CC BY
60
КРАТКИЕ СООБЩЕНИЯ
УДК 82 (091) Л.И. Румянцева
ПРОСТРАНСТВЕННАЯ СИМВОЛИКА ПРОЗЫ И.И. КАТАЕВА
Выявляется мифологический контекст художественного пространства прозы И.И. Катаева, реализованный выделением «своего» и «чужого» пространства, мифологическими символами, оппозицией «дом»/«антидом». Приметами «чужого» мира становятся антиязык, антповедение, активизация «ночного» времени. Образы родного или идеального пространства предстают как обреченные на уничтожение дома.
Ключевые слова: художественное пространство, мифологический контекст, гармоническое пространство, «чужое» пространство, пространственно-временной континуум, оппозиция «дом»/«антидом», архаическая модель дома, антиязык, антиповедение.
Тип пространственно-временных связей в художественной прозе И.И. Катаева [1] ассоциируется с традиционными типами романа испытания и идиллического романа и является важным сюжетообразующим и смыслообразующим компонентом его творчества. Трансформации традиционных мотивных схем формируют уровень авторской позиции, которая достаточно часто выражается не с помощью прямого авторского слова, а именно в сфере пространственно-временных символов, что во многом предопределило своеобразие индивидуальной поэтики Катаева-прозаика 1920-х годов.
Прозе И.И. Катаева присуще выделение «своего» гармонического и «чужого» хаотического пространства и, связанное с этим, представление о пространственной границе. Категория «дом» в мировом фольклоре, согласно Ю.М. Лотману, противопоставлена «антидому», «лесному дому» [2], характерно, что в художественной прозе И.И. Катаева оппозиция «дом»/«антидом» трактуется в весьма примечательном ключе, совпадая в самых общих своих чертах с архаической, мифологической и современной моделью дома.
Образы своего, родного, отчего или идеального дома предстают или как воспоминания о прошлом, или как обреченные на уничтожение: «Я привычно взглянул на свой дом и сквозь него увидел небо: он был разгромлен или сгорел, - не знаю, только все у него внутри обрушилось, и торчали голые балки. В двадцать третьем оба дома были снесены под выставку. Их нет. Я только в воздухе могу показать: вот тут, на четвертом этаже, была наша столовая. Еще я могу закрыть глаза и вспомнить это дом, как вспоминают лицо умершего человека» («Жена»); «Несмотря на все любовные Саввины гвоздочки, подпорки и планочки, прогнившее деревянное
РУМЯНЦЕВА Лена Иннокентьевна - ст. преподаватель ФЛФ ЯГУ
E-mail: [email protected]
строение год за годом крошилось, как черствый, заплесневевший ломоть» («Ленинградское шоссе»); «Нельзя же допустить, чтобы погиб этот дом, удивительный дом...<...>Ябыл влюблен в дом. <... > Особый запах комнат, особый семейный жаргон, привычные домашние остроты, все суждения, привычки, предания этой исконной столичной семьи были мною изучены и обоготворены» («Сердце») [1, с.180, 202, 123]. Интересно, что во всех указанных случаях ярко выражена соотнесенность образа дома с обликом человека. Тем самым подчеркнуто, что «дом» не столько вещественное, материальное понятие, сколько категория, имеющая прямое отношение к ценностной сфере.
Квартира как пространственная категория может обладать как признаками «своего», так и «чужого» пространства. В повести «Сердце» коммунальная квартира сопоставлена с миром «чужим»: во-первых, налицо признаки антидома - запущенность, неухоженность, бездомность, нежилой вид: «Потолок грязно-серый, в углах
- паутина» [1, с. 198]; во-вторых, пространство квартиры сложно структурировано - специфическим пограничным пространством между домом и вне-дома становятся лестницы, подъезд, другие квартиры, двор.
Характеризуя пограничное пространство, Ю.М. Лот-ман пишет, что «именно эти пространства становятся «своими» для «пограничных» (маргинальных) групп общества» [2, с. 266]. Поэтому такой тип пространства населен либо инфернальными силами, либо людьми, осуществляющими антиповедение. В фольклоре эти функции переданы колдуну, кузнецу, мельнику, разбойнику. Приметой «чужого» мира также является антиязык и активизация «ночного» времени.
Рассмотрим ряд моментов, подтверждающих это наблюдение. В перевернутом мире антидома не отец заботится о ребенке, наставляет и поучает его, а не по годам самостоятельный и рассудительный сын делает внушение отцу. Дом не осуществляет главную свою функцию
- защиты от агрессивности внешнего мира, его границы проницаемы: Журавлеву мешает, действует раздражающе крик мальчишки за окном, подражающего громкоговорителю: «Алло, алло, алло! Слушайте, слушайте, слушайте! Говорит Большой Коминтерн ...» [1, с. 106]. В комнате Журавлева собираются члены домкома на заседание, на котором обсуждается антиобщественное поведение гражданки Угрюмовой. Тема бытовой склоки передана в стилистике зощенковского комического сказа, пародийный аспект которого связан с воспроизведением письменной формы полуграмотной речи, которая воспринимается как непосредственное воплощение антиязыка: «Неоднократно получающие эксцессы с собакой владельца гр-ки Угрюмовой, которая приносит большие неудобства и алчно щелкает не только на детей, которых может сделать совершенно уродами, а также нарушает вход в квартиру и взрослым» [1, с. 112-113].
Предел антиповедения осуществляет бывший домовладелец Чистов, который гадит под дверью Журавлева в знак протеста. Комната Чистова воспринимается как некое антипространство, несущее в себе признаки разрушения и смерти: «кровать с продранным матрацем; рваное лоскутное одеяло на полу; осколок стакана с мутной жидкостью и лобзик с лопнувшей пилкой. <...> Опрокинутый стул, повсюду обрывки тряпья, скомканная бумага, всякий хлам. Драные обои свисают клочьями <... >, под темным потолком, на крюке от люстры, болтается обрывок веревки...» [1, с. 158]. Причиной смерти бывшего домохозяина становится решение о его выселении, принятое на основании записки, написанной сыном Журавлева. В освободившуюся квартиру сейчас же въезжают новые жильцы, обитатели подвала. Согласно семиотическому описанию пространства, данный аспект символизирует процесс движения от периферии к центру, неметафорической реализацией которого после Октябрьской революции было массовое вселение бедноты в «буржуазные квартиры» [2, с. 266].
Любопытные мифологические соответствия имеет фрагмент повествования, связанный с полусумасшедшим бродягой Сморчком. Ночью Журавлева мучает приступ обострившейся болезни сердца, едва ему удается утихомирить сердце, похожее «на бойкую, скользкую мышь», как раздается грохот: «Гремят страшные удары, вспыхивает багровый свет. Что это? Смерть? Открываю глаза. Темнота. Сердце мчится бешено, вскачь, в карьер. Провожу рукой по лицу. Холодный пот. Это случилось в то же мгновение, как я заснул. Заснул - и грохот... и я проснулся» [1, с. 116]. Таким образом, появление Сморчка предваряется мотивом временной смерти, усиливая тем самым мифологический контекст юродивого, которому свойственен, по Б.А.Успенскому [3] , дидактический тип антиповедения.
Микропространство Сморчка передается характерными деталями: «двор зеленовато-белый, черные тени,
и месяц купается в осиянном небе, как в голубом вине»; «серебряный свет льется на его всклокоченные волосы, яркая тень от носа пересекает усы и бороду. Он похож на утопленника. Рваный пиджачишко надет на голое тело, и дряблое сверкающее пузо вываливается через гашник» [1, с. 117]. Двусмысленность описания, мотивированная лунным светом, ведет к цветовому контрасту, многозначительному искажению черт лица, позволяющему соотнести этот персонаж с потусторонним, «чужим» миром. Однако поведение юродивого насквозь проникнуто дидактическим содержанием и связано, прежде всего, с отрицанием грешного мира - мира, где нарушен порядок. Отсюда именно оправданным оказывается антиповедение - обратное, перевернутое поведение одновременно приобщает к потустороннему миру и обличает неправду этого мира. Характеризуясь индивидуальными связями с Господом, юродивый как бы окружен сакральным микропространством, отсюда становится возможным поведение, которое с внешней точки зрения представляется кощунственным, но, по существу, таковым не является.
Об этом же сигнализирует антиязык юродивого, внешне бессвязный и бессмысленный, на самом деле свидетельствующий о свойственном ему всеведении: «Ваше благородие, господин комиссар, добренькие глазки, прибавь гривенник на упокой души. Там тебе хозяин язык показывает, - ты его не бойся. Дунь, плюнь, разотри, его черти слопают. А твоей душеньке на салазочках кататься, все прямо, потом налево, в кривом переулочке, по белому снежку» [1, с. 157]. Его орнаментально-сказовая речь пронизана пространственно-мифологической символикой. Выделяются оппозиции прямизны/кривизны, правого/левого. Обращает на себя внимание также слово «салазочки», синонимичное саням. Б.А. Успенский полагает, что «положение на сани символизировало именно приобщение к потустороннему миру, то есть как бы временную смерть: действительно, сани выступали как необходимая принадлежность похоронного обряда, и пребывание в санях означало близость смерти» [3, с. 325]. В контексте сюжета повести этот момент предваряет и мотив бесчестия, оплевывания, наказания Журавлева в эпизоде с Толоконцевым и в конечном итоге концовку повести, завершающейся описанием похорон Журавлева. Неслучайность введения символики саней как предвещания близкой смерти подчеркнута лейтмотивностью этой, на первый взгляд, несущественной детали. Аналогичным образом можно трактовать езду на санях в рассказах «Молоко» и «Зернистый снег». В сюжетной структуре первого рассказа мотив саней возникает в связи с фольклорным мотивом увоза невесты Костей Ниловым и последующим за этим наказанием (ослеплением) его от рук отца невесты. Во втором рассказе данный символ реализован как визуальная живописная ассоциация, связывающая «жертвенный пустынно-снежный путь» боярыни Морозовой и непростой путь женщины в со-
временном мире. Примечательно, что в рассказе «Зернистый снег» писатель точно воспроизводит пространство картины Сурикова и в том числе фигуру юродивого на первом плане.
Поэтому утверждение внутренней святости юродивого в рамках мифа закономерно и в структуре рассказа И.И. Катаева и создает условия для антитетически противоположного внешнего восприятия. То обстоятельство, что юродивый находится в сакральном микропространстве, придает его поведению характер перевернутости для постороннего наблюдателя, находящегося в грешном мире. Иначе говоря, юродивый как бы вынужден вести себя «перевернутым» образом, его поведение оказывается дидактически противопоставлено свойствам этого мира. Характеристики антиповедения, как констатирует Б.А. Успенский, переносятся при этом с действующего лица на зрителей, с мира потустороннего на мир посюсторонний: поведение юродивого превращает игру в реальность, демонстрируя нереальный, показной характер внешнего окружения [3].
Для пространственной организации прозы И.И. Катаева оказалось справедливым наблюдение Ю.М. Лотмана об изоморфизме разного вида поселений с представлениями о структуре космоса. С этим связано тяготение центра застройки к наиболее важным, культовым и административным - зданиям. На периферии же располагаются наименее ценимые социальные группы. Те, кто находится ниже черты социальной ценности, располагаются на границе предместья [2]. Однако в прозе И.И. Катаева практически отсутствуют описания центра Москвы. Исключением становится рассказ «Великий Глетчер», в котором признание сакральности союза двух влюбленных, согласно структуре идиллического хронотопа, должно исходить от самых высоких инстанций.
Пространство Москвы в повестях и рассказах И.И. Катаева представлено «окраинным миром» города: Ленинградским шоссе, «отринутыми городом» Хамовниками. Декларируется не замкнутость, безвестность этого мира, а его открытость всем сторонам света.
Перенесение главного с центра на периферию как примета пространственно-временной картины прозы И.И. Катаева с наибольшей отчетливостью проявляется в рассказе «Ленинградское шоссе». Семья Пантелеевых, прибыв в Москву из Западного края, то есть из еще более дальней периферии, поселилась в домике на Ленинградском шоссе - московском предместье. Внутренний мир дома воспроизводит космос, тогда как по ту сторону его границы располагается хаос, антимир, внеструктурное пространство: «Тысяча девятьсот пятнадцатый год вырвал ее (семью) из освоенной почвы, <...> прогнал через грозово помрачневшую равнину <...> Осенние бури семнадцатого и месяцы, промчавшиеся вслед за ними, разметали обоих сыновей <...>. Двадцать первый год, страшно дохнув из Заволжья азиатской бедой, сорвал семью с якорей и бросил сюда, к подножию Москвы, на
слободскую окраину <... >. Настал счастливый всероссийский миг возвращений, свиданий, отдыха опамято-ванья; тут и Пантелеевы собрались все сразу под одним кровом» [1, с. 209-210]. Мир семейной гармонии нередко приурочен именно к периферийному пространству. Например, в рассказе «Молоко» характерна удаленность от центрального поселения семьи Ниловых, которые живут на отдаленном хуторе. В пространстве мифа в деревне за чертой поселения должны жить колдун, мельник, кузнец. Однако в рассказе именно отдаленный хутор Ниловых воплощает черты гармонического, идеального мира. Деревне же придаются черты хаотические, во-первых, она дана в метельном, снежном антураже. Во-вторых, деревенские жители несут в себе приметы «звериного», а не человеческого мира: «носастый» парень Гриша «неимоверных размеров» с лицом, как бы «вытесанным из корневища»; хилый старик с нечесаной головой «лаял тонким голосом»; Степан Земсков, «мужчина круглоголовый, как кот» [1, с. 256]. Это символизирует хаотическое пространство, обитаемое чудовищами, инфернальными силами, или людьми, которые с ним связаны.
Наиболее важные черты современной действительности в публицистике И.И. Катаева нередко преломлялись в образах, имеющих характерную пространственновременную приуроченность: «полдень века», «человек на горе». В пространственной картине художественной прозы И.И. Катаева также наибольшей устойчивостью характеризуются образы движения: дорога, шоссе, поезд, автобус, связанные с общим представлением о современности как периоде становления, начала. Художественное время определяется как текучее, неуловимое, смутное, часто воплощается в образах водных струй, потока, тумана: «Все смутно, растерто и слитно вокруг! Нигде не найдешь резких границ и четких линий... Не поймаешь ни конца, ни начала, - все течет, переливается, плещет, и тонут в этом жадном потоке отдельные судьбы, заслуги и вины, и влачит их поток в незнаемую даль... Не в этом ли вечном течении победа жизни? Должно быть так. А все-таки страшновато и зябко на душе...» [1, с. 266]. Данный мотив в пространственной картине свидетельствует о том, что автор оценивает ее как хаотическую, враждебную миру человека. Как видим, пространственно-временная организация художественной прозы И.И. Катаева в определенных своих чертах входит в противоречие с образами пространства и времени очерковой прозы. Для художественного же хронотопа определяющей становится его соотнесенность с классической романной традицией идиллического хронотопа и мифологическим временем и пространством.
Типологически в прозе И.И. Катаева можно выделить особый тип пространственной организации, который не совпадает с особенностями пространства в очерковой прозе и вместе с тем тяготеет к «романному» типу пространственно-временного континуума, развертывающемуся как в жанре повести, так и рассказа.
Л и т е р а т у р а 2. Лотман Ю.М. Символические пространства // Семиосфе-
ра. - СПб. : Искусство - СПБ., 2001. - С. 297- 335.
1. Катаев И.И. Под чистыми звездами. Повести, рассказы, 3. Успенский Б.А. Избранные труды. Т.1. Семиотика исто-
очерки. - М. : Советская Россия, 1969. - 512 с. рии. Семиотика культуры. - М.: Гнозис, 1994. - 432 с.
Работа выполнена в рамках АВЦП (проект 2.1.3/5451)
L.I. Rumyantseva
spatial symbolism in the prose of I.I. Kataev
The article studies mythological context of the artistic space in the prose of I.I. Kataev through defining “one’s” and “another’s” (alien) space, mythological symbols, “home”/”anti-home” opposition. Anti-language, anti-behaviour, “night” period activization are symbols of “another’s” (alien) world. The images of the native or ideal space are shown as doomed to destroy home.
Key-words: artistic space, mythological context, harmonious space, “another’s” (alien) space, spatial-temporal continuum, “home”/”anti-home” opposition, archaic model of home, anti-language, anti-behaviour.
-------4МНГ---------------
УДК 37.013.8(091)(571.56) Н.В. Фёдоров
языковоЕ воспитание детей в якутской БилинГвАльно-Бикультурной семье
Представлены результаты исследования языкового воспитания детей в якутской билингвально-бикультурной семье в течение последних четырёх лет. Исследование проводилось в рамках курса «Межкультурная коммуникация» на факультете иностранных языков Якутского государственного университета. Определены педагогические условия, выявлены оптимальные стратегии языкового воспитания детей в якутской билингвально-бикультурной семье.
Ключевые слова: карта исследования, билингвально-бикультурная семьия, стратегия, языковое воспитание детей, тип билингвизма.
В Республике Саха (Якутия) проблема семейного языкового воспитания детей в билингвально-бикультурных семьях имеет особую значимость в связи с необходимостью организационно-педагогического обеспечения их семейного языкового воспитания. От решения этой проблемы зависит дальнейшее развитие якутского языка и культуры, имеющих богатое историческое наследие и перспективу дальнейшего развития в области диалога культур и межкультурной коммуникации в мировом сообществе, т.к. именно семья закладывает фундамент становления нравственной позиции ребёнка.
Как отмечает Л.И. Аманбаева, в период системного кризиса, который переживает наше общество, как никогда становится актуальной проблема разрешения возникшего противоречия между меняющимися общественными условиями и воспитанием, особенно воспитанием подрастающего поколения [1].
В нашей республике многоязычие требует особого внимания в связи с ростом национального самосознания народов, населяющих нашу страну, задачами гармониза-
ФЁДОРОВ Николай Викторович - аспирант ФИЯ ЯГУ E-mail: [email protected]
ции межнациональных отношений и обеспечением новых условий для взаимодействия и «взаимообогащения национальных культур, организации обучения неродному языку как процессу приобщения к иноязычной культуре» [2, с. 8]. Как пишет Б.А. Бенедиктов, «владение несколькими языками не только распространенное, но и естественное явление, особенно в нашей многонациональной стране» [3, с. 55]
Для понимания билингвизма в русле когнитивного подхода важным является определение билингва, данное Н.В. Имедадзе - это «человек, владеющий (на том или ином уровне) двумя языками, т.е. индивид, который использует две языковые системы для общения именно в целях общения, т.е. когда сознание направлено на смысл высказывания, а форма является средством» [4, с. 136]
Важной задачей нашего исследования является выбор стратегии семейно-языкового воспитания в билингвально-бикультурной семье. В качестве наиболее оптимальных стратегий семейно-языкового воспитания мы рассматриваем две стратегии:
а) Один человек - один язык (каждый из родителей говорит с ребёнком только на своём родном языке с самого его рождения);
