CC BY
28
УДК 340.132 ББК 67.0
Попов Виктор Викторович Popov Viktor Viktorovich
доцент кафедры теории и истории права и государства Волгоградской академии МВД России кандидат юридических наук, доцент.
Associate Professor of Theory and History of Law and State Department of the Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs of the Russian Federation, PhD in Law, Associate Professor. E-mail: lkj5@mail.ru
ПРОБЛЕМЫ ПРАВОВОЙ НОРМАТИВНОСТИ: ПРЕДПОСЫЛКИ РЕШЕНИЯ В ПРАГМАТИЧЕСКОМ АСПЕКТЕ
Problems of legal normativity: the prerequisites for the decision in a pragmatic aspect
В статье утверждается, что попытка совместить предписания с типичностью является следствием особого решения проблемы выявления субъектов управления в управляемых и самоуправляемых социальных процессах, и в данном решении гиперболизируются процессы самоуправления. Отказ от реификации понятия «нормативность» позволяет автору сделать два вывода: нормативность-повторяемость не выводима из нормы-предписания ни в семантическом, ни в прагматическом аспекте анализа, норма-предписание не выводима из каких-либо закономерностей ни в семантическом, ни в прагматическом аспекте анализа данной выводимости.
Ключевые слова: норма права, нормативность права, правовая нормативность, правовое предписание, аспекты нормативности.
Семантический аспект анализа двух направлений понимания термина «норма» (в целях поиска различия так называемой правовой нормативности и нормативности права) ведет к выводу лишь об омонимичности подобного понятия [1, с. 15-21].
Однако думается, что попытка решить проблему с использованием лишь позитивистской методологии оставляет без внимания вопрос о мотивах популярности в политико-правовой мысли подобных представлений о нормативности. Между тем подобные мотивы имеют потенциал генерировать возражения относительно (не более чем) омонимии понятия «норма» и, соответственно, необоснованно расширять круг объектов с таким свойством, как (правовая) нормативность, несмотря на любые возражения в семантическом аспекте.
Итак, омонимичность понятия «норма» в гуманитарном контексте представляется не-
The attempt to combine prescriptions with typicality is a consequence of a special solution to the problem of identifying subjects of government in managed and self-managed social processes. In this decision, self-managed processes are hyperbolized. The refuse for reification of the concept of «normativity» allows us to draw two clear conclusions. Normativeness-re-currence (normality) is not deducible from the norm-prescription either in the semantic or in the pragmatic aspect of the analysis of this derivability. The norm-prescription is not deducible from any regularities either in the semantic or in the pragmatic aspect of the analysis of this derivability.
Keywords: legal norm, norm of law, normativity of law, legal normativity, legal prescription, aspects of normativity.
случайной. Попытка совместить предписания с типичностью является лишь одним из отражений весьма специфического варианта разрешения довольно серьезной, можно сказать, концептуальной проблемы выявления субъектов управления в управляемых и самоуправляемых процессах в обществе.
В юриспруденции различие в понимании реальности, природы и масштабов подобных процессов зримо отражается не только в приведенном смешении правила поведения и типичности поведения, но также и в целом ряде иных теоретических конструкций, обладающих фундаментальной теоретической значимостью.
В частности, различие в представлениях о доле управляемости и самоуправляемости в наблюдаемых социальных отношениях предопределяет ответ на вопрос: возникают ли правоотношения до появления норм права
или же после них? Решение данного вопроса предопределяет методологическую значимость понятия «правоотношения» в теоретической реконструкции социально-правовой реальности.
Отметим, как представление о сочетании управляемости и самоуправляемости в обществе предопределяет решение таких вопросов, как объективное и субъективное в праве, что фактически является отражением ответа на вопрос с гораздо более яркой политико-идеологической окраской: законодатель формирует или же только формулирует право?
Как известно, марксистская методология реконструкции социальных процессов минимизировала фактор управления в развитии социальных процессов, поскольку «Маркс берет за основу представление о системе как самодвижущемся целом...» [2, с. 12].
Это нашло свое отражение в теоретическом разделении базисных и надстроечных отношений. И если о развитии базисных (производственных, экономических) отношений марксизм фактически говорил как об объективной необходимости, то и смена общественно-экономических формаций, а значит и социальные изменения (смена исторических типов государства и права) представляются не (субъективно) управляемым процессом, а объективным: «Ручная мельница дает нам общество с сюзереном во главе, паровая мельница - общество с промышленным капиталистом» [3, с. 133].
Несложно заметить, что марксизм фактически предлагает схему с причинной зависимостью возникновения, функционирования и развития права (и государства) от экономических процессов - определенный экономический базис неизбежно порождает соответствующую надстройку, в том числе и право. Именно поэтому «законодатель. не делает законов, он не изобретает их, а только формулирует, он выражает в сознательных положительных законах внутренние законы духовных отношений» [4, с. 162].
В советской юридической науке подобная идея фактически рассматривалась как догма, поскольку «марксистская теория стала марксистско-ленинской теорией государства и права» [5, с. 20].
Важно заметить, что и по сей день в отечественной юриспруденции в качестве исход-
ных методологических предпосылок описания и объяснения правовой действительности используются подобные теоретические модели, поскольку правотворчество - это часть пра-вообразования как естественно-исторического процесса формирования права [6, с. 292], то и «система права как следствие исторического развития - объективный феномен, от воли людей не зависящий» [7, с. 177]. Соответственно, и правом могут признаваться действия, «которые отличаются качеством нормативности, то есть объективно необходимы» [8, с. 276]. И именно высказывания подобного рода более или менее явно подталкивают нас к весьма любопытному выводу о характере связи между двумя рассматриваемыми аспектами нормативности.
Что следует из того, что законодатель не формирует, но формулирует закон, из того, что «законодатель не наделен возможностью по своему усмотрению выбирать инструменты правового воздействия.» [9, с. 40]?
Если признавать, что нормативность - это объективная необходимость общественной жизни, которая, являясь таковой, не может не ограничивать законодателя, то она, по сути, детерминирует нормативность в первом аспекте (свойство нормы как предписания общего характера).
В данной связи тезис о том, что нормативность «не производна от совокупности правовых норм» [10, с. 101] может рассматриваться не столько как законченная мысль, сколько как предварение упомянутого вывода - не нормативность производна от норм, а нормы произ-водны от нормативности.
Иными словами, если соглашаться с тем, что нормативность может быть охарактеризована как объективная необходимость и некая внутренняя упорядоченность, то получается, что законодатель нормирует (через издание норм) то, что объективно необходимо, то есть нормировано само по себе, по своей природе, в силу действия неких закономерностей социальной жизни.
Взгляд на такое положение вещей с точки зрения, например, юридического позитивизма вызывает по меньшей мере сомнение либо в адекватности осознания законодателем происходящих процессов, либо в точности описания, происходящего с помощью средств метаязыка, например, языка юридической науки.
Если говорить о законодателе, то уместно вспомнить слова Г. Кельзена, назвавшего юридическое опосредование (объективно) необходимого «... глупой попыткой дать искусственное освещение при ярком солнечном свете» [11, с. 441]. Думается, что низведение умственных способностей законодателя на столь низкий уровень скорее напоминает попытку прикрыть глупостью нечто более серьезное, что побуждает перевести внимание на исследователя и его метаязык права.
Если вести речь о научно-теоретическом отражении правотворчества в теории права, то важно заметить следующее. Несмотря на многообразие проявлений идеологической функции теории государства и права, было бы неверно отрицать, что данная наука может рассматриваться как модель такой интерпретации реальных фактов в области социального управления, которая позволяет сформировать информационное поле, максимально благоприятное для реализации соответствующей социальной группой определенных управленческих функций. И в данной связи речь может идти, например, о создании информационного поля для апологетики деятельности законодателя.
Сложно возразить, что законодателю будет мешать распространяемая в массовом сознании мысль, например, следующего содержания: «при издании очередного нормативного акта правотворец озабочен, в первую очередь, необходимостью урегулировать актуализированные в общественной практике общественные отношения» [12, с. 13]. Причем, если исследователь не вводит явные оговорки по вопросу о желаемом и действительном, то есть о том, описывает ли он существующую реальность или же говорит о некоем желаемом положении вещей, то заметно довольно явную априорную апологетику деятельности правотворца.
Данная апологетика имеет достаточно давнюю историю, и ее истоки имели религиозную окраску. Например, Геродот в своей «Истории» сообщает, что когда-то «в Египте царствовали боги, которые жили совместно с людьми, и один из них был самым могущественным» [13, с. 15]. В мифах о правлении Кро-носа, Зевса, Посейдона, Афины содержатся сходные представления о богах как о первоначальных законодателях и правителях [13, с. 15].
Сутью земных законов в таких случаях считалось то, что они как явление микрокосма отражают макрокосм, естественно-божественный порядок, справедливость, например, ма-ат (древнеегипетская мифология), рта (Ригве-да - священные гимны индоариев), дао (древнекитайская мифология), дике (древнегреческая мифология) [13, с. 16].
В чем очевидная выигрышность для законодателя и иных представителей политической элиты такой интерпретации генезиса юридических законов? Представляется исключительно проблематичным отрицать то, что политическая элита была бы весьма благодарна за укоренение в общественном сознании (неэлиты) мифологических архетипов, в рамках которых власть государства воспринималась бы как естественная милость, как доброта богоподобных титанов, мудро и справедливо правящих простыми смертными.
Тогда и деятельность элиты воспринималась бы неэлитой, плебсом, толпой не столько как преимущественно решительная забота о себе, как удовлетворение своих вожделений, как произвол, но как (говоря словами А. Тойн-би) «небесная свобода чад Божьих». Соответственно, критика закона и законодателя по своей «общественной опасности» может приближаться к богохульству.
Подобные представления не канули в лету в Древнем мире, но живы и по сей день. Причем, как в изначальном религиозном виде (например, догмат церковных учений о том, что всякая власть от Бога - «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (К Римлянам, 13:1), «Итак будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым...» (1 Петр. 2:13-16), так и в несколько измененном светском виде.
В светской форме рассуждения законодатель предписывает нечто не потому, что это естественно по божественному замыслу, но потому, что это (якобы) естественно само по себе.
Как видно, изменение религиозного контекста на светский не меняет сути рассуждения, и данные схемы взаимно эквивалентны в аспекте легитимации власти - законодатель (как представитель элиты) выводится из-под
критики (неэлиты, плебса). Подобная эквивалентность не кажется случайной, если учесть идею К. Шмитта о том, что «все точные понятия современного учения о государстве представляют собой секуляризированные теологические понятия» [14, с. 57].
Если верить в то, что законодатель регламентирует актуализированные в общественной практике общественные отношения [12, с. 13], то возникает вопрос: как совместить, например, закрепление в законодательстве США антироссийских санкций (Федеральный закон США «О противодействии противникам Америки посредством санкций», одобрен Палатой представителей 2 5 июля 2017 года [31]) с тем, что такое закрепление вызывает неприятие довольно широкого круга субъектов той самой общественной практики?
Как можно заметить, пропаганда нормальности гомосексуалистов существенно заботит государственный аппарат многих государств, почитаемых за цивилизованные, демократические, прогрессивные и т. п. [16]. Но можно ли считать юридическое обеспечение гомосексуальности отражением объективных закономерностей развития общества? Думается, что нельзя, хотя бы потому, что вполне очевидной представляется связь государственно-правового обеспечения гомосексуальности с распространением вполне определенных концепций миропонимания (в частности, либеральных). Можно привести множество иных подобных примеров.
Фактически призывая уверовать в то, что «при издании очередного нормативного акта правотворец озабочен, в первую очередь, необходимостью урегулировать актуализированные в общественной практике общественные отношения» [12, с. 13], следует учитывать, что наблюдение за жизнью хотя бы в нашей стране подталкивает к несколько иным мыслям о том, чем на самом деле «озабочен правотворец». И тем более продуктивно учесть, что проблема так называемого «дефицита демократии», проявляющаяся, например, в низком уровне доверия граждан к демократическим институтам [17, с. 13], имеет гораздо более широкую географию. В частности, В. Донсбаг, говоря о таком доверии в ФРГ и США, например, к представителям законодательной власти, отмечал: «в начале 1970-х годы многие люди думали, что если
ты являешься членом парламента, заседающим в Рейхстаге в Берлине или, как было до 1999 года, в Бонне, то у тебя обязательно должны быть определенные способности: живой ум, желание делать добро людям» [18, с. 172]. В настоящее же время настроения существенно изменились, и широкие слои общества чаще полагают, что, например, представители законодательной власти - это скорее некие дельцы от политики - люди эгоистичные, хитроумные, изворотливые, нежели стремящиеся к общественно полезной деятельности и знающие.
В данной связи выскажем убежденность в том, что подобное положение вещей присуще далеко не только Германии и США. Процессы перетекания власти денег во власть политическую и наоборот имеют сегодня довольно обширную географию [19, с. 163]
Таким образом, думается, что представления о профанации политики (элитой) можно рассматривать как определенный рост меры понимания населением (неэлитой) сущности социальных процессов.
Но следует ли вольно или невольно отрицать подобные факты, то есть препятствовать подобной стихийной «десакрализации» власти? Ведь такие препятствия имеют место при расширении идеологической функции теории государства и права в ходе «сакрализации» правотворчества столь сильно, что появляются основания подозревать превращение этой науки, говоря словами А. Шопенгауэра о творчестве Г. Гегеля, в средство «добиться милости монархов сервильностью и ортодоксией» [20, с. 142]?
В данной связи уместно вспомнить слова Генерального секретаря ЦК КПСС Ю. В. Андропова, сказанные им на июньском Пленуме ЦК КПСС в 1983 году: «Между тем, если говорить откровенно, мы еще до сих пор не изучили в должной мере общество, в котором живем и трудимся, не полностью раскрыли присущие ему закономерности, особенно экономические. Поэтому порой вынуждены действовать, так сказать, эмпирически, весьма нерациональным способом проб и ошибок» [21, с. 19].
Учитывая, что данные слова были высказаны незадолго до распада СССР, то их вполне можно рассматривать как справедливый упрек всем гуманитарным наукам, неверно
расставившим акценты в соотнесении истинного и конъюнктурно выгодного.
Думается, что справедливость подобного упрека актуальна и в наши дни, поскольку видится вполне реальной возможностью распространения в общественном сознании представления о дефиците профессий, «представители которой предлагали бы людям цельную, понятную картину мира». Именно поэтому научному сообществу было бы полезно услышать, что восполнение такого дефицита предлагается произвести через журналистов, поскольку «в нашем светском обществе мало кто верит проповедям священников, библиотекари заменены "Википедией", а к тому моменту, когда новоиспеченные учителя покидают свои альма-матер, их образование, их знания уже и не очень-то актуальны» [22].
Не высказывая предосуждения по отношению к журналистам, все же хочется отметить, что методологический потенциал гуманитарных и в особенности юридических наук может позволить производить более соразмерную реальности теоретическую реконструкцию возникновения, функционирования и развития государственно-правовых явлений.
Использование подобного потенциала наводит на следующие рассуждения. Если принять во внимание вполне соответствующие реалиям идеи об исключительной распространенности в современном социальном управлении различных технологий управления общественным и индивидуальным сознанием (в частности, манипуляции сознанием [23; 24; 25; 26; 27; 28; 29 ]), то представления о саморазвитии исторического процесса, о самоорганизации социальных процессов зачастую выглядят совершенно необоснованными.
В данной связи думается, что и социальное настоящее и особенно будущее (раз уж за нормами признается функция опережающего отражения) [30, с. 16] не являются ни неизведанным, ни жестко детерминированным (например, неизменным алгоритмом смены общественно-экономических формаций).
Любой наличный социальный процесс, поведение людей, будучи объективно обусловленными ходом предшествующего развития, являются при этом лишь одним из множества (хотя и не бесконечного) вариантов развития событий. Принципиальная (но не всегда
реализуемая каждым заинтересованным субъектом) возможность осознания человеком реальной многовариантности будущего объективно предопределяет возможность прогноза многообразия управляемых сценариев социального развития.
Самое главное при этом то, что на основе такого прогноза совершенно естественна возможность субъективного фактора, предопределяющего реализуемость лишь одного из вариантов объективно возможного будущего. Такое возможно посредством отсечения, нейтрализации нежелательных (для субъекта управления социальным процессом) вариантов развития процесса.
Механизмов подобного отсечения довольно много. В составе таких механизмов можно найти, в частности, и манипуляцию сознанием, и создание, изменение, отмену норм права, и изменение интерпретации правовых норм (через различные способы выбора правовых смыслов) [15], направленности реализации правовых норм (вариативность правого денотата), а также иных параметров правовой политики и так далее.
Таким образом, некий социальный (субъективно ) управляемый процесс может выглядеть как объективный процесс самоуправления, если, например, субъект, вмешивающийся в его течение (субъект управления), не определен (для соответствующего субъекта познания), а анонимное управление не воспринимается (соответствующим субъектом познания) в качестве такового.
Подобная иллюзия некой самоуправляемости и порождается манипулятивным управлением, поскольку его признаком считается скрытность (субъект управления не распознается объектом управления); если объект манипуляции сознания в известной мере теряет возможность осознанного выбора, то поведение этой, по сути, жертвы может восприниматься не как свободно (и субъективно) избранное, но как нечто необходимое («иного выбора не дано»), объективное, само собой разумеющееся.
Если при этом согласиться с С. Моско-вичи в том, что так называемая «западная деспотия» опирается на контроль над СМИ, с Г. Шиллером в том, что основным средством социального контроля, например, в США
является манипуляция сознанием [29, с. 35-37], а также с иными учеными, то можно заключить, что объекты манипулятивного управления составляют весьма значительную часть общества. Из этого видны реальные предпосылки распространения рассматриваемой иллюзии самоуправляемости, объективности и т. п. общественных процессов в самых различных и весьма широких сферах массового сознания.
Сказанное не предполагает полного отрицания (равно как и пользы) самоуправляемости общественных процессов, но предусматривает недопустимость построения теоретических моделей с необоснованным расширением самоуправляемых процессов в социальных системах.
В данной связи не следует заниматься фактической реификацией (гипостазированием) понятия «нормативность» (наделяя нормативностью ситуацию и иные элементы поля бытия социального процесса) в поисках нормальности (естественности) норм-предписаний при оправдании постулата о формулировании, а не формировании права законодателем (то есть при оправдании однонаправленности правотворчества «фактом» объективной включенности поведения законодателя, например, в алгоритм смены общественно-экономических формаций). В противном случае мы рискуем потерять различение веры и знания, причем, принося знание в жертву даже не вере в религиозном контексте (вера Богу или хотя бы в Бога), но в контексте церковно-догматическом.
Следует идти иным путем, когда различение значений и смыслов понятия «норма» (и соответственно, «нормативность») проводится, исходя из омонимичности данного понятия, но не из взаимной вложенности его объемов и смыслов (узкий - широкий смысл).
В данном аспекте, если различать норму как предписание и норму как показатель типичности, повторяемости, закономерности, то следует признать, что:
1. Нормативность-повторяемость (хотя, думается, что в таком случае точнее говорить о нормальности, но не о нормативности) не выводима из нормы-предписания ни в семантическом, ни в прагматическом аспекте анализа данной выводимости.
Точно так же, например, и реализация нормы (поскольку ее можно интерпретировать в терминах повторяемости) не выводима из факта наличия нормы. Разумеется, из этого не следует невозможность реализации данной нормы, но необходимо признать, что такая реализация может быть отнесена всецело к усмотрению (произволу - в аксиологически нейтральном контексте) субъекта реализации нормы права.
2. Норма-предписание (правило поведения) не выводима из каких-либо закономерностей либо менее строгих повторяемостей («нор-мальностей») ни в семантическом, ни в прагматическом аспекте анализа данной выводимости.
Разумеется, из этого не следует невозможность связи предписываемого (в норме-предписании) образа (модели) поведения с образом (моделью), выводимым из ранее сложившегося поведения. Аналогично из этого не следует невозможность существенной практической пользы от указанной связи.
Иными словами, из этого не следует невозможность регулятивной статической функции права или невозможность существенной практической пользы от подобной функции. Но необходимо признать, что формирование права с такой функцией может быть отнесено всецело к усмотрению (произволу - в аксио-логически нейтральном контексте) субъекта правотворчества.
Таким образом, исключение взаимовложенности значений и смысла понятия «норма» требует четкого указания на выбираемый вариант его интерпретации и, соответственно, понятия «нормативность».
Литература
1. Попов В. В. Обыкновения правоприменительной деятельности: учебное пособие. Волгоград, 2003.
2. Левин В. Г. Философский анализ природы и специфики системной детерминации: дис. ... докт. филос. наук. Самара, 1994. URL: http://
Вibliogгaphу
1. Popov V. V. Customary practice of law enforcement: textbook. Volgograd, 2003.
2. Levin V. G. Philosophical analysis of nature and the specifics of systemic determination: dis. ... PhD in Philosophy. Samara, 1994. URL: http://cheloveknauka.com/filosofskiy-analiz-
cheloveknauka.com/fflosofskiy-analiz-prirody-i-spetsifiki-sistemnoy-determinatsii-1 #ixzz 4YGe 7CXWA.
3. Маркс К. Нищета философии // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М., 1955. Т. 4.
4. Маркс К. Проект закона о разводе // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. М., 1955. Т. 1.
5. Теория государства и права / под ред.
A. И. Денисова. М., 1967.
6. Матузов Н. И., Малько А. В. Теория государства и права: учебник. 5-е изд. М., 2017.
7. Спиридонов Л. И. Теория государства и права: учебник. М., 2001.
8. Теория государства и права / под ред.
B. Я. Кикотя, В. В. Лазарева. 3-е изд., перераб. и доп. М., 2008.
9. Белоусов С. А. Законодательный дисбаланс (доктрина, теория, практика): авторефер. дис. ... докт. юрид. наук. Саратов, 2015.
10. Давыдова М. Л. Нормативно-правовое предписание как начальный уровень правовой нормативности // Конфликтология. 2011. № 4.
11. Кельзен Г. Чистое учение о праве: введение в проблематику науки о праве // Российский ежегодник теории права. 2011. № 4.
12. Вопленко Н. Н. Понятие системы права // Вестник ВолГУ. Серия 5. 2009. Вып. 11.
13. История политических и правовых учений / под общ. ред. В. С. Нерсесянца. М., 1996.
14. Шмитт К. Политическая теология. Сборник: пер. с нем. / сост. А. Филиппова. М., 2000.
15. Попов В. В. Взгляд на право через призму семиотического треугольника: проблема конвенционального ограничения множественности правовых смыслов // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2018. № 1.
16. Байден поставил права гомосексуалистов выше национальной культуры. URL: http://ria.ru/ world/20140625/1013474842.html.
17. Климова М. И. Роль современных электронных технологий в укреплении представительной демократии // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2017. № 4.
18. Донсбаг В. Наука о коммуникации: стадия взросления // Коммуникации. Медиа. Дизайн. № 1. 2016. Т. 1.
19. Идрисова С. Ф. Элитарная девиант-ность в период общественных преобразований: социологический анализ // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2017. № 4.
prirody-i-spetsifiki-sistemnoy-determinatsii-1#ixzz4Y Ge7CXWA.
3. Marx K. The poverty of philosophy // Marx K., Engels F. Compositions. 2nd ed. Moscow, 1955. Vol. 4.
4. Marx K. Draft law on divorce // Marx K., Engels F. Compositions. 2nd ed. Moscow, 1955. Vol. 1.
5. Theory of state and law / ed. A. I . Deniso-va. Moscow, 1967.
6. Matuzov N. I., Malko A. V. Theory of state and law: a textbook. 5th ed. Moscow, 2017.
7. Spiridonov L. I. Theory of state and law: a textbook. Moscow, 2001.
8. Theory of state and law / under the ed. V. Ya. Kikotya, V. V. Lazarev. 3rd ed., revised. and additional. Moscow, 2008.
9. Belousov S. A. Legislative imbalance (doctrine, theory, practice): autoabstract dis. ... Doctor of Law. S aratov, 2015.
10. Davydova M. L. Normative legal prescription as an initial level of legal normality // Con-flictology. 2011. № 4.
11. Kelzen G. Pure doctrine of law: an introduction to the problem of the science of law // Russian yearbook of law theory. 2011. № 4.
12. Voplenko N. N. Concept of the system of law // Bulletin of Volgograd State University. Series 5. 2009. Issue 11.
13. History of political and legal doctrines / under the general ed. V. S. Nersesyantsa. Moscow, 1996.
14. Schmitt K. Political theology. Collection: trans. from Germany / compilation by A. Filippov. Moscow, 2000.
1 5. Popov V. V. Viewing on law through a prism of a semiotic triangle: the problem of the conventional restriction of plurality of legal sense // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs of Russia. 2018. № 1.
16. Biden placed the rights of homosexuals above the national culture. URL: http://ria.ru/ world/20140625/1013474842.html.
17. Klimova M. I. The role of modern electronic technologies in strengthening representative democracy // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs of Russia. 2017. № 4.
18. Donsbag V. The science of communication: the stage of growing up // Communications. Media. Design. № 1. 2016. Vol. 1.
19. Idrisova S. F. Elite deviance in the period of social transformations: sociological analysis // Bulletin of the Volgograd Academy of the Minis-
20. Гулыгин А. В. Гегель. 2-е изд. перераб. и доп. М., 2008.
21. Материалы Пленума Центрального Комитета КПСС 14-15 июня 1983 г. М., 1983.
22. Быстрицкий А. Информационная ситуация. Как новые медиа влияют на развитие демократии, политической активности и осведомленность людей о происходящих в мире событиях. URL: https://www.kommersant.ru/ doc/2891261.
23. Лефевр В. А. Конфликтующие структуры. М., 1973.
24. Грачев Г. В., Мельник И. К. Манипулирование личностью: организация, способы и технологии информационно-психологического воздействия. М., 2002.
25. Зелинский С. А. Манипулирование личностью и массами. Манипулятивные технологии власти при атаке на подсознание индивида и масс. СПб., 2008.
26. Шиллер Г. Манипуляторы сознанием: пер. с англ. / науч. ред. Я. Н. Засурского. М., 1980.
27. Шостром Э. Анти-Карнеги, или Человек-манипулятор: пер. с англ. Мн., 1992.
28. Доценко Е. Л. Психология манипуляции: феномены, механизмы и защита. М., 1997.
29. Кара-Мурза С. Г. Манипуляция сознанием. М., 2001.
30. Плахов В. Д. Социальные нормы. Философские основания общей теории. М., 1985.
31. Countering America's Adversaries Through Sanctions Act. URL https://www.congress.gov/bill/ 115th-congress/house-bill/3364.
try of Internal Affairs of Russia. 2017. № 4.
20. Guliga A. V. Hegel. 2nd ed., revised and supplemented. Moscow, 2008.
21. Materials of the Plenum of the Central Committee of the CPSS, June 14-15, 1983. Moscow, 1983.
22. Bystritsky A. Information situation. How new media influence the development of democracy, political activity and people's awareness of the events taking place in the world. URL: https:// www.kommersant.ru/doc/2891261.
23. Lefevre V. A. Conflicting structures. Moscow, 1973.
24. Grachev G. V., Melnik I. K. Manipulation by personality: the organization, methods and technologies of information-psychological impact. Moscow, 2002.
25. Zelinskyi S. A. Manipulation by personality and masses. Manipulative technologies of power when attacking the subconscious of the individual and the masses. St. Petersburg, 2008.
26. Schiller G. Manipulators by consciousness: transl. from English // scientific ed. Ya. N. Zasurskyi. Moscow, 1980.
27. Shostrom E. Anti-Carnegie, or Man-manipulator: trans. from English. Minsk, 1992.
28. Dotsenko E. L. Psychology of manipulation: phenomena, mechanisms and protection. Moscow, 1997.
29. Kara-Murza S. G. Manipulation of consciousness. Moscow, 2001.
30. Plakhov V. D. Social norms. Philosophical grounds of the general theory. Moscow, 1985.
31. Countering America's Adversaries Through Sanctions Act. URL: https://www.congress.gov/ bill/115th-congress/house-bill/3364.
