CC BY
81
УДК 340 ББК 67.0
© 2019 г. Попов Виктор Викторович,
доцент кафедры теории и истории права и государства Волгоградской академии МВД России кандидат юридических наук, доцент. E-mail: lkj5@mail.ru
ПОНЯТИЕ СУБЪЕКТИВНОГО ПРАВА: КРИТИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ
Формулирование понятия субъективного права, основанное на идее отраженной прескриптивной нормативности субъективного права, в контексте правового семиотического треугольника позволяет установить связь субъективного права с правовым предписанием.
Ключевые слова: субъективное право, правовое предписание, отраженная обязанность, правомочие, правовое притязание, экспонент права.
Popov Victor Viktorovich - Associate Professor of the Theory and History of Law and State Department of the Volgograd Academy of the Ministry of Internal Affairs of the Russian Federation, PhD in Law, Associate Professor.
THE CONCEPT OF SUBJECTIVE LAW: A CRITICALANALYSIS
The formulation of the concept of the subjective law, based on the idea of the reflected prescriptive norma-tivity of subjective law, in the context of the legal semiotic triangle makes it possible to establish a connection of subjective law with the legal requirement.
Keywords: subjective law, legal regulation, reflected obligation, authority, legal claim, the exhibitor law.
Вопросам содержания юридической природы субъективных прав посвящен обширнейший круг научной литературы в России и за рубежом. Однако анализ содержания научных разработок по данной проблематике позволяет выявить существенные ошибки и неточности в теоретической реконструкции данных прав. Это препятствует адекватной теоретической реконструкции механизма правового регулирования, что не позволяет создать полноценную теоретическую основу для эффективного государственного управления. В свою очередь плоды весьма серьезного системного управленческого кризиса начинают отчетливо проявляться не только в нашей стране, но и далеко за ее пределами.
Прежде всего, субъективное право было бы неверно рассматривать как самостоятельную правовую норму, т. е. как правовое предписание общего характера, если интерпретировать данные права как определенное разрешение, дозволение, поскольку в таком «предписании» допускается и оценивается в качестве правомерного некое поведение и его отрицание в форме воздержания от подобного поведения [1]. К сожалению, в юридической литературе исключительно редким является признание того, что нормативное закрепление разрешения не имеет смысла и нежелательно с точки зрения законодательной техники [2, с. 201], если исследовать дан-
ный вопрос сугубо в семантическом аспекте, в отрыве от политических соображений.
Субъективные права было бы неверно рассматривать и как меру возможного поведения. Разрешенное не равно возможному, хотя бы потому, что неразрешенное всегда возможно. Этот принцип известен нам через формулировку римского юриста Цельса Младшего («Дигесты» L, 17, 185) - «Impossibilium nulla est obligatio» (не существует обязанности выполнить невозможное). Помимо этого попытка уравнять возможное и разрешенное ведет нас и к уравниванию необходимого с обязательным. Подобная попытка несостоятельна в силу недопустимости распространения так называемого «старого модализма» (Г. Лейбница) на юриспруденцию.
Характеристика субъективного права как некоего притязания (при прескриптивной интерпретации притязания) фактически обычно является подменой одного термина другим без разрешения вопроса (о характеристике субъективного права) по существу.
Анализ характеристики субъективного права как некой метанормы, выполняющей функцию иерархизации нормативных систем [3; 4], также позволяет выявить целый ряд теоретических изъянов подобной характеристики. Данные изъяны не позволяют рассматривать субъективное право как самостоятельное предписание, если считать это предпи-
сание полномочием (разрешением слабого или сильного типа) по изданию правовых норм, причем вне зависимости от того, говорим ли мы об автократичном полномочии либо о полномочии-авторизации [5].
Если заместить неблагодарное бремя логического доказывания гораздо более пластичным идеологическим оправданием, то можно попробовать опереться на нравственные ценности свободы, полагая это достаточным основанием трактовки субъективного права как выражения свободы. В таком аспекте довольно легко прослеживается определенная преемственность интеллектуальных достижений и античности, и средневековья, и нового времени с нынешними воззрениями на государственно-правовую действительность.
Однако такой ход рассуждения представляется методологически неверным при попытке использовать полученные результаты для адекватной теоретической реконструкции субъективного права. Проблема в том, что, будучи трактуемой весьма неопределенно, идея свободы позволяет наполнять ее практически любым содержанием, что обусловит случайную аксиологическую ценность свободы. Это может быть свобода от порока и свобода от добродетели, свобода созидать и свобода разрушать и т. д. Упрощенно говоря, это позволит трактовать в одинаково «хвалебных» (либо уничижительных) терминах любую государственно-правовую действительность.
Можно попробовать вести речь о субъективном праве через призму модели «отраженного права» (reflected rights [6, с. 14]. Описывая подобную ситуацию, иногда говорят также о разрешении третьего типа, основанном на логике человеческого взаимодействия [2, с. 196].
В одном случае возможное направление связи (назовем ее связь 1) выглядит так: субъективному праву («разрешено А») корреспондирует обязанность «обязан сделать поведение, соответствующее А». В данном случае это указание на обязательное (запрещенное) поведение исходит из социально-конкретного содержательного анализа дозволенного поведения в рамках механизма социального взаимодействия. При этом (обязательное) «корреспондирующее поведение» будет сопутствовать дозволенному, представляя собой один из неотъемлемых элементов
содержания бинарных отношений. Без данного (обязательного) поведения так называемое «разрешенное» поведение нереализуемо. Например, получение денег за товар нереализуемо без их уплаты (реализации обязанности их уплатить).
При использовании такой модели нам так и не удается ответить удовлетворительно точным образом об особенностях прескриптив-ной природы субъективных прав как таковых. Например, в ситуации с призывом на военную службу мы, легко поняв содержание обязанности гражданина (служить в армии), приходим к вопросу: о каком «корреспондирующем» разрешении, дозволении идет речь по отношению к государству?
Но при этом никогда не следует забывать о том, что по отношению к любой норме в силу особенностей алгоритма ее генезиса и функционирования ставится вопрос (и он не может оставаться без ответа) о двух субъектах. Первый субъект - это так называемый деонтический авторитет, т. е. создатель нормы. Второй субъект - это адресат нормы [2, с. 191].
Таким образом, в приведенном примере (с призывом на армейскую службу) мы вынуждены задавать вопрос о деонтическом авторитете, т. е. о создателе нормы - кто разрешает, дозволяет государству (призывать граждан в армию)?
Можно попытаться обойти неудобный вопрос о создателе нормы-разрешения через модель слабого разрешения. Однако это лишь подчеркнет автократичность подобного разрешения со всеми вышеуказанными проблемами (невозможность прескриптивного толкования автократичности, сложности описания пределов правового регулирования), порождаемыми моделью со слабым разрешением. В силу этого модель со слабым разрешением (государству призывать на военную службу) представляется неудачной.
Если вести речь о сильном, эксплицитном разрешении (государству призывать на военную службу), то у нас не будет приемлемого ответа на два основных вопроса: (1) какова нормативная иерархия разрешения самому себе; (2) какова практическая потребность в разрешении самому себе? Иными словами, модель с сильным разрешением (государству призывать на военную службу) представляется столь же неудачной, как притязание и модель со слабым разрешением. Государству достаточно сформулировать одну лишь обя-
занность проходить военную службу соответствующей категорией лиц и не формулировать никакого субъективного права, «корреспондирующего» такой обязанности. Это подталкивает к мысли об отсутствии функциональной детерминированности издания субъективного права государством, разрешающей ему же (государству) призывать граждан (подданных) на военную службу обязанностью служить в армии. В данном случае алгоритмы социального взаимодействия и логика правового регулирования данного взаимодействия не требуют наличия ни разрешений, ни притязаний, «корреспондирующих» юридическим обязанностям.
В другом случае (назовем ее «связь 2») речь будет идти о некой минимально необходимой связи прав и обязанностей. В частности, дозволение «Разрешено А» корреспондирует запрету «запрещено препятствовать А» («обязательно воздержаться от препятствованию А»). Если использовать традиционную для отечественной юриспруденции терминологию, то легко заметить, что приведенная связь в значительной мере отражает (юридическое) содержание абсолютных правоотношений.
Вместе с тем видно, что если речь идет о препятствовании некоему (дозволенному) поведению, то это препятствование вполне может и не являться элементом поведенческой модели в соответствующем отношении. Иными словами, оно вполне может и не сопутствовать данному поведению как «обязательный спутник». Например, получение денег за товар не обязательно сопровождается препятствованием в получении этих денег. Из этого следует, что в рамках данной связи (связи 2), по сути дела, речь идет не о корреспондирующей связи, но об отраженной обязанности (запрете), т. е. правовым предписанием является лишь обязанность (запрет), а так называемое дозволение есть лишь специфический способ указания на данное предписание, что, впрочем, более подробно будет рассмотрено далее.
Из сказанного следует вывод, что в аспекте семантического анализа правовая обязанность (запрет) будет полноценным предписанием общего характера без структурной, функциональной (а уж тем более - причинной) необходимости наличия какого-либо корреспондирующего ему разрешения или притязания. Иными словами, в аспекте семантического анализа именно правовые обязанно-
сти (запреты) и, что особенно важно, только обязанности (запреты), но никак не субъективные права обладают самодостаточностью. В рассматриваемом аспекте именно обязанности (запреты), но не субъективные права можно было бы отнести к правовым нормам.
Вместе с тем столь серьезный вывод вполне четко указывает на возможность существенного рассогласования теории и практики, тех теоретических положений, которые приводятся в данной статье, и той юридической практики, с которой мы знакомы на сегодняшний день. И действительно, законодательство как будто дает нам множество примеров, опровергающих сделанный вывод. К таким примерам можно отнести явное, эскплицит-ное закрепление субъективных прав, без закрепления корреспондирующих обязанностей. Примечательно и то, что подобные «опровергающие» примеры характерны и для множества стран, причем для законодательства, существующего на протяжении многих веков. Классическим примером можно считать, в частности, право собственности.
Ключом к снятию данного противоречия (на самом деле - «противоречия») являются выводы, получаемые из весьма широко известной юридической науке идеи о том, что право обладает формальной определенностью. Некоторое недоумение при этом вызывает тот факт, что конструктивный потенциал данной идеи практически не раскрыт в юридической науке. Можно предположить, что предпосылкой к этому «нераскрытию» является деструктивная идеологизация вопроса о соотношении права и законодательства [7].
Уход от политизации вопроса о соотношении права и законодательства вполне возможен через обращение к философским категориям «форма» и «содержание» с тем, чтобы диалектику их соотношения использовать как базовую философско-методологическую предпосылку в решении вопроса о соотношении системы права и системы законодательства.
Развивая эту идею и уходя от дескриптивного заблуждения (когда язык анализируется так, как если бы он был исключительно дескриптивным [8, с. 153]), мы приходим к идее о сочетании права и законодательства в контексте семиотического треугольника. Подобная теоретическая модель позволяет нам отнести законодательство (как форму
права) к экспоненту (знаковой системе), а о праве говорить в контексте содержания данного экспонента. Иными словами, говорить о праве как о значении и смысле законодательства (экспонента права) [9].
Это означает, что правовое предписание общего характера может быть выражено:
1) только прямо (текстуальные обязанность и запрет), например, обязанность защищать Отечество (ч. 1 ст. 59 Конституции РФ [10]).
2) только косвенно (текстуальное разрешение, дозволение, субъективное право), например, право собственности, как косвенное текстуальное выражение предписания - запрета препятствовать владению, пользованию и распоряжению и т. д. (ст. 209 ГК РФ) [11].
3) как прямо, так и косвенно (двойной экспонент). Например, ч. 1 ст. 9 Федерального закона «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации» от 21.04.2006 г. № 59 ФЗ [12] (первый экспонент - прямое текстуальное выражение обязанности рассмотреть обращение) и ч. 1 ст. 2 упомянутого закона (второй экспонент - непрямое текстуальное выражение обязанности рассмотреть обращение).
Из этого всего следует, что субъективное право (как законодательная формулировка) не имеет юридического предписания в качестве собственного значения и смысла. Однако субъективное право вполне допустимо рассматривать, условно говоря, как знаковую (а не сущностную) формулировку, как дублирующий или косвенный экспонент (законодательный текст) юридического предписания общего характера (т. е. обязанности/запрета) [13].
Использование подобной модели правого семиотического треугольника и позволяет нам увидеть, что нет расхождения между теорией (отрицанием того, что есть разрешающие/дозволяющие правовые нормы) и практикой (дающей нам законодательные формулировки таких разрешений/дозволений). Иными словами, противоречие между теорией и практикой отсутствует в силу того, что сформулированное законодателем субъективное право, не являясь, собственно, предписанием, может все же репрезентировать его (что особенно ярко проявляется в варианте формулирования № 2). В определенном смысле можно также говорить, что субъективное право представляет собой скорее законодательный феномен.
Таким образом, определение понятия «субъективное право» будет выглядеть следующим образом: это указание на юридически непред-писанное пользование определенным благом, а также специфическое (дублирующее или косвенное) указание на юридически обязательное поведение и/или воздержание от поведения в пользу притязающего субъекта со стороны того субъекта, чье поведение (и/или воздержание от поведения) алгоритмически необходимо в контексте установленной субъектом правотворчества модели социального взаимодействия.
Дополнительно поясним ряд указанных в определении признаков. Как видно, общим понятием, описывающим некое поведение, является именно (юридически непредписан-ное) пользованиеи неким благом, хотя обычно в юридической науке принято говорить о том, что пользование является частным случаем, отдельным полномочием (правомочием) в структуре субъективного права.
Мотивом подобной «генерализации» термина (т. е. употребления термина в качестве наиболее общего) «пользование» (благом) является неприемлемость употребления в данном контексте терминов «разрешение», «дозволение», «возможность» при том, что есть целесообразность акцентировать внимание на сопряженность с правом определенных социальных ценностей.
Пользование чем-либо является в то же время поведением, а любое поведение в социальной среде практически всегда допустимо интерпретировать как пользование чем-либо. Различие может быть, например, лишь в мере пользования. И если при этом акцентировать внимание на ценности того, чем пользуются, то вполне можно говорить о пользовании благом, например, благом жизни, благом свободы передвижения, благом обращения с жалобой, благом потребления неких свойств некоего имущества. Неслучайно И. Е. Фарбер указывал, что социальное назначение субъективного права состоит в том, чтобы координировать поведение человека в связи с обладанием различными (материальными, культурными, личными) благами [14].
Думается, что иной ход мысли, когда в теории права внимание акцентируется на некоем разделении между пользованием и позитивным поведением, уходит корнями к такой теоретической ветке о сущности вещных прав,
в рамках которой сформулирована идея о том, что есть отношения между людьми, а есть отношения между людьми и вещами.
Одна из крайних позиций выражения идеи господства субъекта над вещами представлена особенностями западноевропейской мысли нового и новейшего времени, пронизанной либеральной интерпретацией идей свободы, свободной воли, индивидуализма. Одним из выражений такого подхода (в аналитической юриспруденции) можно считать идеи Алоиза фон Бринца, заменяющего понятие правоотношения субъективным права-притязанием [цит. по 15, с. 204].
Подобное «господство над вещами» может быть некой метафорой, подчеркивающей особое положение родовой аристократии, феодалов и т. п. субъектов в имущественных отношениях. Представления о подобных особенностях могли быть весьма яркими в тех случаях, когда объектом вещных прав выступало, например, «instrumentum vocale» (говорящее орудие - раб) и в иных схожих ситуациях. Но не следует увлекаться подобными метафорами, поскольку очевидно, что сама идея отношений между вещами и людьми, если рассматривать данную идею в контексте включения подобных отношений в предмет правового регулирования, является не вполне правильной (с учетом особых оговорок относительно вещных прав на рабов, животных, вступления в брак с (неодушевленными) предметами и т. п.).
Далее отметим, что в приведенном определении понятия субъективного права формулировка «указание на юридически непред-писанное пользование определенным благом» довольно явно предполагает дескриптивную интерпретацию. И это гораздо более точная формулировка, нежели (неудачно) претендующая на прескриптивную интерпретацию формулировка «правомочие на пользование благом» [16, с. 263], поскольку само пользование благом в пределах, не переходящих определенных границы правом не предписано. Особо отметим, что в данном случае речь идет об отрицании не правового регулирования, но лишь об отрицании юридического предписания.
Предписывается, например, в форме запрета лишь выход за границы, установленные субъектом правотворчества: запрет на обращение в оскорбительной, нецензурной форме и т. п. Это законодательно определенная
граница пользования социальным благом. Указание на само пользование благом (но не предписание пользования благом) содержится в ч. 1 ст. 9 Федерального закона «О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации».
В такой же форме предписывается, например, запрет на пользование имуществом, если это создает (соответствующие) препятствия для деятельности иных субъектом (как границы права собственности), а устранение таких препятствий осуществляется, например, в ходе подачи виндикационных, него-торных исков и т. п. Поэтому само пользование (в пределах границ) было бы неверно относить к нормативно предписанному, т. к. разрешено как пользование, так и воздержание от пользования. Выход за пределы границ также неверно относить к поведению, предписываемому непосредственно субъективным правом, поскольку это относится к поведению, предписываемому обязанностью (воздержаться от данного поведения).
В данной связи отметим также, что субъективное право можно рассматривать и как специфическое указание на границы действительности предписания (запрета/обязанности), что в контексте учета санкционной защиты (как разновидности, как одного из выражений системной связи правовых норм [17]) вполне допустимо интерпретировать как обязанность применить санкцию к тому, кто нарушит границы запрета. Иными словами, дозволение субъекту А в более точной интерпретации есть изъятие из запрета З-1 (обязанности О-1) для субъекта А.
Заметим, что подобное ограничение иногда интерпретируют в несколько ином ракурсе, говоря о том, что буквальное разрешение - это условное обязывание («водителю разрешено останавливать машину лишь справа по ходу движения» на самом деле есть выражение «если водитель решил остановиться, то он обязан сделать это лишь справа по ходу движения») или же (что то же самое) - имлицитный запрет («водителю запрещено останавливаться иначе, чем справа по ходу движения») [2, с. 196].
Подобным рассуждением мы фактически детализируем и уточняем идею о том, что буквальное разрешение - это условное обязы-вание (или, что то же самое, - имлицитный запрет).
Это изъятие, понимаемое в прескриптивной интерпретации, есть обязанность (О-2)
для субъекта (Б) наказать субъекта (В), если субъект (В) противоправно применит санкцию к субъекту А (или, что абсолютно то же самое, -запрет З-2 для субъекта Б воздержаться от наказания субъекта В, если В (противоправно) применит санкцию к субъекту А). Подобным рассуждением мы фактически детализируем и уточняем идею о том, что буквальное разрешение - это ограничение меры правовой защиты соответствующего поведения [2, с. 196].
Кроме того, именно подобное указание на границы правового регулирования и делает верным утверждение Н. И. Матузова, отмечавшего, что субъективное право (в отличие от дозволения вообще) - это точная мера поведения [16, с. 265].
При этом следует понимать, что взаимное, корреспондирующее поведение в силу как объективных, так и субъективных предпосылок далеко не всегда вероятностно однозначно предопределено, но может варьироваться в определенном диапазоне. Эта неоднозначность вероятностного предопределения обусловлена тем, что общие рамки моделей социального взаимодействия задаются далеко не только и далеко не всегда объективно общими для людей с одинаковой биологической природой потребностями.
Достаточно широко признаваемым является тот факт, что данные потребности преломляются через, образно говоря, мировоззренческую призму и могут при этом быть су-
Литература
1. Астахова И. А., Попов В. В. Информационный статус прав человека: проблема нормативности юридического дозволения // Вестник Волгоградской академии МВД России.
2015. № 4.
2. Кнапп В., Герлох А. Под ред. и со вступ. ст.: Венгерова А. Б.: Логика в правовом сознании. Пер. с чешского. М., 1987.
3. Ковалевич О. С., Лисанюк Е. Н. К вопросу о роли позволений в логике норм и философии права // Логико-философские штудии. Том 10. 2013. № 3.
4. Булыгин Е. В. Разрешающие нормы и нормативные системы // Российский ежегодник теории права. СПб., 2010. № 3.
5. Попов В. В. Правовое разрешение-полномочие: некоторые проблемы теории // Вестник Волгоградской академии МВД России.
2016. № 3.
щественно модифицированы. В этом случае модифицированные мировоззрением потребности могут называться, например, интересами [18, с. 26]. Таким образом, вполне можно вести речь о том, что различное мировоззрение порождает и различные модели социального взаимодействия. Например, так называемое право на правосудие может быть выражено как право на судебное рассмотрение дела по существу либо же как право на поединок (в т. ч. через выставление третьего лица вместо себя) и т. п. Соответственно, речь можно вести и о мировоззрении законодателя, и о мировоззрении законодательного лобби либо же иных субъектов, чьи представления о моделях социального взаимодействия фактически распространяются на всех (подвластных им) субъектов посредством юридического закрепления.
Замечание о присутствии значительного субъективизма в социальном взаимодействии весьма существенно, поскольку в итоге позволяет построить теоретическую модель правового регулирования, основанную на сообразном реальности представлении о соотношении управления, самоуправления и самоосуществимости в социальных процессах, о мере определенности и неопределенности в управленческой прогностике относительно предмета правового регулирования, о мере субъективного и объективного в правовом регулировании и т. п.
Bibliography
1. Astakhova I.A., Popov V. V. Informative status of human rights: the problem of normativeness of legal permission // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2015. № 4.
2. Knapp V., Herrloh A. Edit. and with introd. article: Vengerov A. B.: The Logic of legal consciousness Trans. from Czech. M., 1987.
3. Kovalevitch O. S., Lisanyuk E. N. Discussing the role of permits in the logic of norms and philosophy of law // Logical-philosophical studies. Volume 10, № 3 (2013).
4. Bulygin, E. V. Permissive norms and normative systems // Russian Yearbook of legal theory. № 3, 2010.
5. Popov V. V. Legal permission-authority: some problems of theory // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2016. № 3.
6. Kelsen H. Pure Theory of Law. Berkeley: University of California Press, 1967.
7. Астахова И. А., Попов В. В. Система права и система законодательства: проблемы толкования объективности системы права // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2016. № 4.
8. Остин Дж. Л. Истина // Остин Дж. Л. Три способа пролить чернила: Философские работы. СПб., 2006.
9. Попов В. В. Соотношение права и законодательства: предпосылки рассмотрения через призму семиотического треугольника // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2017. № 2.
10. Конституция Российской Федерации // Российская газета 1993. № 237.
11. Гражданский кодекс Российской Федерации (часть первая) от 30 ноября 1994 г. № 51-ФЗ (по сост. на 01.01.2019). СПС «Кон-сультантПлюс».
12. О порядке рассмотрения обращений граждан Российской Федерации. Федеральный закон от 02.05.2006 г. № 59 ФЗ (по сост. на 01.01.2019). СПС «КонсультантПлюс».
13. Попов В. В. Субъективное право как дублирующий либо косвенный экспонент нормативного юридического предписания // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2019. № 1.
14. Фарбер И. Е. Права человека, гражданина и лица в советском обществе // Правоведение. 1967. № 1.
15. Коркунов Н. М. Лекции по общей теории права. М., 2010.
16. Матузов Н. И. Актуальные проблемы теории права. Саратов, 2004.
17. Попов В. В. К вопросу о структуре правовой нормы // Вестник Волгоградской академии МВД России. 2016. № 1.
18. Алексеев С. С. Общие дозволения и общие запреты в советском праве. М., 1989.
6. Kelsen H. Pure Theory of Law. Berkeley: University of California Press, 1967.
7. Astakhova I. A., Popov V. V., The system of law and the system of legislation: the problem of interpretation of objectivity of the system of law // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2016. № 4.
8. Austin J. L. Three ways of spilling ink: Philosophical papers. Transl. from eng. V. Kiryushchen-ko. Introductory article by V. Kiryushchenko and M. Kolopotin.
9. Popov V. V. Correlation of Law and Legislation: prerequisites for examination through the prism of the semiotic triangle // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2017. № 2.
10. Constitution of the Russian Federation // Rossiyskaya gazeta. 1993. № 237.
11. The Civil Code of the Russian Federation (part one) of November 26, 1996 № 14-FL (on as of January 1, 2019). ATP «ConsultantPlus».
12. About the order of consideration of addresses of citizens of the Russian Federation. Federal law of 02.05.2006 № 59 FL. ATP consultant Plus.
13. Popov V. V. Subjective right as a duplicate or indirect signifier of a normative legal prescription // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2019. № 1.
14. Farber I. E. Rights of a human being, of a citizen and person in the Soviet society // Pra-vovedeniye. 1967. №. 1.
15. Korkunov N. M. Lectures on the general theory of Law. M., 2010.
16. Matuzov N. I. Actual problems of the theory of law. Saratov, 2004.
17. Popov V. V. Discussing the structure of the legal norm // Bulletin of the Volgograd Academy of the Ministry of the interior of Russia. 2016. № 1.
18. Alexeev S. S. General permits and General prohibitions in Soviet law. M., 1989.
