CC BY
67
[ЮДИ
В.М.Шевырин
«ПРОБУДИТЬ ЧУВСТВА ДОБРЫЕ» (Графиня С.В. Панина)
Шевырин Виктор Михайлович - кандидат исторических наук, ведущий научный сотрудник ИНИОН РАН.
Графиня Софья Владимировна Панина, несомненно, была удивительной и «одной из самых замечательных (хотя еще мало известных) женщин предреволюционной России» (2, с. 76) . А.И. Шингарев, будущий деятель кадетской партии, познакомившись с Софьей Владимировной в 1903 г., когда она приехала в Воронежскую глушь, намереваясь построить там больницу, пришел в восторг от ее скромности, простоты и деловитости. Все, кто ее знал, «не мог ее не любить и не уважать». Шингарев и годы спустя любовался ею и в собрании попечительств, и в «заседаниях нашего Центрального Комитета, куда она вошла вскоре после начала революции, и в заседаниях Временного правительства» (15, с. 30-31; 6).
Сердце ее «лежало» к культурно-общественной работе. Главным делом ее жизни было создание Народного дома в Петербурге, построенного на ее средства и работавшего при ее непосредственном участии и руководстве. Панина писала, что Народный дом, возникший «в годы безвременья», вырос и «создался силой любви, во имя достоинства, знания, правды и свободы личности». До последних дней жизни хранила она письма своих учеников - людей, прошедших через Народный дом. Среди них было и то, в котором говорилось: «Мой отец был крепостной. Я - конторщица. Примите низкий поклон от меня, как дочери того народа, раскрепощению которого Вы посвятили себя» (13, т. 49, с. 20, 196). Интересен путь, по которому графиня Панина пришла к этому, и ее дальнейшая биография.
Она появилась на свет в богатой и родовитой семье. Ее отцом был граф В.В. Панин. Род Паниных уходит своими корнями в седую древность. Сведения о Паниных встречаются уже в источниках XVI в., а их семейное предание гласит, что предки Паниных обосновались на Руси еще в XV столетии, выехав 218
из города Лукка, что рядом с Флоренцией. В XVII в. среди Паниных - немало воевод, думных дьяков, а в XVIII в. - губернаторов, сенаторов, министров. Некоторые из них оставили заметный след в отечественной истории. Василий Никитич Панин подавлял (вместе с Ю. Барятинским) восстание Степана Разина, а его внук, генерал Петр Иванович Панин, восстание Пугачева. Еще до этого, в 1767 г., он был возведен Екатериной Великой в графское достоинство. Его брат, Никита Иванович Панин, - вице-канцлер и, по сути, руководитель внешней политики России, а затем воспитатель будущего императора Павла I. Сын Петра Ивановича Панина, Никита Петрович, стал одним из организаторов заговора против Павла I, хотя он и не принимал непосредственного участия в покушении. Этот Панин женился на дочери графа Орлова (одного из пяти знаменитых братьев Орловых, особо приближенных к трону), рыжеволосой красавице Софье Владимировне. Их сын, Виктор Никитич Панин (дед Софьи Владимировны Паниной), в течение 20 лет был министром юстиции и председателем редакционных комиссий. Отличаясь консервативными взглядами, он тормозил работу по отмене крепостного права. Его жена, Наталия Павловна, урожденная Тизенгаузен, приходилась внучкой графу Палену, главному заговорщику в цареубийстве 1 марта 1801 г. Наталия Ивановна, бабушка Софьи Владимировны, прожила долгую жизнь (1810-1899). В юности дружила с А.С. Пушкиным. Сын Виктора Никитича и Наталии Ивановны, Владимир Викторович Панин, - отец Софьи Владимировны. Его сестра вошла в семью князей Вяземских, и впоследствии Софья Владимировна имела тесные родственные связи с Вяземскими. Мать С.В. Паниной, Анастасия Сергеевна, происходила из богатого рода Мальцевых. Ее отец, Сергей Иванович Мальцев, владел целой промышленной империей, раскинувшейся на десятках тысяч десятин, «Америкой в России», как ее иногда называли. Сергей Иванович весьма заботился о своих рабочих, участвовал в общественной жизни страны (подавал царю проект о борьбе с голодом в деревне, писал книги на экономические темы и т. д.).
Его красавица дочь выросла при дворе с детьми Александра II (ее мать была ближайшей подругой императрицы Марии Александровны). Женившись на Анастасии Мальцевой (у молодой четы родились две дочери - Софья и ее младшая сестра Наташа, умершая двухлетним ребенком), Владимир Викторович, человек начитанный и либеральных взглядов, взялся, как пишет их сородич Г.И. Васильчиков, «расширять ее умственные горизонты» путем общения с той интеллигенцией, которая придерживалась «прогрессивных взглядов». И так в этом преуспел, что после его преждевременной кончины горячо его любившая Анастасия Сергеевна, оставшаяся вдовой в 22 года, целиком погрузилась в эту среду. Там она встретила И.И. Петрункевича, и, спустя несколько лет, в 18 82 г., они поженились.
Бабушка Софьи Владимировны, никогда не любившая невестку и боявшаяся «тлетворного влияния на впечатлительную внучку Софью той среды, в которой
вращалась ее мать», и к тому же опасавшаяся, что деньги, выдаваемые Анастасии Сергеевне на содержание дочери, пойдут, хоть частично, на революционную пропаганду (2, с. 77), подала прошение «об отобрании» девочки у матери. Родные тетки Софьи (графини Левашова и Комаровская), по свидетельству И. И. Петрункевича, написали письмо министру внутренних дел Д.И. Толстому с просьбой содействовать их матери, графине Н.П. Паниной, в ее хлопотах у государя об отобрании их племянницы, а ее внучки - от матери, вышедшей замуж за «террориста», который воспользуется состоянием ее дочери, чтобы передать своим товарищам террористам (14, с. 161).
В октябре 1882 г. к Анастасии Сергеевне явился петербургский градоначальник и объявил, что, по высочайшему повелению он прибыл, чтобы отобрать ее дочь, одиннадцатилетнего ребенка, и доставить ее в Екатерининский институт. Это была неслыханная в то время мера. Дочь по личному приказу Александра III была отнята у матери и отдана на попечение бабушки, которая записала ее в Екатерининский институт. Анастасия Сергеевна и Софья испытали настоящее потрясение, удар.
Впоследствии Софья, как отмечает один из ее родственников, «будучи любящей дочерью и оставаясь полностью лояльной к своей подчас шалой, но обожающей ее матери..., никогда не упрекала бабушку, понимая, что та желала лишь ее счастья». Старая графиня, всегда настолько холодная и строгая, что ее боялись и собственные дети, «так внучку уважала и ценила, что она была, быть может, единственным ее любимым человеком» (2, с. 77-78). И Софья, став взрослой, вернулась к бабушке и провела с ней последние ее годы.
В апреле 1890 г., не без стараний бабушки, юная институтка вышла замуж за А.А. Половцева, блестящего офицера Конногвардейского полка, сына известного сановника А.А. Половцева, личного друга Александра II и Александра III. На свадьбе Александр III был посажённым отцом Софьи Владимировны. Этот великосветский брак был недолог, - последовала шумная и малосимпатичная история развода, причиной которого «послужили гомосексуальные наклонности А.А. Половцева» (11, с. 201).
Несомненно, что и потрясения в детстве, и роковое замужество глубоко отразились на душевно тонкой, впечатлительной Софье Владимировне. В одном из писем к своей близкой подруге Варваре Петровне Волковой (урожденной графине Гейден) она призналась: «И мне в жизни пришлось пережить минуты, или вернее месяцы и годы, что я сама не знаю как осталась после них жива в здравом рассудке; во всяком случае я была очень близка к самоубийству и к помешательству. Это было время, когда все, решительно все, лежало вокруг меня в развалинах, и среди всего этого хаоса я была абсолютно одинока» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 95об.). Неудивительно, что в ней замечалось «какое-то отрешение от личной жизни». И вполне понятным было ее поступле-
ние на Высшие женские педагогические курсы, обращение к общественной деятельности. В 1890 г. она встретилась с Александрой Васильевной Пешехоно-вой, 39-летней учительницей, жившей высокими идеалами великих реформ 1860-х годов. Эта районная учительница оказала решающее влияние на мировоззрение Софьи Владимировны, о чем она и сама поведала в своих воспоминаниях «На Петербургской окраине» (13, т. 48, с. 171).
А началось все с того, что Пешехонова, задумав устроить бесплатную столовую для необеспеченных учеников начальных училищ Лиговки, попросила Панину принять в этом материальное участие. Софья Владимировна дала деньги, и в октябре 1891 г. столовая была открыта. Только на эту столовую за первые 12 лет ее существования Панина истратила почти 430 тыс. руб. Она могла расходовать огромные средства на благотворительность. В 1892 г., став совершеннолетней, Софья Владимировна могла самостоятельно распоряжаться процентами со своего капитала, а после смерти бабушки Наталии Павловны (1899) стала наследницей несметного состояния Паниных. Бабушку она любила и свою жизнь в последние годы Наталии Павловны строила так, чтобы больше времени уделять ей, поддерживая ее здоровье (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 24об.). Сразу после смерти Наталии Павловны она писала В.П. Волковой: «Трудно мне свыкнуться с тем, что бабушки действительно больше нет... Кроме того, меня подавляет та масса обязанностей и та огромная ответственность, которая с этой минуты обрушилась на меня. Чувствую целую глыбу на своих плечах, а сумею ли справиться с ней? Сумею ли в целости вернуть хоть те пять талантов, которые получила, ведь так страстно бы хотелось воздать сторицею за все, что имею!» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 119об.). Ей принадлежали имения в Гаспре (рядом с Ялтой), где у нее отдыхали многие выдающиеся люди России (Лев Толстой, Чехов и др.), в Марфино (ее любимое имение), в Воронежской губернии, а также дома в столице, фамильные художественные и ювелирные ценности и мн. др. Но как симптоматична для ее отношения к своей собственности следующая ремарка в одном из ее писем: «Все начало лета я провела в разъездах по имениям (эта фраза звучит для меня всегда какой-то иронией!) между Москвой и Воронежской губернией» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 129, 130).
На ее средства в 1903 г. в Петербурге по проекту архитектора Л. Н. Бе-нуа был построен Народный дом, которым и в его теперешнем состоянии «смог бы гордиться любой западноевропейский город» (2, с. 81). Уже в эмиграции племянник Паниной спросил ее немного ехидно: «А как смотрели родственники на то, что ты так щедро расстаешься с семейным наследством?» Она рассмеялась: «Знаешь, меня всегда считали немного эксцентричной, но открыто, конечно, никто не осуждал, тем более, что и твой дед, и бабушка Вяземские всецело меня поддерживали. С дедом я только спорила - следует ли, как я считала, все давать даром, или, как твой дед считал, даже обездоленные
должны понять, что ничего в жизни "даром" не дается, а не то развивается в людях паразитизм» (2, с. 83). Все ее ассигнования были не просто благотворительностью. Уже в феврале 1896 г. она «порядком-таки занята организацией внеклассных народных чтений в помещении моей детской столовой и ужасно увлекаюсь этой перспективой... Ужасно не люблю я приносить свою посильную дань только в форме инициативы или денежной помощи, а хочется именно свою плоть и кровь влить в дело. У меня уже вертится в голове масса планов относительно того, во что эти чтения могут помалу развиться, но нужно, конечно, тихохонько и скромненько, потому что приходится иметь дело с невероятно глупой и противной Комиссией; когда же они все успокоятся и о нашем существовании забудут, тогда-то мы начнем расправлять крылышки». «Я тебе и сказать не могу, - писала она В.П. Волковой, - до чего меня увлекает это дело и сознание возможности хотя бы в минимальных дозах распространять вокруг себя свет и тепло! Быть лучшей частью души человеческой и хоть раз в жизни зажечь в душе этой огонь высших, наичистейших восторгов и стремлений! Вот, кажется, и все, что я могу сказать о себе совсем нового» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 30-30об). Современники справедливо замечали, что в представлении Софьи Владимировны удовлетворение человеческих нужд не сводилось к заботе об улучшении материального положения тех, для кого она работала. Многое было сделано ею и сотрудниками Народного дома и в этом направлении. Но «основным в глазах Софьи Владимировны, как и ее сотрудниц и сотрудников, было удовлетворение духовных потребностей посетителей Народного дома. Как в те предреволюционные годы, так и позднее, до конца ее жизни, заботой и главным делом С. В. Паниной была борьба за дух человеческий» (13, с. 245).
Начав работу с Пешехоновой на Лиговке, в Александро-Невской части Петербурга, она была поражена жизнью здешних обитателей. Вспоминая об этом, она восклицала: «До чего убога, сера и скучна была жизнь русского окраинного обывателя в 90-х годах прошлого и нынешнего столетия!» (13, с. 169). И тогда, в конце XIX в., она задавалась вопросом: «Как уберечь человека, постоянно погруженного в тоску такой беспросветно-нудной жизни, от раздражения и склоки, от отчаяния и злобы, ведущих к пьянству, преступлениям, к политическим эксцессам?» Она полагала, что одного «просвещения» для этого мало, недостаточно также благоустройство труда. Решающим моментом и влиянием в жизни человека, по ее мнению, является не труд, а тот досуг, который остается у него после труда. Только в часы досуга есть место для любви и радости, «для всего того, что превращает робота в человека и человека в личность» (13, с. 169-171). Она поставила перед собой «задачу создания какого-то нового симбиоза просвещения, развлечения и воспитания населения. Этот симбиоз и есть то, что мы называем культурой» (13, с. 171). Уже в 1896 г. она писала Варваре Петровне: «Ты не можешь себе пред-
ставить во что разрослись мои просветительные планы!... я даже с нетерпением жду этой зимы, т. к. дела будет много и такого дела, к которому всей душой тянет., попала я здесь в такой водоворот дел, событий и впечатлений, что просто некогда было оглянуться., нахожу, что ничего так не бодрит, как такая деятельная, полная жизнь с умственными и общественными интересами.» (17. Л. 57об, 62, 70об, 71). По ее признанию, она была «поглощена своими "чтениями"», которые «шли чрезвычайно успешно и обещают со временем разрастись во всевозможные чудеса» (17. Л. 48об). Софья Владимировна с удовлетворением отмечала: «Слушатели наши главным образом фабричные, т. е. публика благодарная» (17. Л. 41об).
Она начала свою работу вдвоем с Пешехоновой. К ним присоединились сперва одиночки, за ними десятки, а потом и сотни добровольцев мужчин и женщин, заразившихся их энтузиазмом. Дом на углу Тамбовской и Прилужской улиц, за Лиговским проспектом, стал известным на всю Россию и за ее пределами «Литовским Народным домом графини С.В. Паниной» (2, с. 80). Панина по праву снискала славу женщины передовой, «бескорыстно любящей народ» (1, с. 4 00). Народный дом отвечал потребностям своего времени. В России народные дома появились еще во второй половине 1880-х годов благодаря предпринимателям Морозовым, Бахрушиным, Корзинкиным. Подобные учреждения имелись и в Европе. Панина ездила в Германию, Бельгию, Францию, Англию, была хорошо знакома с опытом этих учреждений. Современные исследователи Народного дома Паниной отмечают как уникальную черту «благотворительно-нравственный характер его деятельности» (6. с. 63) и что Софья Владимировна отдала этому дому на Лиговке часть своей души. В большом зале (на 1000 человек) устраивались выставки, проводились культурно-просветительные программы, научно-популярные лекции, давались концерты (с участием известных артистов), народные балы, театральные представления. В Народном доме открылись первый в России Подвижной музей учебных пособий и первая общественная обсерватория с высококлассными специалистами. В нем работали детсад, ремесленные классы, столовая, чайная, библиотека, устраивались воскресные праздники для детей и взрослых и мн. др.
Все это начало сказываться на поведении жителей района, оздоровляло нравственную атмосферу на «окраине» Петербурга. Симптоматична, например, аргументация рабочего, который урезонивал своего сквернословящего товарища: «Это тебе не Невский проспект, чтобы тут ругаться, а Лиговка, и Народный дом тут, и мы с тобой туда ходим, и ты себя соблюдай!» И это говорилось там, куда обитатели Невского проспекта старались не заглядывать, опасаясь пьяных и грабителей (6, с. 64).
Г.И. Васильчиков, вспоминая свои беседы с Софьей Владимировной, отмечал, что она в предреволюционные годы не только настаивала на необходимости нести просвещение в народ и утолять его жажду радости, но страстно
восставала против попытки многих общественных деятелей использовать лишения политически еще не искушенного народа для внедрения их политических идеологий и для прямой вербовки в ряды их партий. «"На этом", сказала она мне, - пишет Васильчиков, - "я и порвала с Керенским. Ведь я его взяла на работу в Народный дом. Его рекомендовали мне как многообещающего начинающего адвоката. Зная, что он активный член партии социалистов-революционеров, я взяла с него слово, что он политикой у нас заниматься не будет и вербовать среди наших посетителей не станет..." - "И что же?" -"Слово он, к сожалению, не сдержал, и мне пришлось с ним расстаться." Сказано это было, - подчеркивает Васильчиков, - сухо, но с явным негодованием» (2, с. 83). Панина писала, что политика, какая бы то ни была политическая пропаганда, явная или тайная, единодушно исключалась из просветительской деятельности в Народном доме. Ей казалось абсолютно бесчестным навязывать какое-либо политическое учение людям, не имевшим в этих вопросах ни знания, ни понимания, ни, следовательно, возможности выбора. За невозможностью критического отношения и убеждения разумными доводами на таких людей обычно воздействуют методом демагогическим, взывая к элементарным, а часто и низким инстинктам. Эти приемы политической пропаганды, откуда бы она ни исходила, - от крайне правых или крайне левых, - в корне расходились с ее взглядами и взглядами ее сотрудников на обязательную честность просвещения. Злоупотреблять невежеством и умственной беспомощностью слабейшего, «когда ты становишься его "учителем", считалось нами так же непозволительно, как злоупотреблять силой по отношению к ребенку» (6, с. 64-65).
Однако все это не значило, что они хотели бы совершенно оградить своих питомцев от общественно-политической жизни, напротив, стремились «именно "просветить", поставить на ноги людей, беспомощно бредущих в темноте». Правительство «боялось просвещения масс и не сочувствовало ему» (13, т. 48, с. 171), а Народный дом был открыт для лекций и дебатов по актуальным общественно-политическим вопросам. И сама Панина и до его открытия, и после постоянно поддерживала отношения со многими представителями различных политических течений, кроме крайне правых, - она по-настоящему пыталась понять смысл освободительного движения. В декабре 1895 г. она отмечала, что «в Петербурге за последнее время происходит много арестов, главным образом из-за социального движения среди рабочих; по этому поводу мне пришлось слышать курьезные вещи об их развитии, очень меня удивившие. Я как-то не представляла себе нашего рабочего, увлекающимся Марксом!» (17. Оп 1. Д. 391. Л. 30). Через полгода она констатирует: «Забастовка петербургских рабочих окончилась тем, что фабриканты уступили их законным требованиям и уменьшили количество часов работы до 10-ти (вместо 13х/2). Вся эта забастовка замечательна не только своим разме-
ром (до 40 тысяч рабочих), но еще более тем порядком и спокойствием, с которыми рабочие держали себя. Европа, да и только» (17. Оп. Д. 391. Л. 52-52об.).
В это время характерно ее отношение к «высшему свету», к которому она принадлежала по рождению. Делясь с В. П. Волковой своими впечатлениями о коронации, Панина писала: «Благодари Бога за то, что сия чаша тебя миновала. Сами церемонии, правда, великолепны, но вся обстановка, вся атмосфера теперешней Москвы - отвратительны. Вся изнанка самой пошлой петербургской светской жизни развернулась там без удержу и стыда: сплетни, дрязги, суета, подлое лакейство и хамство расцвели во всей красе». Все это было ей чуждо и «тошно» и она не узнавала той Москвы, которую так любила (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 48). Но ей претил и политический радикализм. В 1897 г. накануне 19 февраля в среде студенческой молодежи шла острая дискуссия о том, приходить или нет на лекции. Софья Панина стояла, «конечно, за "прихождение", хотя, - как она отмечала, - нам и было по сему случаю объявлено, что значит мы не сочувствуем освобождению крестьян!.. Трусости - масса, а своего определенного мнения ни на грош. Все так боятся прослыть ретроградами, что боятся хотя бы единым словом прекословить радикалам, и кончается тем, что только эти последние и говорят» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 85).
Не сочувствуя радикалам, Панина критически, в либеральном духе воспринимала многое во внутренней политике правительства. «Во многих губерниях голод, не лучше 92 года, - писала она в 1897 г., - а правительство не хочет "развращать" народ подачками...» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 103об.). В 1899 г. она решила: «Вероятно, с курсов уйду. Дело в том, что у нас там, как и в других высших заведениях, идет расправа и разгром. Не говоря уже о том, что все лучшее занимающееся из слушательниц уволено и остались одни только "кисейные барышни", но с нашего, т.е. с историко-филологического факультета уволены два лучших профессора-историка: Гревс и Кареев. А именно у первого я хотела специально заняться эту зиму. В таких условиях оставаться на курсах и бессмысленно и противно. Подам в отставку, хотя и жаль ужасно расставаться с милой студенческой жизнью. Да что поделаешь, раз так ее гадят!» (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 123). Совсем другую жизнь она видела, например, в Англии, в которой прониклась «удивительным духом страны и вынесла оттуда чувство огромного уважения и удивления» перед ее прошлой и настоящей историей (17. Оп. 1. Д. 391. Л. 126). Но в российских реалиях на Панину в 1902 г. было заведено дело в Департаменте полиции: Софья Владимировна оказалась на квартире Е. Д. Стасовой среди присутствовавших на лекции М.И. Туган-Барановского. А 9 мая 1906 г. в Народном доме графини Паниной на трехтысячном митинге под псевдонимом Карпов выступил Ленин. Такого разговора, как с Керенским, у Паниной с Ле-
ниным не было, но больше в Народном доме он не появлялся. Ученики же Софьи Владимировны получили возможность «почувствовать» это социал-демократическое течение. Собственные воззрения Паниной были либеральными, чему способствовало и ускорившееся после смерти бабушки Наталии Павловны сближение ее с матерью и отчимом И. И. Петрункевичем, патриархом либерализма в России, одним из создателей и руководителей кадетской партии. На квартире ее родителей в Баскаковом переулке в Петербурге проходили многие заседания ЦК этой партии и члены ЦК во время заседания лакомились вареньем, которое присылала из своего имения в Гаспре Софья Владимировна. Но в партию она не вступала до 1917 г. и до того времени, как она отмечала в своих воспоминаниях, «никогда ни к какой политической партии не принадлежала». И далее идет в высшей степени характерный для нее ответ на то, почему она до Февральской революции оставалась вне партии: «Интересы мои были сосредоточены на вопросах просвещения и общей культуры, которые, по моему глубокому убеждению, одни могут дать прочную основу свободному политическому строю» (13, т. 49, с. 192).
Слава Народного дома графини Паниной, а с ней и идея устройства новых народных домов, распространились по всей России. В 1913 г. в стране насчитывалось 222 народных дома (6, с. 62-63). Жизнь, как отмечала Панина, превращала Лиговский Народный дом и в справочно-методический центр: «Со всех концов России потянулись к нам просьбы дать указания, прислать планы и уставы, каталоги для библиотек, списки чтения и театральных пьес» (13, с. 196). По ее инициативе и на ее средства была проведена первая Всероссийская анкета, состоящая из 32 пунктов, о народных домах (12).
В начале Первой мировой войны в Народном доме в Большом зале и в прилетающих помещениях 2-го этажа разместился лазарет Всероссийского союза городов. Подвальный и первый этажи остались в распоряжении мастерских, детского отдела, библиотеки, вечерних классов для взрослых. Его сотрудники обслуживали не только раненых, но и местное население (раздача денежных пайков семействам призванных запасных, обследование семейного положения жителей района и т.д.). Шире стал и диапазон пожертвований Софьи Владимировны. Так, она передала в кассу Всероссийского земского союза 25 тыс. руб. И по-прежнему она была очень инициативна. По ее почину был создан орган в виде Совета попечительств «для координации их работы и руководства ею». Панина была избрана председательницей Совета (18, т. 2, с. 704-706). Работая среди жителей района, пишет Панина, «мы дошли действительно "до дна" той толщи населения, которая впервые всколыхнулась и затопила все собой в годы революции». Весной 1917 г. собирались уже «за-пасихи» (жены запасных, призванных на войну) около Народного дома, обвиняя сотрудников, что они крали их пайки, и что сам Народный дом был выстроен на краденые народные деньги. Но, как философски замечала Панина,
«такие минуты, и много худших, неизбежны во время великих народных потрясений. Невежество всегда подозрительно и хочет знать, "где та правда, которую скрывают от народа". В основе же своей наши взаимоотношения оставались добрыми».
Когда в 1917 г. стал явным недостаток продуктов, Народный дом взял на себя организацию порядка в этом деле. Приходилось устраивать собрания пекарей, трактирщиков, ломовых извозчиков, заботиться о хлынувших в Петроград беженцах. Городские попечительства, сотрудники которых несли свой труд безвозмездно, как некую добровольную воинскую повинность, были ячейкой городского самоуправления, принявшей на себя первые удары народных нужд и бедствий. «И недаром, думается, - размышляла впоследствии Панина, - мы считали себя тоже сидящими в окопах, бессменно, в течение всех трех лет войны» (13, т. 49, с. 190-191). В это время Панина - «высокая, статная женщина, отлично сохранившаяся, довольно массивная, с открытым благообразным лицом, с ясными живыми глазами, с сильными, часто порывистыми движениями. Она безупречно проста в манерах и обращении с людьми, подчас детски непосредственна, экспансивна. Внезапно она вспылит, нетерпеливо отмахиваясь рукой от чего-то, что ей не нравится, в голосе слышатся капризные нотки. Председательствуя в собраниях, она иногда срывается, проявляет нетерпение и настойчивость. Когда ей смешно, откидывает голову назад и хохочет громко, с увлечением. Но, невзирая на всю эту экспансивность, высокая личная и общественная культура сквозит через все ее проявления. Теплота сердца, внимание к окружающим, широта порыва навстречу ко всему истинно прекрасному - придают исключительную ценность ее высокогуманной личности» (2, с. 8 0-81). Даже в лихорадочной, всепоглощающей работе в конце 1916 г. Панина успевала следить за настроением в российском обществе, в том числе и в великосветских кругах. Она была «вхожа в мир великих князей и просто князей». Через нее и Петрункевича до кадетского руководства доходили, как писал Милюков, их настроения. Это было «сплошное торжество по поводу героического поступка "Феликса" (Юсупова-Сумарокова-Эльстона), рискнувшего собой, чтобы освободить Россию и династию от злокачественной заразы (Распутина. - В.Ш.)» (10, с. 241).
Для Паниной первостепенное значение и в ту пору имела практическая работа. Подытоживая деятельность Народного дома до Февральской революции, она отмечала, что до 1913 г. - рост Народного дома в замкнутых и тесных границах своего района; в 1913 г. - расширение его просветительской деятельности и распространение ее на земство губернии; с 1914 г. - его тесное сотрудничество с Петроградским городским самоуправлением и вхождение в среду интересов государственного масштаба (13, т. 49, с. 191).
Дальше - Февральская революция. И во время нее Панина оставалась столь же деятельной и энергичной и даже пыталась, явившись в Таврический
дворец, влить свою энергию в растерявшееся руководство Государственной думы. 28 февраля 1917 г. А.В. Тыркова записала в своем неопубликованном дневнике: «Вот совет старейшин решил, кто-то соберется. Сейчас Родзянко толкует с Гучковым, пишет телеграмму царю. Ведь они там что-то сделают. Было тяжело смотреть. "Ведь вы, все-таки, господа, народные представители, у вас положение, авторитет". Жмутся. Пришла Панина. Она все время стояла на углу Серг[иевской] и Лит[ейного], наблюдала солдат. "Они ждут приказа. Ждут членов Думы. Идите к ним. Возьмите их в свои руки. Ведь это растерянное стадо". Ее слушали молча или говорили: "Пусть они сначала арестуют министров". Но эти разговоры по телефонам дошли до М[илюкова]. Он пошел на улицу и привел солдат к Думе. Это было около 2-х часов. Сразу картина стала меняться. Явился центр, к которому потекли и люди, и сведения» (16. Оп. 1. Д. 19. Л. 10об.).
С Февральской революции Панина, по ее словам, «в самой гуще событий». Как отмечает ее племянник, «впервые тетя Софья погрузилась в дотоле ей ненавистную политику». Ее избрали в городскую думу, она вступила в кадетскую партию. В ее мемуарах содержится объяснение, почему она отдала предпочтение этой партии: «Так как многие из окружавших меня считали меня социалисткой по роду моей деятельности и в силу того, что последняя протекала в среде рабочих и самых обездоленных слоев городского населения, я сочла необходимым, в момент обострения политической борьбы, с полной точностью установить свою позицию и отмежеваться от того социалистического безумия, которое охватило страну. Я записалась в члены партии народной свободы (к.-д.), которая одна тогда, из всех несоциалистических партий, открыто боролась с наступавшим большевизмом. Вся моя дальнейшая судьба определилась этим моментом» (13, т. 49, с. 192) . Так же она объяснила свое решение и родственнику: «Понимаешь, старые партии все разбежались. Одни кадеты боролись с наступавшим большевизмом» (2, с. 81). ЦК этой партии 10 апреля 1917 г. кооптировал ее в свой состав, а в мае на 8-м съезде она была избрана в ЦК. В мае этого же года она стала товарищем министра государственного призрения, - первая в истории России женщина - член правительства. Здесь Панина была правой рукой министра Д. И. Шаховского. Стремительно развивавшийся революционный процесс быстро «тасовал» и министров. В июле 1917 г. она вошла в коалиционное правительство товарищем министра народного просвещения С. Ф. Ольденбурга, тоже члена ЦК кадетской партии с мая 1917 г. Наблюдая процесс «углубления революции», Панина на предложение С. Ф. Ольденбурга занять пост его заместителя, 29 июля 1917 г. ответила не без скепсиса: «Очень буду рада поработать с Вами. хотя боюсь, что все это на месяц сроку» (4, с. 184). В министерстве она руководила отделом школьного образования. В течение всех восьми месяцев правления Временного правительства Панина неуклонно отстаивала линию своего ЦК,
«усиленно пропагандировала лозунг Учредительного собрания, противопоставляя его лозунгу "Вся власть Советам"», выступала за войну до победного конца. Не случайно, что Ленин в сентябре 1917 г. усмотрел в ней одного из «самых влиятельных членов партии капиталистов и помещиков, партии "кадетов" или партии "народной свободы"» (8, т. 34, с. 57). Панина стремилась предотвратить приход Ленина и большевиков к власти. В октябре 1917 г., в момент вооруженного восстания, она в составе делегации Петроградской думы пыталась попасть на крейсер «Аврора», чтобы убедить команду не участвовать в большевистском перевороте. Делегацию на судно не пропустили.
Панина активно действовала как товарищ министра народного просвещения. Обращаясь к этому времени в своих мемуарах, она вспоминала, что министры Временного правительства были арестованы и посажены в Петропавловскую крепость. По всей России шли выборы в Учредительное собрание, которое должно было быть созвано в конце ноября. Законной власти в стране больше не существовало, «и потому я, в первое же утро после переворота, с полного согласия всех старших служащих министерства, подписала распоряжение об изъятии из министерства тех сумм, которые хранились в его кассе в наличности, и о внесении их в банк на имя Учредительного собрания, которое одно могло явиться правомочным распорядителем правительственных средств», - этих 93 тыс. руб. Представитель новой власти И.В. Рогальский, принимая дела в министерстве, обнаружил, что касса этого ведомства пуста. Против Паниной было возбуждено уголовное дело о сокрытии государственных средств как акте саботажа. В ночь накануне предполагавшегося открытия Учредительного собрания, 28 ноября 1917 г., ее арестовали и увезли в Смольный. Там у нее потребовали возвращения изъятых сумм большевистскому правительству. На допросе в Следственной комиссии по борьбе с контрреволюцией она заявила, что «не признает власти народных комиссаров, отчет о своей деятельности и о своих распоряжениях, касающихся хранящихся доверенных ей сумм министерства народного просвещения, она "отдаст единственно признаваемой власти - Учредительному собранию"» (3, с. 285). Ей несколько раз предлагали вернуть общественные деньги, но графиня неизменно отвечала категорическим отказом. Ее отвезли в тюрьму, и дело передали в революционный трибунал.
Тогда же на квартире Паниной арестовали и видных кадетов, только недавно избранных в Учредительное собрание: П. Д. Долгорукова, Ф. Ф. Кокошки-на, А. И. Шингарева. Депутатов «взяли» по ленинскому декрету «Об аресте вождей гражданской революции», в соответствии с которым руководители кадетской партии подлежали аресту и преданию суду революционного трибунала. Двое последних через месяц с небольшим были убиты в тюремной больнице группой солдат и матросов .
Когда Панину привезли в тюрьму, надзирательница воскликнула: «Боже мой, Боже мой, и что же это еще будет!». - «Что же вас удивляет?», -спросила Панина. - «Да разве же мы не слышали про Народный дом!». Обитатели тюрьмы, сохранив добрую память о Народном доме, всячески старались скрасить ей жизнь, - мыли камеру, чистили вещи и т. д. Сама же она, даже в заключении, не могла оторваться от дел Народного дела: писала там предисловие к книге (12 ), начатой еще при самодержавии и законченной при большевиках. Между ее началом и концом легли Первая мировая война и революция. «А меня лично, - писала Софья Владимировна, - вихрь событий перебросил с одной окраины Петербурга на другую, с Лиговки на Выборгскую сторону, из просторов Народного дома в тесную камеру одиночного заключения, из рядов "друзей" русского народа - под официальный штамп его "врагов"» (13, с. 196). Но она меньше всего думает о себе. Судьба книги кажется ей тесно связанной с «судьбой всей политической и общественной жизни». Начатая при самодержавии как результат напряженного искания необходимых форм народной культурной жизни, чуть не погибшая во время сосредоточения всех сил страны на борьбе с внешним врагом, она воскресла и стала претворяться в реальную плоть печатного слова при широко распахнувшейся перед Россией возможностью свободного творчества. Но «наша мечта», что вся Россия станет большим и светлым Народным домом, в котором каждому будет место и всем будет одинаково свободно, тепло и радостно, «осталась только мечтой» (6).
В тюрьме Панина составила и свое пророческое письмо-завещание, которое огласили, когда вновь открылся Народный дом (теперь уже «имени поэта Некрасова»), когда ее уже не было в пределах советской республики. Панина обращалась к сотрудникам и питомцам Народного дома: «Как давно ждала я этого счастливого радостного дня! . И как я верила, что этот день нашей радости будет одним из дней великой радости и великого счастья и нашей родины - мирной, деятельной и свободной. Главное - свободной! Ибо только там, где есть свобода, может расти и развиваться справедливый и великодушный человек и воспитываться сознательный и мужественный гражданин. Ожидания и надежды мои не оправдались; война и ненависть с фронта перенесены в глубь страны, а свобода, озарившая на одно краткое мгновенье, вновь покидает Россию, оставляя ее под властью новых деспотов и нового самовластья. Я же не с вами, не среди вас, а в тюрьме». Свое послание она закончила словами Петра Великого перед Полтавским сражением: «А о Петре ведайте, что жизнь ему не дорога, жила бы только Россия во славе и благоденствии». «Так, - подчеркивала Панина, - должен думать и чувствовать каждый из нас. И так думаю и я. Не то важно, что именно меня лишили свободы, а важно, что сама свобода гибнет на Руси! Пускай этого не будет» (2, с. 82).
Между тем Народный дом, вернее та петербургская окраина, с которой была так связана Панина, выступила в новой, «незабвенной» для Софьи Владимировны роли, заставлявшей ее и в эмиграции вспоминать о времени ее тюремного заключения как «о самом значительном и счастливом» в ее жизни. Она писала, что «в те дни "великих потрясений" мне дано было счастье убедиться в том, что в сердцах людей мы за истекшие годы действительно пробудили те "чувства добрые", во имя которых шли к ним. Это было редким и мало заслуженным счастьем» (13, т. 49, с. 196). Окраина встала на защиту Паниной от суда революционного трибунала. Жители Александро-Невской части Петрограда, той окраины, на которой вырос Народный дом, собрали несколько сот подписей и представили свое заявление в Совет народных комиссаров. В нем говорилось: «Мы, жители Александро-Невской части, в рядах которых насчитывается немало большевиков, испытали на себе и детях своих пользу тех или иных учреждений, основанных гр. Паниной, а потому взываем к тем, от которых зависит ее свобода, и восклицаем: "Отдайте нам нашего друга, возвратите нам творца нашего и благополучия., откройте двери темницы для гр. Паниной"» (13, т. 49, с. 196). Так, за стенами тюрьмы, неведомо для Софьи Владимировны, шла борьба за ее освобождение, которая, видимо, произвела некоторое впечатление на Смольный. По крайней мере, ее привозили туда и обещали выпустить на свободу, если она уплатит хоть часть министерских денег. Она отказалась это сделать. Ее вновь отправили в тюрьму.
Новая власть готовилась к первому в истории России суду революционного трибунала. Петроградский революционный трибунал был создан 3 декабря 1917 г. Его председателем стал большевик (с 1909 г.), столяр завода «Эриксон» Иван Павлович Жуков, член Петроградского совета с марта 1917 г. Следственную комиссию Петросовета, занимавшуюся «делом Паниной», возглавляли М.Ю. Козловский и П. А. Красиков. Ни присяжных поверенных, ни прокуроров на этом суде не предполагалось, и Паниной разрешили взять себе в качестве адвоката того, кого она пожелает. Софья Владимировна остановилась на Я. Я. Гуревиче - директоре частной гимназии и сотруднике театрального отдела Народного дома, редакторе журнала «Русская школа», председателе комиссии по народному образованию в городской думе. После Октября он продолжал трудиться на ниве народного образования, был активным функционером кадетской партии. Гуревич полагал, что страна после Октября находится в состоянии «современного всенародного распада, национального банкротства, гибели огромных культурных ценностей» (3, с. 2 98). О суде над Паниной он имел четкое убеждение. С одной стороны, «яркая личность, выдающаяся русская женщина, носительница прочно сложившихся культурных традиций, испытанная общественная работница русского просвещения», с другой - «группа авантюристов, захватившая насильственно власть, провозгласившая себя народным правительством, правительством рабочих, солдат и крестьян
накануне всенародного Учредительного Собрания. А между ними, между испытанной культурой и безудержной стихией революции - народный суд, именуемый народным трибуналом. Он, только что народившийся, открывает свою ответственную деятельность с рассмотрения дела, в котором столкнулись с такой исключительной контрастностью лучшие заветы прошлого с бешеным и сумбурным призывом к новому, такому, какого еще не видел свет» (3, с. 283). Еще небольшая деталь, «дополняющая» Гуревича: после разгона Учредительного собрания его депутаты «организовали заседание в частной гимназии Гуревича» (5, с. 93).
Гуревич, по доверенности Паниной, ознакомился с ее делом в Следственной комиссии. Ему также была разрешена встреча с Софьей Владимировной накануне суда. Во время их продолжительной беседы, причем без свидетелей, и не через решетку, а в дежурной комнате, Панина сообщила ему, что «со стороны тюремной администрации и низших служащих отношение к ней безупречное, даже внимательное» (3, с. 289).
Настал день суда - 10 декабря 1917 г. Революционный трибунал заседал в бывшем доме вел. кн. Николая Николаевича на Петроградской стороне. Все подступы к дому заполнила толпа, - зал не вмещал всех желающих присутствовать на процессе. Причем были приняты меры, чтобы «впустить побольше большевистских сторонников из простого народа» (3, с. 280, 289). Но в зале оказалось и много интеллигенции. Когда Панина вошла в судебный зал, вся публика встала и устроила ей шумную овацию. За судейским столом, который стоял на эстраде, председательствовал рабочий И.П. Жуков (в свое время ученик вечерних классов организации, родственной Народному дому) и рядом с ним шесть заседателей (от петроградских предприятий). Суд задумывался новой властью как показательный. На процессе присутствовал нарком юстиции Стучка. Гуревич был прав, характеризуя процесс, уже постфактум: «Дело гр. С.В. Паниной в революционном трибунале заслуживает общественного внимания в настоящем и должно сделаться достоянием истории в будущем, так как оно характерно не только для действующих лиц, но и для эпохи, которая его породила» (3, с. 283). В современной литературе отмечается, что Панину судили «главным образом за то, что она являлась активным членом ЦК партии кадетов, объявленной советским правительством партией врагов народа, и это уже была расправа за убеждения, за принадлежность к определенной политической группировке» (5, с. 91). Закономерно, что «Вестник партии "народной свободы"» поместил на своих страницах подробный отчет о заседании революционного трибунала по делу Паниной (№2 31, 28 декабря 1917 г.).
Судебное заседание открыл председатель революционного трибунала И. П. Жуков, сказав, что революционный трибунал будет самым ярым защитником прав и обычаев русской революции, будет строго судить тех, кто пойдет
против воли народа, а невиновные найдут в нем надежного защитника. Жуков обратился к Паниной с вопросом, признает ли она себя виновной. Софья Владимировна отрицала свою вину. Далее был зачитан доклад Следственной комиссии. Ритуал суда требовал, чтобы председатель суда предложил желающим из публики выступить с обвинительной речью. На это предложение никто не откликнулся. Тогда было предложено желающим выступить с защитительной речью. Гуревич, как пишет Панина, сказал спокойные, добрые слова. Судя по «Известиям» ВЦИК, он оправдывал действия Паниной, ставил ей в заслугу ее благотворительную деятельность и упирал на то, что «теперь нет закона, который признавался бы всеми, а ваши декреты признают далеко не все». Он подчеркнул, что судить Панину по совести невозможно, «значит, остается судить ее партийно. Тогда незачем обставлять это всеми атрибутами судебных процессов. Тогда это - гражданская война» (7). Атмосфера в зале, хотя и была напряженная, но в целом, как ее понимала потом Софья Владимировна, была в пределах «умеренности и аккуратности». Дальше, однако, «случилось непредвиденное»: слово попросил человек из публики. «Ваша фамилия?» -«Иванов». - «Профессия?» - «Рабочий». Паниной он был совершенно не известен, этот житель «ее окраины» и посетитель Народного дома. «Его выступление произвело, - вспоминала многие годы спустя Панина, - эффект разорвавшейся бомбы» (13, т. 49, с. 197) и навсегда ярко запечатлелось в ее памяти. «Не чуждаясь народного пота и дыма, - сказал рабочий, - она учила отцов, воспитывала их ребят. Они видели от нее не только помощь, но и ласку. Она зажигала в рабочих массах святой огонь знания, который усердно гасило самодержавие. Несла в народ сознательность, грамотность и трезвость. Несла культуру в самые низы... Я сам был неграмотным, темным человеком. У нее в Народном доме, у нее в школе я обучился грамоте. На ее лекциях я увидел свет. Не позорьте себя. Такая женщина не может быть врагом народа. Смотрите, чтобы не сказали про вас, что революционный трибунал оказался собранием разнузданной черни, в котором расправились с человеком, оказавшимся лучшим другом народа.». И подойдя к скамье подсудимых, он поклонился и сказал громко: «Благодарю Вас!» (2, с. 81; 7).
Речь Иванова, по свидетельству Паниной, вызвала необыкновенное волнение среди судей: «Засуетился Стучка, народный комиссар юстиции, который тут же присутствовал и руководил всей постановкой. Тотчас же был выпущен с обвинительной речью один из большевистских ораторов» (13, т. 49, с. 197). Это был молодой рабочий с завода «Новый Парвиайнен» - Наумов. «Известия» ВЦИК с удовлетворением цитировали его речь. Наумов одобрил суд над Паниной как над саботажницей: «Класс угнетенных кровью добыл власть и не может, не должен претерпевать оскорблений этой власти». Он подчеркнул, что дело носит принципиальный характер: «Сейчас перед нами не отдельное лицо, а деятельница партийная, классовая, она вместе со всеми представи-
телями своего класса участвовала в организованном противодействии народной власти, в этом ее преступление, за это она подлежит суду». Касаясь того места в речи Гуревича, где он говорил о благотворительности Паниной, как ее заслуге, Наумов сказал: «Я готов согласиться, что в прошлом гражданка Панина приносила пользу народу. Но тем-то и отличается их благородство, чтобы давать или бросать народу куски, когда он порабощен, и мешать ему в его борьбе, когда он хочет быть свободным. Пускай народолюбивая графиня Панина действительно добра и благородна. Но вот народ пришел к власти. Тут и благородство не помогло, и чем только можно была оказана помеха. Пускай трибунал помнит, что мы имеем право быть свободными, а кто этого не хочет понять - подлежит обезвреживанию. Гражданка Панина мешала народу в его работе. Действуйте, граждане судьи, не для одного благородства, а на пользу миллионов - и жизнь оправдает вас!» (7).
По мнению Паниной, Наумов нес «невероятную околесицу». Когда он говорил, из публики раздавались крики: «Врете!», «Неправда!» (13, т. 49, с. 197). Джон Рид, присутствовавший на суде, описал реакцию публики на процессе как неистовство, - она освистывала суд, громкими возгласами приветствовала Панину и т. д. И хотя в помещении находились вооруженные патрули Красной гвардии и была сделана попытка очистить зал заседаний, никаких актов насилия не наблюдалось. Лишь одного мужчину, который оскорблял суд и Советы и вопил не своим голосом, в конце концов выставили.
Защитник Паниной Гуревич, отвечая обвинителю, говорил, что Наумов всецело захвачен и опьянен успехами пролетарского восстания, что его устами говорит «больная узость до крайности доведенного классового самосознания, которое с гневом отвергает и хочет подавить все, что не идет за народными комиссарами». А в них Наумов «слепо верит как в истинных вождей народа» (3, с. 2 94). Затем заключительное слово было предоставлено Паниной. Она заявила, что исполняла только то, что считала своим долгом службы перед страной и постаралась выразить всем присутствующим ту благодарность, которая переполняла ее сердце после речи Иванова. Председательствующий объявил перерыв, и суд удалился на совещание. Софья Владимировна заметила, что Стучка немедленно этим воспользовался и юркнул за кулисы в совещательную комнату судей, - «факт, по судебным традициям прежнего времени, совершенно не допустимый» (13, т. 49, с. 198). Приговор, который ей вынесли, показался ей неожиданно мягким. Трибунал постановил оставить С. В. Панину в заключении до момента возвращения взятых ею народных денег в кассу Комиссариата народного просвещения. Революционный трибунал счел ее виновной в противодействии народной власти, но, принимая во внимание прошлое обвиняемой, ограничился вынесением Паниной общественного порицания (7). В конце суда ее спросили: «Вы согласны внести эти деньги, гражданка Панина?» Она ответила: «На основании всего мной уже сказанного -
нет». - «Тогда вы будете возвращены в тюрьму». - «За вами сила» (13, т. 49, с. 197).
Когда стража повела Панину тесным проходом между столпившимися зрителями, публика устроила ей бурную овацию. Софья Владимировна потом с удовольствием вспоминала: «Люди аплодировали, что-то кричали, руки тянулись ко мне - суд надо мной превратился в мой триумф» (13, т. 49, с. 198). Многие годы спустя Панина, оценивая судебный процесс в целом, отмечала, что интересен в этих событиях не личный элемент, а то столкновение, которое случайно разыгралось вокруг ее личности, столкновения между элементом насильственно-революционным с тем, что человеку по-настоящему полезно и нужно. В ее индивидуальном случае, утверждала она, - «обыватель городской окраины победил насилие революционного трибунала, открыл передо мной двери темницы и вернул мне свободу» (13, т. 49, с. 191).
По иронии истории ровно через 20 лет, в декабре 1937 г., бывший председатель революционного трибунала Жуков, к тому времени послуживший и в органах ВЧК, и в зам. наркомах у Орджоникидзе, и в Президиуме ВСНХ, и на посту наркома, пал жертвой репрессий. В 1956 г. этот представитель панин-ской «окраины» был реабилитирован посмертно. Панина еще и потому несла свет просвещения в «окраину», что хотела иной судьбы ивановым, наумовым и жуковым.
Ее собственная тюремная эпопея в 1917 г. продолжалась еще 10 дней: власть требовала вернуть министерские деньги. В то время собрать 93 тыс. руб. было большой проблемой. Союз учителей открыл подписку. Первый рубль был пожертвован рабочим. Выручили Панину Высшие женские курсы, предоставившие часть суммы. Забирал Панину из тюрьмы профессор И.М. Гревс. При этом разыгралась сценка, в которой проявился весь характер Софьи Владимировны. Не рассчитывая на столь скорое освобождение, она, еще сидя в тюрьме, получила разрешение устроить для заключенных и персонала рождественские чтения с волшебным фонарем. Они очень расстроились - чтения не будет, раз Панина выходит на свободу. Заметив это, Софья Владимировна обратилась к администрации тюрьмы: «Если разрешите, я с удовольствием приду в день Рождества и устрою обещанные чтения». Комиссар тюрьмы поцеловал ей руку. Панина приходила в тюрьму два раза и с успехом провела чтения. Более того, 19 декабря выйдя на свободу, она уже через день явилась в Петропавловскую крепость навещать «врага народа» А. И. Шингарева, единомышленника по партии «Народная свобода». Но под давлением событий вновь обретенная формальная свобода не смогла уже вернуть ее на Петроградскую окраину, которая стала «Ленинградской». «Я бы дорого дала за то, - писала Панина в 1948 г. - чтобы никогда с этой окраиной не расставаться, но, освободив меня из тюрьмы в 1917 г., мой город смог мне предложить только
трудную и долгую жизнь без него, вдали от него., очевидно, навсегда..» (13, т. 49, с. 191).
Кончился 1917 год, начался 1918. По всей стране полыхнула Гражданская война. Панина перебралась в Финляндию. Говорили, что до границы ее сопровождала «почетная охрана» из рабочих, бывших воспитанников Народного дома. А из Финляндии через Англию она устремилась на юг, где сражались белые армии. Панина ехала туда в крестьянской одежде, с маленьким, потрепанным, грошовым чемоданчиком, в котором были бриллианты и другие драгоценности ее предков. Панина рассчитывала часть своих ценностей передать Деникину на нужды белой армии. В пути на одной из станций среди тифозных больных, уложенных рядами в зале ожидания, она увидела одного из своих знакомых и политических друзей - И. Иваницкого. Она занялась им, стараясь перенести его в один из вагонов. В суете и спешке забыла на минутку о поставленном куда-то чемоданчике. Искать его было нельзя: надо было уносить ноги подальше от станции и чемоданчика. Так, «с пустыми руками явилась на Юг» (9, с. 170).
В годы Гражданской войны вместе с Н. И. Астровым они были, пожалуй, наиболее близкими людьми для Деникина. Панина представляла «Национальный центр», всемерно поддерживала белую армию. Но как общественная деятельница, для которой важнее всего были духовные и культурные ценности, она чувствовала себя в эти годы мировой и Гражданской войн совершенно выбитой из колеи. В ее письме Н.И. Астрову от 21 февраля 1919 г. это вылилось в настоящую проповедь отрицания войны, «следствием которой, считала Панина, явился и большевизм, и одичание масс». По ее мнению, если б война закончилась в течение шести месяцев, то она действительно могла бы привести к торжеству гуманных и справедливых начал, а четыре года бойни создали только озверение людей и понижение общего культурного уровня народов. Совсем не важны частные и личные трудности и неудачи, полагала Панина, они никогда не могут подорвать сил духа, но когда не видно нигде кругом той почвы, тех высоких качеств духа, которыми должна светиться жизнь, - а под «нигде» она подразумевала и Европу, и Америку, - тогда становится трудно, ибо длительность работы, безмерная длительность так ясна, что «в душу закрадывается безнадежность сизифовой задачи.». «Да, - признавала она, - я, несомненно, в "обличительном" настроении и ничего лестного о человечестве не склонна думать и говорить в настоящее время. Не знаю, что хуже: безнадежная ли ограниченность умственных горизонтов или черствая сухость сердца... Скудость в умах и сердцах, вот удел людей, которые могли бы быть. "подобны богам"» (19, оп. 1, д. 751). Но и в эти годы у нее были маленькие, но жизнеутверждающие радости. Еще в Финляндии ее чудом нашла крестьянка из Марфино. В узелке она принесла несколько художественных вещей,
спасенных из уже разоряемой усадьбы, в том числе несколько портретных миниатюр предков Паниной.
В первые годы эмиграции она жила в Швейцарии, потом в Чехословакии. Вместе с Н.И. Астровым, В.А. Оболенским, П.П. Юреневым и другими входила в группу кадетского Центра, была членом Земско-Городского комитета помощи российским гражданам за границей и Временного Главного комитета Всероссийского союза городов за границей. Занятия политикой не прельщали ее и в эмиграции. Это явствует уже из письма ее коллеги по общественной работе А.В. Жекулиной от 29 июня 1923 г.: «О политике ничего не пишу Вам. Мне все так надоело, я их всех (политиков. - В.Ш.) так, можно сказать, презираю, что и слышать ничего не хочу. Все это мне надоело не меньше, чем Вам.» (19. Оп. 1. Д. 1097. Л. 64). И как солнечный луч, озарило ее в этот год известие о праздновании 20-летней годовщины ее Народного дома в России. В мыслях своих она постоянно возвращалась к нему. Софья Владимировна отправила в далекий Петроград необыкновенно теплое приветствие, которое начиналось так: «Дорогие, бесконечно дорогие друзья мои!» В своем послании она говорила им, что всем сердцем своим она никогда не переставала быть с ними в течение тех бесконечных пяти лет, что она их не видела. Она писала, что у идей и чувств есть своя логика и своя история, своя непреклонная закономерность, которая сильнее невежества и лжи, и заблуждений, и насилий и которая никогда не может допустить, чтобы смерть стала сильнее жизни там, где эта жизнь зародилась. «Не бойтесь убивающих тело, душу же не могущих убить». И она говорила им, что эта живая душа жила, живет и будет жить в Народном доме. Она верила, что будущее «за нами, что именно наша любовь и правда и вера в человека победят все временные лишения и бедствия и построят когда-нибудь. царство радости и справедливости». Ее приветствие было прочитано в Народном доме в день юбилейного праздника. Правда, начальство не допустило его оглашения в Большом зале, где происходило главное торжество, считая, что дух послания Паниной «не соответствует времени и требуемой идеологии». Но старые ученики Народного дома собрались в другом, меньшем зале и прочли ее послание. Более того, они организовали между собой «панинский кружок», главной задачей которого стало поддержание в Народном доме тех основных принципов, которыми он руководствовался с самого начала своей деятельности (13, т. 49).
В следующем, 1924 г., она практически переселилась в Чехословакию. В Праге в 20-30-е годы жил и близкий ей человек Н. И. Астров, а также отчим - И. И. Петрункевич. В этом городе у Паниной всегда было много дел. Д. Мейснер вспоминает, что Панина умела быть внимательной и отзывчивой. Когда он болел туберкулезом в поселке близ Праги, она, уже немолодая грузная женщина, в любую погоду ежедневно приносила ему обед по размокшей глинистой дороге. Президент Масарик как-то лично навестил Панину и старо-
го Петрункевича и сделал так, что она получила средства на создание библиотеки и клуба-читальни для русских эмигрантов под названием «Русский очаг». Она сотрудничала и с русским зарубежным архивом, работала в других учреждениях. Перед оккупацией Чехословакии гитлеровцами Панина уехала в Америку, куда ее звала старый друг, основательница Толстовского фонда графиня А. Л. Толстая и где проживал ее сводный брат, профессор Йельского университета Александр Петрункевич.
Во время войны при содействии Софьи Владимировны русская эмиграция организовала, как сообщает ее родственник, крупномасштабную помощь советским военным в немецких лагерях. Помощь эта, однако, «не была допущена по личному приказу Гитлера». Зато, по распоряжению маршала Маннергейма, хорошо знавшего Паниных, Вяземских в предреволюционные времена, суда, везшие эту помощь из Южной Америки, «были направлены в Швецию, откуда она была переброшена в финский лагерь для советских военнопленных» (2, с. 82).
После войны Панина жила на ферме Толстовского фонда в штате Нью-Джерси, помогая А. Л. Толстой готовить к печати ее мемуары. Изредка она приезжала в Нью-Йорк поработать в Публичной библиотеке. Тогда ей было уже почти 80 лет, и она «как-то физически съежилась, но духом была еще удивительно молодой и бодрой», эмоциональной, всем интересовалась, память ее оставалась прекрасной. К своему племяннику Г.И. Васильчикову, тогда работавшему в ООН, она приходила порой пообедать. И неизменно - с маленьким чемоданчиком, которым, говорила она, «ограничивалось все ее земное имущество». Не имея собственной квартиры, она переезжала то к одним знакомым или родственникам, то к другим. И никогда от нее не было слышно ни одного слова сожаления об утраченных богатствах или жалобы на трудности ее житейской судьбы (2, с. 82). В 1948 г. она написала свои воспоминания «На Петербургской окраине» и направила их в «Новый журнал» (Нью-Йорк) с тем, чтобы они были опубликованы там после ее смерти. Г.И. Васильчиков вносит как бы последний штрих в ее биографию: «Весной 1956 г. с тетей Софьей Паниной приключился удар, она долго и мучительно болела, меня к ней уже не подпустили, и она скончалась 13 июня того же года» (2, с. 83). Похоронена она в Нововидееве, недалеко от Нью-Йорка.
Источники и литература
1. Буданин В. Кому вершить суд. - М.,
2. Васильчиков Г. И. Графиня Панина -следие. - М., 1994. - С. 88-102.
3. Гуревич Я.Я. Дело графини Паниной гатство. - Пг., 1917. № 11-12.
1975.
последняя владелица Марфина // Наше на-в революционном трибунале // Русское бо-
4. Думова Н.Г. Кадетская партия в период Первой мировой войны и Февральской революции. - М., 1988.
5. Ершова Е.В. Первый процесс Петроградского ревтрибунала в 1917 году. По материалам журнала «Русское богатство» и др. источникам // Неизвестные страницы истории Верхневолжья. - Тверь, 1994. - С. 8 8-102.
6. Жукова Л.А., Горелова Т.А. Общественная деятельность С.В. Паниной // Женщина в российском обществе. - М., 1996. - С. 59-66.
7. Известия. - Пг., 1917. 12 декабря.
8. Ленин В. И. ПСС. Т. 34.
9. Мейснер Д.И. Миражи и действительность. Записки эмигранта. - М., 1966.
10. Милюков П.Н. Воспоминания. Т. 2. - М., 1990.
11. Михайловский Г.Н. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. Кн. 1. - М., 1993.
12. «Народный дом». Социальная роль, организация, деятельность и образование Народного дома. С приложением библиографии, типовых планов, примерного устава и первой анкеты о народных домах. Издание сотрудников Лиговского Народного дома гр. С.В. Паниной. - Пг., 1918.
13. Панина С.В. На Петроградской окраине // Новый журнал. Нью-Йорк, 1957. Т. 48, 49.
14. Петрункевич И.И. Из записок общественного деятеля. Воспоминания // Архив русской революции. Т. 21-22. - М., 1993.
15. Шингарев А.И. Как это было. - М., 1918.
16. ГА РФ. Ф. 62 9.
17. ГА РФ. Ф. 887.
18. ГА РФ. Ф. 5881.
19. ГА РФ. Ф. 5913.
