CC BY
26О безумная щедрость, что целого мира милей. В каждом взоре моем -твой огнем обрастающий образ, твое светлое личико, -женщина жизни моей.
Пушкинское присутствие в сборнике Б.А. Садовского «Позднее утро»
Г.А. Гуменная
В статье первый сборник лирики Б.А. Садовского «Позднее утро» (1909) рассматривается, исходя из собственного программного заявления поэта о том, что он принадлежит к неопушкинскому течению в современной ему литературе. Анализируется характер творческого переосмысления Садовским мотивов пушкинской поэзии (мотивы одиночества, разочарования, покоя и др.), их связь с поэзией «серебряного века».
Ключевые слова: пушкинская традиция, лирическая поэзия, Б.А. Садовской, А.С. Пушкин, А.А. Фет, В.Я. Брюсов, «серебряный век».
Pushkin's Presence in В.А. Sadovskoy's Collection "Late Morning"
Galina L. Gumennaya
The article is devoted to the first collection of lyric poetry "Late Morning" (1909) by B.A. Sadovskoy; the collection is regarded from the perspective of the poet's own statement that he belongs to the neo-pushkinian current in the literature of his time. The author of the article analyzes the peculiarities of Sadovskoy's creative re-thinking of Pushkin's poetry (motifs of solitude, disenchantment, retirement, and others), their connection to the poetry of the "Silver Age".
Key words: Pushkinian tradition, lyric poetry, B.A. Sadovskoy, A.S. Pushkin, A.A. Fet, V.J. Brjusov, the "Silver Age".
«Позднее утро» (1909) - первый сборник лирики Б.А. Садовского (1881-1952), выступавшего до того в течение пяти лет со стихами на страницах «Весов», «Золотого руна», «Русской мысли» и других периодических изданий. Суждения об этой книге во многом определил его литературную репутацию как поэта. Н.С. Гумилёв, рецензируя «Позднее утро» по
горячим следам, говорит, что в нём видна сформировавшаяся в последние годы творческая манера автора: «<...> Пусть Брюсов, как охотник, подстерегает тайны в ночных лабиринтах страсти и мысли, Иванов возносит светлое знамя Христа-Диониса, Блок то безумно тоскует о Прекрасной Даме, то безумно хохочет над нею - Садовской смотрит на них подозрительно. "В туманной мгле мороза полозьев скрипы, лай собак, кряхтенье водовоза" - эти темы не изменят никогда, с ними можно прожить всю жизнь. <...> В роли конквистадоров, завоевателей, наполняющих сокровищницу поэзии золотыми слитками и алмазными диадемами, Борис Садовской, конечно, не годится, но из него вышел недурной колонист в уже покорённых и расчищенных областях» [6, с. 86].
Позднее, в 1925 году, В.Ф. Ходасевич, друг Садовского и соавтор ряда его произведений, получив в эмиграции ложное известие о смерти литературного собрата, отчасти повторяет в некрологе оценки Гумилёва: «<...> неизменно выступая на стороне так называемой "символистской" (не точнее ли говорить - "модернистской"?) фаланги, порою даже в стиле её самых деятельных застрельщиков, - сам Садовской, по своим писаниям, вряд ли вполне может быть отнесен к этой фаланге. Его истинные учителя не Бальмонт, не Брюсов - а Пушкин, Фет, Вяземский, Державин. Если бы модернистов не существовало вовсе - Садовской был бы таков же или почти таков же, каков он был. Можно, пожалуй, сказать, что Садовской -поэт более девятнадцатого столетия, нежели двадцатого» [16, с. 311].
Общим в этих разновременных суждениях является как признание высокого мастерства поэта, так и отчетливое ощущение внутренней соотнесенности его поэзии с пушкинской эпохой. Сам Садовской даёт основания к установлению такой соотнесённости. В предисловии к «Позднему утру» он заявляет: «<...> Причисляя себя к поэтам пушкинской школы, я в то же время не могу отрицать известного влияния, оказанного на меня новейшей русской поэзией, поскольку она является продолжением и завершением того, что дал нам Пушкин. С этой стороны, минуя искусственные разновидности так называемого "декадентства", которому Муза моя по природе всегда оставалась чуждой, я примыкаю ближе всего к неопушкинскому течению, во главе которого должен быть поставлен Брюсов. Основные черты моего творчества были бы
намечены не с должной ясностью, если бы я забыл упомянуть имя Фета» [10, с. 3].
Мысль о сознательно избранном пушкинианстве подержана и структурой «Позднего утра»: в предисловии автор уподобляет книгу лирики «собранию изображений самого поэта», где «каждое стихотворение, однажды возникая, является более или менее схожим изображением породивших его переживаний». По его мнению, «стихи, как отдельные точки поэтического сознания», «должны восприниматься в той самой последовательности, какую создало для них время» [10, с. 3]. Отсюда следует «строго-хронологический» порядок публикации текстов: каждый из пяти разделов, составляющих «Позднее утро», помечен годом написания входящих в него стихов: 1904, 1905, 1906, 1907 и 1908. Выстраивая сборник подобным образом, Садовской ориентируется на наметившийся в пушкинскую эпоху переход от жанрового принципа расположения лирических произведений в авторской стихотворной книге к хронологическому. Хотя и не напрямую, хронология задаёт идею развития творчества поэта, именно поэтому она, по наблюдениям Л.С.Сидякова, стала конструктивным принципом первого прижизненного собрания лирики Пушкина 1826 года. Мысль о поэтической эволюции подчёркнута латинским эпиграфом, взятым Пушкиным из Проперция («Aetas prima canat veneres, extrema tumultus» - «Первая молодость воспевает любовь, более поздняя - смятения») [13, с. 408-409]. Учёный отмечает также, что Жуковский и Батюшков были «не совсем безразличны к идее движения своего творчества», которая закладывалась в основу издания их авторских стихотворных сборников [13, с. 411].
Садовской открывает каждый раздел «Позднего утра» посвящением определенному лицу и эпиграфом, что позволяет ему акцентировать личностный характер своей поэзии. Эпиграфами к четырем разделам стали пушкинские строки, один эпиграф взят из Фета. Появление этого эпиграфа обусловлено тем, что Фет для него является «первым после Пушкина русским поэтом. Равного ему по необъятной мощи гения <...> в нашей лирике не было и нет» [11, с. 141].
«Нео-пушкинская» декларация Садовского вызвала многочисленные отклики рецензентов. По замечанию одного из них, поэта С.М. Соловьёва, которого сам Садовской относит к «числу виднейших представителей нео-пушкинской школы» [12, с. 107], «Позднее утро» не оправдывает своего предисло-
вия и «влияние Пушкина почти исчерпывается эпиграфами и отдельными стихами <...>» [15, с. 88]. Критик Ю. Айхенвальд, сомневаясь в необходимости автору самому характеризовать свое творчество («это - дело читателей, и пусть стихи говорят сами за себя»), утверждает, что «<...> имя Пушкина произнесено там не в суе и чувствуется, что автор в самом деле глубоко испытывал то "блаженство пушкинских стихов", о котором он говорит в одной из своих пьес» [1, с. 55].
Эпиграф к первому разделу взят из романтической элегии Пушкина 1821 года «Мой друг, забыты мной следы минувших лет //И младости моей мятежное теченье» [8, т. II, 209]. Сопоставление контекста пушкинского стихотворения с тем, как его образность осмысляется и трансформируется Садовским, дает возможность понять, что поэт подразумевает под «неопушкинским течением» в современной поэзии. В пушкинском произведении, началом которого являются процитированные строки, мятежное теченье младости включает в себя «безумства и страсти», разочарование в них и порожденные разочарованием уныние и опустошённость. Обретённый горький душевный опыт лишает лирического субъекта элегии безоглядной полноты новых любовных переживаний: «<...> я радости вкушаю не вполне». Он таит его от своей возлюбленной - невинной, «рожденной для счастья», из опасения, что «Доверчивой души беспечность улетит. //И ты моей любви... быть может ужаснешься» [8, т. II, с. 209]. Мотивы встречи разочарованной души с юным невинным существом, контраст ущербной опустошённости от пережитого с полнотой существования, дарованной неведением, восстанавливающиеся из общего контекста пушкинского стихотворения, во многом определяют содержание первого раздела. Они прочитываются в образе парящего в «воздухе горящем» одинокого ястреба [10, с. 7], открывающем раздел, в стихотворении «Бежим! Едва в лазури пенной...» [10, с. 8], в «Агасфере в пустыне» [10, с. 13], в завершающем раздел стихотворении «Одиночество». В то же время мотив одиночества, ставшего следствием опустошённости лирического субъекта, переосмыслен по сравнению с тем, как он разработан у Пушкина. Если для героя пушкинского стихотворения значим «другой» (он хранит возлюбленную от «незанимательной повести» «опасных откровений», чтобы не лишить её «доверчивости души» и чтобы самому не лишиться её), то герой Садовского отрешается от человеческого участия «другого»:
Лишь одиночество мне свято.
В нем мой кумир и божество,
И ласкам женщин, дружбе брата
Я предпочту его, его. [10, с. 16]
Замкнутость на самом себе и отчуждение от земного начала, по мысли поэта, позволяет прозреть высшие истины, стать «провидцем жизни новой», постигнуть «звезд предвечный бег», и это побуждает его признать одиночество своей святыней.
Можно предположить, что пушкинское строки о «младости <...> мятежном теченьи» имеют для Садовского и значимый автобиографический подтекст: именно в 1904 году (время написания стихотворения) он заразился болезнью, которая стала следствием его интереса к пряным сторонам жизни, платой за любопытство к острым ощущениям, болезни, которая немногим более чем через десять лет приведёт его к параличу. Вероятно поэтому мотив одиночества и горького опыта прошлого становится сквозным для всего сборника, он маркирует тему неудовлетворенности бытием и эстетически оправдывает её. Обозначив генетическую связь мотива с пушкинской унылой элегией, Садовской делает его самодовлеющими, трансформирует его в духе близких ему современных поэтов-модернистов.
Темы и мотивы мира природы в сборнике Садовского также внутренне сопряжены с Пушкиным - об этом свидетельствует другой эпиграф, взятый из ранних редакций элегии «Окно» (1816): «Любовник рощиц и лугов // Колышет розой полевою, // Летя с тенистых берегов» [10, с. 17]. Образность эпиграфа ориентирует на традиционные для рубежа ХУШ-Х1Х веков поэтизмы и символику: перифрастически обозначенный соловей («любовник <...> лугов») в сочетании с «розой полевою» прочитываются как символы любовной поэзии, «рощицы и луга» - характерные знаки идиллического пейзажа и ассоциативно связанных с ним тем и мотивов. Процитированные строки были изъяты Пушкиным из текста в позднейших редакциях, видимо, как раз в силу своей литературной стёртости, традиционности. Окончательный вариант его элегии на две строфы короче, пейзажная часть в нём минимизирована, сохранены темы любовного свидания и мечты о встрече: «Когда ж вечернею порою //И мне откроется окно?» [8, т. I, с. 193].
Садовской знаком с поэтической символикой «соловья» и «розы», способен вписать её в узнаваемый среднерусский пейзаж:
Я, как тот соловей, что звенит над оврагом с мольбою, Жить хочу, чтобы петь без конца о любви бесконечной, Я хочу ликовать, я хочу быть любимым тобою, Быть твоим навсегда, говорить о любви тебе вечно. [10, с. 11]
Однако он демонстративно возвращается к оставленным Пушкиным строкам как к мечте об идиллическом и гармоническом мире, для хронотопа которого, по М.М. Бахтину, характерно «сочетание жизни человека с жизнью природы, единство их ритма, общий язык для явлений природы и событий человеческой жизни» [2, с. 375]. Пушкинские образы, с одной стороны, обращены Садовским к ретроспективе литературного процесса, к истокам формирования чувства природы и начальным опытам его фиксации, с другой - дополняются новым пониманием природы, идущим от лирики Фета.
Единение с природой рождает у поэта ощущение счастья, внутренней умиротворенности, и эти чувства проявляются в стихотворениях «Эта тишь, этот ясный закат...» [10, с. 20], в «Колокольчиках» [10, с. 21], в цикле из 3-х стихотворений «На мельнице» [10, с. 22-23]. В нём лесная мельница встречает героя «говором колёсным» и возвращает его к «детским снам». Глубокая тишина окружающего мира делает неощутимым течение времени: «И через двадцать долгих лет, / / Как через два коротких года» природа остаётся той же «вечной природой», где «те же птицы, и рассвет», «И речка в тех же берегах // Смыкает блещущие звенья» [10, с. 22]. Это понимание тождества природы самой себе делает возможным переживание собственной полной растворенности в бытии:
Жизнь без мыслей, без стремленья.
Наслажденье без сознанья,
Созерцанье, вдохновенье,
Вдохновенье, созерцанье. [10, с. 23]
Фетовская безглагольность катрена в сочетании с зеркальным ритмическим взаимоотражением двух последних строк («Созерцанье, вдохновенье, // Вдохновенье, созерцанье») символизирует такую глубину погруженности в природные начала, при котором возникает ощущение остановленного мгновения - «вечного мига», если воспользоваться образом из
позднего стихотворения Садовского [9, с. 194]. Лирическая ситуация в целом ассоциативно вызывает параллели с «Фаустом» И.-В.Гёте, где остановившееся мгновение является условием окончания земного существования мятущегося и ищущего героя в его договоре с Мефистофелем.
В финальном стихотворении цикла поэт описывает вечерний пейзаж: в «туманных лугах» «бродят трепетные сны, // Мелькают призрачные лики, // И там, в сиянии луны, // Внимаю сов ночные крики» [10, с. 23]. Взамен пушкинского условно-поэтического соловья у Садовского появляется другая ночная птица - сова, что дало повод Ю. Айхенвальду иронично заметить: «В утро дней своих, хотя бы и позднее, г. Садовской поэт не соловья, а совы» [1, с. 56]. В завершающем четверостишии образ этой птицы, не нагруженный прежде поэтическими коннотациями, включен в картину переживания переполненности красотой мира, которая звучит совсем по-фетовски:
Понятны мне мечты лугов:
Они со мной тоскою схожи...
О, взор луны! О, крики сов!
О ночь исполненная дрожи! [10, с. 23]
Не слишком мелодичный крик совы в таком контексте кажется вполне способным заменить соловьиные трели.
Перетекание пушкинских мотивов и образов в фетовское мироощущение и образность обусловлено представлениями Садовского, сформулированными в его книге статей об отечественной поэзии «Русская Камена», вышедшей год спустя после «Позднего утра», в 1910 году. По его словам, Фет «Силой духа <...> преодолевает и смерть, и время, и самую вечность; он никогда не жалуется и не боится. До него такой ясной примиренностью с жизнью, такого умения владеть ею достигал в русской поэзии только Пушкин» [11, с. 150]. То есть для Садовского «ясная примиренность с жизнью» и «умение владеть ею» - коренные пушкинские свойства поэзии.
В «Позднем утре» возникает и образ самого Пушкина. В предпоследнем стихотворении второго раздела «На бульваре» поэт оказывается вблизи Страстного монастыря за памятником Пушкину, это дважды отмечено в тексте - в третьем катрене - «Стоял, задумчиво склоняясь, / / Спиной ко мне, чугунный идол», и - симметрично - в финальном шестом катрене, в его последних строках - «Стал, многодумно наклоняясь, //
Спиной ко мне, чугунный идол». Изменение видовых значений глагола («стоял» - «стал») и смысловые смещения в определяемых признаках позы памятника («задумчиво склоняясь» -«многодумно наклоняясь») придают кинематичность монументу, он как будто бы оживает, становится непосредственным участником происходящего.
Автор-наблюдатель в стихотворении словно бы смотрит на мир из-за плеча ожившего Пушкина, и это позволяет увидеть окружающее его глазами. Отсюда чувство бодрой свежести и радости от преображения мира первым выпавшим снегом, проявляющееся в тексте:
Сегодня блеском жемчугов
В морозно-искристом закате
На льдистом небе облаков
Сияют пурпурные рати. [10, с. 29]
В стихотворении сказывается опыт зимних картин «Евгения Онегина» и «Зимнего утра» (1829). Садовской даже повторяет композиционный ход пушкинского стихотворения: контраст вчерашнего ненастья и сегодняшнего солнечного морозного дня. Вчера «был скучен серый монастырь //И туч тоскливые громады» - сегодня «Крестами радостно горя / / В красе внезапной перемены, / / Передо мной монастыря / / Белеют розовые стены» («Вечор, ты помнишь, вьюга злилась» - «А нынче... погляди в окно» [8, т. III, с. 183]). Разумеется, этот композиционный ход напоминает и о стихотворении П.А.Вяземского «Первый снег», в творческом состязании с которым Пушкин создавал свои поэтические шедевры, но в стихотворении Вяземского преобладает несколько тяжеловесная описательность: «Вчера еще стенал над онемевшим садом / / Ветр скучной осени» - «Сегодня новый вид окрестность приняла, // Как быстрым манием чудесного жезла...» [5, с. 129130]. В пушкинском «Зимнем утре» описание не только динамично, но и передан восторг от созерцаемой картины: «Мороз и солнце; день чудесный!» [8, т. III, с. 183].
Увидеть здесь и сейчас ожившего Пушкина, взглянуть на современный мир его глазами и означает, видимо, для Садовского стать последователем нео-пушкинской школы. Порою настрой на «пушкинскую волну» приводит его к почти стилизации по-пушкински звучащего элегического вздоха:
Увы! безжалостной угрозой
Мой дух навеки поражен. Вот отчего грушу над розой, Зачем бегу пиров и жен. [10, с. 77]
Приверженность Пушкину декларируется автором «Позднего утра» в программном стихотворении сборника «Посвящение», которое открывает раздел четвертый и которое обращено к его другу - поэту Ю.А. Сидорову:
Не нам от века ждать награды: Мы дышим сном былых веков -Сияньем Рима и Эллады, Блаженством пушкинских стихов. [10, с. 56]
«Рим» и «Эллада» в этом контексте метонимически обозначают классическое наследие античности, которое стало основой европейской культуры. «Пушкинские стихи» не только поставлены в один ряд с ним, но и сопряжены для автора с ощущением наивысшего счастья. Поэт предчувствует зреющие исторические катаклизмы (стихотворение датировано 1907 годом) и говорит о верности «снам былых веков», поэзии Пушкина: в иную пору, когда «падут святыни, // Богов низвергнут дикари»: вместе со своим единомышленником для новых поколений они поставят «те же алтари» в возникшей пустыне [10, с. 56].
Можно провести параллель между «Посвящением» Садовского и написанным несколько ранее стихотворением В.Я. Брюсова «Грядущие гунны» (1905). В нём, приветствуя варваров, которые сокрушат современную цивилизацию, старший поэт задаётся вопросом:
И что под бурей летучей, Под этой грозой разрушений, Сохранит играющий Случай Из наших заветных творений?
Брюсов допускает: «Бесследно сгибнет, быть может, / / Что ведомо было одним нам» [3, с. 205], для Садовского «блаженство пушкинских стихов» входит в состав того воздуха, которым он дышит, сама жизнь без него невозможна.
К концу сборника пушкинские темы и мотивы становятся все более ощутимыми Последний раздел предварен эпиграфом из элегии Пушкина 1834 года «Пора, мой друг, пора! [покоя] сердце просит» [8, т. III, с. 330], где тот подводит итоги жиз-
ненного пути. В стихотворении можно также увидеть итог эволюции одного из ключевых мотивов пушкинского творчества - мотива покоя. Его наполнение меняется от юношеской лирики к зрелой поэзии - от «эпикурейского эвдемонизма (стремления к счастью) до сурового выстраданного онтологизма» [4, с. 308].
«Словарь языка Пушкина» дает несколько значений слова «покой»: «отсутствие движения, шума», «мир, отсутствие войны», «душевное и физическое спокойствие, «отсутствие тревог и забот», «об отдыхе, сне», «бездействие», «предоставить кого-н. самому себе» и др. [14, с. 485] - все они не исчерпывают сути поэтического высказывания элегии, где покой сопряжен с волей. Современный исследователь даёт следующее истолкование пушкинской элегической формуле: «Нет счастья как полного обладания внешним жизненным благом. Но есть покой и воля как возможность блага внутреннего» [7, с. 23].
Для «Позднего утра» актуальна вся образная система пушкинской элегии - мотивы жизненного рубежа, близкой смерти, покоя, творчества, любви, устремлённости к идеальному бытию - и более широкий контекст его лирики. Мотив покоя неоднократно возникает на его страницах. Так, в его начале, в стихотворении «Сумасшедший» (1905) герой признается:
Ничто не нужно мне теперь.
Я полон медленным покоем.
Покой в этом стихотворения может восприниматься как некое преддверие смерти, избавляющее страдальца от мук, отсюда финальное восклицание: «Ах, скоро ль скоро ль буду дома!» [10, с. 25]. Покой как «душевное и физическое спокойствие, «отсутствие тревог и забот» прочитывается в стихотворениях «У окна» («В душе царит покой минутный: / / Она как небо поутру...» (1906) [10, с. 34]), в «Июньском закате...» («Июньский закат преисполнен блаженным покоем. //В нём чудятся шепот свиданья и вздохи разлуки...» (1906) [10, с. 40]).
Но теснее всего с пушкинской элегией соотнесено финальное стихотворение раздела, озаглавленное «Покой» (1908). Оно не только завершает последний раздел, но и итожит всю книгу. Кипение страстей, борьба, мечты - все это лирический герой стремится оставить в прошлом: «Ты бог отныне мой, покой невозмутимый! / / Бреду к тебе, склоняясь над нищенской клюкой». После скитаний по бурному морю и крушения на рифах судьба вынесла его к обители «божественного покоя» -
«Туда, где дышит лавр и голубеют воды» - так поэтическими формулами южных элегий Пушкина дается зримый образ то-поса покоя. Герой надеется на обретение в нём идеального бытия:
Да, здесь я отдохну. Любовь, мечты, отвага, -Вы все отравлены бореньем и тоской, И только ты мое единственное благо, О всеобъемлющий божественный покой! [10, с. 86]
Пушкинская формула в стихотворении переосмыслена и деформирована: «покой» у Садовского не сопряжен с «волей», он лишен того мужественного, выстраданного приятия бытия и той полноты бытия, которое заключено в пушкинской элегии, тех «трудов и чистых нег», без которых он немыслим, его «покой» - «единственное благо» взамен пушкинской полноты. Покой в стихотворении рождается не из равновесия разнородных и разнонаправленных сил, а мыслится как некое неравновесное состояние, это, скорее, покой усталости, покой-отдохновение, граничащий с апатией. Оставаясь демонстративно традиционным, Садовской проявляет себя как поэт другой эпохи: не «золотого», но «серебряного века» русской поэзии. Не случайно С.М. Соловьёв ставит ему в упрёк «декадентскую сбивчивость мысли» и «болезненность настроения» сборника [15, с. 88].
Сборник «Позднее утро» даёт возможность убедиться в том, что пушкинское наследие постоянно находится в кругу внутренних притяжений Садовского. Пушкинское присутствие сказывается в общей организующей идее сборника - в эволюции от «младости <...> мятежного теченья» к идеальному бытию в гармонии с природой и «покою», пушкинские эпиграфы задают темы и мотивы собственных лирических размышлений поэта. Однако Садовской не только подхватывает, но и переосмысляет мотивы творчества своего кумира дореволюционной поры - в соответствии с выстроенной им линией неопушкинского направления поэзии: от Пушкина через Фета к Брюсову.
Литература
1. Айхенвальд Ю. Борис Садовской. Позднее утро // Русская мысль. 1909. № 3. С. 55-57.
2. Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. Исследования разных лет. М.: Худож. лит., 1975. 504 с.
3. Брюсов В.Я. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. М.: Худож. лит., 1987. 575 с.
4. Викторович В.А. Покой // Онегинская энциклопедия: В 2 т. Т. II. Л-Я; A-Z / Под общ. ред. Н.И. Михайловой М.: Русский путь. 2004. С. 308-310.
5. Вяземский П.А. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1958. 508 с.
6. Гумилёв Н.С. Письма о русской поэзии. М.: Современник, 1990. 383 с.
7. Котельников В.А. «Покой» в религиозно-философских и художественных контекстах // Русская литература. 1994. № 1. С. 3-41.
8. Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.: АН СССР, 1937-1949.
9. Садовской Б. Заметки. Дневник (1931-1934) // Знамя. 1992. № 7. С. 176-194
10. Садовской Б. Позднее утро. М.: Тип. О-ва Распр. Полезн. Книг,
1909. 88 с.
11. Садовской Б. Русская Камена. М.: Книгоиздательство «Мусагет»,
1910. 160 с.
12. Садовской Б. Сергей Соловьёв. Цветы ладана. Первая книга стихов. М., 1907 // Русская мысль. 1907. № 6. С. 106-107.
13. Сидяков A.C. Прижизненный свод пушкинской поэзии // Стихотворения Александра Пушкина. СПб.: Наука, 2007. С.397-457.
14. Словарь языка Пушкина: В 4 т. М.: Гос. изд. иностранных и национальных словарей, 1959. Т. III. 1071 с.
15. Соловьев С. Новые сборники стихов // Весы. 1909. № 3. С. 88-92.
16. Ходасевич В.Ф. Собр. соч.: В 4 т. Т. 4. М.: Согласие, 1997. 744 с.
