CC BY
259
УДК 81'23
Р. М. Фрумкина ПСИХОЛИНГВИСТИКА КАК ПРОЕКТ
В статье ставятся вопросы о сущности науки, о необходимости различать реалистичный и идеальный проект науки. Рассматриваются взгляды Н. Хомского с точки зрения реалистичного и идеального проекта.
Ключевые слова: психолингвистика, проект и идеальный проект науки, теория среднего уровня, психолингвистика хомского
Некогда А. Е. Кибрик афористично описал чаемое будущее лингвистики как переход от «что-лингвистики» (описание структур) к «как-лингвистике» (описание процессов), и далее — как создание «почему-лингвистики» (где доминанта — объяснение структур и процессов). Тем самым подчеркивалась ценность объяснения (хотя оно все еще видится как задача будущего), а не только описания (что соответствует положению дел в лингвистике наших дней.)
Применительно к психолингвистике следовало бы сказать, что ее проект как раз и состоял в том, чтобы увидеть за феноменами, подведомственными «что-лингвистике», сущности «как-лингвистики», но не остановиться на этом этапе, а хотя бы попытаться предложить контуры «почему-лингвистики».
С моей точки зрения, — пристрастной, — поскольку я заведомо являюсь «включенным наблюдателем», психолингвистика как проект удалась. Мы можем, однако же, расходиться о мнениях по поводу того, какие рассуждения или умозаключения мы готовы считать объяснением и почему. Например, пафос когнитивной лингвистики как раз и состоял в установке на «объяснение». И все-таки удачные объяснения почему-то убедительно выглядят у А. Вежбицкой и Е. Рахилиной, но неубедительно — у многих других исследователей.
С одной стороны, в психолингвистике мы видим отрицание психологического позитивизма и принятого в нем редукционистского подхода, что, разумеется, хорошо. С другой стороны, один редукционизм заменяется другим — то в одеждах «полушарной» мифологемы, то в использовании мифологемы
компьютерной, а то и просто в апелляциях к авторитетам — будь то Н. И. Жинкин или М. Л. Гаспаров.
В дискуссиях же странным образом — иногда в подтексте — читается выбор между «природой» и «культурой», между Поппером и Бахтиным, между Леви-Строссом и Выготским, и, наконец, между «объяснением», свойственным «наукам о природе», и «пониманием», свойственным «наукам о культуре» — в том смысле, как это было сформулировано неокантианцами.
Казалось бы, эти противопоставления уже принадлежат прошлому, выбор сделан и сделан он в пользу истории и культуры, о чем замечательно писал Дж. Брунер еще в конце прошлого века. На деле же альтернатива остается актуальной и по сей день: признавая, что продуктивный источник объяснений лежит в истории и культуре, а не в психофизиологии или компьютерном моделировании, исследователи движутся в довольно парадоксальном направлении, онтологизируя разнообразные метафоры, что, как правило, приводит к объяснению неизвестного через непонятное.
И все-таки само пристальное внимание к процессам говорения и понимания, к изучению речи ребенка, процессов лого-генеза в норме и патологии, ассоциаций и речевых ошибок, специфики разговорной речи и жестовой речи глухих, к невербальной семиотике — исследованию коммуникативного значения мимики, жеста, позы, интонации и т. п. — все это свидетельствует о состоятельности психолингвистики именно как проекта.
Уместно здесь подчеркнуть разницу между понятием проект и идеальный проект (применительно к научным построениям).
Старшее поколение работающих ныне гуманитариев — это свидетели, а часто и инициаторы крупных перемен в науках гуманитарного цикла. Вне зависимости от соотношения между объемом свершений и масштабом утраченных иллюзий, несомненно одно: на наших глазах в нескольких науках произошла смена идеальных проектов. Это относится к науке о языке, к наукам исторического цикла, наукам о культуре и искусстве и к науке о литературе.
Идеальный проект науки — это в самом общем виде ответы на вопросы о том, что нужно изучать, как нужно это изучать, и почему ценностью считается изучение именно «этого», а не чего-либо иного. Идеальный проект по определению не может быть реализован до конца: потому он и называется «идеальным». Но осознание идеального проекта как воплощения целей и ценностей, доминирующих на данном этапе развития науки, исключительно важно для всех работающих в ней.
Как известно, смена идеального проекта в исторических науках ознаменовалась тем, что историки переключили свой интерес с описания событий на человека и его ментальность, его опыт, его культурные практики. Поэтому ныне отношения между детьми и родителями в средневековой Франции — не менее достойный сюжет для исследователя, чем авиньонское пленение пап или подготовка Венского конгресса.
Смена идеального проекта в лингвистике выразилась прежде всего в отказе от «импорта» критериев точности, заимствованных из точных наук. Без этого проект «психолингвистика» (как раздел лингвистики) не мог бы быть осуществлен даже на уровне замысла.
Другой вид «импорта», напротив того, оказался весьма важным: это импорт не критериев, но проблематики и возможных ракурсов освещения и анализа фактов.
В истории науки не так давно обозначилась тенденция учитывать не только «готовое знание», достигнутое на определенный момент, но и тот фон, на котором протекала
деятельность по его производству. Читая классиков сегодня — будь то Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, В. Я. Пропп или Дж. брунер, мы должны воспринимать эти тексты не только как замкнутые в себе, но и думать о том общемировом научном контексте, в котором они создавались.
Во времена Выготского и Рубинштейна не было слова «междисциплинарность» (равно как и слова проект в его нынешнем значении). Но лучшее, что ими написано, следует оценивать именно как междисциплинарные работы; последние же — особенно на ранних этапах реализации соответствующих замыслов — как правило, не умещаются в границы сложившихся ранее и ныне сотрудничающих дисциплин. Итак, основы проекта психолингвистики закладывались именно там.
Ныне, на фоне массовизации квазинаучных стереотипов, широко распространяемых электронными носителями и потому особенно влиятельных, проект «психолингвистика» подвергается искушению заместить решение сложных проблем большими объемами данных, якобы говорящих «сами за себя». Этот соблазн необходимо осознать.
Напомним, что современные гуманитарные науки, в том числе и лингвистика, образуют разнородный ансамбль в том смысле, что каждая из этих наук имеет свою «теорию среднего уровня» (в смысле Мёртона) [Мёртон 2006]. более того — в пределах одной науки можно увидеть комплексы разработок, подчиняющиеся (явно или неявно) разным теориям среднего уровня [Фрумкина 1996].
Например, историческая наука, как ее понимал Л. фон Ранке, и историческая наука школы «Анналов» безусловно имеют разные «теории среднего уровня». Подобным же образом стиховедение, где тыняновская «теснота стихового ряда» считается термином, а не метафорой, не удастся сочетать со стиховедением М. Л. Гаспарова — у них, несомненно, хоть и не выраженные в явной форме, но безусловно разные «теории среднего уровня».
Семиотика Соссюра и семиотика Лотмана располагаются в слабо пересекающихся мирах. Лингвистика, как ее понимал И. А. Мельчук в рамках модели «Смысл
— Текст» [Мельчук 1974], и современные социолингвистические и психолингвистические разыскания также не складываются в эпистемологическое единство. Именно в силу того, что ситуации, подобные описанным выше, перестали быть уникальными, особый методологический интерес представляют разработки и исследования, возникшие как попытки преодоления привычных границ между филологией и другими гуманитарными дисциплинами и критику — в кантианском смысле — возможных перспектив дальнейших взаимодействий.
Здесь уместно напомнить, что необходимым условием для канонизации некоторой гуманитарной теории является наличие в структуре этой теории определенного и легко обнаруживаемого потенциала — это удобные концептуальные модели, яркие метафоры, удачные своей очевидностью классификации (пусть даже впоследствии эта очевидность окажется мнимой). Это позволяет последователям воспроизводить именно данную теорию, применяя ее к все большему числу объектов и конструируя ее расширения.
В качестве примера напомним о культурной практике «вокруг Бахтина» — все это, увы, прежде всего канонизация. Однако без диалога, смеховой культуры и карнавала не было бы и многих плодотворных споров в разных областях гуманитарных исследований.
Как удачно заметил М. Гронас, без «грубых мазков» и эссеистичности гуманитарная теория вообще не достигает «власти над умами» [Гронас 2002]. Если «грубых мазков» недоставало в оригинале — их привнесут туда последователи и эпигоны.
В связи с обсуждением психолингвистики как проекта особое внимания заслуживает наследие Н. Хомского. Поскольку неизбежная участь «больших концепций»
— канонизация их создателей, сопровождаемая многократными трансформациями во времени самих концепций, именно такие концепции и заслуживают критики оснований. В частности, необходимо осмыслить то обстоятельство, что книга Н. хомского «Язык и мышление» (1968) [Хомский 1972]
— обладающая безусловным пафосом обращения к реально говорящему и мыслящему
человеку — написана совсем «не тем» человеком, труды которого некогда положили начало «хомскианской революции» и который продолжает изменять и усложнять свои построения (быть может, совершенствовать их).
По существу, в гуманитарных науках есть «два Хомских».
Один — это классик лингвистики, основоположник генеративной грамматики — быть может, самой влиятельной лингвистической теории второй половины ХХ в., заложившей новые для того времени формальные методы описания языка, понимаемого как «порождающее устройство». Практически вся американская лингвистика с конца 1950-х годов и по сей день состоялась как наука именно «под знаком» Хомского [Кибрик, Плунгян 1997].
Хомский никогда не претендовал на то, что его теория предполагает экспериментальную проверку; соответствующие примеры
— преимущественно из английского языка, но не только — всегда были именно иллюстрациями, и не более того. В трудах по генеративной грамматике Хомский не отводил слову порождающая даже роль метафоры: термин этот у него всего лишь подчеркивает динамический (а не статический) способ задания исходных объектов, с которыми работает его теория. Ни один из многочисленных вариантов «основной теории», которую Хомский не переставал совершенствовать в продолжение десятков лет, не мыслился им как подлежащий экспериментальной проверке.
Поэтому попытки проверки валидности разных аспектов генеративной грамматики в психолингвистических (!) экспериментах
— а таков по преимуществу американский проект психолингвистики — это попытки с заведомо негодными средствами.
Но есть и «другой» Хомский — гуманитарный философ, автор книги «Язык и мышление», где он поставил задачи, принципиально не решаемые той лингвистикой, основателем и лидером которой сам он был — и во многом остался! Именно этого Хомского обильно цитируют представители смежных профессий — филологи, психологи, реже
— психолингвисты. В «Языке и мышлении» пафос Хомского ближе всего к Гумбольдту
и Бенвенисту, если вспомнить девиз последнего — изучать «человека в языке».
Реймону Арону принадлежит существенное для нашей темы высказывание: «за неимением такой исторической науки, существование которой было бы неоспоримо, мы исследование основ заменили исследованием границ» [Арон 2000]. В самом деле. Можно описывать langue, т. е. систему языка, следуя Хомскому — с учетом того, что в его терминах следует говорить о языковой компетенции (competence). Можно ставить ту же цель, следуя структурным разработкам Теньера.
Самая влиятельная советская и российская лингвистическая школа — Московская семантическая — пошла по пути Теньера, но отнюдь не без учета подхода Хомского. Все влиятельные западные лингвисты (за исключением Анны Вежбицкой) пошли по пути генеративной грамматики Хомского.
Можно в пределах примерно той же парадигмы ставить и другие цели: например, изучать речь — соссюровскую parole, что в терминологии Хомского приблизительно эквивалентно понятию perfomance, что лучше всего перевести как речевая деятельность, подчеркнув тем самым процессуальность говорения как объекта исследования. Так мы приходим к реалистичному проекту психолингвистики.
Действительно классическая книга Хомского «Язык и мышление» так и осталась лишь манифестом. Сформулировав проблемы, важнейшие для познания функционирования языка как средства общения и средства познания мира, Хомский оставил в сфере desiderata методы и методики, допускающие, выражаясь юридическим языком, «прямое применение» к сформулированным им самим задачам. Здесь я усматриваю
своего рода загадку. Как известно, немало научных манифестов сигнализируют о возникновении определенной культурной практики или легитимируют ее (такова, например, была роль статьи Лотмана «Литературоведение должно стать наукой» [Лотман 1967]). Книга Хомского «Язык и мышление» такой роли не сыграла — в большой мере потому, что в гуманитарных науках связь между «нижними» этажами (т. е. позволяющими эксперименты и формализацию) и высшими («чистой» теорией) как была, так и осталась очень слабой.
Осознание этого обстоятельства и продуктивные выводы из него стоит рассматривать как вызов историкам науки.
Список литературы
1. Арон Р. Избранное. Введение в философию истории Пер. с франц. М. — Спб, 2000.
2. Гронас М. Актуальность Лотмана // «Новая русская книга», 2002, № 1.
3. Кибрик А. А. Плунгян В. А. Функционали зм // Фундаментальные направления современной американской лингвистики. Сборник обзоров. М., 1997, С. 276-339.
4. Лотман Ю. М. Литературоведение должно быть наукой / / «Вопросы литературы», 1967, № 1, С. 90-100.
5. Мельчук И. А. Опыт теории лингвистических моделей «Смысл — Текст». М., 1974.
6. Мёртон Р. К. О социологических теориях среднего уровня [1968] // Мёртон Р. К. Социальная теория и социальная структура. Пер. с англ. М.: АСТ, 2006, С. 64-104.
7. Фрумкина Р. М. Теории среднего уровня в современной лингвистике // «Вопросы языкознания», 1996, № 2, С. 55-67.
8. Хомский Н. Язык и мышление. Пер. с англ. М., 1972 [1968].
