CC BY
2
DOI 10.54770/20729316-2023-2-146
Д.Б. Толстошеева (Москва)
ПРОДОЛЖЕНИЕ КЛАССИЧЕСКИХ ТРАДИЦИЙ ИЗОБРАЖЕНИЯ «ПРОСТЫХ ЛЮДЕЙ» В ТЮРЕМНОЙ ПРОЗЕ К. ЯРМЫШ
Аннотация
В статье рассматривается система персонажей как канал литературной традиции, вызывающий в памяти читателя знакомые тексты и тем самым выводящий его на более глубокое понимание смысла новых произведений. При этом необязательно воспроизводить систему персонажей классического произведения со всеми элементами и подробностями: порой достаточно сохранить «рамку» - суть взаимоотношений героев из разных социальных групп. В наиболее читаемых произведениях на тюремную тему, в частности, большое значение имеют отношения условно «простого» (или «маленького») человека с «благородным» (образованным) или политическим заключенным. Для классической русской литературы, придерживающейся ценностей «христианского реализма», характерно построение образа «простого человека» как героя духовно самоценного, равного автору и читателю, несмотря на объективирующий взгляд на него других персонажей. В тюремной прозе советского периода (например, в творчестве А.И. Солженицына) степень субъектности таких героев несколько снижена, но отнюдь не исключена - они по-прежнему сохраняют свое внутреннее «я» свободным и нетронутым. Именно эту особенность изображения взаимодействия героев, остающуюся вполне актуальной, и подхватывает современная литература в лице К. Ярмыш. В романе «Невероятные происшествия в женской камере № 3» главная героиня склонна воспринимать своих соседок по камере поверхностно и относиться к ним свысока, однако эта тенденция в ходе повествования преодолевается авторской волей.
Ключевые слова
«Простые люди»; тюремная проза; система персонажей; субъектность персонажа; Ярмыш.
D.B. Tolstosheeva (Moscow)
CONTINUATION OF THE CLASSICAL TRADITIONS OF THE REPRESENTATION "SIMPLE PEOPLE" IN THE K. YARMYSH'S PRISON PROSE
The article considers the system of characters as a channel of literary tradition, evoking familiar texts in the reader's memory and thereby leading him to
a deeper understanding of the meaning of new works. At the same time, it is not necessary to reproduce the system of characters of a classic work with all the elements and details: sometimes it is enough to preserve the "frame" - the essence of the relationship between characters from different social groups. In particular, in the most widely read works on the subject of prison, the relationship of a conditionally "simple" (or "small") person with a "noble" (educated) or political prisoner is of great importance. Classical Russian literature, adhering to the values of "Christian realism", is characterized by the construction of the image of a "simple man" as a spiritually valuable hero, equal to the author and reader, despite the objectifying view of other characters on him. In the prison prose of the Soviet period (on the example of A.I. Solzhenitsyn's works), the degree of subjectivity of such heroes is slightly reduced, but by no means excluded - they still retain their inner "I" free and untouched. It is this feature of the depiction of the interaction of characters, which remains quite relevant, that modern literature picks up in the person of K. Yarmysh. In the novel "Incredible Incidents in the Women's Cell No. 3", the main character tends to perceive her cellmates superficially and treat them condescendingly, but this tendency is overcome in the course of the story by the author's will.
Keywords
"Simple people"; prison prose; system of characters; subjectivity of the character; Yarmysh.
В наши дни трудно представить сложное и глубокое произведение искусства, полностью свободное от каких-либо отсылок к предшественникам или современникам, однако порой система этих отсылок становится важным элементом структуры произведения, без осмысления которой невозможно проникновение в его суть. Современная литература на тюремную тему также не может обойтись без опоры на классическую традицию. Зачастую главным способом произведения «укорениться» в национальной культуре является воспроизведение сходной системы персонажей.
Самыми широко известными в русской культуре произведениями на тюремную тему являются, несомненно, «Записки из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского, «Воскресение» Л.Н. Толстого и «Один день Ивана Денисовича» А.И. Солженицына. «Записки из Мертвого дома» стали прецедентным текстом в русской литературе, сделав мир сибирской каторги зримым для общества: «XIX в., исключая преступника из общества, не хотел знать о нем ничего» [Гузаевская, Родин 2020]. В этом же смысле для XX в. огромное значение имеет и «Один день Ивана Денисовича» - произведение, в свое время потрясшее страну подробностями лагерной жизни (да и самим открытием существования этой жизни, от которого до появления повести можно было отвернуться). В «Воскресении», знаменитом романе, который «энциклопедичен в самом точном смысле этого слова» [Михновец 2020], Толстым воссоздана полная картина жизни российского общества конца XIX в. Учитывая назревшую потребность в политических реформах, ухудшающееся нравственное и материальное положение
большой части населения, рост революционных настроений, эту задачу нельзя было выполнить без отражения в произведении судебной и тюремной систем.
Стоит оговориться, что слово «тюрьма» в данном случае употребляется в расширительном смысле как обозначение «дисциплинарного пространства», по выражению Мишеля Фуко, «то есть территории, способ реальной организации которой подчиняется специальному режиму производства и применения механизмов принуждения в отношении человеческого тела» [Казанцев 2015], чьи функции декларируются как изоляция и исправление преступников. Так что данный термин свободно применим и к пространствам каторги, этапа, лагеря, показанным у Достоевского, Толстого и Солженицына, несмотря на то что пространство тюрьмы в прямом значении (здание, где содержатся приговоренные судом к лишению свободы) изображено лишь у Толстого и самой К. Ярмыш.
Толстой и Достоевский, продолжая традицию, перенятую Пушкиным и Гоголем у древнерусской литературы с ее стремлением показать «сопряжение человеческого и Божественного планов бытия в единый художественный образ» [Есаулов 2018], с особым вниманием выписывали в своих произведениях образ «простого человека» (или «маленького человека» -хотя этот тип персонажа в критике уже лишен субъектности, заложенной в него первоначально). Слова я брат твой у Гоголя - это не просто риторический прием, а проявление христианской основы русской культуры. Будучи лишь объектами описания, «маленькие люди» Толстого и Достоевского «были бы лишены божественного Лика» [Есаулов 2018], однако их образы, очевидно, сложны и многомерны. У Солженицына Иван Шухов или Матрена из «Матрениного двора» являются, может, и несколько более объективированными (что объясняется разрывом, образовавшимся в русской литературной традиции в советский период), но все же их изображение явно следует классическим принципам так называемого «христианского реализма», где герой воспринимается в первую очередь как «ближний». Что с этой стороны можно сказать о героях современной литературы, в частности, героине одного из новейших произведений на тему тюремного заключения - романа К. Ярмыш «Невероятные происшествия в женской камере № 3»? Об Ане Романовой, попавшей в спецприемник за участие в митинге, и ее пяти соседках, отбывающих сроки по административным статьям (вроде вождения без прав или неповиновения сотруднику полиции)?
Главной характеристикой системы персонажей романа является Ани-но одиночество (казалось бы, не обусловленное внешними объективными причинами), ее четко всеми ощущаемая противопоставленность остальным арестанткам. С такой же враждебностью, более или менее явной, с такой же настороженностью сталкивались заключенные дворяне или политические в произведениях предшествующих эпох. Отчужденность, непонимание, легкое презрение испытывает и Иван Денисович Шухов по отношению к Цезарю, ведущему умные разговоры и смотрящему на него свысока. В каком-то смысле он и уважает Цезаря, в еще большей степени -надеется получить выгоду за его счет, предоставляя и ему какие-то услуги,
но это неравенство никуда не уходит даже в обществе, где повсюду декларируются цели тотального равноправия и благоденствия, и тем более - в лагере, являющемся отражением этого общества.
В отношения автора и «простых людей» в рассматриваемых произведениях Толстого и Достоевского включается еще и пласт оценки главного героя произведения или рассказчика, который является дворянином -Александра Горянчикова и Нехлюдова. У Солженицына этот фактор отсутствует, но напряжение между персонажами разного социального уровня и образования сохраняется. В «Невероятных происшествиях...» воспроизводится взгляд на мир молодой, образованной женщины с престижной работой и хорошей зарплатой, с ее стороны наблюдается некоторая склонность объективировать своих сокамерниц, наблюдать за ними «с антропологическим интересом» [Ярмыш 2021, 108]. Преодолевается ли эта тенденция авторской волей, обретают ли «простые» героини Ярмыш субъектность, какие между этими героинями отношения?
Катюша Маслова, получив надежду на духовное развитие, вступает в товарищеские отношения с политическими заключенными, которые так явно в ее глазах отличаются от остальной массы арестантов, так далеко шагнули в нравственном смысле, что она может только надеяться, что они согласятся руководить ею. Аня, сама будучи политической, за десять дней в спецприемнике проходит определенный внутренний путь, но в совершенном одиночестве - она не вступает в близкий контакт с другими женщинами, предпочитая оставаться в стороне, да и они не ищут точек соприкосновения с ней, несмотря на то, что иногда делятся друг с другом очень личными подробностями жизни. Это видно, когда срок заключения Аниных соседок подходит к концу, и они по очереди начинают покидать камеру: ухода одних она не застает, другие наскоро прощаются через плечо, третьи - обнимают, но неловко, скорее, по необходимости, чем от души.
Конечно, взаимодействия между героинями Ярмыш не определяются так резко сословными отношениями, как у Достоевского - однако отчуждение, испытываемое Аней в спецприемнике, очевидно. С первого мига ее неприятно поражает внешность соседок, и из-за этого она ожидает самого недружелюбного обращения с собой:
Первая арестантка вдруг резко повернулась и обожгла Аню взглядом. От неожиданности та даже перестала дышать. Некоторое время женщина разглядывала Аню, совершенно не стесняясь, а потом внезапно расплылась в улыбке и сказала:
- Т-ты не б-бойся. У нас там все девочки очень хорошие. Никто т-тебя не обидит.
Аня вытаращила глаза. Она не знала, что поразило ее больше -такая доброжелательность или то, что у женщины не было переднего зуба. <...>
- Не бойся! - тут же очень громко повторила джинсовая и, глядя куда-то вбок от Ани, тоже по-детски счастливо улыбнулась.
У нее не хватало трех зубов [Ярмыш 2021, 17-18].
Можно сказать, что Анина косность мышления мешает ей увидеть равных себе людей в женщинах с выбитыми зубами. Герой Достоевского был готов приобщиться к новому миру, страстно желал стать в нем «своим», и был разочарован, поняв, что ему это не удастся. Он старался по крупицам выстраивать отношения с арестантами - не-дворянами, чтобы заслужить их доверие хотя бы в малой степени, потому что они были ему искренне интересны. Не то чтобы Ане ее сокамерницы были неинтересны - но ей слишком страшно, особенно поначалу, даже задавать им вопросы. Она понимает, что здесь могут действовать какие-то неизвестные ей правила межличностного общения.
Горянчикову, однако, во многом приходится переступать через себя, начав эту новую жизнь. Он отмечает, что дворянам на каторге так сложно в том числе и с непривычки даже к самой банальной, материальной грязи (тараканам в щах), которая вроде бы и быстро становится нормальной частью жизни, но внутренне смириться с этим невероятно тяжело. Отмечаемое авторами - предшественниками Ярмыш отсутствие брезгливости у «простого человека», отличающее его от стоявшего выше по социальной лестнице, пусть и попавшего в те же условия товарища, сохраняется в тексте «Невероятных происшествий...». Ср.:
Но наш простой народ небрезглив и негадлив даже до странности. Меня же так и покоробило в ту минуту, и я тотчас же с омерзением и любопытством невольно начал осматривать только что надетый мною халат. Тут я заметил, что он уже давно возбуждал мое внимание своим сильным запахом... [Достоевский 1988, 364].
Нехлюдов слушал и почти не понимал того, что говорил старый благообразный человек, потому что все внимание его было поглощено большой темно-серой многоногой вошью, которая ползла между волос по щеке благообразного каменщика [Толстой 1983, 187].
Ее сокамерницы тоже стали укладываться. Майя юркнула под одеяло без колебаний - Аня с завистью подумала, что ее брезгливость, видимо, уже существенно ослабла за пару дней [Ярмыш 2021, 35].
Даже девушка, материально обеспеченная намного лучше Ани - Майя, воспринимается ею тоже как чужая, причем стоящая ниже - по причине отсутствия образования, гражданской сознательности и вообще стремлений к интеллектуальному развитию и ответственности (а на другом уровне - отсутствия так ожидаемой от нее брезгливости - вроде бы она и тюремную еду не ест, потому что привыкла к самому лучшему, и в душ не ходит, так как ей нужны другие условия, но все это оказывается только маской - на самом деле, она так же непритязательна в быту, как и остальные Анины соседки), что является для Ани очень важным и чуть ли не определяющим в ее отношении к другим людям.
Аня в определенные моменты ощущает враждебность к себе со стороны других арестанток, особенно их лидера - Кати, девушки неглупой, но при этом ожесточенной. Например, подавая апелляцию в связи с не-
законностью своего ареста, Аня тем самым резко противопоставляет себя остальным:
Когда дверь за ними закрылась, Катя скрестила руки на груди, хищно посмотрела на Аню и спросила:
- А что это ты за апелляцию собираешься подавать?
- На то, что меня незаконно арестовали, - отчеканила Аня.
Ирка разразилась булькающим хохотом:
- Незаконно, ха-ха-ха!
- Дура, ее, может, и правда незаконно! - рявкнула Катя. <...>
Ане показалось, что настроение в комнате неуловимо изменилось. Остальные ее сокамерницы явно не поняли сначала, как надо реагировать на известие об апелляции, и ждали, что Катя подаст им знак. Как только она отчитала Ирку, все сразу расслабились. Апелляция была негласно признана допустимой, а сама Аня - человеком, имеющим на нее право [Ярмыш 2021, 112-113].
Такое противопоставление, совершаемое невольно, бессознательно, но проявляющееся очень явственно, не единожды отмечал в «Записках из Мертвого дома» Достоевский («- Да-с, дворян они не любят, - заметил он, - особенно политических, съесть рады; немудрено-с... Вы и народ другой, на них не похожий.» [Достоевский 1988, 231]). Обитатели тюрьмы на самом деле никогда о нем и не забывают, ожидая только знака, когда от обычной недоверчивости можно (или нужно) будет перейти к прямой агрессии. Аня чувствует это очень остро, потому и «отчеканивает» свой ответ - чтобы заявить о твердости своей позиции, убедить в ней остальных, показать свою внутреннюю силу, показать, что враждовать с ней - опасно.
Этот момент убежденности в собственном неравенстве с окружающими Аня осознает и даже очень подробно анализирует. Хоть ей и неловко признаться себе в том, что она считает себя лучше остальных, в сущности это не меняет ее отношения к сокамерницам, она не хочет искать с ними ничего общего, а, наоборот, считает для себя важным сохранить эту отдельность, исключительность, исключенность из общего круга:
В спецприемнике она была чужой и на остальных заключенных не походила.
Ане вдруг стало неловко от своего самодовольства. Она, получается, для этого места слишком хороша, а остальные? Приходилось признать, что, по мнению Ани, остальные не так уж хороши. <...> Она <...> чувствовала себя здесь белой вороной, поэтому стремилась как можно меньше выделяться, хотя бы внешне. Внутри-то самым главным как раз было не уподобиться [Ярмыш 2021, 162-163].
Ср.: «Я сам вдруг сделался таким же простонародьем, таким же каторжным, как и они. Их привычки, понятия, мнения, обыкновения стали как будто тоже моими, по крайней мере по форме, по закону, хотя я и
не разделял их в сущности» [Достоевский 1988, 275]. Сгладить внешние различия для Ани кажется важней, скорее, из соображений собственного комфорта и безопасности - до того момента, пока более важным не оказывается проявить себя как другую, как в эпизоде с апелляцией.
В изображении персонажей, увиденных Аней, наблюдается отсутствие большой дистанции, и обусловлено оно вовсе не маленькими размерами тюремной камеры. О «Двойнике» Достоевского Бахтин писал, что «рассказ с утомительнейшею точностью регистрирует все мельчайшие движения героя, не скупясь на бесконечные повторения. Рассказчик словно прикован к своему герою, не может отойти от него на должную дистанцию, чтобы дать резюмирующий и цельный образ его поступков и действий» [Бахтин 2002, 251]. У Ярмыш такое подробное перечисление жестов наблюдается, когда героиня поневоле вынуждена наблюдать за сокамерницами, поскольку других способов отвлечься у нее просто нет: «Катя, которая в этот момент тушила бычок в стакане, обратилась в камень»; «Она упала на койку (та пронзительно заскрипела), обняла подушку и как будто спряталась за ней»; «Катя прислонилась к окну»; «Майя <...> теперь валялась на кровати, морща лобик и изредка переворачивая страницы» и т. д. Повествователь смотрит на этих женщин лишь с точки зрения главной героини.
Но «правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью» [Бахтин 2002, 70]. Сами персонажи сплошь и рядом сопротивляются «завершению» извне - они постоянно проявляют себя не так, как от них ожидают - и в авторском нарративе при этом почти обязательно используются слова «вдруг», «стремительно», «неожиданно» и проч. (большое значение таких слов в нарративе Достоевского было отмечено неоднократно [см.: Ружицкий 2011]).
Майя распалялась все больше и больше, а потом вдруг осеклась на полуслове. Вид у нее стал такой, будто она внезапно что-то вспомнила и теперь напряженно обдумывает. Глядя на ее сосредоточенное лицо, Аня невольно затаила дыхание - казалось, что Майя сейчас ее поразит. Она и поразила - глубоко вздохнула и вдруг зарыдала как-то разом, без подготовки, словно щелкнули выключателем [Ярмыш 2021, 93].
Эти примеры можно множить. Главное, что такие проявления характерны не только для героев, отличительной чертой которых является переменчивость настроений (например, Ирка периодически находится под воздействием химических веществ, а Майя - персонаж, который считает нужным «носить маску», соответствовать определенному стереотипному образу), но и практически для всех остальных.
Все происходящее в романе оказывается ограничено кругозором главной героини. Читатель видит окружающих только ее глазами, все их проявления окрашены ее восприятием. Хоть Аня и старается быть как можно более объективной по отношению к ним, но, когда она удивляется тем или
иным поступкам окружающих, мы видим, что она сама воспринимает их, руководствуясь некоторым набором установок, которые применяет инстинктивно, то есть пытается очертить для себя их облик в монологическом ключе. Однако все становится с ног на голову, почти как в мистическом финале «Шинели» Гоголя, когда Аня внезапно открывает для себя своих соседок как могущественных богинь, контролирующих людские судьбы, вроде греческих мойр или римских парок. Перед взглядом героини Ярмыш разворачивается параллельная реальность. Сама она постоянно пытается рационализировать свои видения - свести их к обычным галлюцинациям, вызванным стрессом и непривычной обстановкой. Открытый финал романа так и не дает читателю возможности узнать, является ли и Аня одной из богинь судьбы. Она никак не может совместить в сознании свое первоначально сложившееся о них представление и открывшуюся ей тайну: «Представить себе более земных существ было невозможно. Аня даже немного разозлилась на себя. Обдолбанная Ира или беззубая Наташа - кто из них больше походил на богиню?» [Ярмыш 2021, 416].
Таким образом, можно сказать, что, несмотря на определенные установки главной героини, прибегая к которым она оценивает, ранжирует и категоризирует встречающихся ей людей, автор открывает нам иную, трансцендентную сторону своих персонажей. Это неожиданное величие, власть, возвышенность очень контрастируют не только с бытовой действительностью спецприемника, но и с узостью Аниного взгляда на мир, которую она в конце концов преодолевает. Введение в роман мистического пласта повествования, непредвиденного и для восприятия некоторых читателей ничем не обусловленного, как бы выводящего его за изначально установленные рамки жанра прозы «на злобу дня», становится еще одним способом связи современного романа с классической традицией.
ЛИТЕРАТУРА
1. Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 7 т. Т. 6. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. 480 с.
2. Гузаевская С.Н., Родин К.А. Писатель и свидетель (рецепция «Записок из Мертвого дома» Ф.М. Достоевского в литературе о каторге и ГУЛАГе) // Идеи и идеалы. 2020. Т. 12. № 1. Ч. 2. С. 216-231.
3. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: в 15 т. Т. 3. Л.: Наука, Ленинградское отделение, 1988. 510 с.
4. Есаулов И.А. «Простые люди» у Толстого, Достоевского и Солженицына: к постановке проблемы // Л.Н. Толстой и А.И. Солженицын: диалоги в непрошедшем времени. Материалы Всероссийской научной конференции. Липецк: ЛГПУ имени П.П. Семенова-Тян-Шанского, 2018. С. 26-32.
5. Казанцев Н.С. «Дисциплинарные пространства» М. Фуко: Тема паноптизма в современном социальном понимании // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2015. № 3 (53). Ч. III. C. 69-72.
6. Михновец Н.Г. Роман Л.Н. Толстого «Воскресение» как эпический: авторский подход к изображению фактов современности и их оценка // Вестник Костромского государственного университета. 2020. Т. 26. № 2. С. 132-138.
7. Ружицкий И.В. Текстообразующая функция слова «вдруг» в произведениях Достоевского // Вестник Российского университета дружбы народов. Серия: Теория языка. Семиотика. Семантика. 2011. № 3. C. 18-25.
8. Толстой Л.Н. Собрание сочинений: в 22 т. Т. 13. М.: Художественная литература, 1983. 485 с.
9. Ярмыш К. Невероятные происшествия в женской камере № 3. М.: Издательство АСТ; CORPUS, 2021. 448 с.
REFERENCES (Articles from Scientific Journals)
1. Guzaevskaya S.N., Rodin K.A. Pisatel' i svidetel' (retseptsiya "Zapisok iz Mert-vogo doma" F.M. Dostoyevskogo v literature o katorge i GULAGe) [Writer and Eyewitness (Reception of Dostoevsky's "The House of the Dead" in Literature on Hard Labor and Gulag)]. Idei i ideally, 2020, vol. 12, no. 1, part 2, pp. 216-231. (In Russian).
2. Kazantsev N.S. "Distsiplinarnyye prostranstva" M. Fuko: Tema panoptizma v sovremennom sotsial'nom ponimanii [Michel Foucault's "Disciplinary Spaces": Theme of Panopticism in Modern Social Cognition]. Istoricheskiye, filosofskiye, politicheskiye i yuridicheskiye nauki, kul'turologiya i iskusstvovedeniye. Voprosy teorii i praktiki, 2015, no. 3, part 3, pp. 69-72. (In Russian).
3. Mikhnovets N.G. Roman L.N. Tolstogo "Voskreseniye" kak epicheskiy: avtorskiy podkhod k izobrazheniyu faktov sovremennosti i ikh otsenka [The Novel "Resurrection" by Leo Tolstoy as an Epic - the Author's Approach to the Image of Facts of Contemporaneity and Their Appraisal]. Vestnik Kostromskogo gosudarstvennogo universiteta, 2020, vol. 26, no. 2, pp. 132-138. (In Russian).
4. Ruzhitsky I.V. Tekstoobrazuyushchaya funktsiya slova "vdrug" v proizvedeni-yakh Dostoyevskogo [Textual Function of the Russian Word "Vdrug" (Suddenly) in the Writings of F.M. Dostoevsky]. Vestnik Rossiiskogo Universiteta druzhby narodov. Seriya: Teoriyayazyka. Semiotika. Semantika, 2011, no. 3, pp. 18-25. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
5. Esaulov I.A. "Prostyye lyudi" u Tolstogo, Dostoyevskogo i Solzhenitsyna: k pos-tanovke problemy ["Simple People" by Tolstoy, Dostoevsky and Solzhenitsyn: to the Formulation of the Problem]. L.N. Tolstoi i A.I. Solzhenitsyn: dialogi v neproshedshem vre-meni. Materialy Vserossiiskoy nauchnoy konferentsii [L.N. Tolstoy and A.I. Solzhenitsyn: Dialogues in the Past Tense. Materials of the All-Russian Scientific Conference]. Lipetsk, LGPU imeni P.P. Semenova-Tyan-Shanskogo Publ., 2018, pp. 26-32. (In Russian).
(Monographs)
6. Bakhtin M.M. Sobraniye sochineniy [Collected Works]: in 7 vols. Vol. 6. Moscow, Russkiye slovari Publ., Yazyki slavyznskoy kultury Publ., 2002. 480 p. (In Russian).
Толстошеева Дарья Борисовна,
Российский государственный гуманитарный университет. Магистрант. Научные интересы: поэтика интертекстуальности и поэтика циклизации, современная русская литература. E-mail: dariatolstosheeva@gmail.com ORCID ID: 0000-0002-3093-9911
Daria B. Tolstosheeva,
Russian State University for the Humanities.
Master's student. Research interests: the poetics of intertextuality
and the poetics of cyclization, contemporary Russian literature.
E-mail: dariatolstosheeva@gmail.com
ORCID ID: 0000-0002-3093-9911
