CC BY-NC-ND
56
Г.Н. Ланской
ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛЬНОЙ ИСТОРИИ РОССИИ Х1Х-ХХ вв. В ОТЕЧЕСТВЕННЫХ ИССЛЕДОВАНИЯХ 2008 г.
В статье проанализированы монографии по социальной истории России Х1Х-ХХ вв., опубликованные в 2008 г. Для анализа были выбраны исследования Л.В. Кошман о жизни российского города в Х1Х в., Б.М. Фир-сова об особенностях интеллектуальной жизни в СССР послевоенного периода и С.А. Павлюченкова об истории большевистской партии в период 1920-1930-х годов.
Ключевые слова: Россия, историческая наука, социальная история.
Внедрение разнообразных научных подходов в отечественную историографическую практику открыло новые перспективы для изучения социальной истории России. Прежде всего такая интеллектуальная тенденция связана с распространением цивилизационного подхода. Его характерным свойством является рассмотрение истории различных народов как комплексного явления, включающего в себя все сферы общественной жизни. Материальные и духовные аспекты человеческой жизни предстают при этом в сознании историографа в виде целостного единства, так как формируют знание о ее главном цивилизационном свойстве -всегда самобытной культуре.
Конечно, отказ от апологетического применения господствовавшего длительное время в отечественной историографии фор-мационного подхода не исключил очевидного любому профессиональному исследователю методологического различия между осмыслением антропологической и социальной истории. Антропологическая история не имеет универсальных, четко оформленных хронологических разграничений, потому что жизнь каждого человека подчиняется самобытным законам развития и в ней,
© Ланской Г.Н., 2009
в частности, очень велико значение случайных факторов. Социальная история, напротив, подчинена действию объективных законов, связывающих причину и следствие любого состоявшегося в прошлом события.
В рамках социально-исторических исследований, раскрывающих связь типических (общих) и самобытных (особенных) тенденций жизни конкретных народов, цивилизационный подход выдвигает на первый план «технологический» фактор, обозначающий в практическом и духовном отношении деятельность различных социальных групп. Опыт историографического осмысления значимости этого фактора был накоплен благодаря разработанной в 1960-х гг. теории общественной модернизации. Разделив исторически необходимый путь развития любых народов на доиндустри-альный, индустриальный и постиндустриальный этапы, эта созданная американскими и английскими учеными фундаментальная теория обеспечила существенный прогресс в исследовательской работе многих специалистов.
С одной стороны, благодаря совокупному рассмотрению технологий хозяйственной, политической, духовной жизни различных социумов она придала историографическим изысканиям всегда плодотворную междисциплинарность. С другой стороны, внедрение данной теории сделало более эффективным изучение исторического периода Х1Х-ХХ вв., когда опыт развития стран европейского, азиатского и американского регионов стал подвергаться существенной диверсификации. В особенности данная модерниза-ционная тенденция коснулась формирования причин и следствий такого важнейшего явления новой и новейшей истории любых стран, как индустриализация.
Настоящий историографический обзор посвящен анализу тех работ российских авторов, в которых применение цивилизацион-ного подхода и в его рамках теории модернизации к изучению российской истории XIX - начала XXI в. дало наиболее успешный результат. Конечно, помимо анализируемых работ Л.В. Кошман1, Б.М. Фирсова2 и С.А. Павлюченкова3 в 2008 г. увидели свет и другие исследования, менее удачные. В них использование цивилиза-ционного подхода применительно к изучению истории России обозначенного периода оказывалось не вполне успешным либо в силу чрезмерного схематизма создававшихся историографических очер-ков4, либо вследствие внутренней концептуальной неоднородности полученного исследовательского результата.
Подобной эклектичностью, не очень полезной для дидактической литературы, отличается, по нашему мнению, заслуживающий самостоятельного анализа учебник по истории России новейшего
времени, написанный коллективом профессоров исторического факультета МГУ имени М.В. Ломоносова5.
В нем в силу трудно определимых причин оказались несогласованными характерные для современной отечественной историографии в целом логические противоречия между признанием успешности и незавершенности капиталистической модернизации России в начале XX в., исторической прогрессивности и одновременно социальной драматичности Октябрьской революции 1917 г., общественной деструктивности и идеологической плодотворности диссидентского движения в СССР. Таким образом, в результате творческих усилий авторитетных ученых и педагогов для массовой читательской аудитории в начале 2008 г. открылся чрезвычайно ценный в эмпирическом отношении и трудно воспринимаемый в качестве обобщающего повествования историографический источник.
Концентрация нашего обзора на удачных изданиях объясняется прежде всего их практической значимостью для творчества профессиональных историков, которые могут обратиться к аналогичным или к каким-либо другим явлениям российской истории XIX - начала XXI в. К тому же критика уже созданных и увидевших свет научных работ не является, в нашем представлении, удачным жанром историографического творчества за исключением тех случаев, когда содержание распространяемой печатной продукции оказывается вне общепринятых рамок профессиональной этики, то есть служит примером плагиата или сообщением заведомо недостоверных сведений.
Исследование Л.В. Кошман стало, на наш взгляд, одним из наиболее целостных и примечательных для отечественной историографии повседневной жизни российского города XIX в. Сконцентрировав свое внимание на этом переходном с точки зрения модернизационных процессов столетии в развитии России, автор в соответствии с принятым ею на вооружение цивилизацион-ным подходом не делает свой очерк замкнутым в хронологическом отношении. Она методологически обоснованно проводит нить истории городской жизни в предшествующий период конца XVII-XVIII в., когда распространился тип «рассеянного» мануфактурного производства и сформировалось «отходничество», ассоциируемое многими авторами с начинавшимся кризисом феодально-крепостнической системы.
Чрезвычайно важным выглядит и тот факт, что детерминирующим логическим пунктом исследования Л.В. Кошман становится период 1930-х годов. Его решающее этапное значение для развития российского города, укрепления его культурно-индустриальной
идентичности автор очерчивает следующим образом: «Урбанизация не только формирует специфический городской образ жизни, меняет профессиональную структуру населения, но и повышает его социальную мобильность. Степень развития этих тенденций в России в конце Х1Х - начале ХХ в. была еще недостаточной, чтобы говорить о серьезных успехах урбанизационного процесса... Лишь в ХХ в., примерно с 30-х годов, урбанизация в России становится реальным фактом общественно-экономической жизни»6.
Данный вывод о хронологических рамках городской жизни получает в этом исследовании глубокое обоснование с помощью удачно систематизированных факторов социально-экономического развития России в Х1Х в. К их числу автором отнесены постепенное создание фабричных сел, которые уже с течением времени трансформировались в города современного типа; разраставшаяся вширь и затем вглубь структура железнодорожного сообщения; несколько отстававшая от образования транспортной сети модернизация системы почтово-телеграфных связей и складывание, как правило, нежизнеспособных без городской инфраструктуры учреждений профессионального образования. О целенаправленном и масштабном внимании Л.В. Кошман к анализу именно этих урбанизационных факторов свидетельствует то, что рассмотрению каждого из них посвящены специальные разделы монографии.
При том что автор посвятила значительную часть своего исследования раскрытию экономических явлений, ограничение предметного поля ее работы только достижением данной цели вряд ли оказалось бы новаторским по отношению к уже сложившейся отечественной историографической традиции. Поэтому использование цивилизационного подхода направлено в исследовании Л.В. Кошман не только в историко-хозяйственную, но и в отчетливо заметную социокультурную плоскость.
В известную по ранее созданным историографическим источникам структурную схему из слоев крестьянства, купечества, буржуазии и пролетариата автор интегрирует особую социальную группу - мещанство. Она видит ее культурную специфику, с одной стороны, в компактности существования и, с другой стороны, в способности занимать на социальной лестнице промежуточное положение, вбирать в себя для обеспечения собственной устойчивости архаические черты повседневного крестьянского уклада и купеческую предприимчивость в материальной сфере.
Л.В. Кошман подробно, на примере значительной совокупности фактов пишет о том, как ориентированное на консервативные социально-политические установки государство сдерживало получение мещанами устойчивого нормативно-юридического
статуса и тем самым тормозило, по ее мнению, модернизацию страны. Она приходит к выводу о том, что только угроза развития и распространения первой русской революции на все сегменты российской жизни заставила правящую элиту обратиться к административному решению проблем мещанства. Попутно отмечая запоздалость предпринятых государством действий, автор раскрывает их содержание следующим образом: «Только в начале XX столетия, не без влияния революционных событий 1905 г., в правовом положении мещанства произошли некоторые изменения. Именной указ 5 октября 1906 г. отменил все ограничения в отношении государственной службы российским подданным независимо от их происхождения, в том числе и сословного... Закон 1906 г. зафиксировал и другое, не менее важное изменение в правовом положении мещанства. Впервые отменялась обязательная приписка мещан к определенному городу»7.
Подписанный императором Николаем II указ, не уступавший по своей значимости направленной в свое время Екатериной II жалованной грамоте городам, нуждался в длительной административно-бюрократической реализации. Поэтому в исследовании Л.В. Кошман последовательно раскрывается мысль о том, что современные исследователи не имеют достаточных фактических оснований для того, чтобы говорить о завершенности не только экономических, но и социальных изменений в индустриальной культуре России XIX - начала XX в.
К схожим наблюдениям о противоречивости культурной эволюции российского общества приходит в своем исследовании Б.М. Фирсов. Несмотря на то что предметом его исследования стало духовное развитие советской интеллигенции в период 19401960-х годов, то есть внешне принципиально иная исследовательская область, методологический рисунок его монографии сопоставим с тем, который применен в работе Л.В. Кошман.
Он характеризуется, во-первых, широким хронологическим дискурсом, который в своей начальной фазе уходит в период начала 1930-х годов и протянут по инициативе автора в современную эпоху развития интеллектуальной жизни. Во-вторых, границами созданного рисунка являются различные аспекты жизни советских граждан, воздействовавшие на формирование у них доктрины «разномыслия», содержание которой избрано Б.М. Фир-совым в качестве объекта изучения.
Опираясь на известную в социологии концепцию «ролевого конфликта» между публичным и частным существованием личности, исследователь стремится доказать наличие у большинства людей, живших в СССР, внутренне противоречивых черт миро-
восприятия. Данное свойство было присуще, по его убеждению, представителям всех социальных слоев независимо от той исторической эпохи и тех материальных условий, в которых им приходилось жить.
В связи с этим Б.М. Фирсов вступает в полемику со многими авторами, которые рассматривали в качестве одного из опорных источников формирования в советском государстве антидемократических политических режимов отсутствие механизма гражданского общества, то есть инертность наибольших по численности социальных групп в сфере отстаивания своих прав перед бюрократическим аппаратом власти. Так, признавая в качестве фундаментальных оснований культа личности И.В. Сталина страх населения перед возможными репрессиями и энтузиазм по отношению к перспективам построения общества социальной справедливости, он выступает против обозначения в виде аналогичного по уровню прочности основания общественной пассивности в политической и идеологической сферах. Обосновывая свою точку зрения, исследователь пишет: «В советской действительности имели место не фактическая лояльность и не фактическое исполнение той или иной функции в организации любого типа, а их "разыгрывание", демонстративное внешнее исполнение. Демонстрация, повторюсь, была взаимной: она шла и "сверху", и "снизу"; она была в высшей степени согласованной, и на этом согласии покоилось все социальное целое советской системы... Двоемыслие стало всеобщим, но существовало оно в различных формах»8.
Конечно, представленная Б.М. Фирсовым гипотеза не выглядит достаточно прочной применительно к изучению ментальности многих значительных слоев населения, которых представители административной элиты обобщенно называли «народными массами». С исследовательской точки зрения невозможно реконструировать черты сознания каждого гражданина СССР 1940-х или 1960-х годов с целью определения степени их политизированности. Более того, можно прийти к очевидному выводу о том, что эти черты были сконцентрированы на повседневно-бытовой деятельности, от которой политико-правовая сфера общественных отношений находилась на значительном расстоянии. Поэтому автор монографии при отстаивании своей концепции «двоемыслия» советских людей оговаривается, что многие из них все же воспринимали окружавшую их действительность как историческую данность и не ставили перед собой задачу преобразовать ее.
Поскольку любая инициативная мыслительная деятельность человека обычно нацелена на совершенствование окружающего мира, и в частности условий собственной жизни, Б.М. Фирсов при
использовании обозначенной оговорки невольно сталкивается с логическим противоречием в своей гипотезе. В действительности концентрация сознания большинства советских граждан на решении своих материальных проблем, по сути, являлась признаком их общественной пассивности в принятом демократическо-правовом понимании этого термина. Поэтому для поддержания прочности своей концепции исследователь прибегает к характеристике своего личного опыта жизни в рамках советской системы.
Помимо придания научному по жанру труду эмоционально-мемуарного оттенка этот историографический прием приносит определенный эффект, поскольку сам автор занимал в первой половине 1960-х годов достаточно авторитетную должность в идеологическом аппарате, будучи директором Ленинградской студии телевидения. Приводя в приложении к своей книге материалы выпущенной в эфир 4 января 1966 г. передачи «Литературный вторник» о небрежном отношении работников управленческого аппарата к традициям русского литературного языка и ее обсуждения в Гостелерадио СССР, он рассказывает о своем увольнении с этой должности и, следовательно, о собственной духовной оппозиционности существовавшему в стране режиму.
Кроме характеристики личного жизненного опыта, Б.М. Фир-сов приводит в качестве примеров двоемыслия убеждения некоторых известных представителей советской творческой интеллигенции, среди которых заметна фигура Д.С. Лихачева. Акцентируя внимание на социальной значимости интеллектуальной свободы этой категории граждан, автор пишет о драматических последствиях их недостаточного количества в современной российской действительности. Им последовательно проводится мысль о том, что именно образованная в гуманитарном отношении творческая интеллигенция способна пробудить созидательные сдвиги в сознании остальных групп общества и активизировать генетически заложенную в мировоззрении любой сформировавшейся личности склонность к «двоемыслию».
Отсутствие такого стимулирующего воздействия, обусловленного сосредоточенностью представителей интеллектуальной элиты на междоусобных контактах, исследователь ассоциирует со второй половиной 1980-х годов, а его последствия он закономерно обнаруживает в мышлении современных российских граждан. Подводя итоги своего культурно-дискурсивного повествования, автор монографии пишет: «Распад привычной картины мира на экранах советской ментальности повлек за собой массовую дезориентацию, утрату идентификации на всех уровнях - индивидуальном, групповом, на уровне общества в целом. Одновременно начался
синхронный с утратой идентификации поиск новых образцов и моделей с целью восстановления целостной картины мира, пусть изменившейся, совсем не той, что раньше, но равным образом понятной и упорядоченной. Но именно эту целостную, непротиворечивую картину мира, адекватную изменившимся социальным обстоятельствам и условиям развития страны, российский человек не может построить, как не может современное российское общество создать на основе консенсуса каркасы общенациональных ценностей, не только согласованных с ценностями и нормами мировой цивилизации, но и примиренных с социально-культурными доминантами (архетипами) досоветского и советского периодов»9.
Контекст интеллектуального восприятия духовной жизни людей, оценивавших события советского прошлого и участвовавших в формировании идеологической среды этих событий, стал значимым объектом изучения и в монографии С.А. Павлюченкова. В данном исследовании он занимает такое же существенное место, как и обозначенный в заглавии процесс становления большевистской коммунистической партии в качестве социального института и части государственного механизма.
При знакомстве с текстом этой монографии у читателя может сложиться вполне обоснованное впечатление о том, что автор стремится не только проследить на основании большого массива фактов и источников коллизии внутренней саморегуляции партийного аппарата в ходе разделяемого на внутренние хронологические этапы периода 1920-1930-х годов, но и обозначить свое методологическое отношение к задачам развития современной историографии российской истории. Более того, именно в рамках достижения этой второй цели он достигает наиболее оригинальных, в определенной мере новаторских, результатов.
Предложенное С.А. Павлюченковым толкование формально основного объекта исследования базируется на двух тезисах.
В первом он солидаризируется с той оценкой сформировавшегося исторического феномена большевистской партии, которая была дана в соответствии с имевшимися у него административными намерениями И.В. Сталиным. Современный исследователь объясняет свой концептуальный выбор следующим образом: «Сталин называл компартию "орденом меченосцев" и оказался наиболее точен... Именно образ средневекового воинственного монашеского ордена с его строгой иерархичностью и вместе с тем -открытостью рядов, с его догматической идеологией и - тайными ересями, процветавшими в стенах рыцарских замков, с требованиями суровой дисциплины, ригоризмом его членов и - злоупо-
треблениями мирскими радостями - все это весьма напоминало то, чем являлась партия большевиков в 1920-30-е годы»10.
Этот тезис, заявленный в самом начале книги и раскрываемый на ее последующих четырехстах страницах, соседствует и тесно переплетается с другим, определяющим хронологические рубежи существования большевистской партии в системе советского государства. Эти рубежи, по сути дела, соответствуют тем, которые были характерны для истории католических орденов. Первый из них относился к событиям X съезда, когда волевым решением ее руководителей был взят курс на утверждение этой политической организации в качестве социального института, а второй оказался связанным с достижением внутрипартийного единомыслия после выявления «уклонистов» во второй половине 1920-х годов. Третий хронологический рубеж начался после Великой Отечественной войны, и его основной характеристикой было морально-идеологическое разложение партийного аппарата.
Приведенная периодизация не несет в себе, несмотря на масштабное обоснование в тексте исследования, существенных теоретических новаций. Явления идеологической, мобилизационной по своим стимулирующим факторам консолидации партийного аппарата и его номенклатурного перерождения в том числе по причине дискутируемой общественной пассивности уже были многократно обозначены в историографии второй половины 1980-х годов и постсоветского периода. Более того, общеизвестно их прогнозирование многими известными людьми 1920-х годов, от Л.Д. Троцкого до В.В. Маяковского.
Поэтому более примечательными выглядят те наблюдения автора, которые относятся к анализу сущности и социально-психологических функций советской коммунистической идеологии. Обосновывая актуальность своих методологических размышлений, С.А. Павлюченков пишет о необходимости оценить исторические события, протекавшие в развитии российской цивилизации после Октябрьской революции и Гражданской войны, не в русле мемуарных эмоциональных оценок, а в несколько абстрагированном, объективно-научном ключе. Такой подход, по его мнению, уже во многом оправдал себя при анализе досоветского прошлого, позволив оценить позитивные и негативные последствия многих реформ и революций, определить продуктивность имевшихся альтернатив сложившемуся ходу истории.
Целенаправленно абстрагированное отношение к развитию советского государства и общества даст, по мнению исследователя, возможность пересмотреть некоторые стереотипные оценки и историографические мифы. К их числу он, в частности, относит
распространенное среди многих ученых убеждение в том, что Россия может успешно заимствовать исторический опыт западноевропейских стран с его экономическим индустриализмом и идеологическим либерализмом. Отметим, что скептический взгляд самого С.А. Павлюченкова на возможность вестернизации России и, следовательно, на ее историческое положение в системе других государств мира выглядит достаточно нетривиальным для отечественной историографической традиции, хотя его черты уже можно было проследить на страницах сборника избранных трудов А.Н. Сахарова11.
Оригинальными следует признать и суждения о перспективах партийно-государственного строительства и интеллектуальной жизни российского общества. С.А. Павлюченков полагает, что в современной России мог бы оказаться полезным опыт начальной деятельности большевистской партии по консолидации черт массового сознания и мобилизации созидательной деятельности граждан страны. В этом смысле примечательным выглядит следующее высказанное им наблюдение: «В области либерализма и тому подобных политических диковинок Россия всегда была вторична и здесь ее образцы не столь интересны для теории и практики. Но в опыте КПСС Россия имеет оригинальный цивилизацион-ный феномен, предложенный ею человеческой истории, и который сохраняет универсальное мировое значение... Партия - это организация, созданная большевиками, равной которой по масштабам власти и совершенству своего устройства никогда еще не было и нет. По сравнению с ней современное государственное и политическое устройство выглядит явным регрессом, карикатурой»12. Скептически воспринимает автор монографии и объяснительные возможности тех типов идеологического мировоззрения, которые пытается выработать современная теоретико-гуманитарная мысль вместо прочно утвердившегося в предшествующей историографической традиции позитивистского учения.
Таким образом, все проанализированные нами в настоящем обзоре труды отличаются чертами новаторства и оригинальности. Они не замкнуты в рамках конкретных событий и периодов истории, а формируют представление об общекультурном - политическом, экономическом и духовном одновременно - развитии России на протяжении всего периода от начала Х1Х до начала ХХ1 в. В этом смысле, несмотря на отмеченную нами в ряде случаев логическую непрочность и экстравагантность, изданные в 2008 г. монографии Л.В. Кошман, Б.М. Фирсова и С.А. Павлюченкова могут рассматриваться как удачные и достойные пристального внимания читателей примеры изучения социальной истории в широком ее понимании.
Примечания
1 Кошман Л.В. Город и городская жизнь в России XIX столетия. М., 2008.
2 Фирсов Б.М. Разномыслие в СССР, 1940-1960-е годы: История, теория и практика. СПб., 2008.
3 Павлюченков С.А. «Орден меченосцев»: Партия и власть после революции, 1917-1929 гг. М., 2008.
4 См., напр.: Устинов В.И. Гибель Романовых: прусский след. М., 2008.
5 История России XX - начала XXI века. М., 2007.
6 Кошман Л.В. Указ. соч. С. 177.
7 Там же. С. 207-208.
8 Фирсов Б.М. Указ. соч. С. 67-68.
9 Там же. С. 459.
10 Павлюченков С.А. Указ. соч. С. 19.
11 Сахаров А.Н. Россия: Народ. Правители. Цивилизация. М., 2004.
12 Павлюченков С.А. Указ. соч. С. 17.
