CC BY
463
A.A. ЛЕОНТЬЕВ
ПСИХОЛИНГВИСТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ ЯЗЫКОВОГО ЗНАЧЕНИЯ
Статья выдающегося отечественного психолингвиста Алексея Алексеевича Леонтьева была опубликована в коллективной монографии «Принципы и методы семантических исследований» в 1976 году издательством «Наука». В статье указываются возможные пути решения проблемы значения, которая является одной из центральных не только в психолингвистике, но и в любой гуманитарной дисциплине, имеющей дело с языком и его социальными и психологическими функциями.
Ключевые слова: психолингвистика, значение, семантика, язык, речь, теория речевой деятельности, знак.
1.
Понятие «значение» в современной науке не определено достаточно четко, хотя оно выступает как одно из основных не только в рамках лингвистики, но и в других науках о человеке - в частности, в психологии, семиотике и т.д. Неопределенность этого понятия является особенно острой проблемой при психолингвистическом подходе к значению. Поэтому представляется настоятельно необходимым такой анализ этого понятия, который предполагает рассмотрение его не в рамках одной конкретной науки (и тем более не под углом зрения одной конкретной научной проблемы), а, так сказать, в его онтологии. Иными словами, прежде чем уточнить место значения в системе категорий лингвистики, семиотики, психологии и т. п. требуется раскрыть его действительную природу, факторы его возникновения и модус его функционирования в системе социальной деятельности человека; лишь затем мы будем иметь право интерпретировать значение не как часть объекта наук о человеке, а как часть предмета той или иной из этих наук -в данном случае психолингвистики - и как то, к чему мы прилагаем конкретно-научные методы исследования - в данном случае экспериментально-психологические.
Как известно, в советской науке психолингвистика с самого начала выступала и продолжает выступать как теория речевой деятельности, рассматривая речь как один из видов деятельности (наряду с такими ее видами, как трудовая, познавательная, мне-мическая и т. д.) и стремясь применить к ее исследованию те положения и категории, которые выработаны в общей теории деятельности - как в ее социальном аспекте, так и в аспекте психолингвистическом1 (см. примечания в конце статьи - ред.).
И, естественно, первым вопросом, который в этом случае встает перед нами и нуждается в определенном ответе на него, оказывается соотношение значения и знака, а следовательно - вопрос об онтологической природе самого знака.
Как показывают работы М.К. Мамар-дашвили, Э.В. Ильенкова, А.М. Коршунова и других советских философов, проблема знака в ее марксистской интерпретации неразрывна с проблемой так называемого квазиобъекта. Это последнее понятие возникает в связи с анализом марксова понятия «превращенной формы», неоднократно встречающегося на страницах «Теории прибавочной стоимости» и «Капитала». Не останавливаясь здесь на анализе этого поня-
тия [см. Мамардашвили 1968, 1970], ограничимся указанием, что в свете работ указанных философов по-иному встает проблема соотношения формы и содержания в знаке.
Понятие квазиобъекта, в свою очередь, позволяет уточнить онтологию знака, в том числе языкового знака, который в этом случае выступает как частный случай квазиобъекта.
Понятие квазиобъекта как превращенной формы действительных отношений неразрывно связано с марксистско-ленинским толкованием понятия идеального. Языковый знак как квазиобъект является - под этим углом зрения - «непосредственным телом идеального образа внешней вещи» [Ильенков 1962: 224]. Имея собственную чувственную природу, знак в то же время выступает как составная часть системы общепринятых и общезначимых форм и способов внешнего выражения и закрепления идеальных явлений. И здесь опять-таки важно подчеркнуть, что само идеальное «непосредственно существует только как форма (способ, образ) деятельности общественного человека... Идеальное ни в коем случае не сводимо на состояние той материи, которая находится под черепной крышкой индивида... Идеальное есть особая функция человека как субъекта общественно-трудовой деятельности» [Ильенков 1962: 221].
Понятие знака, собственно, и необходимо ввести (в отличии от понятия квазиобъекта) как следствие из такого понимания идеального. Если в принципе квазиобъект имеет свое, как говорил Маркс, «материальное существование», то, будучи использован как «тело» идеального образа, он эту «материальность» в известном смысле теряет: по Марксу, у знаков «функциональное бытие... поглощает, так сказать, их материальное бытие» [Маркс, т. 23: 140]; вещь в ее материальном бытии и функциональных свойствах «превращается в знак, т.е. предмет, который сам по себе не значит уже ничего, а только представляет, выражает другой предмет, с которым он непосредственно не имеет ничего общего, как, например, название вещи с самой вещью» [Ильенков 1962: 224; ср. также
Полторацкий, Швырев 1970: 16 - 18, 22 - 31].
Из сказанного очевидно, что под одним и тем же названием «знака» в практике научного исследования выступают три различных понятия. Это, во-первых, знак как вещь или - применительно к языку - как материальное языковое «тело», включенное в деятельность человека; в этом смысле мы в дальнейшем будем говорить о знаке. Это, во-вторых, знак как идеальный образ, как эквивалент реального знака в обыденном сознании; это понятие мы будем обозначать дальше как знаковый образ. В-третьих, это продукт научного осмысления структуры и функций объективного знака - модель знака, или знаковая модель. Эти три понятия, как правило, нечетко разграничиваются или вообще не разграничиваются в ходе анализа, что порождает не только терминологическую омонимию, но и - нередко - путаницу по существу.
Если вернуться теперь к проблеме значения, то очевидно, что у знака (в только что оговоренном понимании этого термина) есть материальная сторона (его «тело») и есть та идеальная «нагрузка», которая в этом «теле» выражается и закрепляется. Эта - идеальная - сторона знака не сводима к субъективному представлению субъекта о содержании знакового образа: но она не есть и та реальная предметность, те действительные свойства и признаки предметов и явлений, которые стоят за знаком (квазиобъектом). Парадокс заключается в том, что, существуя до и вне конкретного знака, эти свойства могут быть рассмотрены как значения лишь будучи «превращенными», т. е. когда мы вводим квазиобъект с его собственной содержательной характеристикой: «внеязыкового» значения не существует2, и в то же время «знаковое» значение не есть простой слепок действительных связей и отношений. Идеальная сторона знака есть результат перенесения, «превращения» в марксовом смысле связей и отношений реальной действительности, происходящего в деятельности3.
Объективно знак предстоит субъекту как реальный знак, со всем тем, что за ним стоит, включая сюда и те его функциональ-
ные характеристики, которые идут от особенностей деятельности, в которую этот знак включен. Но субъективно он имеет дело с тем, что М.К. Мамардашвили удачно называет «фигурой сознания», то есть с таким бытием знака как квазиобъекта, в котором реальное социальное содержание этого знака как бы смещено и преобразовано. Его сознание в этом случае остается созерцающим сознанием, и с его точки зрения знак выступает как знаковый образ, а значение - как форма, в которой он «фиксирует и переживает свой социальный опыт сознания, не проникая в его реальные пути и генезис» [Мамардашвили 1968: 21]. Именно по этому пути идет большинство исследователей значения, манипулируя не с реальным знаком, а со знаковым образом и не отражая или лишь частично отражая в соответствующей знаковой модели те свойства знака, «в которых выражается социально-обусловленный способ его функционирования, его "функциональное бытие"» [Коршунов 1971: 181].
Таким образом, с тем, что интуитивно понимается под значением, соотнесены несколько взаимосвязанных, но отнюдь не тождественных категорий. Это, во-первых, существующая вне и до отдельного знака система связей и отношений предметов и явлений действительности; в ее отнесенности к отдельному знаку назовем ее объективным содержанием знака. Это, во-вторых, идеальная «нагрузка» знака, идеальная сторона его, представляющая собой превращенную форму объективного содержания; будем называть ее идеальным содержанием знака. Это, в-третьих, социальный опыт субъекта, спроецированный на знаковый образ, или, как мы будем говорить, субъективное содержание знака (знакового образа).
2.
Итак, в самом общем смысле «за язы-
ковыми значениями скрываются общественно выработанные способы (операции) действия, в процессе которых люди изменяют и познают объективную реальность. Иначе
говоря, в значениях представлена преобразованная и свернутая в материи языка идеальная форма существования предметного мира, его свойств, связей и отношений, раскрытых совокупной общественной практикой. Поэтому значения сами по себе, то есть в абстракции от их функционирования в индивидуальном сознании, столь же не «психологичны», как и та общественно познанная реальность, которая лежит за ними» [А. Н. Леонтьев 1972а: 134]. Они есть часть общественного сознания и общественно-исторического опыта; и в силу этого они развиваются по общественно-историческим законам, имманентным индивидуальному сознанию4. Но в то же время они есть важнейшая образующая этого индивидуального сознания: действительность дана, презенти-рована в сознании человека как означенная действительность, объективная реальность, переведенная на язык значений. Значения есть форма идеального существования действительности; но, как ясно из всего предыдущего изложения, эта форма предполагает их включенность не только в деятельность, но и в сознание конкретных индивидов. «В этой второй своей жизни значения индивидуализируются и «субъективируются», но лишь в том смысле, что непосредственно их движения в системе отношений общества в них уже не содержится; они вступают в иную систему отношений, в иное движение. Но вот что замечательно: они при этом отнюдь не утрачивают своей общественно-исторической природы, своей объективности» [А. Н. Леонтьев 1972а: 136].
Одной из важнейших особенностей «второй жизни» значений является их отнесенность к чувственным воздействиям. Как объективное содержание знака значение лишено чувственности или, точнее, безразлично к ней. Даже выступая как его идеальное содержание, значение остается внечувствен-ным, ибо, хотя превращенная форма объективного содержания предполагает материю знака, он берется как внеиндивидуальное, абстрактное образование. Но как только мы переходим к значению как субъективному содержанию знака, оказывается, что его бытие
в деятельности и его презентированность в сознании индивида неразрывно связаны с его предметной (чувственно-предметной) отнесенностью.
Значения не существуют для каждого из нас вне субъективного отражения предметности, например в виде зрительных образов или вообще образов восприятия. При этом, однако, ошибочно думать, что такие образы предшествуют значениям, а эти последние лишь «привешивают ярлычки» (Э. Леннеберг) к познавательным процессам; как показывают многочисленные исследования советских психологов, собственно человеческое, предметное восприятие невозможно без участия социально выработанных эталонов, существующих прежде всего на базе языка, и «процесс словесного обозначения в опознании. ... понимается не как особый отдельный от восприятия процесс последующей обработки его продукта мышлением, а как процесс, включенный в деятельность самого восприятия» [А. Н. Леонтьев, Гиппенрейтер 1968: 19].
Эти эталоны, хранящиеся в зрительной системе и невозможные без языка (или другой формы социальной фиксации), все же имеют чувственный характер: эксперименты В.П. Зинченко, например, показали, что «только после сличения и выбора соответствующего эталона изображениям присваивалось наименование» [Зинченко 1971: 40]. Здесь мы имеем дело с тем, что М.С. Шехтер удачно назвал «вторичными образами», т.е. образами, формирующимися в результате обобщения, опосредованного чаще всего языком; мы «видим» треугольник, опознаем его благодаря тому, что в нашем сознании сформирован обобщенный образ треугольника, но сам этот образ возникает лишь как следствие оперирования с непосредственно чувственными данными на основе закрепленных в языковой форме и отраженных в значении слова треугольник абстрактных признаков любого треугольника [Шехтер 1959].
Эта предметность, эта чувственность значения, взятого как субъективное содержание знака, особенно ясно видна в процес-
сах формирования значения у ребенка, овладевающего языком.
Основной предпосылкой формирования значения является предметная деятельность ребенка в окружающем его мире - он активно овладевает миром вещей, включая их в свою деятельность и подчиняя ее целям и мотивам. Ребенок начинает использовать, скажем, ложку в присущей ей функции отнюдь не потому, что у него уже есть абстрактное знание о ложке. Он сталкивается с необходимостью самостоятельно есть кашу, а мы даем ему адекватное средство для этого и подсказываем необходимый минимум операций с этим средством. Таким путем ложка, существовавшая раньше для ребенка просто как часть «фона» восприятия, как часть континуума неосмысляемой им пока действительности, приобретает - благодаря деятельности с ней - определенную функциональную значимость, в ней опредмечиваются для ребенка социальные операции, для которых она используется, и она начинает восприниматься как «то, чем едят кашу». Ложка (конкретная ложка) приобретает значение в самом широком смысле этого слова, точнее, она становится для ребенка носителем субъективного содержания (хотя это содержание очень далеко пока от содержания, вкладываемого в слово ложка взрослым). Давая ребенку разные ложки, одинаково им используемые, мы приводим его к тому, что у него формируется обобщенное представление о ложке, зачаток будущего понятия, в котором - помимо функциональной общности, пока еще весьма ограниченной опытом деятельности - очень большую роль играет непосредственно-чувственная сторона. В какой-то момент ребенку становится известным слово ложка; на первых ступенях овладения им оно, совпадая со «взрослым» словом по отнесенности к данному конкретному предмету, отличается от него по отнесенности к социальной действительности (по идеальному содержанию) и, что особенно важно для нас, по субъективному содержанию. То, что Л.С. Выготский называл «развитием понятий» [Выготский 1956] - это и есть развитие идеального содержа-
ния знаков через развитие их субъективного содержания на основе все более полного овладения объективным содержанием. А такое овладение и происходит через деятельность; именно и только в деятельности человек «присваивает» (Маркс) предметную действительность.
Здесь важно еще раз подчеркнуть, что материальным субстратом идеального содержания не обязательно может быть слово (знак языка); более того, в онтогенезе слово появляется только на определенной его ступени, когда «предметное» или иное закрепление этого содержания оказывается недостаточным. Даже и у взрослого возможны иные, неязыковые формы фиксации идеальных значений - «в форме умения как обобщенного "образа действия", нормы поведения и т.п.» [А.Н. Леонтьев 1965: 289], не говоря уже о неязыковых знаковых системах. Но все эти формы непременно предполагают наличие чувственного компонента, отнесенность к предметному восприятию, хотя бы она и не была прямой и непосредственной.
На первый взгляд может показаться, что нет особой разницы между субъективным содержанием, «вкладываемым» в реальную ложку ребенком, и субъективным содержанием знака ложка, употребленного нами по отношению к той же реальной ложке. На самом деле между ними лежит пропасть. В первом случае идеальное содержание попросту отсутствует, - есть объект, но нет квазиобъекта. Ребенок просто проецирует свой индивидуальный опыт деятельности на данную ложку; субъективное содержание ложки сводится к правилам ее функционального использования в конкретной деятельности, где она выступает как средство. Лишь означение (или другая форма социального закрепления) дает возможность презентиро-вать в сознании данный предмет, выделить в нем социально значимые признаки и, осуществив «превращение», снова «собрать» эти признаки в обобщенный эквивалент этого предмета - знак.5 Во втором случае, имея дело даже с данной конкретной ложкой, мы рассматриваем ее через призму субъектив-
ного содержания знака ложка, которое есть в преобразованном виде его объективное содержание - объективные свойства данного предмета. Воспринимая ложку, мы проецируем на нее не свой индивидуальный, а социальный опыт, отраженный и закрепленный в идеальном содержании знака ложка и - через еще одну ступень опосредования - в его субъективном содержании.
Остановимся здесь в нашем анализе чувственных компонентов значения (в дальнейшем нам еще придется вернуться к этой проблеме в другой связи) и поставим следующий вопрос: чем отличается субъективное содержание знака от его идеального содержания? Иначе говоря, какие дополнительные факторы (наряду с идеальным содержанием) формируют субъективное содержание и образуют его качественную специфику?
Начнем с того, что меняется внутренняя структура самого значения, то есть абстрактная содержательная характеристика, приписываемая нами знаку как виртуальному образованию, в этом случае преобразовывается в соответствии с характером той деятельности, в которую оказывается включен знак, с конкретной ситуацией этой деятельности и с тем местом, которое занимает в ней данный знак. Так, языковые знаки могут быть включены в деятельность общения (в частном случае - в речевую деятельность), но могут быть включены и в познавательную, мнемическую, продуктивную деятельность. Далее, мы можем при этом оперировать со знаком, по-разному соотнося его с реальной действительностью - в одном случае это будет оперирование со знаком как эквивалентом реального предмета (замещение), в другом - оперирование со знаком как заместителем класса предметов, носителем их общих признаков, и т. п. Наконец, мы можем иметь дело со знаком как стимулом деятельности, средством деятельности, объектом деятельности.
Знак никогда не входит в деятельность как «кирпичик», механически вкладываемый в общую статическую структуру, и его субъективное содержание никогда не «покоится» в сознании субъекта. За ним всег-
да стоит система процессов оперирования с этим знаком. Так, будучи использован в восприятии как социальный эталон, он, с одной стороны, придает самому восприятию качество предметности, преобразуя его операционную структуру, а с другой - его субъективное содержание «окрашивается» восприятием, приобретает более чувственный характер.
Включая знак в познавательную деятельность в качестве ее объекта, мы как бы ставим перед субъектом этой деятельности задачу вернуть квазиобъект в мир реальных объектов, вернее - вскрыть объективное или по крайней мере идеальное содержание, стоящее за субъективным содержанием знакового образа; и психологическая функция знака в деятельности здесь совершенно иная - его субъективное содержание с самого начала ориентировано для субъекта на его объективизацию. В деятельности общения это отношение как бы перевернуто: здесь целью является создание у реципиента определенного субъективного содержания, задана интерпретация, и знак используется лишь как объективное средство достижения этой субъективной интерпретации. Как совершенно точно сформулировал А.А. Брудный, «любую законченную мысль, выраженную словами, следует рассматривать в двух отношениях: в отношении к действительности, которую эта мысль должна отразить, и в отношении к людям, которые эту мысль должны понять. Рассматривая мысль в первом отношении, мы проверяем, адекватно ли она отражает объективный мир, верна ли она. Когда мы берем мысль во втором отношении, то проверяем, адекватно ли понимание мысли ее действительному содержанию» [Брудный 1969 : 13]6.
Зависимость субъективного содержания знака от его психологических функций в деятельности может быть закреплена в самом знаке, давая нам возможность классифицировать знаки по этому принципу. Ср. в этой связи понятие «логогена» у английского психолингвиста Дж. Мортона [Мор-тон 1968]; действительно, часть языковых знаков, например имена существительные,
непосредственно соотнесены с реальными предметами и явлениями, так сказать, когнитивно ориентированы, в то время как другие (например, глаголы и другие образования, выступающие как психолингвистические предикаты) четко ориентированы «на коммуникативное употребление (строго говоря, здесь, неправомерно говорить о существительных и глаголах - это категории чисто лингвистические, вторичные по отношению к психологическим функциям соответствующих знаков, но мы пока не будем анализировать эту проблему). С другой стороны, внутри имен существительных ( = слов со значением предметности) можно выделить класс знаков, соотнесенных с непосредственным восприятием предметов или явлений (или, что в общем то же самое, с представлением конкретных предметов или явлений в конкретной ситуации), и класс, в который войдут знаки, выступающие прежде всего и главным образом как средство (и, реже, объект) не непосредственно чувственного познания, т.е. принципиально внеситуативные. Это и дало основание А.А. Брудному говорить о двух «семантических состояниях» слова (ситуативном и параси-туативном) [Брудный 1964].
Говоря о разных видах замещения, мы, естественно, приходим к идее о различных компонентах субъективного содержания знака, доминирующих в разных случаях его употребления. Можно вслед за Г.П. Щедро-вицким [Щедровицкий 1958] выделить три таких компонента, или, как он говорит, функции. Это: а) функция абстракции (предметы А, В, С тождественны в одном определенном отношении; знак может фиксировать только это общее свойство); б) функция метки (знак может обозначать предмет как целое со всеми его выявленными или невыявленными свойствами); в) функция обобщения (знак может обозначать класс предметов).
Иную классификацию дает С.Р. Варта-зарян, говорящий об отношениях указания, представительствования и замены [Варта-зарян 1971: 153 - 154]. Так или иначе, обе классификации дают нам основание для классификации знаков в зависимости от до-
минирующего в данном знаке (или исключительно представленного в нем) компонента субъективного содержания. Классификация Щедровицкого позволяет противопоставить знаки-понятия7, знаки, соответствующие именам собственным, и местоименные знаки. Классификация Вартазаряна позволяет различать дейктические знаки (только отношение указания), знаки-понятия (доминирующее отношение представительствования) и местоименные знаки (доминирующее отношение замены).
Не входя здесь в детали классификаций знаков по их субъективному содержанию, кратко намеченных выше, укажем еще раз на саму возможность и правомерность подобных классификаций, т.е. на то, что система знаков того или иного конкретного языка в принципе может (и - для некоторых целей
- должна) быть описана на психолингвистической основе, а не только на основе чисто лингвистической [ср. в этой связи Уфимцева 1974].
Наконец, обращаясь к проблеме различного места знаков в деятельности, остановимся на том, что один и тот же знак может получать различное субъективное содержание в зависимости от того, является ли он средством деятельности или ее объектом (в последнем случае мы осуществляем рефлексию под этим знаком). Эта проблема имеет две стороны, каждая из которых нуждается в специальном рассмотрении: а) различные возможные уровни осознания слова (бессознательность, бессознательный контроль, сознательный контроль, актуальное осознание) и соответствующие им операции (собственно осознание, вычленение и т. п.)
- см. А. Н. Леонтьев 1972б; Леонтьев 1965: 120 - 124; б) различные виды операций семантической экспликации субъективного содержания, то есть различные типы определений значения слова носителями языка. Здесь, в свою очередь, возможны различные уровни «проникновения» в объективное содержание знака, вплоть до развернутой дефиниции научного термина. Отсюда опять-таки возможность разбиения множества знаков на подмножества, в которых потен-
циально задана различная степень экспликации, и возможность приписывания знаку с одним и тем же идеальным содержанием различных субъективных содержаний в зависимости от сферы его употребления. См. в этой связи интересную работу Т.М. Дридзе, ориентированную на выделение в континууме носителей языка «семиотических групп», в частности на основе различных доступных для них уровней экспликации субъективного содержания [Дридзе 1969].
До сих пор мы говорили о той специфике субъективного содержания знака, которая соотнесена с местом знака в структуре деятельности и с разными видами самой этой деятельности. Других психологических сторон деятельности и, в частности, того, что эту деятельность конституирует, ее мотива (или, вернее, системы мотивов) в его соотнесении с содержанием, целью, психологическим строением деятельности как системы психологических действий, в свою очередь представляющих собой систему операций8, мы пока не касались. Между тем именно эти стороны деятельности в основном и определяют специфику субъективного содержания знака9, формируя в сознании носителя языка те психологические характеристики знакового образа, которые в советской психологии объединяются в понятии личностного смысла10.
И, наконец, еще одним компонентом субъективного содержания знака, или, если угодно, еще одним формирующим его фактором, является эмоциональная окрашенность (аффективная окраска). Она ни в коей мере не может отождествляться с личностным смыслом, как это нередко делается; отошлем читателя к замечательному (приводимому А. Н. Леонтьевым) примеру расхождения смысла смерти для пожилого человека, который резко отличен от смысла ее для юноши, и эмоциональной окрашенности представления о смерти, которое у юноши как раз бывает более остро аффективным [А. Н. Леонтьев 1972б; А. Н. Леонтьев, Гиппен-рейтер 1968]. Ср. об этом факторе Леонтьев 1965:173 - 174.
3.
До сих пор мы, делая известную натяжку в нашем рассуждении, все время оставались на уровне изолированного знака. Очевидно, что это лишь условность: и объективно, в деятельности человека, и субъективно, в его сознании, знаки выступают всегда как целостная система, как система знаков.
Здесь прежде всего возникает вопрос: в какой мере мы имеем право говорить о существовании объективно-социальной системы знаков? Иначе говоря, в какой мере понятие системы знаков соотносимо с понятиями объективного и идеального содержания знака, введенными нами выше?
Совершенно очевидно, что применительно к предметам и явлениям реальной действительности, взятым в их объективном бытии, у нас нет никаких оснований говорить о системности. Она возникает лишь тогда, когда эти предметы и явления включаются в деятельность, возникает как «система содержательных общественных связей», в дальнейшем переносимая на квазиобъекты и «превращенная» в них как структура деятельности с этими предметами и явлениями. В процессе такого перенесения и превращения эта система превращается в систему квазиобъектов, в которой сам характер системности коренным образом меняется. Это происходит прежде всего благодаря тому, что сами по себе, взятые в их собственных содержательных (и формальных) характеристиках, квазиобъекты уже могут образовывать систему.
Применительно к языковым знакам и другим квазиобъектам, у которых, по Марксу, «материальное бытие» поглощено их «функциональным бытием», этот тезис приобретает несколько иной вид: содержательные взаимосвязи самих этих квазиобъектов как бы спускаются на следующий «этаж» и становятся их формальными связями, вытесняемые перенесенной на них и преобразованной в них «системой содержательных общественных связей» и сплетающиеся с этой перенесенной системой в новое системно-функциональное целое.
Приведем пример из несколько иной области, иллюстрирующий то, что мы имеем в виду. Генетически числительные во многих современных языках связаны с названиями частей тела. Так, в папуасском языке кева pameda 'один' букв, означает 'мизинец', lapo 'два', букв, 'безымянный палец' и т. п. Очевидно, что на той ступени развития счета, к которой этимологически восходят эти слова, счета как такового, как умственного действия с абстрактными величинами, еще не было; он имел форму поединичного соотнесения считаемых предметов с предметами, множество (точнее, кортеж) которых берется за эталон. Названия этих эталонных предметов в счетной деятельности выступают как элементы некоторой системы. Позднее счет приобретает абстрактный характер, и слова, бывшие названиями эталонных предметов, превращаются в знаки абстрактных величин, с которыми (величинами), «оторванными» от материальных предметов, становится возможным производить сложные арифметические операции. Ясно, что в этом своем новом качестве материально те же слова приобретают системность иного, более сложного характера. Эта системность в своей основе определяется, конечно, теми абстрактными операциями, которые могут производиться с соответствующими величинами независимо от способа их обозначения и, в частности, от системы счисления. Но в языке кева счет ведется четверками - единицей следующего по-рядка считаются все пальцы одной руки (кроме большого, считаемого отдельно). Поэтому ki lapona 'восемь' обозначает в нем букв. 'руки две', ki lapona kode lapo 'десять' - 'руки две больших пальца два' и т. п. Значит ли это, что папуас кева оперирует с числовыми величинами иначе, чем, скажем, папуас мони, для которого числительные со значением 'восемь' - 'другая (рука) плюс три', а 'десять' - 'две руки'? Конечно, нет: бывшие содержательные связи, системность одного типа, превратились здесь в формальные, подчиненные содержательным связям другого, более совершенного типа.
Из приведенного примера можно заключить, что, видимо, и в анализируемом
нами более общем случае природа «первоначальной», «собственной» системности объектов до того, как они превращаются в квазиобъекты, - деятельностная, она сводится к тому, как эти объекты употребляются в деятельности - а именно, в тех ее формах, которые генетически предшествуют знаковой деятельности. Применительно к онтогенезу знаковых систем это очень хорошо видно в развитии психики (и, в частности, языка) маленького ребенка. Что касается филогенеза, то здесь нам придется сослаться на более ранние наши публикации по этому вопросу [Леонтьев 1963, 1972], а также на анализ, проделанный А. Н. Леонтьевым [А.Н. Леонтьев 1965].
Разница между деятельностью, рождающей «квазиобъектную» системность, и деятельностью, рождающей «объектную» системность, заключается в том, что первая есть прежде всего и главным образом деятельность познания, деятельность отражения, в то время как вторая, прежде всего, - деятельность общения. И системность языковых знаков есть именно та «равнодействующая», которая позволяет удерживать в них, - разумеется, в снятом, преобразованном виде - как «систему содержательных общественных связей», так и ту систему операций, которую мы потенциально можем осуществить с этими знаками в деятельности общения, соотнося их с конкретными предметами и явлениями, указы-вая на них и замещая их, производя выбор наиболее подходящих знаков (в частности, наименование) и сочетая их в осмысленное целое высказывание.
Отображая отдельно эти, в действительности неразрывные, две стороны системности языковых знаков, можно говорить о двух видах моделей и соответственно о двух видах системности: о семантических макросистемах и семантических микросистемах. Их различие особенно хорошо видно в развитии детской речи: ребенок последовательно переходит от микросистемности значений (когда семантическое наполнение слов социально не регулируемо иначе, чем через непосредственное речевое общение, 16 Вопросы психолингвистики
а перенос наименования возможен лишь на основе тождества или близости ситуативно воспринимаемых признаков) к сочетанию микро- и макросистемности при доминировании микросистем (частичное тождество микросистем обуславливает относительную стабильность макросистемы и возможность переноса микросистемных связей на макросистему), и, наконец, к подчинению микросистемных связей макросистемным. Подробнее об этом см. Леонтьев 1965 : 175 - 179. В сущности, развитие семантической стороны речи ребенка есть поэтапное проникновение его в «суть вещей», становление умения его отражать в общении не только субъективные и ситуативные свойства предметов, но и их объективные, социально закрепленные в знаках свойства и одновременно - умения использовать знаки в некоммуникативной деятельности.
Соответственно в идеальном содержании знакового образа можно выделить две стороны, два аспекта. Один из них есть соотнесенность идеального содержания с деятельностью познания; другой - соотнесенность его с деятельностью общения, с употреблением знаков для общения. Первый доминирует в тех случаях, когда знаки включены в некоммуникативную, в первую очередь в познавательную деятельность; второй становится доминирующим, когда мы ак-туализуем знаки в процессах общения. Оба аспекта не суть статические компоненты содержания, не суть абстрактные «отдельности»: содержание знака как бы «переливается» в ту сторону, куда мы «наклоняем» наш знак. Непосредственной причиной этого является включение знака в разные системы, а оно в свою очередь коренится в различном характере целей и объективных задач, решаемых в процессе деятельности.
Строго говоря, знак, взятый в изоляции, вообще не есть ни орудие познания, ни орудие общения. Он - лишь своего рода «клеточка», используемая для общения и обобщения действительности в составе более сложных «построек». А эти постройки различны в зависимости от того, какой проблемной ситуации, какой задаче они отвечают.
И в общении (речи), и в обобщении (мышлении, восприятии) мы используем языковые знаки как оперативные единицы, организуя при их помощи решение той или иной стоящей перед нами задачи. Способ такого использования не находится каждый раз ad hoc: существуют типовые, общественно закрепленные схемы проблемных ситуаций, данные либо в форме правил использования знаков, либо в форме эталонных образов и схем. Такие типовые отображения ситуаций в той же мере представляют собою «единство общения и обобщения» (Выготский), как знаки11; но знак есть такое единство в потенции, а в соответствующей единице более высокого порядка оно актуализуется, причем одна из этих деятельностей выступает при этом в снятом виде. Например, в структуре предложения несомненно отражена структура когнитивной ситуации (ср. актуальное строение высказывания); но при задаче общения мы, как правило, не строим сознательно свое высказывание с ориентировкой на эту его сторону, рассматривая ее как своеобразный фон при поиске оптимальной конструкции. Напротив, когда мы стоим перед той или иной познавательной задачей, требующей участия речи, - скажем, решаем математическую задачу в речевой форме, - то при этом автоматически, как чем-то данным, оперируем грамматическими структурами, в которых оказывается «снятым» на этот раз коммуникативный аспект. Кстати, именно эта сня-тость и возможность замены реальных языковых структур в целях познания любыми другими функционально равнозначными (в когнитивном аспекте) структурами образует для человека потенциальную возможность использования для когнитивных целей не только внешней, но и внутренней речи.
В сущности, когда мы сталкиваемся с застывшими в виде схем, образов, систем правил когнитивными (или коммуникативными) структурами, мы можем считать, что имеем дело с квазиобъектами высших уровней или порядков. Именно таким квазиобъектом является, в частности, высказывание.
4.
Возвращаясь к субъективному содержанию знакового образа, мы видим, что оно не тождественно самому себе в различных проблемных ситуациях употребления знака. Другой вопрос, что как бы оно ни модифицировалось для носителя языка, в нем всегда остается, с одной стороны, «когнитивный инвариант», т.е. то, что диктуется идеальным содержанием знака - соотнесенность с «системой содержательных общественных связей», закрепленных в знаке12; с другой - его «коммуникативный инвариант», то есть система операций с этим знаком, которая закреплена в нем и образует правила его употребления в составе более сложных коммуникативных структур. Думается, что определение значения И.С. Нарским как «инварианта информации, переносимого словесным или несловесным знаком или сочетаниями таковых» [Нарский, 1969б : 39)] правильно постольку, поскольку мы рассматриваем значение под этим вторым углом зрения - в его коммуникативном аспекте.
Когнитивный инвариант субъективного содержания знакового образа, как явствует из сказанного ранее, есть то в этом содержании, что идет от социальной деятельности, закрепленной в знаке. Коммуникативный его инвариант - то, что идет от деятельности, использующей знак. Видимо, первый ближе всего к тому, что обычно называется понятием. Второй - как раз то, что чаще всего называют значением.
Однако из сказанного видно также, что мы не можем рассматривать то и другое как данности, как «кусочки», элементы какого-то другого объекта. И субъективное содержание знакового образа в целом, и его инварианты имеют принципиально процессуальный характер. Значение как психологический феномен есть не вещь, но процесс, не система или совокупность вещей, но динамическая иерархия процессов [Леонтьев 1971 : 8].
И, наконец, из сказанного можно сделать вывод, что в субъективном содержании знакового образа есть и такие аспекты, такие образующие его факторы, которые не
сводимы ни к когнитивному, ни к коммуникативному его инварианту.
Это, во-первых, то в нем, что идет от психологических процессов, стоящих «за» знаком в разных видах его использования в деятельности, - например, мера и способ соотнесенности содержания с его «чувственным» аспектом, соотнесенность субъективного содержания с вторичными образами, с «наглядностью». Эта сторона субъективного содержания может в некоторых случаях (например, у ребенка) приобретать несвойственную ей значимость: субъективное содержание знакового образа как бы проецируется на чувственные образы, соотносимые со знаком, и деформируется в соответствии с их ограниченными (по сравнению со знаком) психологическими возможностями. Для субъекта знак как бы теряет свое идеальное содержание, сохраняя лишь то в нем, что может быть закреплено в чувственном образе и «вычерпано» из него. А так как чувственный образ в очень большой степени зависит от индивидуального опыта субъекта, оказывается, что объективное содержание знака в известном смысле субъективизиру-ется. Человек начинает оценивать знак по мерке своего индивидуального опыта, придавать ему те характеристики, которые отражают, в сущности, лишь отношение этого человека к чувственному образу, репрезентирующему для него класс тех или иных реальных предметов и явлений. Мы будем в дальнейшем говорить в указанном смысле о чувственной окрашенности субъективного содержания. Эта чувственная окрашенность потенциально может быть большей в одних знаках и меньшей в других.
Это, во-вторых, то в субъективном содержании знакового образа, что идет от различных уровней осознания и различных уровней семантической экспликации этого содержания в сознании субъекта - носителя языка. Несомненно, что и то и другое в конечном счете зависит от факторов, лежащих вне индивидуального сознания - человек настолько осознает и эксплицирует содержание знака, насколько это ему необходимо. Но су-
щественно и обратное влияние - в определенных ситуациях использование знака ограничено возможностями его экспликации (так происходит, например, с научными терминами). Назовем этот аспект субъективного содержания его потенциальной экспликатив-ностью, включая сюда и потенциальную «глубину» его осознаваемости. Она тоже может быть различной в различных знаках.
Это, в-третьих, то в субъективном содержании знакового образа, что идет от личностного смысла и может быть названо смысловой окрашенностью этого содержания. Здесь особенно часты разного рода деформации и особенно характерна подмена объективного (идеального) содержания личностным смыслом. Мера смысловой окрашенности, по-видимому, в значительной степени связана с мерой чувственной окрашенности и потенциальной эксплика-тивностью знака: чем больше чувственная окрашенность и чем меньше потенциальная экспликативность, тем больше возможность расхождения смысла и идеального содержания знака.
Это, в-четвертых, то, что мы называли выше эмоциональной окрашенностью субъективного содержания знакового образа.
Все эти аспекты субъективного содержания в историческом развитии системы языковых значений приобретают статус факторов, влияющих на ее изменение. Отсюда, например, феномены семантической транспозиции, хорошо описанные лингвистами Женевской школы [Фрей 1942; Карцевский 1929; Сешэ 1941 - см. Леонтьев 1965 : 177].
Возвращаясь к когнитивному инварианту субъективного содержания, мы можем еще раз констатировать, что в разных типах знаков этот инвариант выступает в различных формах соотнесенности субъективного содержания знакового образа с реальными предметами и явлениями действительности и, с другой стороны, — с идеальным содержанием знака (ср. приведенные выше классификации Г. П. Щедровицкого и С. Р. Вартазаряна). Таким образом, возможна когнитивная типология знаковых образов.
Что касается коммуникативного инварианта субъективного содержания, то он может быть в научном анализе представлен как система разного рода правил, определяющих границы употребления знака в деятельности общения. Какие это правила? Какие операции со знаком закреплены в знаковом образе (пусть в неявном виде, как потенция) и, таким образом, должны рассматриваться как образующие субъективного содержания этого образа?
1. Операции, непосредственно диктуемые когнитивной инвариантностью, то есть перенесенные в использование знаков их когнитивно-типологические особенности. Это прежде всего допустимые для данного знака правила ситуативного указания и замещения. Есть такие виды знаков (дейктиче-ские знаки), для которых эти операции почти исчерпывают коммуникативный инвариант их субъективного содержания.
2. Операции соотнесения и взаимозамены знаков как элементов знаковой системы, т. е. семантические в узком смысле. Они, по Нарскому, образуют «как бы разрешенный круг случаев, внутри которого операции субъекта (имеется в виду употребление знаков. - А.Л.) при всех индивидуальных их различиях соответ-ствуют данному значению» [Нарский 1963: 15]. Операции этого рода реализуются в механизме взаимозамены знаков и прежде всего - в правилах отбора семантических единиц для целей общения. Именно в этом смысле психологическая структура значения определяется системой соотнесенности и противопоставления слов в процессе их употребления в деятельности [Леонтьев 1971: 11], именно эта «сетка противопоставлений интердиктивно ограничивает и направляет процесс выбора адекватного значения» [Брудный 1971 : 22].
3. Операции сочетания знаков в квазиобъекты (знаки) высших порядков, то есть то в семантике знака, что связано с семантикой высказывания и представляет собой свернутые (и приписываемые нами данному знаку) правила перехода от знака к вы-сказыванию13.
Операции второго и третьего типа могут, в свою очередь, иметь разную фиксацию в знаке. Они могут быть содержательными, т.е. входить для говорящего (слушающего) в субъективное содержание знакового образа. Например, в языках изолирующего типа правила организации знаков в высказывании сводятся к организации соответствующих семантических классов. Но они могут быть и формальными. В языках флективного типа, например в русском, в правилах построения высказывания доминируют операции над формально-грамматически маркированными классами знаков, и эта их характеристика маргинальна для их субъективного содержания и относительно самостоятельна по отношению к этому последнему. Ср. в этой связи концепцию «лексемного» и «морфемного» синтаксиса [Леонтьев 1965: 198— 201].
5.
В современной психолингвистике и психологии речи мы сталкиваемся с огромным множеством различных экспериментальных методик, направленных на исследование того, что авторы называют «значением» слова. С самого начала совершенно очевидно, что ни о каком объективном значении (то есть об идеальном или тем более объективном содержании знака) здесь не может быть и речи. Сама природа психолингвистического (и - шире - психологического) эксперимента над фактами речевой деятельности такова, что объектом этого эксперимента всегда является либо знание языка (языковая способность, лингвистическая компетенция), либо те или иные операции, направленные на производство речи, ее восприятие или же связанные с рефлексией над самой речевой деятельностью и ее образующими. Применительно к проблеме значения можно выразить ту же мысль еще более определенно: объектом психолингвистического эксперимента здесь всегда является субъективное содержание знакового образа или те или иные операции над ним. Именно потому такой эксперимент и является объективным, научным,
что само это субъективное содержание, как мы выяснили выше, является лишь относительно субъективным.
Все существующие экспериментальные методики могут быть разделены на следующие категории: 1) эксперименты по наименованию; 2) эксперименты по экспликации субъективного содержания (типа «Что такое X?»); 3) эксперименты на возможность / невозможность употребления данного слова в данном контексте; 4) эксперименты типа «Как это называется?»; 5) ассоциативные эксперименты; 6) эксперименты по семантическому шкалированию; 7) эксперименты по оценке семантической близости слов; 8) эксперименты по выявлению зависимости психологического оперирования со словами (например, запоминание) от их содержательных характеристик; 9) эксперименты, направленные на изучение актуализации в оперировании данными словами ранее сформированной общей установки; 10) эксперименты по систематизации понятий.
Классическим примером экспериментов первого типа являются опыты Д.Н. Узнадзе [Узнадзе 1966; см. о них также: Супрун, Клименко 1974 : 190 и сл.], в которых испытуемым предлагалось соотносить бессмысленные рисунки с бессмысленными же трехсложными квазисловами. Ясно, что ни о каком когнитивном инварианте, ровно как и о коммуникативном инварианте, здесь не могло быть речи: то, что выявлялось в ходе эксперимента, были те компоненты субъективного содержания, которые названы нами чувственной окрашенностью, смысловой окрашенностью и эмоциональной окрашенностью, причем и эти компоненты были взяты в изоляции от предметного содержания.
Сам Д.Н. Узнадзе [Узнадзе 1966: 2324] сформулировал свои выводы так: основную роль в наименовании играет «сознание согласованности форм» объекта и звукового комплекса ( = чувственный аспект), сравнение их «эмоциональных компонентов» и наконец, то, что испытуемые называли «общим впечатлением». В сущности, это был эксперимент на выявление мотивированности, связывающей субъективное содержание 20 Вопросы психолингвистики
знакового образа с его звуковым «телом».
Близкие эксперименты осуществлял И.Н. Горелов [Горелов 1969]; у него соответствующий рисунок был вполне осмысленным, предметным (изображения различных фантастических животных). В его исследовании особенно явно выявилось, что мотивированность имеет место на уровне перечисленных выше маргинальных характеристик; но самые интересные результаты дал опрос, проведенный «Неделей» на основе рисунков, использованных И.Н. Гореловым. Испытуемые (член-корр. АН СССР биолог М.С. Гиляров, врач А.Ф. Ахабадзе, артист С.В. Мишулин, писатель Б.В. Захо-дер и антрополог М.М. Герасимов), анализируя вслух данные им рисунки, все шли по одному из двух путей: либо присваивали «животным» эмоционально четко окрашенные характеристики (мягкий, круглый, добрый, приятный, домашний - толстый14; неповоротливый, жестокий, колючий; симпатичный, хороший, малыш - хищный, злой, острый, тощий, с длинным носом, неприятный, нерасторопный, толстый; женственный - противный; нежный; добрый, славный, маленький, беспомощный - толстый, кусачий, пакость), либо проецировали на них представление о хорошо известных животных, с которыми связаны также четкие оценочные коннотации: кабан, кошка, медведь, пингвин, скорпион [Церковер, Шлиенков 1965].
Эксперименты второго типа можно охарактеризовать на примере работ Л.В. Сахарного и О.Д. Орловой [Сахарный 1970; Сахарный, Орлова 1969]. Их испытуемые (носители одного из пермских говоров) дали следующие виды экспликации: а) постановка в более широкий контекст; б) постановка в контекст, выявляющий основной признак значения; в) синонимизация или антоними-зация, вообще - операция по системному отграничению; г) указание на способ изготовления предмета, т. е. определение понятия; д) соотнесение с однокоренными словами. Хорошо видно, что в эксперименте эксплицировались почти исключительно операции, связанные с коммуникативным инвариантом субъективного содержания. Важным выво-
дом является, что «информанты в процессе объяснения незнакомых слов нередко прибегают к конструированию некоторых ситуаций, что показывает ситуационную обусловленность реализации значений слов» [Супрун, Клименко 1974 : 197].
Примером эксперимента третьего типа, обратного по отношению к только что отмеченному созданию контекста в целях семантической экспликации, можно считать эксперименты М.М. Копыленко (Копылен-ко 1965) и А.П. Клименко [Клименко 1970]. Они в известном смысле противоположны: А.П. Клименко просила вписать слово в заданный контекст, что приводило к выявлению класса слов, взаимозаменимых в данном контексте и, следовательно, имеющих общие содержательные характеристики. М.М. Копыленко, напротив, давал список слов и предлагал оставить в данном контексте одно, наиболее подходящее. В первом случае эксплицировались прежде всего операции вида 2, образующие коммуникативный инвариант, во втором - операции вида 3.
Эксперимент четвертого типа мы проиллюстрируем на материале экспериментального исследования О.Н. Селиверстовой. Она демонстрировала испытуемым светящийся объект и выясняла, какие русские и английские глаголы (типа блестеть, мерцать и т. п.) выбирались при изменении физических характеристик свечения [Селиверстова 1968, 1970]. Очевидно, что в данном случае О.Н. Селиверстова имела дело с тем, что мы назвали выше когнитивным инвариантом субъективного содержания знакового образа, и с правилами перехода от него к операциям вида 1 и 2, образующим коммуникативный инвариант.
Наиболее хорошо известны эксперименты пятого типа, хотя обычно остается неэксплицированным, какие именно характеристики или стороны значения в этих экспериментах актуализуются. Видимо, этот вопрос следует ставить дифференцированно применительно к разным видам ассоциативных реакций. В синтагматических ассоциациях бесспорно актуализуются коммуникативные операции типа 3 (стол - стоит). В
парадигматических ассоциациях проявляются очень различные характеристики субъективного содержания. Прежде всего это, конечно, коммуникативные операции типа 2 (молодой - старый). Однако значительная часть ответов идет здесь за счет смысловой окрашенности, эмоцио-нальной окрашенности и чувственной окрашенности (молодой - хороший, молодой - надежда, молодой - черноглазый и т. п.). Мы не владеем, к сожалению, методами, которые позволили бы нам в процессе ассоциативного эксперимента сколько-нибудь четко отдифференцировать парадигматические реакции всех этих типов15. Другой вопрос, что путем дальнейшей статистической обработки данных массового ассоциативного эксперимента можно получить какие-то значимые результаты, как это пытался сделать, например, Дж. Диз [Диз 1965].
Интересный анализ психологической природы процессов, лежащих в основе ассоциирования, дал Дж. Миллер. Согласно данному им обзору, существует пять основных гипотез по этому поводу. Это «гипотеза частотности сочетаний» (в основе ассоциирования лежит скрытое знание о совместной встречаемости слов) «гипотеза общего имени» (испытуемый относит стимул и реакцию к одному и тому же референту); «образная гипотеза» (общий чувственный образ, ассоциируемый и со стимулом, и с реакцией); «гипотеза ветвления» (у испытуемого есть знание о дереве иерархических связей слов по значению); «гипотеза семантических маркеров» (значение актуализуется в эксперименте как пучок маркеров). Сам Миллер придерживается шестой, «предикативной гипотезы», согласно которой ассоциация есть скрытый (или явный) акт предикации [Миллер 1962]. Думается, что нет оснований для выбора только одной из гипотез о природе ассоциаций, хотя нельзя не согласиться с Миллером в том, что «гипотеза предикативности» лучше всего интерпретирует данные ассоциативного эксперимента: анализ словарей ассоциативных норм наглядно демонстрирует валидность каждой из приведенных Миллером гипотез применительно к
разным реакциям.
Проблема ассоциаций не является предметом специального рассмотрения в данной работе, и мы ограничимся сказанным выше, отослав читателя к вступительным статьям советского «Словаря ассоциативных норм».
Классический эксперимент шестого типа - «семантический дифференциал» (СД) Ч. Осгуда. К настоящему времени литература об этом методе даже на русском языке (не говоря уже об английском) достигла гигантских размеров; это освобождает нас от изложения сути метода. Сошлемся лишь на исходную монографию Осгуда с соавторами (Осгуд и др. 1957; русский перевод отрывка - Осгуд и др. 1972) и на сборник, в котором собраны основные статьи по СД, вышедшие после опубликования этой монографии [Методика семантического дифференциала 1971]16. Видимо, успех этого метода, несмотря на его очевидные недостатки [см., например, Апресян 1963; Супрун, Клименко 1974], объясняется тем, что он чрезвычайно удобен для практических целей. В СССР осгудовская методика получила интересную модификацию применительно к шкалированию целого текста, что также дало интересные практические результаты. Эта методика, разработанная В. И. Батовым и Ю. А. Сорокиным под названием «семантического интеграла» [Батов, Сорокин, 1973; Сорокин 1973 а, б], восходит также к работам Дж. Кэ-ролла [Кэролл 1972].
Что же измеряется методом СД, претендующим на «измерение значения», пусть когнитивного или прагматического? Несомненно, что это только те аспекты субъективного содержания знакового образа, которые лежат вне инвариантной области, и прежде всего - смысловая окрашенность. Правда, как показывают исследования, в данных, полученных методом СД, отражаются также различие грамматических классов слов [Каримова 1972] и некоторые другие параметры, входящие в коммуникативный инвариант, например, операции вида 3.
Пример на эксперимент седьмого типа - исследование А.П. Клименко, кото-
рая предлагала испытуемым дать количественную оценку близости между предъявляемыми словами по десятибальной шкале. Так, стол и год получили оценку 0,4, а снег и погода - 7,1 [Клименко 1964 : 35 и сл.]17. Эта методика фиксирует операции вида 2 и в известной мере также различные виды окрашенности субъективного содержания.
Эксперименты восьмого типа, которые могут быть упомянуты здесь, — это хотя бы опыты Бренера [Бренер 1940] и П.Б. Невельского [Невельский 1966] по запоминанию слов, в которых выявилось соответственно различие слов с конкретным и абстрактным значением и обозначающих родовые и видовые понятия. Здесь ответить на вопрос, что именно отражается в эксперименте, очень трудно, так как остается совершенно не выясненным, на что в субъективном содержании знакового образа опирались испытуемые в процессах запоминания и воспроизведения. Не исключено, что, по крайней мере в словах с конкретным значением, на самом деле мы имеем дело не со словами, а с чувственным образом.
Одним из наиболее характерных экспериментов девятого типа является методика «семантического радикала» А.Р. Лурия и О.С. Виноградовой, хорошо известная из их публикаций на русском [Лурия, Виноградова 1971] и английском [Лурия, Виноградова 1959] языках. Эта методика условно-рефлекторная, в ней, по-видимому, отражается когнитивный инвариант субъективного содержания и связанные с ним операции вида 2, а также различные виды окрашенности субъективного содержания.
И, наконец, методика десятого типа восходит к классическому эксперименту Выготского-Сахарова [Выготский 1956] и регистрирует очень различные аспекты субъективного содержания - когнитивный инвариант, чувственную окрашенность, потенциальную экспликативность, операции вида 1 и 2 и т. д.
Этот краткий обзор приводит нас по крайней мере к одному, достаточно неутешительному выводу. Пока что нет ни одной психолингвистической методики, которая
позволила бы нам исследовать в чистом виде какой бы то ни было аспект значения (субъективного содержания знакового образа). Наиболее «чистые» результаты дают эксперименты второго, третьего и отчасти четвертого типа, но все эти результаты тяготеют лишь к одному аспекту значения - его коммуникативному инварианту. Поэтому возникает задача: либо разработать такие методики, которые позволили бы в эксперименте выделить отдельные стороны значения и исследовать их, так сказать, поодиночке; либо, что более реально, организовать исследование таким образом, чтобы можно было получить сопоставимые результаты по разным методикам и уже таким, косвенным, путем сделать искомые выводы.
Психолингвистика знает попытки создания такой «батареи методик»; ср., например, сопоставление ассоциативных экспериментов па методике К. Нобла и эксперимента по методу СД, в результате чего выявилась корреляция [Статс и Статс 1959], или сопоставление оценок смысловой близости и данных, полученных методом СД [Клименко 1964]. Однако подобные попытки носят характер скорее исключения, чем правила, и обычно лишь демонстрируют сам факт корреляции, не вдаваясь в его объяснение и интерпретацию. Представляется поэтому исключительно важным произвести комплексное исследование психолингвистического аспекта значения различными сопряженными методиками на базе четкого концептуального представления о самих исследуемых процессах и явлениях18. Именно такого концептуального представления, кстати, не хватает многим американским психолингвистическим экспериментам, носящим, как неоднократно отмечалось в литературе, сильный отпечаток эмпиризма и операционализма; к этим экспериментам как нельзя лучше подходит замечание Альберта Эйнштейна, что «совершенные средства при неясных целях - характерный признак нашего времени» [цит. по Моль 1973 : 27] -с той существенной поправкой, что и сами средства здесь далеко не совершенны, хотя на уровне конкретных экспериментальных
приемов и методик и математической интерпретации результатов, как правило, они прекрасно отработаны.
6.
В нашем предшествующем анализе мы сознательно игнорировали или, во всяком случае, обходили тот факт, что значение или знак выступает не просто в речевой деятельности того или иного конкретного индивида, в той или иной конкретной ситуации (или, соответственно, в какой-то иной деятельности, что сейчас для нас не так существенно, ибо использование языка в любой неречевой деятельности имеет своей необходимой предпосылкой актуальное или потенциальное коммуникативное использование). Это часть процессов общения как одной из сторон социального взаимодействия членов группы или общества в целом.
Современная психолингвистика, как правило, упускает из вида эту сторону проблемы, что связано с трактовкой самого общения в зарубежной (и отчасти советской) науке чаще всего как интериндивидуальной коммуникации, направленной на передачу информации [см. Леонтьев 1974]. Именно поэтому акт речи в ней обычно трактуется в духе известной схемы К. Бюлера [Бюлер 1934: 28]; задача говорящего оказывается в том, чтобы передать информацию о каких-то предметах и явлениях реального мира в такой форме, чтобы эта информация была адекватно воспринята слушающим.
«Значение - не в слове, и не в душе говорящего, и не в душе слушающего. Значение является эффектом взаимодействия говорящего со слушающим на материале данного звукового комплекса. ... Только ток речевого общения дает слову свет его значения» [Волошинов 1929]. Эту последнюю мысль можно было бы развернуть и далее, поставив вопрос о целостном тексте как содержательной категории. Здесь намечается новый подход к самому тексту, который, на наш взгляд, недостаточно понимать как то, что конституируется лингвистическими характеристиками связности [см. Леонтьев].
С другой стороны, положение о до-
минантности различных аспектов значения представляет, видимо, интерес и под еще одним углом зрения - именно для выявления объективных семантических признаков или компонентов (маркеров) значения, не просто выделяемых на той или иной логической основе в результате анализа «словарных» значений, как это обычно делается, а психолингвистически релевантных, выступающих как оперативные единицы в процессе поиска слова в долговременной памяти (при производстве речи) и в процессе его отождествления (при восприятии речи). Мысль о существовании подобных оперативных единиц, высказанная рядом авторов [Анисфелд, Кнапп 1968; Бродбент 1964] обосновывалась нами ранее в других работах [Леонтьев 1969а, 1971], в результате чего возникла несколько парадоксальная формула, что «слово есть его поиск» [Леонтьев 1971: 18]; естественно, следует прибавить - слово как психолингвистическая единица в процессах реального речепроизводства и речевосприятия.
Учитывая принципиально эвристический характер операций производства и восприятия речи [Леонтьев 1972-1973], можно высказать гипотезу, что в различных ситуациях общения этот поиск, направленный на выбор адекватного слова или на отождествление его при восприятии, касается разных компонентов, «просматриваемых» в разной последовательности, то есть тоже эвристичен. Иными словами, процесс соотнесения слова с эталоном, выступающим как контрольное звено в процессах обоих типов, может требовать разных по качеству и по количеству операций. И что особенно важно - это возможность, по-видимому, использования в качестве такого эталона различных психологических данностей - как субъективного содержания в различных его
аспектах (например, в его коммуникативном инварианте, в его эмоциональной окрашенности - слово считается найденным, если оно совпадает с эталоном по эмоциональной окрашенности, другие же аспекты субъективного содержания оказываются незначимыми), так и соотнесенного с ним чувственного образа, развернутой в текст
экспликации значения и т. п.
* * *
Все сказанное приводит нас к выводу, что проблема значения в ее психолингвистическом аспекте, а точнее - в ее онтологическом аспекте (изучение которого есть абсолютно необходимая предпосылка для любого серьезного психолингвистического исследования лексики и семантики), является одной из центральных проблем не только психолингвистики, но и вообще любой гуманитарной дисциплины, имеющей дело с языком и его социальными и психологическими функциями. Но она до сих пор остается проблемой. Хуже всего то, что, не осознавая ее действительной сложности, за нее часто берутся со средствами, заведомо непригодными для ее разрешения, и выдают ответ на какой-либо частный вопрос за решение проблемы в целом.
Одной из основных задач настоящей работы и было - попытаться вскрыть реальные истоки сложности и указать возможные пути к адекватному решению проблемы значения на методологическом базисе марксистско-ленинской философии и на той психологической основе, которая заложена в трудах советских ученых школы Л.С. Выготского. Только при этом условии мы можем успешно разрабатывать теоретические и экспериментальные вопросы, связанные со значением как одной из категорий психолингвистики.
Примечания
1 Оба эти аспекта в советской науке неразрывны; есть единая категория деятельности, лишь рассматриваемая с разных сторон, см. Буева 1973; А.Н. Леонтьев 19726.
2 В этом смысле совершенно прав И.С. Нарский, когда указывает: «Строго говоря, не существует значения, вводимого в некоторый объект или изымаемого из него, а существуют в этих случаях те или иные объекты, играющие роль значения или же утрачивающие ее» [Нарский 1969 : 19].
3 Ср.: «Само обозначение предметов знаками, которые представляют собой социально сформировавшуюся связь, объективно детерминировано специфическими условиями человеческой деятельности» [Коршунов, Мантатов 1974 : 123].
4 Поэтому едва ли верен тезис И.С. Нарского, что «никаких значений как «идеальных сущностей», отличающихся от мыслительных, эмоциональных и волевых процессов не существует» [Нарский 1969: 149]. Более точен здесь Г.В. Колшанский, подчеркивающий принципиальное единство идеального (отражательного, понятийного), субъективного и языкового аспектов значения [Колшанский 1967].
5 Здесь мы, во-первых, сознательно не говорим пока о понятии, так как этот термин чрезвычайно многозначен - он соотносится, в частности, как с объективным содержанием знака, так и с его субъективным содержанием. Во-вторых, говоря о «теле» знака как материальном субстрате его идеального содержания, мы отнюдь не имеем в виду, что знак во всех формах своего существования обязательно имеет чувственно воспринимаемый облик; выступая как знаковый образ, он, в частности, «теряет» и эту свою материальность, превращаясь в полностью идеальное образование, в факт сознания.
6 Таким образом, мы пришли к идее различных задач (коммуникативных, когнитивных и т. п.), возникающих в разных видах деятельности. См. об этом подробнее Леонтьев 1974: гл. I, § 4.
7 «Только несущий на себе все три функции отдельно взятый ... знак языка выражает понятие о предмете» [Щедровицкий 1958 : 66].
8 Более подробное изложение психолингвистической теории деятельности, разрабатываемой школой Л.С. Выготского, (на эту теорию мы опираемся в данной и других работах), см. A.H. Леонтьев 1974, 1972б, 1965 и др.
9 Интересно привести здесь слова В.Н. Волошинова, еще в 1929 г. писавшего: «Отделение значения слова от оценки неизбежно приводит к тому, что значение, лишенное места в живом социальном становлении (где оно всегда пронизано оценкой), онтологизируется, превращается в идеальное бытие, отрешенное от исторического становления» (Волошинов 1929 : 126).
10О понятии смысла см. подробнее A.H. Леонтьев 1947; 1965, 1972а: 136-140; Леонтьев 1969б.
11 Это дает основание некоторым исследователям, например, В.Г. Гаку, считать высказывание знаком.
12Строго говоря, эта система не всегда полностью отражена в субъективном содержании знака - вернее было бы сказать, она никогда не отражена в нем совершенно адекватно: ср. сказанное выше о личностном смысле. Но для простоты рассуждения мы на этом его этапе «выносим за скобки» проблему смысла.
13 Можно видеть, что мы пришли к системе, внешне совпадающей с известным различием семантического, прагматического и синтаксического значения [см. Апресян 1963]. Однако содержательная интерпретация этого различия совершенно отлична у нас от его
традиционной интерпретации.
14В сущности, между «круглый» и «толстый» не было содержательной разницы: но первое «животное» оценивалось позитивно, второе - негативно. Можно сказать, что испытуемые в этом опыте как бы создавали собственную систему шкал типа осгудовских [см. стр. 66].
15Впрочем, эти последние практически очень трудно отграничить, в свою очередь, от синтагматических.
16Последний по времени хороший обзор метода СД на русском языке - Супрун, Клименко 1974 : 207-212.
17 Сюда же относятся методики, описанные в работах: Миллер 1967; Англии 1970; Филленбаум, Рапопорт 1971.
18 Такого рода комплексное исследование планируется в настоящее время психолингвистами СССР и ГДР.
Список литературы
Anglin Y.U. The Growth of Word Meaning. Cambridge (Mass.), 1970.
Anisfeld M., Knapp A.M. Association synonimity and directionality in false recognition. «Journal of Experimental Psychology», 1968, v. 77.
Апресян Ю.Д. Современные методы изучения значений и некоторые проблемы структурной лингвистики. «Проблемы структурной лингвистики». - М., 1963.
Батов В.И., Сорокин Ю.А. Применение метода семантического дифференциала для установления авторства текстов. «Общая и прикладная психолингвистика». - М., 1973.
Brener R. An experimental investigation of memory span. «Journal of Experimental Psychology», 1940. v. 26.
Broadbent D. Perceptual and response factors in the organisation of speech. «Disorders of language». London, 1964.
Брудный А.А. К проблеме семантических состояний. «Сознание и действительность». Фрунзе, 1964,
Брудный А.А. Коммуникация и сознание. «Изв. АН Кирг. ССР», 1969, № 6.
Брудный А.А. Значение слова и психология противопоставлений. «Семантическая структура слова». М., 1971.
Буева Л.П. Проблема деятельности личности в марксистской и буржуазной социологии. «Исторический материализм как теория социального познания и деятельности». - М., 1973.
Bühler К. Sprachtheorie. Jena, 1934.
Вартазарян С.Р. О репрезентативной функции знака. «Философские вопросы логического анализа научного знания», вып. 2. - Ереван, 1971.
Волошинов В.Н. Марксизм и философия языка. Л., 1929.
Выготский Л.С. Мышление и речь. - В кн.: Л.С. Выготский. Избранные психологические исследования. - М., 1956.
Горелов И.Н. О возможной примарной мотивированности языкового языка. «Материалы семинара по проблеме мотивированности языкового знака». - Л., 1969.
Deese J. The structure of association in language and thought. Baltimore, 1965.
Дридзе T.M. Некоторые семиотические аспекты психосоциологии языка. Канд. дисс. - М., 1969.
Зинченко В.П. Продуктивное восприятие. «Вопросы психологии», 1971, № 6.
Ильенков Э.В. Идеальное. «Философская энциклопедия», т. 2. - М., 1962.
Каримова И.А. Сопоставительное исследование прагматических значений (на материале русского и французского языков). «Психолингвистика и обучение иностранцев русскому языку». - М., 1972.
Karcevski. S. Du dualisme asymetrique du signe linguistique. «Travaux du Cercle linguistique de Prague», v. 1. Prague, 1929.
Клименко А.П. О психолингвистической модели семантической микросистемы времени в русском языке. «Уч. зап. филол. ф-та КГУ», вып. 13. Вопросы лексики и грамматики русского языка. Фрунзе, 1964.
Клименко А.П. Вопросы психолингвистического изучения семантики. Минск, 1970.
Колшанский Г.В. Семантика слова в логическом аспекте. «Язык и мышление». М.,
1967.
Копыленко М.М. К экспериментальному изучению сочетаемости лексем. — ВЯ, 1965, № 2.
Коршунов А.М. Теория отражения и творчество. - М., 1971.
Коршунов А.М., Мантатов В.В. Теория отражения и эвристическая роль языков. -М., 1974.
Кэррол Дж.Б.. Факторный анализ стилевых характеристик прозы. «Семиотика и ис-кусствометрия». - М., 1972.
Леонтьев А.Н. Психологические вопросы сознательности учения. «Изв. АПН РСФСР», 1947, вып. 7.
Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. Изд. 2-е. - М., 1965.
Леонтьев А.Н.. Деятельность и сознание. «Вопросы философии», 1972, № 12.
Леонтьев А.Н. Проблема деятельности в психологии. «Вопросы философии», 1972,
№ 9.
Леонтьев А.Н. Общее понятие о деятельности. «Основы теории речевой деятельности». - М., 1974.
Леонтьев А.Н., Гиппенрейтер Ю.Б. О деятельности зрительной системы человека. «Психологические исследования». - М., 1968.
Леонтьев А.А. Возникновение и первоначальное развитие языка. - М., 1963.
Леонтьев А.А. Слово в речевой деятельности. - М., 1965.
Леонтьев А.А. Психолингвистические единицы и порождение речевого высказывания. - М., 1969а.
Леонтьев А.А. Смысл как психологическое понятие. «Психологические и психолингвистические проблемы владения и овладения языком». - М., 1969б.
Леонтьев А.А. Психологическая структура значения. «Семантическая структура слова». - М., 1971.
Леонтьев А.А. Проблема глоттогенеза в современной науке. «Энгельс и языкознание». М., 1972.
LeontievA.A. Le principe heuristique dans la perception, la production et la comprehension du langage. «Bulletin de psychologies, v. 304, XXVI, № 5—9 (1972—1973).
Леонтьев А.А. Психология общения. - Тарту. 1974.
Леонтьев А.А. Признаки связности и цельности текста (в печати).
Luria A.R., Vinogradova O.S. An objective investi-gation of the dynamics of semantic systems. «British Journal of Psychology», 1959, v. 50.
Лурия A.P., Виноградова О.С. Объективное исследование динамики семантических систем. «Семантическая структура слова». - М., 1971.
Мамардашвили М.К. Анализ сознания в работах Маркса. «Вопросы философии», 1968, № 6.
Мамардашвили М.К. Форма превращенная. «Философская энциклопедия», т. 5. - М.,
1970.
Маркс К. Капитал, т. 1. - В кн. К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 23.
Методика семантического дифференциала 1971: «Semantic Differential Technique». Chicago (Illinois), 1971.
Miller G.A. Psycholinguists approaches to the study of communica-tion, «Journal in Science». Albuquerque, 1967.
Miller G.A. The organization of lexical memory: are word associa-tion sufficient? «The Pathology of Memory», N. Y., 1969.
Моль A. Социодинамика культуры. M., 1973.
Morton J. Consideration of grammar and computation in language be-havior. Cambridge (Mimeo), 1968.
Нарский И.С. Критика неопозитивистских концепций значения. «Проблема значения в лингвистике и логике». - М., 1963.
Нарский И.С. Проблема значения и диалектика. «Проблемы теории познания и логики», вып. I. - М., 1969.
Нарский И.С. Диалектические противоречия и логика познания. - М., 1969а.
Нарский И.С. Проблема значения «значения» в теории познания. «Проблема знака и значения». - М., 1969б.
Невельский П.Б. Запоминание и угадывание видовых и родовых понятий. «Новые исследования в педагогических науках», VI. - М., 1966.
Общее языкознание. Формы существования, функции, история языка. - М., 1970.
Osgood Ch. Е., Suci G., Таnеnbаum Р. The Measurment of meaning. Urbana, 1957.
Осгуд Ч., Суси Дж., Танненбаум П. Приложение методики семантического дифференциала к исследованиям по эстетике и смежным проблемам. «Семиотика и искусство-метрия». - М., 1972.
Полторацкий А., Швырев В. Знак и деятельность. - М., 1970.
Сахарный Л.В. Осознание значения слова носителями языка и типы отражения этого осознания в речи. «Актуальные проблемы психологии речи и психологии обучения языку». - М., 1970.
Сахарный Л.В., Орлова О.Д. Типы употребления в речи нескольких вариантов одной гиперлексемы. «Живое слово в русской речи Прикамья», вып. 1. - Пермь, 1969.
Селиверстова О.Н. О роли исследования свойств денотатов при выделении семантических компонентов. «Материалы второго симпозиума по психолингвистике». - М., 1968.
Селиверстова О.Н. Опыт семантического анализа группы русских и английских глаголов с общим компонентом «излучать свет». «Актуальные проблемы психологии речи и психологии обучения языку». - М., 1970.
Sechehaye A. Y a-t-il lieu de completer et d'elargir la motion de l'expressivite par le signifie? «Cahiers F. de Saussure», v. 1. Genève, 1941.
Словарь ассоциативных норм русского языка: «Словарь ассоциативных норм русского языка», ч. 1 (в печати).
Сорокин Ю.С. Смысловое восприятие текста и библиопсихология. Канд. дисс. - М., 1973а.
Сорокин Ю.С. Экспериментальная проверка реальности некоторых признаков текста. «Общая и прикладная психолингвистика». - М., 1973.
Staats A., Staats С. Meaning and m: correlated but separate. «Psychological Review», 1959,
v. 66.
Супрун A.E., Клименко A.H. Исследование лексики и семантики. «Основы теории речевой деятельности».- М., 1974.
Узнадзе Д.Н. Психологические исследования. - М., 1966. Уфимцева А.А. Типы словесных знаков. - М., 1974.
Fillenbaum S., Rapoport A. Structures in the sub-jective lexicon. N. Y. - London, 1971. Frei H. Ramification des signes dans la memoire. «Cahiers F. de Saus-sure», v. 2. Geneve,
1942.
Церковер Э., Шлиенков А. Жаваруга мамлыне не товарищ. «Неделя», 1965, № 45. Шехтер М.С. Об образных компонентах речевого мышления. «Доклады АПН РСФСР», 1959, № 2, 3.
Щедровицкий Г.П. О строении атрибутивного знания. Сообщение 1. «Доклады АПН РСФСР», 1958, № 1.
