CC BY
122
УДК [82.09+82.01(161.10)]17.18(045)
НИКОЛАЕВ Николай Ипполитович, доктор филологических наук, профессор, проректор по учебной работе Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова. Автор более 60 научных публикаций, в т.ч. трех монографий
ПУШКИН И ИСТОРИЯ «ЛОМОНОСОВСКОГО МИФА»
Статья посвящена пушкинской оценке литературного наследия поэта XVIII столетия в контексте доминирующего в русской культуре «мифа о Ломоносове». Предлагается новая интерпретация известного историколитературного факта.
Русская литература XVШ-XIX веков, интерпретация художественного текста
Пушкинская оценка литературного наследия М.В. Ломоносова весьма заметно отличается от того, как оно виделось его литературным предшественникам и современникам. Всеми почитаемый поэт и родоначальник новой русской литературы М.В. Ломоносов вопреки устоявшейся точке зрения на его неоценимое влияние на развитие русской литературы было представлено А.С. Пушкиным нарочито противоположным образом: «Его влияние на словесность было вредным и до сих пор в ней отзывается»1. Эта резкая оценка А.С. Пушкина хорошо известна и неоднократно обращала на себя внимание в литературоведении. Столь необычное суждение объяснялось, как правило, литературными пристрастиями поэта XIX века, особенностями полемики, в которой жил он в пору своих литературно-эстетических исканий. Да и сам А.С.Пушкин дал для этого достаточно поводов. Обратимся к его непосредственным оценкам М.В. Ломоносова:
«...Исправный чиновник, и не поэт, вдохновенный свыше, не оратор, мощно увлекающий»2;
«.Эта схоластическая величавость, полу-славянская, полулатинская, сделалась было
необходимостью: к счастию, Карамзин освободил язык от чужого ига и возвратил ему свободу, обратив его к живым источникам народного слова. В Ломоносове нет ни чувства, ни воображения. Оды его, писанные по образцу тогдашних немецких стихотворцев, давно уже забытых в самой Германии, утомительны и надуты»3;
«Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности - вот следы, оставленные Ломоносовым»4.
Оценка довольно легко врастает в контекст весьма общего и типичного для первой трети XIX столетия спора о путях развития русской культуры. Не случайно противопоставлен Ломоносову Карамзин, и столь же не случайно рассуждение о заимствованном (вследствие чего бесперспективном) и сугубо русском национальном пути, от которого, по мнению Пушкина, отклонился Ломоносов-поэт.
О чем и с кем так настойчиво спорит Александр Сергеевич в своем утверждении низких свойств Ломоносовской поэзии? Ведь очевидно, что в первой трети XIX столетия поэзию «российского Пиндара» уже никто не воспри-
нимает как образец для подражания. Впрочем,
об этом обстоятельстве десятилетием ранее его «Путешествия из Москвы в Петербург», из которого взяты нами вышеприведенные цитаты, говорит сам А.С. Пушкин в известной статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова»: «.странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и требовать, чтобы человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне любимцем публики»5.
Современные Пушкину почитатели М.В. Ломоносова видят и ценят в нем исключительно исторического предшественника, первопроходца, «Петра Великого» русской литературы. Именно так оценил его в 1834 году
В.Г Белинский в «Литературных мечтаниях». Для последнего «стихотворения Ломоносова носят на себе отпечаток гения»6. Хотя он знает
о слабостях последнего и подражательности и отмечает их: «.его [Ломоносова. - Н.Н.] погубила слепая подражательность; следовательно, она одна виною, что его никто не читает, что он не признан и забыт народом, и что о нем помнят одни записные литераторы»7.
Казалось бы, одна и та же логика рассуждений!.. Пушкин ведь тоже во многом соглашается с ролью Ломоносова-первопроходца, правда, несколько в иной сфере деятельности: «Ломоносов был великий человек. Между Петром I и Екатериною II он являлся самобытным сподвижником просвещения. Он создал первый университет. Он, лучше сказать, сам был первым нашим университетом»8. И для Пушкина есть замечательные страницы в поэтическом наследии Ломоносова: «...пре-ложения псалмов и другие сильные и близкие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие произведения. Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему. »9.
Какое сходство оснований, и какое различие в итоговых суждениях, определениях, вынесенных по поводу влияния Ломоносова на судьбы русской литературы. Гений, придавший импульс всему отечественному литера-
турному развитию, - утверждает хор голосов современников Пушкина. И на этом фоне совершенным диссонансом звучат его выводы о «вредном влиянии», которое преодолевается «до сих пор».
Искать эти расхождения в интерпретациях творческого наследия Ломоносова, в анализах его текстов бессмысленно. Здесь, как мы уже заметили, существенных различий не найти. Различия лежат в несколько иной плоскости, в чем, собственно, и предстоит разобраться.
Как представляется, негативная реакция Пушкина на литературное наследие Ломоносова обусловлена его отношением не к текстам последнего, а к господствующему в русском культурном пространстве эпохи «мифу о Ломоносове», созданном поколениями предшественников и современников поэта XIX века. Поэтому именно к «мифу о Ломоносове», его содержанию и истории нам целесообразно обратиться.
По определению Виктора Живова, «Петр выступал как мифологический творец новой России, Ломоносов - как мифологический творец новой русской литературы, продолжающей дело Петра и как бы от него получивший свою миссию. < . > Элементы этого мифа уже в «Оде на смерть Ломоносова» А.П. Шувалова 1765 года, они просматриваются в Ломоносовской биографии, составленной Я. Штелином, ясно видны в «Похвальном слове» Ломоносову М.Н. Муравьева и к концу XVIII века становятся штампом историко-литературного сознания»10. Именно этот штамп и был с успехом воспроизведен в первой большой критической работе В.Г Белинского. Приведем характерные цитаты из его текста: «Но вдруг, по прекрасному выражению одного нашего соотечественника, на берегах Ледовитого моря, подобно северному сиянию, блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно было это явление! Оно доказало собой, что человек есть человек во всяком состоянии и во всяком климате, что гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие и противопоставляет ему враждебная судьба, что, наконец, русский способен ко всему великому и прекрасному
не менее всякого европейца. < . > С Ломоносова начинается наша литература, он был ее отцом и пестуном; он был ее Петром Великим. Нужно ли говорить, что это был человек великий и ознаменованный печатью гения? Все это истина несомненная. Нужно ли доказывать, что он дал направление, хотя и временное, нашему языку и нашей литературе? Это еще несомненнее»11.
Все эти риторические фигуры, убеждающие читателя в том, что не нужно ничего говорить, ничего доказывать, как раз и свидетельствуют в наивысшей степени о том, что В.Г. Белинский лишь воспроизводит уже сложившуюся, внедренную в сознание современников и всеми принятую версию «мифа о Ломоносове». Эта версия концептуально трактует Ломоносова как «реплику Петра Великого» (В. Живов) в сфере литературы и науки. По мнению В. Живова, уже в XVIII веке биография Ломоносова «начинает воссоздаваться по своего рода агиографическому канону. Как некий святой наделяется врожденным стремлением к праведности, отстраняющей его от бессмыслицы детских игр, так и Ломоносову приписывается некое врожденное просветительство: тяга к учению и литературному труду, восторженное отношение к петровским преобразованиям и рациональная недоверчивость к религиозной догме»12.
Однако концептуальный подход к Петру Великому, продолжением или «репликой» которого рассматривался мифологизированный Ломоносов, содержал в себе еще одну принципиальную черту, которую весьма точно и исчерпывающе сформулировал в конце XVIII века
С. Бобров в своей «Столетней песне»:
Рожден средь общей мрака сени,
Без руководства чуждых сил,
Чрез свой богоподобный гений Он сам себя переродил.
Чтоб преродить сынов России. 13
Здесь довольно четко проставлены основные акценты: рожден в окружении пустоты («мрака»), и в этой пустоте является единственным источником перерождения, животворящей перспективы. Своеобразным откликом на та-
кое решение образа Петра было, видимо, и начало пушкинского «Медного всадника»:
На берегу пустынных волн Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко Река неслася; бедный челн По ней стремился одиноко.
По мшистым, топким берегам Чернели избы здесь и там,
Приют убого чухонца;
И лес неведомый лучам В тумане спрятанного солнца,
Кругом шумел14.
Отсутствие признаков цивилизации, пустота, в которой единственным источником света является сам «вдруг» рожденный гений, слышится практически повсеместно в оценках М.В. Ломоносова второй половины XVIII -первой половины XIX века. Приведем наиболее упоминаемые в литературе о Ломоносове суждения этого периода.
К ним относится, прежде всего, изложенное в эпистолярном жанре широко известное посещение М.Н. Муравьевым родины М.В. Ломоносова в 1770-1771 годах. Доминирующая тональность вынесенных им впечатлений -удивление тому, как в этих условиях рождается столь «блистающий разум». «Как! В хижине земледельца, в состоянии, посвященном ежедневному труду, далеко от всех способов просвещения, от искусств, от общества - родится разум, обогащенный всеми дарованиями, всеми способностями, которому суждено открыть поприще письмен в своем обществе?»15. Ощущение «пустоты» присутствует в «Описании родины Ломоносова.» П.И. Челищева, посетившего ее через 20 лет после М.Н. Муравьева: «Я ездил с городничим и почтмейстером на то место, где родился помянутый Михайло Васильевич Ломоносов, и любопытствовал, не увижу ль каких на нем знаков, но не нашел ничего. »16.
Современник М.В. Ломоносова и его противник в академической среде Август Людвиг Шлецер писал позднее о нем с нескрываемой иронией: «Михайло Васильевич Ломоносов родился в 1711 г. в Холмогорах, которые теперь
деревня на острове Двины, а до построения Архангельска были главным пунктом тамошнего конца света»17. Эта оценка, по существу, всего лишь иронически заостренная, но совершенно не выпадающая из общего контекста суждений, подчеркивающих «пустоту», окружающую при рождении гения. И далее у Шле-цера как бы в подтверждение этой мысли: «Ломоносов был действительный гений, который мог сделать честь всему северному полюсу и Ледовитому морю и дать новое доказательство тому, что гений не зависит от долготы и широты»18.
Тезис о «независимости гения от долготы и широты» присутствует во множестве восторженных откликов о М.В. Ломоносове, и это, как правило, своеобразное развитие положения о цивилизационной «пустоте», в которой рождается он, а вовсе не оплодотворяющая связь с загадочным и великим Севером, как это представляется некоторым современным интерпретаторам. В ряду сторонников такого взгляда на Ломоносова и уже упомянутый В.Г Белинский.
Известная реплика Кантемира в очерке К.Н. Батюшкова «Вечер у Кантемира», намекающая как бы на грядущее появление Ломоносова и предъявленная им в следующей форме: «.Что скажете, услыша! Что при льдах Северного моря, между полудиких родился великий гений?»19 - на самом деле реализует все ту же концепцию внезапного, необъяснимого, с точки зрения географической «широты и долготы», рождения великого гения.
Иллюстративный ряд к этому положению может почти бесконечно продолжаться. Взгляд на Ломоносова как на «реплику Петра Велико-го» в русской литературе и науке, Ломоносова, рожденного посреди «запустения и дикости», и в себе и через себя (подобно Петру Великому) несущему свет Просвещения, -наиболее распространенная версия биографического «мифа о Ломоносове» в пушкинскую эпоху.
Именно эта версия легла в основу радищевской главы «Слово о Ломоносове» в повести «Путешествие из Петербурга в Москву», в полемике с которой и выстраивалась негатив-
ная пушкинская оценка. Для А.Н. Радищева М.В. Ломоносов прежде всего первопроходец, предтеча. («Прославится всяк может подвигами, но ты был первый»20, или чуть ниже: «. великий муж может родить великого мужа; и се венец твой победоносный. О! Ломоносов, ты произвел Сумарокова»21). Радищевский Ломоносов, несомненно, продолжение, «реплика Петра» в русской литературе («.зри, зри, и здесь твое насаждение»22). И, наконец, главное это то, что Ломоносов для него источник самого начала литературного развития, явившийся в абсолютной пустоте и из себя родивший импульс дальнейшего движения: «...Прежде начатия времен, когда не было бытию опоры и терялося в вечности и неизмеримости, все источнику сил возможно было, вся красота все-ленныя существовала в его мысли, но действия не было, не было начала. И се рука всемогущая, толкнув вещественность в пространство, дала ей движение»23.
Именно так сформулированная версия «явления Ломоносова в мир» и вызывает открытое пушкинское несогласие. Ответ Пушкина Радищеву нацелен, в конечном счете, на разрушение «мифа о Ломоносове» как об абсолютном начале, первичном импульсе. Пушкину важно подчеркнуть, что «Ломоносов сам не дорожил своею поэзиею и гораздо более заботился о своих химических опытах». Наконец, его никак не беспокоит тема своих литературных продолжателей: «С каким презрением говорит он о Сумарокове, страстном к своему искусству. ».
Пушкин восстает не против литературного наследия Ломоносова, а против «мифа о Ломоносове» в версии XVIII - начала XIX века. Он ломает сложившиеся стереотипы, корректирует сам этот миф, который очень скоро предстанет в русском литературном пространстве в существенно ином варианте.
В 1865 году, на столетие со дня смерти М.В. Ломоносова, Ф.И. Тютчев откликнется строками:
Да, велико его значенье -Он, верный Русскому уму,
Завоевал нам просвещенье Не нас завоевал ему.24
И в этом заявлении Ломоносов предстает уже совершенно иным, не рожденным в цивилизационной пустоте, а встроенным в некую логику событий, продиктованных историей
своей, русской цивилизации. Ранняя концепция внезапного, безначального явления гения уже преодолена. И преодоление это, как представляется, началось с Пушкина.
Примечания
1 Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: в 17 т. М., 1996. Т. 11. С. 249.
2 Там же.
3 Там же.
4 Там же.
5 Там же. С. 33.
6 Белинский В.Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 70.
7 Там же.
8 Пушкин А.С. Указ. соч. С. 249.
9 Там же. С. 33.
10 Живов В. Первые русские литературные биографии // Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 41.
11 Белинский В.Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 1976. Т. 1. С. 68.
12 Живов В. Указ. соч. С. 41.
13 Поэты 1790-1810 годов. Л., 1971. С. 96.
14 Пушкин А.С. Указ. соч. Т. 5. М., 1994. С. 135.
15 Муравьев М.Н. Отрывок из «Трех писем» // Михайло Ломоносов: Жизнеописание: избр. тр. Воспоминания современников. Суждения потомков. Стихи и проза о нем. М., 1989. С. 82.
16 Челищев П.И. Описание родины Ломоносова // Там же. С. 87.
17 Шлецер А.-Л. О Ломоносове // Там же. С. 85.
18 Там же. С. 86.
19 Батюшков В.Г. Опыты в стихах и прозе. М., 1977. С. 47.
20 Радищев А.Н. Избранные философские и общественно-политические произ-ведения. М., 1952. С. 211.
21 Там же.
22 Там же. С. 212.
23 Там же.
24 Тютчев Ф.И. Соч.: в 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 172.
Nickolaev Nickolai
PUSHKIN AND THE «LOMONOSOV MYTH» HISTORY
The article is devoted to Pushkin's assessment of the XVIII-century poet’s literary heritage in the context of «Myth about Lomonosov» being predominant in the Russian culture. A new interpretation of the well-known historical and literary fact is suggested.
Контактная информация: e-mail\ vestnik@pomorsu.ru
Рецензент - Фесенко Э.Я., кандидат филологических наук, профессор кафедры теории и истории литературы, зам. директора по научной работе Северодвинского филиала Поморского государственного университета имени М.В. Ломоносова
