего были уверены, что московские фанатики долго продержаться не смогут; и Россия вообще надолго вышла из строя великих держав. И, слава Богу!
Таким образом, главный вопрос мирной конференции в значительной мере свелся к созданию гарантии для Франции (и Бельгии), что они вновь не станут объектом германской агрессии. Так считали не только премьер-министр Франции «Тигр» Клемансо и президент Раймон Пуанкаре, но и лидеры Англии и США. Еще через десять лет Черчилль констатировал: «Непропорциональность национального могущества Германии и Франции была и остается до сих пор главной проблемой мира».
Но нельзя забывать, что понимание гарантий безопасности Франции «на века» разнилось у представителей «великой тройки» чрезвычайно. Клемансо и Пуанкаре, помнившие катастрофический разгром Франции Наполеона III в 1870 г. и коронование первого императора новой Германской империи 18 января 1871 г. в Зеркальном зале Версальского дворца, считали оптимальным не только ликвидацию политического строя Германской империи, но и новое расчленение ее на «земли», объединенные в империю только в 1871 г., причем к неудовольствию многих.
Объединенная Германия во многих отношениях начинала походить на расширенную Пруссию. Во-первых, Пруссия в рамках Германии непрерывно разрасталась, и это нравилось далеко не всем. Сильнее всего это чувствовалось в западных провинциях, присоединенных к Пруссии постановлением Венского конгресса 1815 г. Преобладавшие там католики считали, что вхождение в Пруссию означало «чуждое протестантское владычество». Уже в феврале 1919 г. самый молодой тогда обер-бургомистр крупного города в Германии, бургомистр Кельна Конрад Аденауэр созвал совещание шестидесяти обер-бургомистров и депутатов Национального собрания и Ландтага Пруссии.
В своей вступительной речи организатор подчеркнул, что крушение, сейчас бы мы сказали, вероятно, авторитарной власти (Hegemonialmacht), является неизбежным следствием прусской системы. В глазах противников Пруссия является «злым духом Европы», страной, «которой правит воинственная, безответственная, военная каста и юнкерство» (прусские помещики). По Аденауэру, из этого вытекает, что долее терпеть господство Пруссии над остальными землями Германии невозможно. Пруссия должна быть разделена, и западные земли Германии должны образовать «Западногерманскую республику». Таким образом, «станет невозможной власть Пруссии, где царствует восточный дух и милитаризм, над Германией». При таких условиях, конечно, новая республика должна войти в федерацию немецких земель.
Были и более радикальные попытки полного отделения от Германии отдельных западных земель в качестве независимых республик. Так, 1 июня 1919 г. в Висбадене была провозглашена «независимая Рейнская республика», однако роковой для ее судьбы стала, видимо, прямая поддержка сепаратистов со стороны французских оккупационных властей. Существующая администрация не желала сдавать дела и передавать общественные здания самопро-возгласившимся новым властям, и недолгий перевес в происходящих тут и там стычках обеспечивали сепаратистам французские штыки. Но вскоре французское командование убедилось в маломощности сепаратистов и объявило о своем нейтралитете. После этого немецкая полиция смогла привести в исполнение ордер на арест неудачливого претендента на пост президента нового государства, обвиненного Берлином в государственной измене. Впрочем, его вскоре выпустили. Центростремительные силы оказались намного сильнее центробежных, престиж которых был подорван сотрудничеством с оккупантами, и центральные власти решили без нужды не осложнять и без трго чрезвычайно сложную обстановку.
Еще сильнее, чем в прирейнских областях, сказывался сепаратизм в Баварии. Мюнхен даже опередил Берлин в развитии ноябрьской революции в Германии: Курт Эйснер объявил о низложении Людовика Ш Виттельсбаха и превращении Баварии в независимую республику на заседании Мюнхенского совета рабочих и солдатских депутатов уже в ночь на 8 ноября 1918 г., тогда как Германская республика была в Берлине провозглашена только 9 ноября. Такая возможность была заложена в организации Германской империи, которая сохранила по меньшей мере формально широкую автономию земель, включая сохранение ограниченной власти местными династиями, не вошедшими в состав Пруссии по воле Священного союза или в результате войн с Данией, Австрией и Францией.
Вина за то, что эта возможность не была использована, лежит прежде всего на самой Франции. Окружение президента Пуанкаре было склонно поддерживать сепаратистов Рейнландии военной силой, но это только компрометировало их в глазах немцев, которые были недовольны прусским владычеством, но еще гораздо больше не любили французских оккупантов. Клемансо на словах приветствовал баварскую инициативу Эйснера, но реальной поддержки не оказал, понимая, что англосаксы на это вряд ли пойдут. Но даже не это, пожалуй, было главным. Дело было в том, что единственной формой эффективной поддержки сепаратистов было снижение репараций отколовшимся государствам, свалив всю вину на прусского короля и германского императора в одном лице. Но снизить объем репараций не позволяло общественное мнение, даже если бы французские лидеры этого хотели, а и они желали получить возможно больше на восстановление разоренного севера Франции и обезлюдевших полей на юге.
Не прошел и вариант, который предложил и отстаивал верховный главнокомандующий союзными войсками французский маршал Фош - провести границу Германии по Рейну. На это не шла прежде всего Великобритания.
Еще бы! Черчилль в «Мировом кризисе» вспоминал, что прямо в день подписания перемирия он беседовал с премьером: «Не было ощущения, что дело сделано. Напротив того, Ллойд-Джордж ясно сознавал, что ему предстоят новые и может быть еще большие усилия. Мое собственное настроение было двойственным: с одной стороны, я боялся за будущее, с другой - хотел помочь разбитому врагу. Мы говорили о великих качествах германского народа, о той странной борьбе с народами, населяющими три четверти земного шара, которую он выдержал, о том, что восстановление Европы без помощи Германии невозможно».
Но как сотрудничать с Германией, если отобрать у нее, помимо прочего, Кельн, Бонн, Кобленц, лежащие на левом берегу Рейна? Англичане хотели равновесия, а отнюдь не превосходства Франции на континенте.
Но Ллойд Джордж не мог реализовать полностью свою политику. В декабре 1918 г. в Британии были всеобщие выборы, и Ллойд Джордж хотел во чтобы то ни стало в них победить, даже вопреки значительной части собственной партии.
Как менялись установки премьера в реакции на настроения избирателей хорошо показал Дж. М. Кейнс в своей нашумевшей книге «Экономические последствия мира», которая стала первым шагом к его мировой славе. Но об этом позже, пока лишь используем его изложение изменений установок Ллойд Джорджа. В предвыборном манифесте 22 ноября он и Бонар Лоу (лидер консерваторов, сам Ллойд Джордж был либералом) заявляли, что «нашим первым делом должно быть заключение справедливого и прочного мира и тем самым создание основ новой Европы, в которой бы поводы для новой войны были навсегда исключены». Как в манифесте, так и в речи 24 ноября, накануне роспуска парламента, не было ни слова о репарациях или возмещении причиненного ущерба.
Однако в обществе ходили слухи, что эксперты Сити пришли к выводу, что Германия может заплатить ни больше, ни меньше, а сто миллиардов долларов. Называли, впрочем, и цифры побольше.
Премьер поспешил пойти навстречу общественному мнению и в официальном заявлении о политических целях, опубликованном 6 декабря, подчеркнул, что «все европейские - на это слово делалось ударение, замечает Кейнс, -союзники приняли принцип, что Центральные державы должны оплатить цену войны (the cost of the war) в пределах их возможностей».
Но и это, по мнению Кейнса, еще не было полной капитуляцией премьера. В качестве таковой Кейнс расценивает его Окончательный предвыборный манифест в шести пунктах:
1. Суд над кайзером.
2. Наказание виновников зверств.
3. Полное возмещение ущерба Германией.
4. Британия британцам, социально и индустриально.
5. Лечение инвалидов войны.
6. Более счастливая страна для всех.
«Голосовать за кандидатов коалиции означало распять Антихриста и сбросил. британский национальный долг на Германию», - подытожил Кейнс.
Однако по настоянию президента Вильсона животрепещущие вопросы о границах и репарациях были отодвинуты и первым был разработан и принят статут Лиги наций, которая должна была гарантировать соблюдение мира в мире. При этом из средств воздействия на агрессора выпало вооруженное вмешательство, оставались только экономические санкции. Реальные политики великих держав в большинстве и не думали превращать Лигу в действенный орган, который мог бы связывать свободу их действий. Исключением не был и сам великий миротворец, который предусмотрительно изъял весь американский континент от Огненной земли до Аляски из-под юрисдикции Лиги. Вильсон не сомневался, что там США справятся в одиночку со всеми проблемами. Не верили в возможности Лиги наций, в частности, и французские политики. Нужно было искать более действенных гарантий для Франции.
Обратимся вновь к свидетельству В. Черчилля: «Вильсон надеялся, что Лига наций даст Франции, наравне с другими нациями, гарантию в том, что неприятель не вторгнется в ее пределы. Но французы, несмотря на всю свою готовность воспользоваться покровительством Лиги, искренне не верили в ее могущество. Когда же из проекта договора было изъято заключавшееся в нем раньше условие, предусматривавшее применение вооруженных сил против нарушителя мира, и остался один только финансовый и экономический бойкот, вряд ли можно было спорить со скептическим отношением к этому французов. [...] С этого момента стало ясно, что, требуя от Франции отказа от рейнской границы, необходимо дать ей какую-нибудь другую добавочную гарантию ее безопасности. Ллойд Джордж уже раньше предвидел, что это неизбежно. Он еще более, чем Вильсон, был убежден в опасности подчинения германского населения чужеземному владычеству. Оба - и он, и Вильсон - отказывались обсуждать вопрос о том, чтобы отодвинуть германцев за Рейн, и оба все острее ощущали необходимость найти какие-нибудь другие гарантии безопасности Франции.
Первой и наиболее существенной предосторожностью являлось разоружение Германии, но странным образом маршал Фош и все военные люди Франции относились к этому вопросу апатично. В условия перемирия маршал не включил никаких мер предосторожности в смысле демобилизации Германии и ее разоружения, за исключением требования о сдаче большого количества пушек. По этому поводу говорили, что он не верил, чтобы принудительно общее разоружение могло представлять нечто прочное и длительное, и что поэтому он не желал подписывать свое имя под таким условием, исполнение которого он не мог гарантировать. Он глубоко не доверял никаким заверениям Германии и считал, что какие бы обещания Германия ни давала, она не замедлит создать и вооружить новые военные силы, лишь только ей будет предоставлена свобода действий».
Трудно поверить, что Ллойд Джордж не понимал, что если сохранится экономический и людской перевес Германии, то воссоздать армию можно бу-
дет в три-четыре года (не говоря уже о том, что вооружена она будет новейшим оружием, тогда как союзники будут еще в той или иной мере полагаться на «победоносное» оружие прошлой войны).
Свои виды были и у американцев. О безопасности же Франции они особо не беспокоились. Главным советником и близким другом президента Вильсона был полковник Хаус (впрочем, полковником он в действительности не был, не был даже Хаусом - ему не только присвоили звание для пущей важности, но он сам изменил себе и фамилию с Huis на House, однако, по меньшей мере года три, он был самым влиятельным лицом американской внешней политики). Так вот, именно он объяснил министру иностранных дел Великобритании Бальфуру отказ поддержать французский проект оккупации территории на запад от Рейна следующим образом: «Если мы будем после создания Лиги наций столь глупы, что позволим Германии обучить и вооружить большую армию и, тем самым, позволим ей снова стать всемирной угрозой, то мы заслужим судьбу, которую нам такое неблагоразумие подготовит. Германия будет под подозрением сто лет, если не дольше, и поэтому я рассчитываю на то, что ей не позволят буйствовать как буйно помешанным».
Эти слова стоит запомнить.
Все сказанное происходило до 28 июня 1919 г. - пятой годовщины убийства эрцгерцога Франца Фердинанда - и подписания Версальского договора в Зеркальном зале Версальского дворца. В этот день весь мир узнал, как распорядились западные державы Германией.
Во всяком случае французская программа максимум обеспечения своей безопасности от значительно более сильного соседа выполнена не была, были приняты только полумеры. С этой точки зрения старый маршал (Фошу было в 1919 г. 68 лет) был прав, когда заявил, что Версальский договор - «это не мир, а перемирие на двадцать лет».
Но по-своему был прав и полковник Хаус. Проследить путь к войне мы и постараемся.
В чем виноват и в чем неповинен Версальский договор
Книжное издание Версальского договора 1919 г. насчитывает 242 страницы (включая речи при подписании и выступление Клемансо в Палате депутатов после подписания договора). Сам договор состоит из 435 статей, причем ко многим присовокуплены приложения, разбитые на множество параграфов.
Чего только не содержит этот договор! Начинается он с Пакта Лиги Наций. Затем детально определяются новые границы Германии со старыми и новыми государствами-соседями, приводятся и политические следствия, которые Германия должна признать. Подробно излагается судьба уже бывших немецких колоний и немецких привилегий во внеевропейских странах. Не менее тщательно изложены и ограничения в численности, составе и оснащении немецкой сухопутной армии, морского и воздушного флотов. Авторы озабочены и судьбой военнопленных и воинских захоронений. И это еще не конец.
Театралы утверждают, что если в начале пьесы зритель видит повешенное на стене ружье, оно обязательно должно раньше или позже выстрелить.
Так вот, Версальский договор развесил на стенах новой системы отношений в Европе целый арсенал оружия, от дробовиков до гранатометов. Выстрелило не все, но многое и в разное время.
В нашем «оглавлении» договора мы дошли до седьмой части, названной «Санкции». Начинается она со статьи 227, в которой значится, что союзные и присоединившиеся державы обвиняют Вильгельма II Гогенцоллерна «в грубейшем нарушении международной морали и священного авторитета договоров». Для суда над ним создавался особый трибунал из пяти судей, по одному от США, Великобритании, Франции, Италии и Японии. Державы обращались к правительству Нидерландов с просьбой о выдаче бывшего германского императора и прусского короля.
Но это ружье немедленно дало осечку: правительство Нидерландов отказалось выдать Вильгельма, а позже, в 1926 г., прусский ландтаг даже вернул ему принадлежавшие ему ранее земли, дворцы, ценные бумаги и драгоценности. Столь же тихо и бесславно канули в Лету следующие три статьи, предусматривающие судебное преследование военных преступников более низкого ранга.
Однако вся эта часть была лишь прелюдией к статье 231, открывающей часть «Репарации».
Статья даже получила в литературе собственное название, скажем, по-немецки Кпе§8сЬиЫагЦке1, то есть статья о виновности в войне. Вот ее текст: «Союзные и присоединившиеся правительства заявляют и Германия признает; что Германия и ее союзники несут ответственность за все разрушения и потери, понесенные союзными и присоединившимися правительствами и их гражданами в результате войны, к которой их вынудила агрессия Германии и ее союзников».
Немецкие представители, вызванные в Версаль на пленарное заседание, были ошеломлены жесткостью требований победителей. В своем ответе руководитель делегации, в то время министр иностранных дел в кабинете Шейде-мана Брокдорф-Ранцау напал прежде всего на этот пункт. «От нас требуют, чтобы мы признали себя единственными виновниками войны: подобное признание было бы в моих устах ложью», - заявил Брокдорф-Ранцау. Он признавал часть вины за Германией, но далеко не всю. Не преминул он, конечно, вспомнить русскую мобилизацию, которая послужила для Германии поводом объявить России войну. Так как ни советское, ни антисоветские правительства не были допущены на мирную конференцию, сбросить на Россию основную вину было весьма выгодно. Однако представитель Германии этим не ограничился. Он подчеркнул также, что хотя немцы и допускали иногда военные преступления, но аналогичные преступления совершали и союзники, напомнил, что перемирие, а, следовательно, и последующий мир, были приняты на основании условий, которые были очерчены в четырнадцати пунктах Вильсона и некоторых его последующих выступлениях, но договор вышел далеко за
их рамки. В целом, выступление Брокдорфа-Ранцау победители посчитали заносчивым, пресса стран-победителей особенно отмечала, что немецкий представитель говорил сидя, а президент Вильсон посчитал его даже «отвратительным».
Тем не менее это выступление стало началом Кпе£8с1ш1с1(1еЬа1е - споров о виновности за войну, которые вскоре легли в основу ОокЬви^з^епёе - легенды об «ударе ножом (буквально „кинжалом") в спину», который привел к поражению Германии.
Эти дебаты и легенды широко использовались гитлеровской пропагандой и связывают прочнее другого Версальский договор с развязыванием Второй мировой войны.
Нет сомнения, что в идеологическом плане Версальский договор не раз и с успехом использовался во внутриполитической борьбе в Германии, но с другой стороны нетрудно заметить, что в некоторые периоды эта проблематика отодвигалась далеко на задний план и вновь выступала на передний план в совершенно других контекстах.
Но вернемся к 1919 году. Выступление Брокдорфа-Ранцау отвечало переживаниям значительной части немцев. Его начальник, Шейдеман, выражался не менее категорично. «Пусть отсохнет рука у того, кто подпишет такой договор!» - восклицал он патетически.
Однако делать-то было нечего. Ноябрьская революция в Германии была ничуть не более способна немедленно создать новую армию, чем Февральская или Октябрьская революции в России, а старая армия развалилась. Опыт Троцкого на переговорах с Германией и Австро-Венгрией в Брест-Литовске уходить, не подписывая явно неравноправного мирного договора, но и боевых действий не возобновляя, себя явно не оправдал. Подписывать пришлось Советской России, не было выхода и у Германии. Уйти пришлось лишь правительству, которое слишком категорично утверждало, что такой договор подписывать нельзя. 20 июня подал в отставку Брокдорф-Ранцау, 21 июня Шейдеман, а 22 июня Национальное собрание большинством 237 голосов против 138 приняло решение договор подписать...
28 июня пышный акт подписания состоялся.
Несмотря на дотошную детальность некоторых статей, касающихся прежде всего вооружений и организации вооруженных сил, натуральных поставок или торгового флота, самые роковые для Германии вопросы - о границах и репарациях - решены не были. Пресловутая статья 231 постулировала ответственность Германии за все разрушения и, следовательно, вознаграждение за убытки. О каких цифрах могла идти речь?
Самые страшные бои происходили на севере Франции. Там было разрушено 220 тысяч домов, а 120 тысяч - значительно повреждено, было разрушено 60 тысяч километров грунтовых дорог и 5 600 километров железнодорожного полотна, очень пострадала развитая сеть водных путей, отступающими немецкими войсками были уничтожены угольные шахты, изрезаны бесконечными окопами, усеяны воронками, засорены металлом два миллиона гектаров
сельскохозяйственных угодий, государственный долг Франции за военные годы возрос с 6,6 миллиардов долларов до 30,5. Это не говоря уже о 1 400 тысячах убитых французах и без малого полумиллионе увечных.
При этом Франция, конечно, была не единственной страной, требовавшей репараций. По степени разрушений на втором месте была Бельгия (если не считать Россию, которая практически выпала из поля зрения парижских миротворцев, к тому нее львиная доля разрушений приходилась на территории восстановленных или новообразованных прибалтийских государств и Польши), затем Великобритания, разрушения в которой были невелики, но военные займы огромны, а людские потери значительны.
Так что обсуждение начиналось в прессе и кулуарах с цифр порядка 500 миллиардов золотых марок. К этому времени золотых марок уже в физическом виде почти не оставалось, да и времена золотого стандарта медленно подходили к концу. Во всяком случае на время войны он отменялся повсеместно, а восстанавливался после войны разновременно в разных странах. К тому •же часть репараций должна была возмещаться товарами. Это исключало простой пересчет. Чтобы представить себе, о каких суммах реально шла речь, напомним, что за доллар в 1913 г. давали в среднем 4,2 марки, за фунт стерлингов 20 марок, а в пересчете на современную валюту золотая марка будто бы равна почти 5 евро. Пусть будет четыре (все пересчеты валют во времени весьма условны, исходя из оценок покупательной способности, они не могут однозначно учесть изменений в потребительской корзине). Тогда мы получим исходную цифру в 2 биллиона евро. Госбюджет современной Германии на 2009 г. предполагал расходы в сумме 290 миллиардов евро.
Эксперты союзных делегаций понимали, что журналисты и политики уж слишком замахиваются, но прийти к общему решению Не смогли. В договоре поэтому было записано только то, что размер репараций определит репарационная комиссия союзников, а Германия должна выплатить ту сумму, которую комиссия установит.
29 января 1921 г. комиссия определила общую сумму репараций в размере 226 млрд. золотых марок, которую Германия должна была выплатить в течение 42 лет. Ежегодные платежи определялись в 2 млрд. золотых марок в 1921 — 1923 гг., в 4 млрд. - 1923 - 1925 гг., а затем возрастали до 6 млрд.
Однако победители несколько подобрели и разрешили немцам представить свои соображения по репарациям на Лондонской конференции в феврале-марте 1921 г.
1 марта началось обсуждение репараций. Министр иностранных дел Германии В. Симоне отказался принять репарационный план союзников и огласил немецкие контрпредложения: общая сумма репараций сводится к 50 млрд., причем 20 мирд. уже будто бы выплачено. Для выполнения оставшихся обязательств Германии требуется еще крупный международный заем. Такие предложения были победителями восприняты как провокация и их отказались даже обсуждать не только Антанта, но даже американцы. После непродолжительных попыток найти приемлемый компромисс конференция окончилась
ничем. Это означало, что Германия встала на путь открытой конфронтации с Антантой. 8 марта союзники провели оккупацию 3-х немецких городов (Дуйсбург, Рурорт, Дюссельдорф).
В конце апреля 1921 г. открылась 2-я Лондонская конференция союзников, в работе которой Германия участия не принимала, но союзники сами снизили общий объем репараций до 132 млрд. золотых марок и потребовали от Германии до 11 мая принять решение конференции. В противном случае они угрожали 12 мая расширить зону военной оккупации в Руре. Правительство Ференбаха подало в отставку.
Новый кабинет возглавил лидер левого крыла партии Центра Иозеф Вирт, сторонник «политики выполнения» Версальского мирного договора, сколь тяжелы бы не были условия. Его соратником в этом деле стал Вальтер Ратенау. Однако многих весьма влиятельных лиц не устраивала нормализация отношений между Германией и Антантой, причем, эти люди были как в Германии, так и во Франции.
В Германии углубления кризиса добивался прежде всего Гуго Стиннес, крупнейший немецкий промышленник, «новый император Германии», уже 15 декабря 1918 г. заключивший соглашение от имени крупных предпринимателей с представителями профсоюзов о введении восьмичасового рабочего дня и создании рабочих комитетов на предприятиях. Стремясь воспрепятствовать развитию революции в Германии и достижению «социального мира» даже ценой немыслимых еще несколько месяцев тому назад уступок рабочему движению, он в то же время всячески стимулировал «политику катастроф» в отношениях с победителями. Крупный конфликт должен был сплотить немцев и направить их ненависть вовне, а заодно и показать западным воротилам, насколько невыгодно лишаться немецких партнеров для их же экономического развития.
Его «союзником» по ту сторону баррикады - союзником в стремлении максимально обострить конфликт, хотя и с прямо противоположными целями, был Раймон Пуанкаре.
В период Парижской мирной конференции Раймон Пуанкаре был еще президентом (с 1913 г.) и волей-неволей должен был уступить первенство в переговорах премьеру Клемансо. Срок его президентских полномочий истек 18 февраля 1920 г. и Пуанкаре сразу активизировался во внешней политике, поначалу как председатель репарационной комиссии французского сената, а с 15 января 1922 г. как премьер. Именно с этого времени многие начали понимать, что позади остались не только времена «уступчивого» Аристида Бриана, но что и политика «Тигра» Клемансо может показаться безобидной в свете действий Пуанкаре, недаром уже давно, еще до начала Великой войны, прозванного «Пуанкаре-война». Тогда воевали еще только на Балканах, но Пуанкаре готовил большую войну, в которой думал взять реванш за Седан 1870 г.
Жесткая политика Пуанкаре, требовавшего точного выполнения всех продиктованных условий мира, была лишь средством для достижения далеко идущих целей. Воспользовавшись задержкой поставок леса и угля в счет ре-
параций (до сих пор идут споры, было ли отставание действительно существенным или нет), Пуанкаре отдал приказ оккупировать Рурский бассейн, причем, ему удалось привлечь к операции и бельгийскую армию. Это произошло 11 января 1923 г.
А 13 января 1923 г. германский рейхсканцлер В. Куно выступил в парламенте по поводу оккупации Рура французскими и бельгийскими войсками. Канцлер подчеркнул, что войска вошли во всеоружии, как в боевой обстановке, однако в ноте, переданной в германский МИД 10 января французским послом и бельгийским поверенным в делах, значится, что вводится лишь ограниченное количество солдат, которые должны обеспечить нормальную работу французских инженеров, призванных следить за точным исполнением установленных поставок угля и дерева. Заглянем в стенограмму заседания.
«Французское правительство в своей ноте заявляет, - продолжал канцлер, - что в настоящее время оно не думает приступать (Слушайте! Слушайте! И возгласы: В настоящее время!) к военной операции или оккупации политического характера и использует ограниченный контингент солдат в поддержку работы французских инженеров при немецких промышленных и транспортных службах. Никаких затруднений, никаких изменений в нормальной жизни населения не должно последовать, (Смех) оно может спокойно и в полном порядке продолжать работать. Французское правительство заявляет, что рассчитывает на добрую волю германского правительства и всех соответствующих органов».
Затем канцлер напомнил о красивых словах, сопровождавших заключение мирного договора, на который и теперь ссылается французское правительство, словах о прочном, справедливом и долговечном мире. О великой программе умиротворения, равноправия и самоопределения наций, из которого этот мир должен был исходить. Но вот...
«Против насилия по отношению к безоружному народу германское правительство заявляет перед всем миром страстный протест (бурное Браво).
Мы не можем оказать сопротивление этому насилию. Но мы не желаем примириться с нарушением мира и тем паче не намерены способствовать осуществлению французских замыслов (вновь бурное одобрение).
Мы отвергаем эти несправедливые требования. Ответственность за порожденные следствия падает целиком на правительства, которые ввели войска.
Дамы и господа! Сначала мы стояли одиноко. Экономические переговоры о репарациях, к которым мы были готовы и при восстановлении права готовы и впредь, не обещают успеха без существенных сдвигов у наших главных кредиторов (Верно! Верно!), ибо французская акция, которой мы противостоим сегодня, по существу совсем не о репарациях (бурное выражение одобрения).
Дело в старой цели, присущей французской политике свыше 400 лет (вновь возгласы одобрения: Очень верно!), той неизменной установке, явно обнаруженной в меморандуме господина Дариака также и в наши дни. (Повторное живейшее одобрение).
Это - политика, которая наиболее успешно проводилась Людовиком XIV и Наполеоном I, но не менее явно была и политикой прочих французских властителей вплоть до настоящего времени (вновь одобрение), та политика, цель которой осенью 1914 года по свидетельству Извольского была установлена между ним и Делькассе, как уничтожение Германской империи, та политика, во имя которой в феврале 1917 года было заявлено, „что ныне входящие в состав Германской Империи области левобережья Рейна должны быть полностью оторваны от Германии и освобождены от любой политической или экономической зависимости от нее"».
Пуанкаре бросил вызов, рейхсканцлер его принял. «Политика выполнения» стала неактуальной, но и целостность уже урезанной Германии оказалась под вопросом. Вся, только еще складывающаяся, «Версальская система» была поколеблена в своих основах.
Чтобы понять происходящее, необходимо посмотреть еще раз на события 1919-1922 гг., но несколько с другой перспективы.
Другая война в тени «Великой»
Придется вернуться еще дальше, к 1917 году. В его начале произошла «Великая Бескровная» Февральская (она же Мартовская) революция. Союзники ее бурно приветствовали. Только теперь они освободились от обвинений, что стакнулись с «самодержавной» Россией, только теперь они могли без угрызений совести заявить, что ведут войну за демократию, за самоопределение наций (колонии не в счет, да и с Ирландией нельзя было спешить)...
Еще большее значение имела Февральская революция для США. В аналитической записке 1945 г. с обзором российско-американских отношений М.М. Литвинов констатировал, что затянувшийся американский нейтралитет был «связан с неудобством быть на одной стороне с Россией», потому что «участие в войне на стороне самодержавной России вряд ли было бы очень популярно в США». Конечно, помогали прийти к этому решению и сами немцы, объявлением тотальной подводной войны (31 января 1917 г.), после чего президент Вильсон прервал дипломатические отношения с Германией. 28 февраля - новый удар по сторонникам нейтралитета: опубликовано перехваченное письмо германского статс-секретаря иностранных дел послу в Мексике с инструкцией подвигнуть мексиканского президента на нападение на США в случае, что они объявят войну Германии, за что обещать Мексике после победы Техас, Аризону и Нью Мексико и т. п. Взрыв негодования в американском обществе был оглушителен. Тут, казалось бы, и объявить войну зарвавшемуся кайзеру, но нет. Вильсон объявил конгрессу о необходимости объявить войну Германии только 2 апреля, и конгресс действительно объявил войну Германии 6 апреля. Между 28 февраля и 6 апреля произошло только одно сверхважное событие - Мартовская революция в России.
Как объяснил госсекретарь США Р.Лансинг, «это сняло единственное возражение против утверждения, что европейская война является войной демократии против абсолютизма и что единственная надежда на прочный мир
между всеми нациями зависит от установления демократических институтов во всем мире».
Вот теперь приверженцы нейтралитета действительно замолкли окончательно.
Временное правительство первыми признали США - 22 марта. Франция, Великобритания и Италия это сделали двумя днями позже.
Приветствуя революцию на словах, Антанта сильно сомневалась в ее способности обеспечить продолжение войны. Лидеры Антанты приходили к выводу, что в условиях революционного хаоса «Россию нужно в ближайшем будущем снять со счетов и не рассчитывать на активное ее участие в военных действиях [...] они стремилась только к тому, чтобы Россия попозже вышла из войны (чего бы это самой России не стоило)» (академик Е. В. Тарле).
Нет необходимости углубляться в дипломатические перипетии военных лет, так что сошлюсь лишь на доклад профессора А. В. Смолина. Он констатирует, что «Временное правительство стало добиваться того, чтобы союзники признали все обязательства, которые они давали России в 1915 и 1916 годах. Глава МИД Милюков потребовал от союзников, прежде всего, письменных подтверждений тех обязательств. В середине марта 1917 года такие подтверждения были получены, однако дальнейшее развитие событий показало, что союзники вовсе не намерены считаться с Россией.
В результате апрельской встречи в Вашингтоне представителей Англии, Франции и США была выработана формула об интернационализации Проливов. Самостоятельная Польша виделась теперь союзникам в качестве барьера на пути России в Европу. А Бессарабия должна была отойти к Румынии. Причем русских об этом даже не поставили в известность. И только из выступления президента Вильсона о целях войны они узнали, что Проливы должны быть интернационализированы.
Это крайне неприятно поразило русскую дипломатию и Временное правительство. Вместе с тем новый министр иностранных дел Терещенко, который пришел на смену Милюкову, считал, что в сложившихся условиях вряд ли удастся сохранить намеченные территориальные приобретения. Поэтому он предлагал, совместно с союзниками, пересмотреть обязательства, которые давались ранее. Однако те затягивали с решением этого вопроса.
Все последующие действия союзников на конференции 12-13 июля 1917 г. в Париже и 25-26 июля в Лондоне показали, что с Россией считаться никто не намерен».
Этот затянувшийся экскурс в предысторию мира важен для понимания последующего: Антанту, по существу, мало интересовало, какой режим будет в России, ей нужно было, чтобы Россия отвлекала на себя как можно больше немецких войск. За это она готова была платить «плохой» (абсолютистской по Лансингу) России обещаниями Проливов, вхождения Польши в Российскую империю (на автономных началах) и т. п., но у «хорошей», но ослабевшей России все эти «бонусы» были отняты без зазрения совести.
Поэтому и приход к власти большевиков не означал разрыва с новым правительством.
Действуя по утилитарному принципу «с паршивой овцы хоть шерсти клок», разные представители Антанты, к тому же зачастую лишенные однозначных инструкций из центра или от непосредственных начальников, вели разговоры и с большевиками, и с представителями различных антибольшевистских сил с единственной целью - сохранить хоть видимость русско-германского фронта.
В этом принимали участие самые разные люди с разнообразными полномочиями и даже без них, скажем, глава американской миссии Красного Креста Реймонд Робине, личный друг и неофициальный представитель Ллойд Джорджа Брюс Локкарт или сотрудник А. Тома, капитан французской службы, прибывший с целью убеждать русских воевать до конца Жак С а дуль. Он был вскоре приговорен к смертной казни за дезертирство во Франции, так как стал коммунистом, связался с французскими частями в Одессе и способствовал их разложению. Впрочем, через несколько лет приговор был отменен. «Высшую меру» заслужил и Локкарт, на этот раз в Москве, будто бы за участие в покушении на Ленина. Однако и он не лишился жизни, а был обменен на М.М. Литвинова (с рекомендательным письмом от которого Локкарт прибыл в советскую столицу), которого тем временем арестовали в Лондоне.
Это можно считать крайними случаями, но они хорошо характеризуют ту зыбкую почву, на которой шли переговоры.
С советской стороны положение было не проще. Переговоры о Брест-Литовском мире разделили большевиков по многим вопросам, не говоря уже об их немногочисленных союзниках среди эсеров.
Только заключение Брест-Литовского мира заставило коренным образом пересмотреть отношение к разным силам в России.
Но и в этот момент странам «сердечного согласия» (Антанты), Англии и Франции, добиться согласованности в действиях удавалось с трудом и то ненадолго.
Франция переживала, по удачному выражению О.В. Будницкого, «настоящий пароксизм русофобии». 14 июля 1918 г. последний премьер Временного правительства А. Ф. Керенский добрался до Парижа и был принят Клемансо, но последний с ним обошелся крайне жестко, заявив, что «Россия - нейтральная страна, заключившая мир с нашими врагами. Друзья наших врагов являются нашими врагами». После чего, как сообщает Керенский в своих мемуарах, ему не оставалось ничего другого, как поклониться и гордо удалиться.
Этой установки Клемансо придерживался достаточно последовательно. Непосредственно она проявилась, например, в том, что Франция настаивала на переброске Чехословацкого корпуса из России на французский фронт, а русские пусть режут друг друга как хотят; тогда как британцы уже к лету 1918 г. решили, что полезнее использовать этот корпус для борьбы с большевиками в России. Англичане добились своего, и корпус остался в России.
Короче: к моменту перемирия и открытия мирной конференции в Париже Антанта не смогла решить, нужно ли уходить из России или поддерживать какую-нибудь из борющихся сторон, а если да, то какую. А тут еще из своего американского далека прибыл президент Вильсон, «теологический или пресвитерианский темперамент» которого толкал его не раз на непредсказуемые действия.
И тем не менее прибывший в Лондон председатель Совета министров Российской империи в 1911-1914 гг. (правда, только до января) граф В.Н. Коковцов узнал от своего старого друга, одного из архитекторов тройственной (включая Россию) Антанты Поля Камбона, что будет. Семидесятипятилетний дипломат, недавно справивший 20-летний юбилей служения французским послом в Великобритании, к 12 декабря 1918 г. прекрасно знал не только всю подноготную подготовки мирной конференции, но и основных актеров будущего действа, а его богатейший опыт преодоления противоречий между несколько неожиданными членами «сердечного согласия» позволял ему видеть •и перспективы.
Вот как Коковцов излагает сообщенное ему послом: «Никакой интервенции Вы не добьетесь, и ее не будет. У нас во Франции нет никакой политики по отношению к России, мы страшно устали и обескровели, мы не способны на новое усилие после того, как победа досталась нам после четырех лет напряжения — даже если от нас потребуется не пролития крови, а одно напряжение воли. Мы считаем, что теперь все кончено и хотим, как можно скорее залечить наши страшные раны. Подумайте только о них, и Вам станет ясно, что мы хотим одного — скорее начать нормальную и спокойную жизнь. Всякий, кто станет говорить о новом усилии в России, хотя бы и без затраты наших средств и нашей крови, — встретит самое решительнее противодействие [...] К тому же одни мы и не можем действовать, а здесь в Англии, а того еще больше в Америке, положительно никто не желает вмешиваться в русские дела и их не понимают в данную минуту. Англичане в руках «рабочей партии», и самый успех Ллойд Джорджа на выборах был просто результатом сделки: он обещал рабочим, что Англия в Россию не пойдет, а рабочим здесь все-таки представляется, что большевики это — социалисты, друзья и защитники бедного пролетариата, а вы все, говорящие за вмешательство, защищаете ваше привилегированное положение [...] В Америке еще хуже: американцы, в настоящую минуту не способны ни на какое продуманное политическое понимание. Они поняли идею германского милитаризма потому, что их жены и дети погибли на Луизитании. Император Вильгельм морскою политикою фон Тирпица заставил их нарушить их замкнутую жизнь. Они понимают мечтания Вильсона потому, что он говорит их чувству и обещает им внести мир во всю вселенную одними добрыми намерениями, если только кошмар воинствующей и жадной Германии будет раздавлен. Этому они верят, а тому, что Вы говорите про Россию и большевиков, они не верят, потому что не хотят верить в опасность их влияния; им это неудобно и гораздо выгоднее твердить, что большевики просто демократы, социалисты, с которыми нужно бороться на
митингах, голосованием, прессою, а не оружием [...] Представьте, наконец, себе, какая предстоит теперь ближайшая задача в деле выработки окончательных условий мирного договора. [...] А за столом мирной конференции начнется такая борьба страстей, политических разногласий, закулисных интриг и проч., что я могу только пожалеть тех из представителей Франции, которые понимают нужды своей страны, сознают понесенные жертвы и ясно видят, что нужно сделать для того, чтобы устранить в будущем то, что сделано в 1914 году, и все они — встретятся с толпою других представителей, которым справедливые требования Франции стоят далеко не то, сколько стоят их собственные желания и даже увы, — их политические мечтания...»
Как в воду глядел маститый дипломат.
