Проблематичный интерфейс: биология и сравнительная политология Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

МЕТОДОЛОГИЧЕСКИЕ АЛЬТЕРНАТИВЫ

Наш давний автор и иностранный сотрудник Центра перспективных методологий социально-гуманитарных исследований Вернер Патцельт активно участвует в научной разработке проблематики трансдисциплинарных органонов. Он передал нам ряд разработок и рукописей, касающихся морфологических методов изучения меняющихся предметов исследования. В своих трудах наш немецкий коллега стремится найти точки соприкосновения между сравнительной политологией, которой уже на протяжении многих лет крайне успешно занимается, и многими другими дисциплинами, которые на первый взгляд могут показаться весьма далекими и от политики, и от сравнительного парламентаризма, но являются предметом специального изучения Патцельта. Нам представляются особенно интересными методологические сходства и параллели между сравнительной биологией и сравнительной политологией, общие принципы выявления сходств и различий между биологическими формами жизни и политическими способами организации людей.

В.Дж. Патцельт

ПРОБЛЕМАТИЧНЫЙ ИНТЕРФЕЙС: БИОЛОГИЯ И СРАВНИТЕЛЬНАЯ ПОЛИТОЛОГИЯ*

I. Сравнительная биология и сравнительная политология

«Сравнительная биология», позднее названная Иоганном Вольфгангом Гёте (1749-1832) «морфологией», стала ядром опубликованной в 1735 г. книги «Система природы» (Systema Natural) шведского ботаника и зоолога Карла Линнея (1707-1778). Эта книга ознаменовала собой точку отсчета для существующего стандарта таксономии растений и животных. Постепенно возник вопрос о том, как порядок, лежащий в основе разнообразия биологических видов, разворачивался с течением времени. С появлением дарвиновской теории эволюции был получен убедительный ответ. Эта теория прояснила, как биологические структуры порядка передава-

* Текст представляет собой сокращенный перевод статьи Patzelt W.J. Comparative Politics and Biology // The Handbook of Biology and Politics / A. Somit, S.A. Peterson (eds.). -Elgar Publishing (в печати). Перевод выполнен Т.Ш. Адильбаевым.

13

лись физически из поколения в поколение. А современная генетика показала, какие именно «чертежи» передаются, а также что эта передача осуществляется как случайно, так и на основе отбора. И хотя истинная природа этих «чертежей», и в особенности - их реальная эволюция оставались неизвестными Линнею и Дарвину, тем не менее они сумели дать более чем корректное описание того, как живые существа связаны друг с другом. Это тем более удивительно, что их работы основывались на «поверхностных структурах» без понимания того, как они порождаются «глубинными структурами». В итоге наша классификация растений и животных - одно из самых восхитительных достижений научной компаративистики [подробности см.: Riedl, 2003].

К сожалению, сравнительная политология до сих пор не в состоянии разработать аналогичную стройную «систему правления» («systema regiminum»). Пока есть только попытки более или менее полной классификации политических систем и их частей - как у Лёвенстайна [Loewenstein, 1957]. Но согласованный синтез отсутствует, и то же можно сказать о комплексном взгляде на включение «системы правления» в «систему культуры», а последней - в хорошо известную ныне «систему природы».

Существует несколько вполне убедительных причин такого неудовлетворительного состояния данной сферы исследований. Они включают в себя все еще влиятельный картезианский раскол между «думающей материей» и «физической материей», стигмат социального дарвинизма у многих обществоведов, смесь антропоцентризма, «выученной некомпетентности» и непринятия «здесь и сейчас» неизменяемых свойств реального мира [Sanderson, 2008, p. 23], а также остающееся до сих пор преимущественно метафорическим, нежели по-настоящему теоретическим, использование биологических концепций в политической науке [об этом см.: Somit, Watts, 1994, p. 14-17; Watts, 1994, p. 210-12]. И, несмотря на многочисленные дискуссии о том, как же дать достойный ответ на все эти вызовы, консенсуса все так же нет. По-видимому, в основе проблемы лежит слишком узкий взгляд на то, как биологическая и политическая наука могли бы соотноситься друг с другом. Частично это обусловлено склонностью обществоведов рассматривать социобиологию, или же эволюционную психологию, в качестве магистрального пути между биологией и их собственными областями исследования [см.: Flohr, 1994; Sanderson, 2008; другие главы The new evolutionary social science, 2008]. Описание того, как такого рода исследования проводились в последние десятилетия, дано Джонсоном [Johnson, 2011; см. также главы в Biopolitics and the mainstream, 1994; Peterson, 2011].

Положение дел в науке прекрасно изложено в обзоре «вклада биополитики в сравнительную политологию» Уоттса [Watts, 1994]. Он кратко упоминает аналитический потенциал «неодарвинизма как теории систем», ссылаясь на работу «Политическое развитие и политическая эволюция»

14

Корнинга и Хайнса [Corning, Hines, 1988]. В их работе намечена «унифицированная теория сложных систем», и о политике говорится лишь в конце как о «биологическом в своей сердцевине феномене, одновременно и продукте, и причинном факторе объемлющего процесса биологической эволюции» [Corning, Hines, 1988, p. 143]. Хоть это и может быть справедливым, но такая оценка ведет к затемнению того факта, что политика действует на «уровне реальности» с непредвиденными и не упрощаемыми свойствами1. Уоттс продолжает свою работу обсуждением того, как «жизнь видов на групповом уровне и политические структуры» соотносятся при возникновении государственного устройства и политической власти в эволюционной перспективе [см.: Geiger, 1985; Geiger, 1988; более новые работы: Lewis, Steinmo, 2010; Steinmo, 2010], а затем следует оценка, что такие исследования «не предоставляют нам ничего другого, кроме историко-философского веберианства на дарвинистском пьедестале естественного государства» [Watts, 1994, p. 216]. Он находит «нечто более осязаемое» в разнообразных «биополитических утверждениях о билингвизме, сексуальном равенстве и демократии» [Watts, 1994, p. 216-223] и в исследованиях о «взаимовыгодном влиянии политики и биологии друг на друга», имеющем дело с «насилием, стрессом и заболеваемостью», «политическими усилиями и управлением населением», а также «недоеданием и политическим поведением» [Watts, 1994, p. 223-230]. В заключительных замечаниях к своей работе Уоттс утверждает: «Чем ближе исследователь к биологическому контенту наук о жизни, тем сложнее непосредственно проверять политический контент; и наоборот, чем ближе к политике, тем больше соблазн рассматривать контент наук о жизни как набор предложений о природе видов или использовать эволюционную точку зрения как метафору; стало быть, существует некий эндемичный компромисс между биополитикой и сравнительным анализом: чем ближе на уровне человеческих индивидов мы подходим к биологическим переменным, тем дальше мы находимся от собственно сравнительного анализа» [Watts, 1994, p. 232-33].

1 «Слоистая структура реальности» - важная концепция для понимания того, как биология и политика соединяются друг с другом. Базовый «слой реальности» - это атомы и молекулы; следующий слой - живые существа. Некоторые их виды принадлежат слою культуры, внутри которого - поколение за поколением - рождаются новые индивиды и в котором они социализируются. Следующий слой содержит (малые) структуры социальных ролей. Некоторые из них становятся особенно устойчивыми посредством институционали-зации и формируют следующий слой. Наступает очередь политических режимов, империй и государств, а на вершине всего этого - система международных отношений. Низшие слои поставляют «строительный материал» или «компоненты» для каждого нового слоя. А верхние слои, однажды возникнув, накладывают ограничения на свои компоненты и направляют процесс образования будущих слоев. Вдобавок развитие на разных уровнях (слоях) протекает с различной скоростью, что создает напряжение между их структурами. Подобные слоистые структуры были описаны и проанализированы в различном масштабе философом Н. Хартманном, биологом Р. Ридлом, историком-институционалистом К. Телленом, а также политологами [см.: Ра12еИ, 2007 Ь, р. 194-193].

15

Это воззрение можно с легкостью переформулировать в рамках концепции Николаса Тинбергена (1907-1988) о «непосредственном» и «окончательном» резонах поведения. Биологи обычно интересуются лишь «окончательными» резонами общих типов поведения на самых нижних уровнях социальной и культурной реальности. Тогда как политологи пытаются понять непосредственные резоны специфически политического поведения на высших уровнях политической реальности. Если более эмпирически ориентированные компаративисты анализируют институциональные условия, а более теоретически ориентированные ученые проверяют для своих моделей предпосылки о рациональном поведении одиночных или коллективных политических акторов [см.: Schmitter, 2009, p. 40-45], то и те и другие рассматривают биологические идеи как незначительные, раз они способны объяснить только малую часть из разнообразия интересующих их политических феноменов. Кроме того, как это отмечено и в обзоре Лоско и Бэрда: «Существенны и различные акценты в отношении временного фактора. Тогда как в эволюционной биологии объяснения через "окончательные" резоны поведения касаются развития на протяжении многих поколений, в социальных науках "непосредственные" резоны поведения рассматриваются на более коротких промежутках времени: будь то годы (как в истории отдельных индивидов) или мгновения (как в психологии)» [Losco, Baird, 1982, p. 355-356]. И, как заметил однажды Э.О. Уилсон, «окончательные» биологические причины - эти «первичные двигатели эволюции» - действуют на протяжении гораздо более длительных промежутков времени, чем те, которыми интересуются социальные исследователи, в том числе и историки.

Но действительно ли существует ограничение для интеграции биологических вопросов в исследовательское «тело» сравнительной политологии? Неужели нельзя использовать хотя бы некоторые интеллектуальные инструменты биологической науки, особенно те, что предоставляют морфология и эволюционная биология? Биологические вопросы обычно рассматриваются как тема сравнительной политологии, т.е. как нечто выглядящее либо как причина или условие политического поведения, либо как объект политического действия. Но биологические концепции и подходы могут быть также и ресурсом для сравнительной политологии, своего рода набором инструментов для сравнительных исследований - будь то обобщение их выводов или построение основанных на сравнении теорий [о заимствовании концепций в сравнительной политологии см.: Ross, 2009]1.

1 Относительно слабого влияния наук о жизни (в том числе и) на сравнительную политологию в терминах методологии см.: [Biopolitics and the mainstream, 1994]. Эти авторы пишут о наблюдении, лингвистическом и психолингвистическом анализе, физиологических измерениях, времени реакции, невербальной коммуникации, психофизиологических и психофизических измерениях, однако ни словом не обмолвливаются о сравнительных методах в биологии.

16

II. Биополитика: Биология как тема для сравнительной политологии

Рассмотрение биологических вопросов как отдельной темы ведет к сравнительным исследованиям в области «биополитики». Импульс к проведению такого рода исследований был дан Рудольфом Челленом [Kjellen, 1917] и Морли Робертсом [Caldwell, 1938] и существенно усилен авторами вроде Линтона Колдуэлла [Caldwell, 1964] и Роджера Д. Мастерса [Masters, 1989]. Многие (компаративистские) работы, посвященные биополитике, в значительной степени осуществляют попытку инкорпорировать «теории и данные из наук о жизни в исследования политики, политического поведения и публичной сферы» [Liesen, Walsh, 2012, p. 2]. Увы, порой уважение к таким работам было подорвано нацистским наследием в виде излишнего увязывания интересов в области поиска биологических основ политики с социал-дарвинистскими, евгеническими и даже расистскими концепциями народонаселения и государства. Кроме того, существуют конкурирующие значения термина «биополитика» [см. обзоры исследований: Kort, 1994; Lemke, 2010; Liesen, Walsh, 2012].

В соответствии с первой из интерпретаций этого термина биополитика имеет дело с влиянием человеческой натуры как биологического базиса объективной реальности на политическое поведение и политическую деятельность. Это было темой политической философии с самого ее зарождения и теперь может разрешаться на основе эмпирических идей из со-циобиологии [в качестве обзора см.: Losco, 2011], эволюционной психологии [Buss, 2014] и даже эволюционной этики («часть, представляющая целое» [Wilson, 1992]). Основополагающая идея состоит в том, чтобы взглянуть на интеракции - а не раскол - между «природой» (обычно рассматриваемой как константа) и культурным «воспитанием» (могущим варьироваться самым значительным образом).

Мастерс очертил потенциал подобного подхода следующим образом: «Человеческое поведение - продукт филогенетически отобранной информации, передаваемой посредством генов, исторически отобранной информации, передаваемой посредством языка и культурных символов, и индивидуально усвоенной на протяжении жизненного цикла информации. [...] Индивиды и общества могут вырабатывать и действительно вырабатывают новые паттерны поведения, так же как все биологические виды, включая наш собственный, вырабатывают новые физические и поведенческие черты» [Masters, 1989, p. 135].

Для максимально полного использования этого потенциала оказалось полезным введение концепта мема (или мемплекса - как комплекса взаимосогласованных мемов), предложенного Р. Докинзом [Dawkins, 1989] и разработанного С. Блэкмор [Blackmore,1999; систематическое введение с точки зрения политической науки см.: Patzelt, 2015; Patzelt, 2015 а]. Мем - это сокращенное наименование того, что Мастерс (в приве-

17

денной выше цитате) назвал «исторически отобранной информацией, передаваемой посредством языка и культурных символов» людьми друг другу в процессе жизни - и особенно интенсивно в период социализации и обучения. Концепция мема позволяет легко увидеть существование не менее двух «репликаторов», задействованных в процессе выработки «новых паттернов поведения», - гена, данного природой, и собственно мема (созданного культурой) [по поводу последнего см.: Rutter, 2007]. Глядя на оба «репликатора», сравнительная политология может обнаружить, какие сходства среди разнообразия политического поведения и политических систем обусловлены человеческой натурой и какие несходства обусловлены культурными и институциональными факторами, преобразующими постоянные биологические «глубинные структуры» человеческого вида в столь широко и быстро изменяющиеся «поверхностные структуры» человеческого общества.

Второе значение термина биополитика было предложено Мишелем Фуко и стало очень влиятельным [см. обзор: Liesen, Walsh, 2012, p. 4-10]. В этом смысле «биополитика» отражает то, как человеческое тело и вся человеческая популяция в целом становятся базисом, ресурсом и целью политической власти (так называемая «биовласть»). В основе мышления Фуко находятся знания и власть. «Археология» знания изучает то, как со-циетальные властные структуры соединяются посредством дискурса со структурами знания человеческой культуры. А «генеалогия» знания изучает, как эпистемические системы трансформируются внутри социальной реальности посредством практик и институтов. Работы в этой области легко можно увязать с «меметическим» анализом культурных и социальных слоев реальности, как это и было предложено эволюционным институцио-нализмом [см.: Patzelt, 2007; Patzelt, 2011; Patzelt, 2014]. Так, с одной стороны, Фуко анализирует то, что можно назвать «меметической архитектурой», а с другой стороны, - он изучает те властные структуры, которые ныне носят название «эпимеметических систем». Это то самое множество социальных и политических ролей, которое создает, поддерживает и формирует верхние физические и биотические слои реальности.

В своем третьем значении биополитика фокусируется на том, как политика искажает биотические слои социальной реальности. Среди тем такого подхода - попытки решить глобальные экологические проблемы в терминах ориентированных на здоровье, окружающую среду и население политик для человеческой популяции [Liesen, Walsh, 2012, p. 4, 10-12; обзор исследований см.: Masters, 2001]. Имея дело с глобальной несправедливостью и (ухудшающимся) социальным обеспечением во всем мире, измеряемыми такими индикаторами, как продолжительность жизни и статус здоровья, такие исследования вдохновляются классическими задачами политической науки. Также они пересекаются с культурной антропологией, поскольку сфокусированы на политическом регулировании и действиях, имеющих отношение к биорегионализму.

18

В четвертом своем значении биополитика занимается изучением воздействия биотехнологий на воспроизводство человеческого рода, на здоровье человека и саму его жизнь, а также рассматривает вопрос о том, как люди стали объектом наук о жизни [Liesen, Walsh, 2014, p. 4]. Такие сравнительные исследования непосредственно связаны с проблемами искусственного оплодотворения и эвтаназии, абортов и медицинского ухода за престарелыми. Эти исследования пытаются дать ответ на вопрос о том, как именно и с какими побочными эффектами подобные проблемы решаются в разных странах и в различных культурах. Причем рассматривается как политический дискурс (в рамках «биоэтики»), так и общественные практики.

Обзор литературы по всем четырем направлениям исследований в области биополитики дан в остальных главах справочника. Очевидно, что если в последних двух своих значениях «биополитика» является прикладной наукой, то первые два ее направления, напротив, фундаментальны. Таким образом, мы видим, что биология может быть не только темой сравнительной политологии, но и ее ресурсом.

III. Биология и типология

1. Преимущества и недостатки некоторых стандартных типологий

Результаты сравнительных исследований обычно бывают представлены в виде наборов свойств, типологий или классификаций. Эти разные «ярлыки» отражают различия в достигаемой степени упорядоченности. Наборы свойств, находящиеся на одном краю «континуума представлений знания», суть есть простые таблицы сопряженности двух и более переменных, отношения порядка между номинальными и числовыми значениями которых позволяют обнаруживать интересные явления. На противоположном же краю рассматриваемого «континуума» классификация располагает каждое явление в однозначно определенную для него ячейку (многомерной) матрицы, претендуя на постижение реального порядка явлений наподобие периодической таблицы химических элементов или «Системы природы». Что касается типологий, то они находятся где-то между наборами свойств и классификациями. Они выглядят как наборы свойств, но либо включают в себя кластеры действительно существующих в природе случаев в виде «реальных типов» (что представляет собой «реальную типологию»), либо предполагают наличие «идеальных типов». Последние являются комбинациями (экстремальных или, наоборот, наиболее частых) значений базовых для типологии переменных, созданными и используемыми в качестве отправных точек для дальнейших (сравнительных) исследований.

19

Преимущества и недостатки указанных типологий могут быть проиллюстрированы следующими тремя примерами.

Широко известная типология политических режимов Аристотеля различает «хорошие» и «плохие» формы правления и таким образом определяет две строки матрицы. Количество тех, кто находится у власти (один человек, несколько или множество), задает три столбца, и таким образом мы получаем схему из шести типов, варьирующихся от монархии (хорошее правление и один человек у власти) до охлократии (плохое правление и множество людей у власти). Следующая за такой типологией идея - расположить все режимы в данной матрице (т. е. соотнести реальные режимы с идеальными типами) и исследовать процесс эволюции режимов, пытаясь обнаружить «конституционные циклы». Начиная с работы Полибия (200118 гг. до н.э.), это представляет собой основополагающую идею «теории развития» в сравнительной политологии. Хотя до сих пор остается открытым вопрос о том, определяются ли движущие силы «эволюционной динамики» политических режимов собственно политикой или они являются частью более общего паттерна взаимодействия людей с процессами, конструирующими реальность, и их результатами.

Едва ли менее известной является типология политических культур, предложенная Габриэлем Алмондом и Сиднеем Верба [Almond, Verba, 1989]. Они различают три типа политической культуры (парохиальную, подданническую и участническую), основывающиеся одновременно на отношении людей к политике и на форме их политического участия. Нации или регионы могут быть отнесены к конкретному типу политической культуры посредством измерения их характеристик с помощью определенных хорошо операционализируемых переменных. Множественная корреляция и окончательное объяснение возможны благодаря использованию «типов политической культуры» как независимых, промежуточных или зависимых переменных соответственно. Здесь мы оказываемся безо всяких предположений относительно того, как «культурные циклы» трансформируют эти типы, какие силы движут этими циклами, а также как эти циклы и их возможные движущие силы встраиваются в общий паттерн культурной эволюции.

В исследованиях органов законодательной власти (легислатур) классической является типология, предложенная Майклом Мези [Mezey, 1979]. Он рассмотрел пять типов легислатур, используя матрицу размером 2 х 3. Ее строки определяются политической силой легислатуры (сильная, средняя, слабая), а столбцы - тем, пользуется ли легислатура большей или меньшей публичной поддержкой. Пользующиеся большей поддержкой легислатуры делятся на «активные», «ре-активные» и «минимальные» в зависимости от их политической силы. Пользующиеся меньшей публичной поддержкой легислатуры бывают либо «уязвимыми», либо «маргинальными» в зависимости от того, можно ли их считать «средними» или же «слабыми». Ячейка, соответствующая случаю «политически сильная

20

легислатура со слабой публичной поддержкой», остается пустой, поскольку данный случай считается «эмпирически невозможным». Но является ли публичная поддержка единственным источником власти легислатуры? Пусть даже в додемократических обстоятельствах? Или же додемократи-ческие легислатуры (вроде советов священнослужителей или ассамблей землевладельцев) следует исключить из рассмотрения? Но есть ли для этого достаточные основания?

Все эти широко используемые типологии основаны на строго классифицированных переменных, отражающих аналитическую перспективу исследователя и относящих группы явлений к четко определенным типам. Однако все эти явления изображены с точки зрения внешней перспективы и - соответственно - не в естественном, а в индуцированном порядке, будучи сгруппированными без проявления заботы о том, как эти явления социально обусловлены и определены взаимодействием внутренних и внешних факторов. Это позволяет говорить о таких типологиях как о своего рода «капризах», отражающих скорее интеллектуальные предпочтения их авторов, нежели реально изучаемые явления. Как следствие, различные типологии могут быть вызваны к жизни сходными побудительными мотивами, обусловленными больше (изменчивой) теоретической модой, чем (обычно гораздо менее изменчивыми) структурами и процессами объективной реальности, которыми в первую очередь и интересуется сравнительная политология. Очевидно, что мост между теорией и ее объектом пока построен лишь со стороны теории - посредством рассмотренных типологий. И порой результаты выглядят как биологическая классификация животных с помощью матрицы, в которой строки отражают среду обитания, а столбцы - число конечностей.

Однако Линней, разрабатывая свою плодотворную «систему природы» в первой половине XVIII в., не пытался «навязывать теорию природе». Гораздо больше он был заинтересован в обнаружении и распознавании паттернов, в выявлении структур порядка такими, каковы они на самом деле. Он преуспел в этом своем начинании даже без ясного понимания происхождения этого порядка, не имея возможности дать ему корректное объяснение (как это смогла сделать эволюционная теория гораздо позднее) и полностью игнорируя генетические механизмы процесса эволюции. Движимый не «конструктивистским» подходом, он не разработал «одну из возможных» типологий, а был достаточно гениален для того, чтобы найти ключ к пониманию происходящего «на самом деле». Именно таким образом он открыл путь для корректного объяснения того, как возникло биологическое разнообразие.

Сравнительная политология все еще далека от подобных достижений. Наряду с до сих пор используемой аристотелевской типологией политических режимов мы находим разные другие типологии, различающие автократии, «гибридные режимы» и демократии [подробности см.: Merkel, 2010]. Что касается политической культуры, то и в этой области у типоло-

21

гии Алмонда и Верба есть конкуренты. Например, Аренд Лейпхарт [Lijphart, 1969] сопоставил массовую политическую культуру с элитарной, одновременно проведя различие между «коалиционной» и «контрадик-тивной» культурами. Подобное же положение дел может быть обнаружено и в исследовании легислатур. Так, легислатуры зачастую отличают от парламентов, располагающих исключительным правом создавать и распускать правительства. Ассамблеи классифицируются как «дебатирующие» и «работающие». Предпринимались также попытки типологизации представительных органов в соответствии как с их «руководящими идеями», так и с возникающими функциональными вызовами [Patzelt, 2007 а]. В итоге можно говорить о свободе выбора в разработке какой угодно ти-пологизации в сравнительной политологии, оставляя открытым вопрос о том, насколько верными могут быть выявленные корреляции и предложенные объяснения сравнительных исследований в зависимости от произвола при отнесении явлений к предельному типу.

2. Морфология и построение типологий

Биология сумела отыскать выход из исследовательского тупика с помощью морфологии (пусть даже и не вполне завершенной) в качестве главного метода сравнительных исследований [выдающийся пример см.: Remane, 1956]. Лингвистика присоединилась к биологии, явным образом используя идею морфологии [Matthews, 1991]. Под различными «ярлыками» то же самое было сделано и в работах по истории архитектуры, живописи, музыки и поэзии. Основной идеей всех этих начинаний было привнести диахронический элемент в сравнительный анализ, но не конструируя нарративы, а рассматривая изменение паттернов во времени. Сюда относятся исследования того, как паттерны создаются и поддерживаются, модифицируются в процессах передачи посредством традиции и заимствования, подвергаются воздействию изменяющихся обстоятельств с различными шансами на то, чтобы считаться «привлекательными» или «полезными», и потому имеют неустойчивые возможности для воспроизводства и распространения. Следуя этому пути, морфология становится не чем иным, как сравнительным анализом с эволюционной точки зрения.

Работая с такими концептами, как гомодинамия, гомология, аналогия и др., морфология не предоставляет готовые типологии и классификации. Она лишь предлагает мощные инструменты для обнаружения скрытого порядка и разработки порядковых схем. Особая ценность морфологии для сравнительной политологии заключается в возможности увязать «гипотетический, воображаемый порядок» с «методологически наблюдаемым порядком» и максимально приблизить сконструированные с помощью интеллекта типологии к реально существующим порядковым структурам. Таким образом, морфология может охватывать порядковые структуры на

22

всех уровнях реальности - от биологического до политического - и тем самым способна соединить биологические исследования с политической наукой без намека на редукционизм.

При использовании соответствующего инструментария морфологическое исследование идет по следующему пути (методологические и терминологические пояснения - [см.: Patzelt, 2013, p. 1014]):

• определение диапазона структур, «отношения порядка» в которых требуется изучить. В сравнительной политологии специфические институты (такие как партии, парламенты, администрации, армии и т.д.) и отдельные культурные формы (такие как переговоры, конкуренция, разделение властей, подотчетность правительства и т.д.) кажутся наиболее подходящими объектами для морфологического анализа;

• приближение к сравниваемым явлениям посредством сбора данных о цепочках меметической репликации, о процессах адаптации к изменениям окружающей среды и о «биополитических» основах поведения;

• попытки распознавания паттернов с использованием следующих «повышающих чувствительность» концептов: гомодинамия и гомономия, аналогия, гомология и гомоаналогия, мозаичная и параллельная эволюция, слоистые структуры и функциональные цепочки, культурная и институциональная архитектуры;

• подготовка создания типологии в процессе работы над следующими задачами: идентификация гомодинамии в кейсах, подвергающихся сравнению, и «откладывание их в сторону»; идентификация гомологий и «откладывание их в сторону»; идентификация аналогий в оставшемся множестве сходств посредством анализа обменных процессов между подвергающимися сравнению структурами и уместной для них окружающей средой;

• построение типологии в трех измерениях: гомодинамических, гомологических и аналогических сходств. При графическом отображении гомоаналогии должны быть размещены в центре любой визуализации, а кейсы должны быть упорядочены так, чтобы раскрываемые паттерны и кластеры были легко узнаваемы;

• при объяснении паттернов, отображаемых в такой типологии, возможно использование теорем из теории мемов и эволюционного институ-ционализма.

Примеры таких исследований есть в следующих работах: [Patzelt, 2007 a; Patzelt, 2012; Heer, 2015]. Впоследствии возможны априорные оценки планируемых или даже просто мыслимых институциональных реформ [см.: Lempp, 2007]1. Разумеется, создание типологий по этому сцена-

1 Боари в своей работе [Воал, 2006] приходит к аналогичному заключению. По его мнению, «эволюционные исследования» способны привнести лучшие из возможных идей при условии, что они выполнены в сравнительной перспективе и с охватом трех различных уровней реальности: «биолого-политического интерфейса» (что охватывается биополити-

23

рию не является олицетворением «биологического подхода» само по себе. Сравнительная политология может только использовать инструмент, чрезвычайно успешный в биологии. Но нам в связи с этим представляется весьма примечательным, что биологи для достижения своих научных целей заимствовали те герменевтические навыки, которыми так славятся гуманитарные науки.

IV. «Большая теория», основанная на сходстве биологических и политических процессов

1. В поисках общей концепции для общих процессов

Еще более амбициозны, по сравнению с биополитикой и морфологией, попытки обнаружить идентичные процессы и изоморфные структуры в слоях реальности. В основе таких попыток лежит эволюционная теория, хотя, как отмечают некоторые исследователи, политическая наука пока сильно отстает в ее использовании от других социальных наук. Такую, вышедшую за пределы биологии, «общую эволюционную теорию» считают применимой ко всем уровням реальности. Она по необходимости включает в себя генетическую и меметическую репликацию, внутренний и внешний отбор, приспособленность и другие концепты, позволяя анализировать многоуровневый отбор и совместную эволюцию институтов путем сравнения в рамках одной теории.

Подобный подход, ставящий политическую науку на биологический фундамент, был применен Боари [Боай, 2006]. Вдохновленный примером социобиологии, он выбрал концепцию приспособленности, определенную им как репродуктивный успех. Тем самым он увязал важную для политической теории Гоббса категорию самосохранения с центральной темой политической науки - властью: в понимании Боари увеличение приспособленности одного индивида происходит за счет снижения приспособленности другого, что является неизменной целью политического поведения, а значит - и главной темой политического анализа. Неудивительно мнение Боари о том, что политическая наука является частью более общей «политической биологии».

кой), «межличностной политики» и «системной политики»; в последнем случае «происходит наложение на обычную политическую теорию, но оно легко устраняется встраиванием последней в политику биологии» [р. 72]. Как результат такой работы возможна «классификация политических режимов, не зависящая от каприза исследователя», что всяко лучше обычных «типологий», в которых «основанные на капризе исследователя метафизические предпочтения относительно сущности политики <...> ведут к появлению недостаточно объективных классификаций политических режимов» [там же].

24

Другим автором, развивающим подобную идею, является Лэйн. В своей работе [Lane, 2008] он утверждает, что со времен зарождения цивилизации человечество было свидетелем успеха политических систем -вплоть до триумфа современной демократии. Поиск причин этого успеха подводит Лэйна непосредственно к эволюционной теории: для политических систем тоже можно и нужно найти механизм, подобный борьбе за выживание в биологической эволюции или эффективности в эволюции экономических институтов. В поисках этого механизма Лэйн вспоминает концепции классиков - Гоббса и Локка, - а также проводит параллели в системном развитии античных городов-государств и современных международных режимов, однако собственно эволюционная теория в его рассуждениях отсутствует.

Аксельрод в своих работах [Axelrod, 1981; Axelrod, 1986] соединяет принципы эволюционной биологии с теорией игр, предлагая категории для сравнительного анализа процесса кооперации эгоистичных индивидов и механизмов поддержания в силе сформировавшихся норм. Альфорд и Хиббинг [Alford, Hibbing, 2004] продолжают это начинания, формулируя «эволюционную теорию политического поведения», вполне пригодную для дальнейшего развития в рамках сравнительной политологии.

Другие исследователи - Лизен и Уолш [Liesen, Walsh, 2012, p. 8] -говорят о том, что с точки зрения биополитики поле деятельности эволюционной истории состоит в изучении процессов выживания и размножения человеческих индивидов в терминах не только психологии, но и социального и политического поведения. Тем самым сравнительная политология находит свои объекты в многоуровневой структуре реальности на уровнях, находящихся выше уровня индивидов, в особенности - на уровне организаций и институтов, в число которых входит и государство. Влияние биологических факторов на эти социальные и политические структуры невелико: гены лишь формируют человеческий «строительный материал» для более сложных социальных структур. Поэтому на социокультурных уровнях реальности мемы и мемплексы имеют определяющее значение. Комбинируя эти две концепции - генов и мемов - при сравнительном исследовании разных уровней реальности, можно попробовать ликвидировать пресловутый «картезианский разрыв», заодно используя преимущества «чисто биологического» и «чисто культурологического» подходов. Пока же проблема заключается в том, что биологи смотрят «снизу вверх», а политологи - «сверху вниз»: первые - с самого нижнего, генетического уровня, а вторые - с самого верхнего, институционального. Отсюда и заблуждения, вроде уподобления биологами государства пчелиному рою или попыток политологов представить политические структуры в виде организмов. Возникающие таким образом практически бесплодные метафоры следовало бы заменить работающей междисциплинарной теорией наподобие обобщенной эволюционной.

25

2. Кроссисторическая сравнительная политология

Веками ощущавшуюся необходимость в интегрированной теории исторических процессов в разные эпохи временно удовлетворяли теория конституционных циклов Полибия, исторический материализм, а также различные варианты модернизационной теории, обычно делившие историю общества на «до» и «после».

Другое семейство теорий процессов трансформации - особенно полезное для сравнительных исследований - являет собой так называемый исторический институционализм [см.: ТЪе1еи, 1999; ТЪе1еи, 2009; 81етшо, 2002]. Он не преследует цели ни проанализировать специфические исторические процессы, ни тем более - предсказать будущее. Напротив, ключевой проблемой является понимание в общих терминах того, как протекают процессы с «открытым окончанием». Соответственно, выводы носят характер вневременной систематики с компаративистской точки зрения, а ключевыми концептами являются «зависимость от траектории», «критический момент», «прерывистое равновесие» и другие. В некоторых работах по историческому институционализму эволюция понимается как последовательное развитие без революционных скачков, но в большинстве исследований дальше метафоры дело и вовсе не идет.

В последнее десятилетие далеко идущие общие теории развития любого институционального порядка формулировались под маркой «эволюционного институционализма». Такое ощущение, что последний собрал в себе все высказанные нами выше рекомендации по «наведению мостов» между биологией и сравнительной политологией.

3. Эволюционный институционализм

Институты составляют «ядро» социальной реальности и политического порядка, располагаясь между микро- и макроуровнями. Институты - это множество формальных и неформальных правил, предполагаемое соблюдение которых формирует стабильные взаимодействия. Иерархически упорядоченный набор ролей и правил зачастую достаточно глубоко укоренен в эмоциональной составляющей человеческой природы. И поскольку правила и роли институтов - формальных и неформальных - могут практиковаться вовлеченными в этот процесс людьми с различными навыками и устремлениями, то на практике получаются различные же девиации общей институциональной формы.

«Институциональное поколение» представляет собой группу новичков, приобщающихся к институту и воспринимающих его правила и роли посредством обучения и / или социализации. Тем самым поддерживается существование института, и однажды вчерашние новички передадут новому «институциональному поколению» усвоенные мемы и мемплексы,

26

вокруг которых и сформировался когда-то институт, очевидно зависящий лишь от небольшого числа активных «членов», но не от какого-то отдельного индивида. Такое понимание «институционального поколения» является существенным для эволюционного институционализма, не оперирующего терминами вроде «фаз» или «стадий» в истории институтов. Скорее он уподобляет институты биологическому виду (но не отдельному организму!), и «члены» института тогда становятся «особями вида».

Такая концепция поколения позволяет использовать весь инструментарий эволюционной теории. Необходимо только перейти с «языка генов» на «язык мемов», чтобы не пришлось, как это делают до сих пор в некоторых исследованиях, говорить об «институциональных генах».

Институциональная эволюция основывается на передаче тех мемов, которые воспроизводят и сохраняют институт на протяжении поколений. И соответствующий эволюционный алгоритм выглядит следующим образом.

• Как только мем или мемплекс были сымитированы, выучены или воспроизведены согласно правилам, может произойти изменение.

• Не все изменения имеют одинаковые шансы на сохранение или даже на какое-либо дальнейшее влияние. Напротив, происходит отбор, и сохранившиеся изменения можно назвать «институциональными мутациями».

• Что касается внутренних факторов отбора, то наибольшие шансы на сохранение - у тех изменений, которые приспособлены к существующей институциональной структуре. Случайные мутации в фундаментальной структуре института маловероятны, тогда как поверхностные структуры подвержены им гораздо больше. Соответственно, либо возникают новые уровни «надстройки», либо создаются новые связи между существующими элементами, и тем самым мутации могут задавать траектории будущих изменений.

• Что же касается внешних факторов отбора, то сохраняются лишь те изменения, которые не нарушают устоявшиеся «симбиотические» связи между институтом и его внешней средой либо нишей (последняя есть часть первой). Изменения, функционально полезные или хотя бы нейтральные, имеют больше шансов на сохранение. Но и даже если изменение приводит к утрате части ресурсов, важных для института и его членов, оно может сохраняться до тех пор, пока утраченные ресурсы адекватно компенсируются.

Результатом такого двухшагового селекционного процесса являются асимметричная институциональная архитектура и зависящее от траектории дальнейшее развитие института. Его типичная структура состоит из относительно старых - базовых - уровней, являющихся «несущей конструкцией» для относительно новых уровней, зависящих от поддержки «снизу». Соответственно, изменения в верхней части такой «конструкции» имеют больше шансов на приспособление ко всей структуре института, нежели изменения в «фундаменте». Кроме того, изменения в «надстройке» лучше проходят процедуру внутреннего отбора по сравнению с измене-

27

ниями в нижней части «конструкции» института. Это явление известно под названием «структурной инерции». На языке функций то же можно сказать по-другому: в основе любого института лежат базовые функции, от выполнения которых зависит «жизнеспособность» остальных функций. Поэтому институт можно представить как связку функциональных цепочек. Соответственно, изменения на дальних концах таких цепочек сохранятся с большей вероятностью, нежели изменения в «точках крепления» таких цепочек. В такой формулировке можно говорить о «функциональной инерции».

Разговор об инерции - это всего лишь другой способ сказать о разных скоростях изменения. Очевидно, что на самых нижних уровнях политического порядка, больше зависящих от человеческой природы, изменения либо протекают очень медленно, либо вообще не происходят. На более высоких уровнях процесс идет уже гораздо быстрее. И наивысшую скорость изменения демонстрируют там, где нет ни природной, ни институциональной обусловленности: мемы там текут подобно электронам в проводнике под электрическим напряжением.

Функциональные требования к системе, определяемые ее окружением или нишей, изменяются самым случайным образом. Поэтому асимметрия функциональных цепочек не обязательно ведет к зависящему от траектории развитию в той же мере, что и асимметрия структурных уровней. Но поскольку функции выполняются элементами структуры, то имеет место важный эффект взаимодействия - как между внутренними и внешними селекционными факторами, так и между обеими формами институциональной асимметрии. Другой важный эффект от двойной асимметрии структурных пластов и функциональных цепочек состоит в том, что не все изменения имеют одинаковые априорные шансы на сохранение. Напротив, более определенная траектория развития системы является и более вероятной. Отсюда и так часто наблюдаемые в истории «прямо протекающие процессы». По этой же причине и не все мыслимые варианты будущего действительно достижимы, а раз так, то даже самые могущественные правительства оказываются не в состоянии осуществить желаемые институциональные изменения, как мы это и наблюдаем в реальности.

Эволюционный механизм, скрывающийся за всеми паттернами институциональной истории, свидетельствует об отсутствии «божьего промысла». Нет никакой гарантии того, что будущие случайные изменения во внешней по отношению к институту среде получат адекватный ответ в процессе собственного развития института. Его приспособление может воспроизводиться вновь и вновь - коль скоро институт обладает достаточным количеством «степеней свободы». Но это не значит, что так будет происходить всегда. На деле мы видим, что некоторые институты могут зайти в своем развитии в тупик, а другие доходят до полного саморазрушения.

Возникает вопрос: может ли институт научиться улучшению своей формы или поддержанию своей приспособленности? Иногда это происхо-

28

дит намеренно, даже вопреки ожиданиям участников процесса. Критически важно то, что внешнее окружение института может самым кардинальным способом изменить возможные пути развития. И то, что вчера казалось оскудением ресурсов, завтра может стать новым шансом для дальнейшего развития. И тогда образуются новые структурные элементы поверх старых, либо старые элементы - под давлением изменившихся функциональных требований - начнут выполнять новые задачи. Таким образом институт может сохранять значительную часть своей архитектуры, тогда как ее элементы, постепенно изменяясь, сделают очевидным тот факт, что этот институт функционирует уже по-другому. И коль скоро институт работает эффективно, достигая поставленных целей в заданных условиях, то у кого-нибудь может возникнуть соблазн воспроизвести его в другой «окружающей среде». Именно так и происходят импорт и экспорт «институциональных чертежей». И мемы, как выясняется, могут перемещаться не только «вертикально» - от предыдущего поколения к последующему, но и «горизонтально» - между разными обществами и культурными контекстами. Наблюдая подобные процессы, мы сталкиваемся с известной проблемой Гальтона в области сравнительных исследований [см.: Studies in cultural diffusion, 1974], при этом располагая удобным инструментарием морфологического анализа.

Список литературы

Патцельт В.Дж. Прочтение истории: очерк эволюционной морфологии // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИ-ОН. Центр перспективных методологий социально-гуманит. исследований; Ред. кол.: М.В. Ильин (гл. ред.) и др. - М., 2014. - Вып. 4: Поверх методологических границ / Ред. и сост. вып. М.В. Ильин. - С. 228-260. Alford J.R., Hibbing J.R. The origin of politics: An evolutionary theory of political behavior //

Perspectives on politics. - N.Y., 2004. - Vol. 2, N 4. - P. 707-723. Alford J.R., Funk C.L., Hibbing J.R. Are political orientations politically transmitted? // American

political science review. - Washington, D.C., 2005. - Vol. 99, N 2. - P. 153-167. Almond G.A., Verba S. The civic culture. Political attitudes and democracy in five nations. -

Newbury Park: Sage, 1989. - VII, 379 p. Anderson C.J. Macropolitics and microbehavior in comparative politics // Comparative politics. Rationality, culture, and structure / Lichbach M.I., Zuckerman A.S. (eds.). - Cambridge: Univ. press, 2009. - P. 314-332. Axelrod R. The emergence of cooperation among egoists // American political science review. -

Washington, D.C., 1981. - Vol. 75, N 2. - P. 306-316. Axelrod R. An evolutionary approach to norms // American political science review. - Washington, D.C., 1986. - Vol. 80, N 4. - P. 1095-1111. Blackmore S. The Meme Machine. - Oxford: Oxford univ. press, 1999. - xx, 264 p. Blondel J. The central role of comparative politics in political analysis // Scandinavian political

studies. - Oslo, 2005. - Vol. 28. - P. 183-191. Boari M. Fitness extraction and the conceptual foundations of political biology // Politics and the life sciences. - DeKalb, 2006. - Vol. 24, N 1-2. - P. 64-75.

29

Buss D.M. Evolutionary psychology: the new science of the mind. - Harlow: Pearson, 2014. - ii-484 p.

Caldwell L. Biopolitics: Science, ethics, and public policy // The Yale review. - Cambridge, MA, 1964. - Vol. 54. - P. 1-16.

CollierD. The comparative method // Political science: The state of the discipline II / Finifter A.W. (ed.). -Washington, D.C.: American Political Science Association, 1993. - P. 105-119.

Corning P.A., Hines S. jr. Political development and political evolution // Politics and the life sciences. - DeKalb, 1988. - Vol. 6. - P. 141-155, 164-168.

Dawkins R. The selfish gene. - Oxford: Oxford univ. press, 1989. - xi, 352 p.

DennettD. Darwin's Dangerous idea. Evolution and the meanings of life. - N.Y.: Simon and Schuster, 1996. - 586 p.

Demuth C. Institutionelles Lernen. Der Deutsche Bundestag als Beispiel // Evolutorischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007. - S. 641-687.

Flohr H. Political sociology in biocultural perspective // Biopolitics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. -P. 161-181.

Geiger G. On the evolutionary origins and function of political power // Journal of social and biological structures. - L., 1988. - Vol. 11. - P. 235-250.

Geiger G. The Concept of Evolution and Early State Formation // Politics and the life sciences. -DeKalb, 1985. - Vol. 3. - P. 163-171.

Heer S. Herausbildung parlamentarischer Steuerungsstrukturen im deutschen Parlamentarismus seit 1871. - Düsseldorf: Droste, 2015. - [forthcoming].

Jervis R. System effects: Complexity in political and social life. - Princeton: Princeton univ. press, 1997. - ix, 309 p.

Johnson G.R. Politics and the life sciences. An unfinished revolution // Politics and the life sciences. - DeKalb, 2011. - Vol. 30, N 2. - P. 43-64.

Kersbergen K. van. Comparative Politics. Some points for discussion // European political science. -Colchester, 2010 - Vol. 9. - P. 49-61.

Kjellén R. Der Staat als Lebensform. - Leipzig: Hirzel, 1917. - viii, 235 S.

Kort F. A biobehavioral apprioach to law as a component of political processes and institutions // Biopolitics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. - P. 141-160.

Laitin D.D. Comparative politics: The state of the subdiscipline // Political science: The state of the discipline / Katznelson I., Milner H. (eds.). - N.Y.: Norton, 2002. - P. 630-659.

Lane J.-E. Regime fitness. On the survival of politics // Lane J.-E. Comparative politics. The principal-agent perspective. - L.: N.Y.: Routledge, 2008. - P. 191-200.

Lemke T. From state biology to the government of life: Historical dimensions and contemporary perspectives of 'biopolitics' // Journal of classical sociology. - L., 2010. - Vol. 10. - P. 421-438.

Lempp J. Ein evolutionstheoretisches Modell zur Analyse institutioneller Reformen // Evolu-torischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007. - S. 599-639

Lempp J., Patzelt W.J. Allgemeine Evolutionstheorie. Quellen und bisherige Anwendungen // Evolutorischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007. - S. 97-120.

Lewis O., Steinmo S. Taking evolution seriously in political science // Theory in Biosciences. -Berlin, 2010. - P. 235-245.

Lichbach M.I., Zuckerman A.S. Paradigms and pragmatism. Comparative politics during the past decade // Comparative politics. Rationality, culture, and structure / Lichbach M.I., Zuckerman A.S. (eds.). - Cambridge: Univ. press, 2009. - P. 1-17.

30

Liesen L.T., Walsh M.B. The competing meanings of «biopolitics» in political science. Biological and postmodern approaches to politics // Politics and the life sciences. - DeKalb, 2012. -Vol. 31, N 1-2. - P. 2-15.

LijphartA. Consociational democracy // World politics. - Baltimore, 1969. - Vol. 21, N 2. -P. 207-225.

Loewenstein K. Political power and the governmental process. - Chicago: Chicago univ. press, 1957. - 442 p.

Lorenz K. Analogy as a source of knowledge // Les Prix Nobel en 1973. - The Nobel Foundation, 1974. - P. 176-195. - Mode of access: http://www.nobel.se/medicine/laureates/1973/lorenz-lecture.pdf (Accessed: 25.08.2015.)

Losco J. From outrage to orthodoxy? Sociobiology and political science at 35 // Politics and the life sciences. - DeKalb, 2011. - Vol. 30, N 1. - P. 80-84.

Losco J., Baird D.D. The impact of sociobiology on Political Science // American behavioral scientist. - Princeton, 1982. - Vol. 25, N 3. - P. 335-360.

Masters R.D. The nature of politics. - New Haven, CT: Yale univ. press, 1989. - 320 p.

Masters R.D. Biology and Politics: Linking Nature and Nurture // Annual review of political science. -2001. - Vol. 4. - P. 345-369.

MatthewsP.H. Morphology. - 2nd ed. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1991. - xii, 251 p.

Merkel W. Systemtransformation. Eine Einführung in die Theorie und Empirie der Transformationsforschung. - Wiesbaden: VS-Verlag, 2010. - 561 S.

Morris I. Why the West rules - for now. The patterns of history and what they reveal about the future. - L.: Profile Books, 2011. - XIII, 750 p.

MezeyM. Comparing legislatures. - Durham: Duke univ. press, 1979. - xiv, 317 p.

The new evolutionary social science. Human nature, social behavior, and social change / Niedenzu H.-J., Meleghy T. Meyer P. (eds.). - Boulder; L.: Paradigm Publishers, 2008. - vii, 261 p.

Evolutorischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007. - 739 S.

Patzelt W.J. Grundriss einer Morphologie der Parlamente // Evolutorischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007 a. - S. 483-564.

Patzelt W.J. Perspektiven einer evolutionstheoretisch inspirierten Politikwissenschaft Evolu-torischer Institutionalismus. Theorie und empirische Studien zu Evolution, Institutionalität und Geschichtlichkeit / Patzelt W.J. (Hrsg.). - Würzburg: Ergon, 2007 b. - S. 183-235.

Patzelt W.J. Evolutionstheorie als Geschichtstheorie. Ein neuer Ansatz historischer Institutionenforschung // Der Mensch: Evolution, Natur und Kultur. Beiträge zu unserem heutigen Menschenbild / Oehler J. (Hrsg). - Heidelberg u.a.: Springer, 2010. - S. 175-212.

Patzelt W.J. «Blueprints» and Institution-Building. Former East Germany and its present state parliaments as a case in point // Journal of East European and Asian Studies. - 2011. - Vol. 2/1, Special Issue: Democratic Institutionalism [I.S. Khmelko, W.J. Patzelt (eds.)]. - P. 17-40.

Parlamente und ihre Evolution. Forschungskontext und Fallstudien / W.J. Patzelt (Hrsg.). - Baden-Baden: Nomos, 2011. - 360 S.

Patzelt W.J. The 'inner side of order": homodynamy, homology, and analogy as keys to the analysis of (digital) pattern transmission and reality construction: Paper presented at the panel «Morphology as Comparative Analysis of (digitally induced) Social Transformations» / World Social Science Forum. - Montreal, 13-15 October 2013.

Patzelt W.J. Was ist Memetik? // Die menschliche Psyche zwischen Natur und Kultur / Lange B.P., Schwarz S. (Hrsg.). - Lengerich: Pabst Science Publishers, 2015. - S. 52-61

Patzelt W.J. Der Schichtenbau der Wirklichkeit im Licht der Memetik // Die menschliche Psyche zwischen Natur und Kultur / Lange B.P., Schwarz S. (Hrsg.). - Lengerich: Pabst Science Publishers, 2015 a. - S. 170-181.

31

Biology and politics: the cutting edge / Peterson S.A., Somit A. (eds.). - Bingley: Emerald, 2011. -vii, 255 p.

Peterson S.A., Somit A. Research methods derived from the life sciences: An introduction // Biopolitics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. - P. 35-45.

Remane A. Die Grundlagen des natürlichen Systems, der vergleichenden Anatomie und der Phy-logenetik, Teil 1: Theoretische Morphologie und Systematik. - Leipzig: Geest und Portig, 1956. -VI, 364 S.

Riedl R. Riedls Kulturgeschichte der Evolutionstheorie. Die Helden, ihre Irrungen und Einsichten. -Berlin: Springer, 2003. - xi, 236 S.

Roberts M. Biopolitcs: An Essay in Physiology, Pathology, and Politics of the Social and Somatic Organism. - L.: J.M. Dent, 1938. - xv, 240 p.

Ross F. Degrees of disciplinarity in comparative politics: interdisciploinarity, multidisciplinarity and borrowing // Europeanpolitical science. - Colchester, 2009. - Vol. 8. - P. 26-36.

RutterM. Genes and behavior: nature-nurture interplay explained. - Malden, MA: Blackwell, 2007. - viii, 280 p.

Sanderson S.K. The impact of Darwinism on Sociology. An historical and critical overview // The new evolutionary social science. Human nature, social behavior, and social change / Niedenzu H.-J., Me-leghy T. Meyer P. (eds.). - Boulder; L.: Paradigm Publishers, 2008. - P. 9-25.

Sartori G. Comparing and miscomparing // Journal of theoretical politics. - L., 1991. - Vol. 3, N 3. - P. 243-257.

Studies in cultural diffusion: Galton's problem / Schaefer J.M. (ed.). - New Haven: Human Relations Area Files, 1974. - v, 279 p.

Schmitter Ph.C. The nature and future of comparative politics // European political science review. - Cambridge, 2009. - Vol. 1, N 1. - P. 33-61.

Smirnov O. Altruistic punishment in politics and life sciences: Climbing the same mountain in theory and practice // Perspectives on politics. - N.Y., 2007. - Vol. 5, N 3. - P. 489-501.

Biopolitics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. - xvii, 301 p.

Somit A., Watts M.W. Biology and politics: Political, practical, and philosophical issues // Biopoli-tics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. - P. 1-18

Steinmo S. Structuring politics. Historical Institutionalism in comparative analysis. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. - XIII, 257 p.

Steinmo S. The evolution of modern states. Sweden, Japan, and the United States. - N.Y.: Cambridge univ. press, 2010. - xviii, 264 p.

A Genetic Basis for Social Trust? / P. Sturgis, S. Read, PK. Hatemi, G. Zhu, T. Trull, M.J. Wright, N.G. Martin // Political behavior. - 2010. - Vol. 32. - P. 205-230.

Thelen K. Historical institutionalism in comparative politics // The annual review of political science. -Palo Alto, CA, 1999. - Vol. 2. - P. 369-404.

Thelen K. How Institutions Evolve. Insights from comparative-historical analysis // Comparative historical analysis in the social sciences / Mahoney J. (ed.). - Cambridge: Cambridge univ. press, 2009. - P. 208-240.

Watts M.W. Biopolitical contributions to comparative politics // Biopolitics and the mainstream: contributions of biology to political science / A. Somit, S. Peterson (eds.). - L.: JAI Press, 1994. - P. 209-235.

Wilson J.Q. Presidential address: The moral sense // American political science review. - Washington. D.C., 1992. - Vol. 87, N 1. - P. 1-11.

32

И.В. Фомин

МЕТАФОРИЧЕСКАЯ ВИЗУАЛЬНОСТЬ В КОНЦЕПТУАЛИЗАЦИЯХ КОГНИТИВНОГО: ЗНАНИЕ КАК ВИДЕНИЕ1

Но мир как представление, который только и рассматривается здесь нами, начинается, конечно, лишь тогда, когда раскрывается первый глаз: без этого посредника знания мир не может существовать, следовательно, не существовал он и прежде.

Артур Шопенгауэр

Часто, наблюдая за используемым нами языком, можно столкнуться с тем, что смыслы, имеющие отношение к получению и представлению знаний, передаются словами, так или иначе связанными с визуальным восприятием. И такой перенос происходит не только в обыденной речи (например, англ. I see - «я понимаю»), но и в научном и философском дискурсах.

При внимательном рассмотрении набора используемых в науке понятий можно обнаружить целый ряд широко распространенных концептов, которые построены именно на основе метафорической визуальности. Ведя речь о познании мира, мы часто говорим о разных точках зрения, перспективах и оптиках, разбираемся в картинах мира и мировоззрениях. Мы рассматриваем и наблюдаем, воображаем и рефлексируем.

В этой статье мы предпримем попытку проанализировать, какие именно модели визуального стоят за некоторыми базовыми категориями, связанными с познанием. Попробуем разобраться, какие способы смотреть на вещи предлагает нам наш вокабуляр. В чем особенности этих способов? Какие методологические и теоретические альтернативны они нам открывают?

1 Работа выполнена в рамках проекта «Разработка интеграционных методов и методик фундаментальных социально-гуманитарных исследований» (грант РФФИ № 13-06-00789, руководитель: М.В. Ильин).

Автор благодарит В.С. Авдонина, М.В. Ильина и Д.А. Мордвинова за помощь и комментарии при подготовке статьи.

33

Видение как знание

Начнем мы, однако, не с понятий и категорий, а с нашей наивной модели визуальности.

Если поставить себе задачу описать то, как мы обычно представляем себе видение, часто можно столкнуться с соблазном увязать этот процесс с работой по созданию ментальных образов наблюдаемых объектов. Разумеется, такая модель может согласовываться с некоторыми современными научными представлениями - о том, что видение возможно в силу того, что сетчатка глаза улавливает излучаемые или отражаемые потоки фотонов и преобразует это сигналы, интерпретируемые мозгом как визуальная информация об объектах окружающего мира. Однако к нашему подлинному наивному представлению о видении эта модель не имеет прямого отношения. Пытаясь описать наш обычный опыт смотрения и видения, мы сталкиваемся скорее с тем, что мир просто предстает перед нами, когда мы открываем глаза. Никакого удвоения объектов (возникновения ментальных отражений реальных объектов) мы при этом не отслеживаем.

В нашем повседневном опыте видение и возникновение знания о внешнем мире не существуют как два отдельных процесса. Мы можем концептуально отделить смотрение от видения даже в обыденном языке, но вот отделить видение от познания не удается.

С точки зрения нашего непосредственного опыта видение - это и есть знание.

То есть наивное видение совсем не похоже на взаимодействие с зеркалом, оно больше напоминает нахождение перед окном. (Гештальт-психолог Вольфганг Метцгер так это и описывал: «Для людей, наивно смотрящих вокруг, глаза представляются чем-то вроде окна. Когда занавески век открыты, за ними "есть" видимый мир предметов и других существ» [Metzger, p. xvi].)

Самоочевидность видимого делает сам процесс видения ускользающим. Гилберт Райл об этом пишет: «Заметив ястреба, я обнаруживаю ястреба, но не обнаруживаю своего видения ястреба. Видение ястреба кажется необыкновенно незаметным (transparent) процессом. Его незаметность проявляется в том, что я фиксирую наличие ястреба, но не фиксирую ничего, что соответствовало бы выражению "видеть ястреба"» [Ryle, 2009, p. 134].

Для Райла видеть - это не глагол, указывающий на конкретное действие, но глагол «успешности». В этом плане он похож на выражение «забивать гол». Можно заметить, когда гол забит, но нельзя обнаружить забитого гола в самом ударе по мячу, пока он не стал голом. Также и в смотрении нельзя зафиксировать видение, пока мы чего-то не увидели [Ryle, 2009, p. 131-135].

Если предпринять попытку описать наивную модель видения на языке семиотики, то можно сказать, что в такой модели семиотический треугольник (рис. 1) оказывается схлопнут. В ситуации очевидности зна-

34

чение, смысл и знак предстают тождественными. Видимый предмет (знак, форма) как бы указывает сам на себя (значение) и выражает свое собственное существование (смысл).

Знак

Значение Смысл

Рис. 1.

Семиотический треугольник1

Знание как видение: Образ

В свете того, что в наивном восприятии видение оказывается по факту тождественно знанию, становятся понятны предпосылки к тому, чтобы через метафорическое насыщение именно визуальных моделей вырабатывались категории, связанные со способами представления знаний. И первая категория, на которую уместно обратить внимание в нашем разборе, - это категория образа.

В узком смысле образом обычно именуется визуальный образ, т.е. изображение, картинка, фотография и т.п. С точки зрения семиотики образ в этом смысле можно приравнять к иконическому знаку. То есть к такому знаку, для которого ключевой характеристикой является взаимная обусловленность символа и означаемого символом объекта. Способность визуального образа быть осмысленным черпается из того факта, что означающему в образе случилось быть похожим на его означаемое. То есть, например, нарисованная кошка способна вызывать у нас мысли о кошке в силу того, что она по форме похожа на увиденную нами реальную кошку. (В этом принципиальное отличие нарисованной кошки от слова кошка, которое, будучи не иконическим, а символическим знаком, способно указывать на кошку в силу существующей социальной конвенции.)

1 Знак (знаковое средство, форма) выступает как посредник между значением (референт, предмет, вещь, явление) и смыслом (понятие, концепт) [подробнее см.: Степанов, 1971, с. 85-91; и др.].

35

Представление знания через визуальные образы - это способ, близкий к тому, как мы обычно моделируем видение в нашем наивном представлении. Как и в наивном видении, смысл образа схлопнут с его формой, при этом, однако, в образе значение уже от нее дифференцировано. Близость формы и смысла метафорически сближает иконические образы с нашим повседневным опытом видения, однако растождествление формы и значения делает возможным переход от непосредственно видимого к образно представляемому.

Дальнейшее метафорическое разворачивание идеи представления-в-силу-подобия делает возможным последующее расширение понятия образа. Возникает, например, концепция образа, используемая в литературоведении, в рамках которой об образе говорят как о чем-то, что хоть и сконструировано из обусловленных словесных знаков, однако функционирует по тем же принципам иконичности, что и визуальное изображение.

Ю.М. Лотман отмечает: «Словесное искусство начинается с попыток преодолеть коренное свойство слова как языкового знака - необусловленность связи планов выражения и содержания - и построить словесную художественную модель, как в изобразительных искусствах, по икониче-скому принципу. <...> Из материала естественного языка - системы знаков, условных, но понятных всему коллективу настолько, что условность эта на фоне других, более специальных "языков" перестает ощущаться, -возникает вторичный знак изобразительного типа (возможно, его следует соотнести с "образом" традиционной теории литературы). Этот вторичный изобразительный знак обладает свойствами иконических знаков: непосредственным сходством с объектом, наглядностью, производит впечатление меньшей кодовой обусловленности...» [Лотман, 1998, с. 65-66].

Интересно отметить, что в категории образа возникли некоторые дополнительные содержательные нюансы после появления в русском языке понятия имиджа. Притом что с точки зрения английского языка слово image обозначает собственно образ, в русскоязычной литературе, в силу того что категория образа как бы раздвоилась, стало возможным называть имиджем ту модальность образа, которая связана с возможностями его намеренного конструирования. За счет этого образ оказался категорией скорее дескриптивного, а имидж - инструментального характера.

Область применения образного (иконического) принципа представления знания отнюдь не ограничивается сферой искусства и исследованиями культуры. Ч. Пирс обращал внимание на то, что иконичность играет важную роль, например, в алгебре, поскольку в ней всякое уравнение показывает с помощью алгебраических знаков (которые сами икониче-скими не являются) отношения между представленными величинами [Пирс, 2000, с. 204-205]. При этом Пирс выделял два подкласса икон: образы и диаграммы. В образах означающее представляет «простые качества» означаемого, а в диаграммах - сходство между означающим и означаемым касается только отношений их частей [Пирс, 2000, с. 202].

36

Даже в естественных языках, которые в основном строятся как системы конвенциональных знаков, можно обнаружить целый ряд случаев ико-нического отображения действительности [подробнее см.: Якобсон, б.г.].

Как отмечал Ч. Пирс, принципиальное свойство иконы заключается в том, что посредством ее прямого наблюдения могут быть обнаружены «истины, совершенно отличные от тех, которые были использованы при ее построении» [Пирс, 2000, с. 203]. Например, с помощью двух фотографий можно нарисовать карту. При этом если нам дан символический (конвенциональный) знак объекта, то чтобы вывести какую-либо истину, отличную от той, которую он уже обозначает, в любом случае необходимо заменить этот знак на икону [Пирс, 2000, с. 203].

Знание как умозрительное видение: Идея

Близкой к понятию образа оказывается и другая категория, связанная со способами представления знаний, - категория идеи. Этимологически слово идея напрямую связано с древнегреческим глаголом е '/'ёш («видеть»). Само слово с древнегреческого можно перевести как «вид (видимость), образ».

С точки зрения Платона, идея есть нечто «нерожденное и негибну-щее», «ничего не воспринимающее в себя откуда бы то ни было и само ни во что не входящее», «незримое и никак иначе не ощущаемое, но отданное на попечение мысли». При этом есть и «нечто подобное этой идее и носящее то же имя - ощутимое, рожденное, вечно движущееся, возникающее в некоем месте и вновь из него исчезающее», воспринимаемое «посредством мнения, соединенного с ощущением» [Платон, 2007, 52 а]. За горами, лошадьми и чашами, видимыми глазами, Платон как бы усматривает видимые умом «горность», «лошадность» и «чашность».

Такое метафорическое развитие представлений о видимом становится возможным в силу уже упоминавшейся тожественности между видимостью и знанием, присущей наивной модели видения. Этим идея сходна с образом. Однако следует обратить внимание на одно важное различие. Как и в случае с образом, идея метафорически развивает потенциал, содержащийся в семиотической схлопнутости очевидного, в недифференци-рованости значения, формы и смысла. Но если в образе акцент сделан на близости между формой и смыслом, то в идее принципиально важна возникающая в умозрении тождественность смысла и значения. Иными словами, как в случае с образом, так и в случае с идей мы имеем дело с семиотическим треугольником, вырожденным в отрезок «значение -форма». Разница состоит в том, к какой из конечных точек отрезка притягивается точка «смысл».

Для метафорического перехода от мира видимости к миру идеального ключевым основанием становится сходство между очевидно наблюдаемым миром вещей и столь же очевидным (хоть в строгом смысле вовсе не

37

видимым) миром идей. Иными словами, метафора строится на том, что идеи возникают в уме в той же форме непосредственного и прямого знания, в какой вещи являют себя, когда мы на них смотрим. Непосредственно возникающее знание о конкретных вещах составляет видимый мир, непосредственно возникающее знание об общих идеях - составляет мир идеальный.

Возможность моделирования идеи как инвертированного образа основывается на семиотическом законе обращения планов, согласно которому в семиотическом треугольнике любая вершина теоретически может быть принята за исходную точку при установлении направленных отношений. Например, в естественном языке как звучание может быть означающим для смысла, так и смысл может быть означающим для звучания. Именно ввиду возможности обращения семиотических планов существуют два типа: с одной стороны, мы пользуемся толковым или двуязычным словарем, когда желаем узнать смысл, принимая звучание и написание слова за означающее этого смысла, за его знак, с другой стороны, - тезаурусом, идеографическим словарем или словарем синонимов, когда желаем найти слово, отвечающее нашей мысли, в этом случае принимая известный нам смысл за означающее разыскиваемых нами звучания и написания [Степанов, 1971, с. 129-130].

Обращение семиотических планов в идее происходит ввиду того, что мы как бы идем от мыслительного содержания к самому знаку. Таким образом проявляется активность мысли познающего субъекта, направленная к внешнему миру [Степанов, 1971, с. 130].

Академик Ю. С. Степанов, объясняя возможность семиотического обращения планов для моделирования идеалистских концепций, обращал внимание на особенности античной теории зрения, в логике которой, в частности, и был создан платоновский «Тимей». Ключевым для этой теории является именно принцип активности наблюдающего субъекта [Степанов, 1971, с. 130].

Древние греки не знали принципа работы глаза. В частности, им оставался неизвестен факт образования изображений на сетчатке при помощи глазной линзы - хрусталика. Поэтому простейшим решением для объяснения некоторых явлений, в частности для построения модели видимого отражения, казалось представление об активно направленных во внешний мир зрительных лучах, исходящих из глаза подобно щупальцам.

В знаменитом диалоге Платона «Тимей» повествуется: «Из органов боги прежде всего устроили светоносные [фюофора] глаза, которые приладили с таким намерением: по их замыслу должно было возникнуть тело, которое не имело бы жгучих свойств огня [лирод], но доставляло кроткий огонь [фшд пцsрov], свойственный всякому дню [пцерад]. И боги сделали так, что родственный [a5s^ф6v - братский, единоутробный1] дневно-

1 а «вместе» + SsXф•6<; «матка».

38

му свету огонь, находящийся внутри нас, вытекает очищенным через глаза, которые боги сгустили, особенно в середине, так, чтобы они задерживали грубейшую часть огня и пропускали только в чистом виде. И вот, когда дневной <(j,s9n^eptvÓv> свет окружает поток зрения, тогда подобное, исходя к подобному, соединяется с ним и по прямому направлению зрачков образует в связи с родственным одно тело - где бы падающее изнутри ни натолкнулось на то, что встречает его извне. И как скоро все вместе, по подобию, приходит в состояние подобное, то прикасается ли к чему само или что другое прикасается к нему, действие тех предметов распространяет оно через все тело, до души, и производит то чувство, которое мы называем зрением. А когда сродный огонь на ночь отходит - этот (т.е. огонь глаз) обособляется, потому что, исходя к неподобному, он и сам изменяется и гаснет, не соединяясь более с ближним воздухом, так как в нем нет огня» [цит. по: Вавилов, 1976, с. 8-9; вставки из: Plato, 1902, 45 b-45 d].

Академик С.И. Вавилов, разбирая эту античную модель зрения в своей книге «Глаз и Солнце», объясняет (рис. 2): «Древние знали прямолинейность распространения света и закон отражения. Если бы они приняли, как мы делаем это теперь, что свет исходит от точки А, то, пользуясь прямолинейностью и законом отражения света, они провели бы лучи ЛББ и АСЕ. Они нашли бы, что лучи упираются в глаз в точках Б и Е. Но дальнейшая судьба лучей оставалась для них неизвестной, возникновение изображения в зеркале в точке А' было непонятным, тем более что, как видно из чертежа, лучи, подходя к глазу, расходятся, а не сходятся». Однако если мы примем, что лучи, создающие изображение, идут не от источника к глазу, а наоборот, и что глаз каким-то образом чувствует изна-

Рис. 2.

Наблюдение отражения светящейся точки в зеркале [Вавилов, 1976, с. 10]

39

чальное направление вышедших из него зрительных лучей, то эти лучи в рассматриваемом примере отразятся, как и световые, у зеркала в точках С и В и соберутся в «источнике», в точке А. «Первоначальное направление лучей, вышедших из глаз, "сигнализируется", по предположению древних, каким-то способом в мозг, и кажется, что встреча лучей произошла не после отражения, а в мнимой точке А', где пересекаются продолжения лучей, первоначально вышедших из глаза» [Вавилов, 1976, с. 10-11].

Если бы лучи исходили из «источника» А, то точка А' за зеркалом была бы для древних греков, не знавших устройства глаза, явным обманом зрения, иллюзией. Но если лучи исходили из глаза, то точка А' за зеркалом - не иллюзия, а истина: ведь лучи из глаза в самом деле сошлись бы там, не будь на их пути зеркала. Следовательно, принцип активности (лучи исходят из глаза, а не направляются в него) требует признать, что изображение за зеркалом, в точке А', есть постижимое глазом идеальное изображение предмета, его сущность [Степанов, 1971, с. 131-132].

Если место зеркала в этой теории займет голова человека с ее способностью отражения, то закономерно образы предметов, имеющиеся в индивидуальном сознании, будут приняты за образы-знаки как предметов, так и их существующих вне сознания идеальных сущностей [Степанов, 1971, с. 132].

Знание как ясность

Как мы отмечали выше, в наивной концепции зрения мир не отражается в нашем сознании как в зеркале, а скорее самоочевидно возникает перед нами - словно за окном со ставнями-веками. Однако уже из самой метафоры окна можно развернуть некоторые смысловые аспекты, намечающие векторы усложнения ситуации очевидной зримости.

Видимый мир действительно как бы просто предстает перед нами -безо всяких отражений. Однако даже при наивном созерцании мы сталкиваемся с тем, что зримое не всегда в полной мере очевидно. Видимое может представляться ясным, но при определенных обстоятельствах оно бывает и смутным. Даже в наивной концепции зрения представимо ограниченное видение. Окно, через которое мы смотрим, может быть не вполне прозрачно. Между нами и видимым предметом может оказаться толща воды, пелена тумана, завеса дыма, капли слез - что-то, что делает наше видение замутненным, лишает его ясности.

«Мы отчасти знаем и отчасти пророчествуем, <...> ибо теперь видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно», - говорит апостол Павел о принципиальной неполноте нашего знания о Боге [1 Кор. 13:9-12]. И интересно здесь обратить внимание не только на уже рассмотренную метафору «видения через стекло», но и на то, что стекло в устоявшемся переводе на русский именуется именно тусклым, а, например, в английском переводе традиционно используется слово darkly («For now we see through a glass,

40

darkly»)1. Это напоминает нам о том, что видение может оказываться неясным не только вследствие замутненности чем-то, но и вследствие недостаточной освещенности. Семантически темнота и замутненность зачастую близки. Слово тусклый, например, оказывается этимологически связанным со словами, означающими как темноту или черноту, так и туман или облачность [Фасмер, 1987, с. 126].

Представление о том, что наше видение может быть не только ясным, но и смутным, повлияло на концептуальный аппарат философии Г.В. Лейбница, для которого существенным было разделение идей ясных (claires) и смутных (obscures). «Я говорю, что идея ясна, когда ее достаточно, чтобы узнать и отличить вещь. Так, например, когда я обладаю вполне ясной идеей какого-нибудь цвета, то я не приму другого цвета за тот, который я имею в виду, а если я обладаю ясной идеей какого-нибудь растения, то я его отличу среди других соседних растений; в противном случае идея смутна», - пишет Лейбниц. По его мнению, мы не обладаем совершенно ясными идеями чувственных вещей. Поскольку, например, очень близкие между собой цвета иногда нельзя отличить на память, но можно различить, если они окажутся рядом друг с другом. «А если мы думаем, что хорошо описали какое-нибудь растение, то нам могут принести какое-нибудь растение из Индии, которое будет обладать всем тем, что содержится в нашем описании, и тем не менее окажется другого вида. Таким образом, мы никогда не сумеем во всей полноте определить species infimas, т.е. низшие виды», - продолжает Лейбниц [Лейбниц, 1983, 2: XXIX].

Вильгельм Вундт, основатель экспериментальной психологии, объясняя свою модель сознания, также исходил из разграничения ясного и смутного. Вундт осознано развил связанную с визуальным восприятием метафору, вложенную в лейбницевскую дихотомию: «Так как отношение ясных представлений к темным содержит очевидную аналогию с ясно и неясно видимыми объектами поля зрения, то естественно перенести различие перцепции и апперцепции на самосознание подобным же образом, как это обыкновенно делается для отношения остроты зрения к полю зрения. Тогда перципированными представлениями будут те, которые лежат в поле зрения сознания, а апперципированные будут соответствовать точке его фиксации» [Вундт, 2001, с. 163; курсив - по источнику].

1 Греческий оригинал библейской фразы о мутном стекле «pXsno^sv yap apn Si' ¿aonxpou £v aiviy^axi» заслуживает отдельного рассмотрения. Во-первых, он отсылает к др.-греч. а'Чауца «туманная речь, загадка» и aiviaao^ai «говорить намеками», связанному с aTvo^ «рассказ, басня, притча». Дальнейшая этимология при этом неизвестна. Во-вторых, согласно некоторым современным переводам, составленным в соответствии с конкорданцией Стронга, ¿aonxpou следует переводить не как «стекло», а как «зеркало» [Strong, 2009, p. 1630].

41

Существенным для Вундта оказывается тоже связанное с визуальными метафорами разграничение ясности (Klarheit) и отчетливости (Deutlichkeit). «Представление ясно, когда оно усвоено внутренним восприятием полнее другого, которое мы вследствие этого самого различия называем темным». Как указывает Вундт, ясным представление называется исключительно вследствие его собственных качеств. Например, «чистый воздух называют ясным, а не отчетливым, потому что он так прозрачен, что сквозь него можно видеть все предметы». «Напротив, отчетливым представление называется по отношению к определенности его разграничения от других представлений. Так, видимый в ясном воздухе предмет сам представляется отчетливым, потому что является резко разграниченным от окружающего» [Вундт, 2001, с. 164].

Знание как зрелище: Теория

Еще один широко используемый для представления знаний термин, также связанный с визуальностью, - это термин теория. В переводе слово 9sœpia - «смотрение, наблюдение, созерцание». Глагол 9sœpéœ («смотрю, вижу, всматриваюсь») происходит из соединения др.-греч. 9éa («вид, зрелище») и орою («смотрю, вижу»). При этом 9éa роднит слово теория со словом театр.

Во фрагментах «Протрептика» Аристотеля можно встретить такое увещевание: «Ведь точно так же, как мы отправляемся в Олимпию ради самого зрелища [9saç], даже если ничего больше кроме него не будет (ведь само созерцание [теория - 9sœpia] лучше многих полезных вещей), и наблюдаем [теоретизируем - 9sœpoU^sv] Дионисии не для того, чтобы получить нечто от актеров, но даже отдаем сами, да и многие другие зрелища мы, пожалуй, предпочитаем многим полезным вещам, так и созерцание [теорию - 9sœpia] всего <сущего> следует ставить выше всякой кажущейся пользы. И уж, конечно, не к <общению> с людьми, подражающими женщинам и рабам, и не к соревнующимся в кулачном бое и беге нужно стремиться со всем рвением ради того, чтобы увидеть их, считая при этом, что природу сущего и истину (x^v xœv ovxœv 9i>ow Kai xœv aA^9siav) нужно созерцать (9sœpslv) даром [ацш9ф>. [Ямвлих, 2004, с. 47; оригинал цит. по: Aristotle... 2015, p. 51].

М. Хайдеггер настаивал на том, что адекватным аналогом слова теория в его исходном древнегреческом понимании является немецкий термин Betrachtung. А вот при переводе 9sœpia латинским соМетр1айо «разом исчезает все существенное, что звучало в тех греческих словах». Хайдеггер указывает, что соШетр1ап означает «выделить нечто в определенный участок и в нем оградить забором». Латинское tеmрlum, из которого возникает соп + tеmрlаri, - это греческое xé^svoç, т.е. отрезок, особо выделенный участок, посвященный богам (от xé^vœ - «отрезаю»). Оно идет, по словам Хай-деггера, от совсем другого опыта, чем 9sœpia [Хайдеггер, 1993, с. 243-244].

42

По Хайдеггеру, образ жизни, определяющийся теорией и посвященный ей - ßiog Ввюрптгкбд , - это образ жизни созерцателя, «вглядывающегося в чистую явленность при-сутствующего [Anwesenden]». ßio^ Веюрпикб^ отличается от ßio^ лракпко^, т.е. от жизни практической, посвященной деланию. «Для греков "биос феоретикос", созерцательная жизнь, особенно в своем наиболее чистом образе как мышление, есть высшее действие. "Фео-рия" сама по себе, а вовсе не только за счет ее привходящей полезности, есть завершенный образ человеческого бытия [Dasein]. Ибо "феория"- это чистое отношение к ликам присутствующего [Anblicken des Anwesenden], которое своей явленностью затрагивают человека, являя близость богов» [Хайдеггер, 1993, с. 243].

«Многозначная и с любой стороны высокая сущность» древнегреческой 9s®pia, по словам Хайдеггера, «затемняется», когда мы говорим, например, о теории относительности в физике, теории наследственности в биологии или теории циклического в историографии. В поздней теории, превратившейся в contemplatio, «дает о себе знать подготовленный уже внутри греческой мысли момент дробящего на отрезки, подразделяющего усматривания». «Черты разделяющего, вмешивающегося подхода к тому, что надлежит охватить взором, начинают задавать тон в познании» [Хай-деггер, 1993, с. 244].

Таким образом, в современном смысле теория - это часто не созерцание истины или «ликов присутствующего», а то самое отчетливое (deutlich) различающее видение, о котором шла речь выше. Притом что вообще в арсенале понятий о знании и познании, которые сегодня используются в науке и философии, мы можем обнаружить проявления самых разных способов метафорического смотрения. Находится место и феоре-тическому, и контемплятивному, и идеалистическому, и образному.

В представленном здесь обзоре мы, разумеется, не охватили всех понятий, построенных на метафорах визуального. (Например, за пределами рассмотрения оказались такие очевидно связанные с визуальностью категории, как взгляд или вид, а также менее очевидные, такие как парадигма (от SsiKvu^i «показываю, указываю») или феномен (от фаггю «являть, показывать»).) Но даже те смысловые размежевания, которые уже были прослежены, позволяют лучше сориентироваться в разнообразии способов представления знаний, которые в виде метафор заложены в используемый нами категориальный аппарат.

* * *

Чтобы упорядочить способы представления знаний во всем их многообразии, мы можем вновь прибегнуть к сопоставлению со зрением. Но на этот раз использовать не наивную его модель, а научную.

43

Известно, что в результате кодирования, передачи и расшифровки в нервной системе получаемой нами зрительной информации до сознания доходит только то, что существенно и жизненно важно, и исключается все, что мешает осмыслению увиденного [Луизов, 1983, с. 70]. То есть при переходе от набора реакций зрительных рецепторов - через смотрение - к видению наше зрение теряет в объеме, но приобретает в содержании. При этом механизмы отсеивания данных гибки и позволяют адаптироваться к разнообразным условиям и задачам [Луизов, 1983, с. 70-71].

Наше познание можно представить подобным же образом. Оно способно реализовываться по-разному, варьируясь между способами представления с обширным объемом, но скудным содержанием - и более содержательно насыщенными формами, имеющими меньший объем. Меры «ясности» и «отчетливости» знания могут меняться, например в зависимости от типа исследования (номотетического или идеографического) и используемых методов (очищенных или насыщенных1). Схожий организующий принцип можно также заметить, например, в модели соотношения объема и содержания в понятиях или в модели структурирования человеческой реальности (действительности) процессами воплощения (материализации) и обобщения (информатизации) [подробнее см.: Ильин, 1997, с. 15-19, 393-397; Ильин, 1995].

Таким образом, следуя за метафорами, лежащими в основе нашего понятийного аппарата, мы можем лучше разобраться в нюансах теоретических и методологических альтернатив, которые в нем заложены.

Список литературы

Авдонин В.С. Методы науки в вертикальном измерении (метатеория и метаязыки-органоны) // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. - М., 2015. -Вып. 5. - С. 265-278.

Вавилов С.И. Глаз и Солнце (О свете, Солнце и зрении) / Отв. ред. И.М. Франк. - Изд. 9-е. -

М.: Наука, 1976. - 126 с. ВундтВ. [Понятие сознания...] // Психология внимания: хрестоматия / Ред. Ю.Б. Гиппенрейтер,

В.Я. Романов. - М.: ЧеРо, 2001. - С. 155-181. Ильин М.В. Методологический вызов. Что делает науку единой? Как соединить разъединенные сферы познания? // МЕТОД: Московский ежегодник трудов из обществоведческих дисциплин. - М., 2014. - Вып. 4. - С. 6-11. Ильин М.В. Очерки хронополитической типологии. Часть 1. - М.: МГИМО, 1995. - 112 с.

1 В насыщенных своих вариациях методологии существуют, будучи тесно связаны с предметной фактурой той или иной дисциплины. В этой форме они могут быть эффективны для решения узкопредметных задач. В очищенных вариантах методологий нагружен-ность предметной фактурой минимизирована, и в этом виде они могут быть более эффективно задействованы при трансдисциплинарной интеграции [подробнее см.: Авдонин, 2015; Ильин, 2014; Фомин, 2015].

44

Ильин М.В. Слова и смыслы: Опыт описания ключевых политических понятий. - М.: РОССПЭН, 1997. - 430 с.

Лейбниц Г.В. Новые опыты о человеческом разумении // Лейбниц Г.В. Сочинения в 4-х т. -М.: Мысль, 1983. - Т. 2. - С. 255-264.

Лотман Ю.М. Структура художественного текста // Об искусстве. - СПб.: Искусство-СПб., 1998. - С. 14-285.

ЛуизовА.В. Глаз и свет. - Л.: Энергоатомиздат. Ленингр. отд-ние, 1983. - 144 с.

Павленко А. Теория и театр. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2006. - 234 с.

Пирс Ч.С. Избранные философские произведения / Пер. с англ. К. Голубович, К. Чухрукидзе, Т. Дмитриева. - М.: Логос, 2000. - 448 с.

Платон. Тимей // Платон. Сочинения в четырех томах. Т. 3, Ч. 1 / Под общ. ред. А.Ф. Лосева и В.Ф. Асмуса; Пер. с древнегреч. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та: Изд-во Олега Абышко, 2007. - С. 495-588.

ФасмерМ. Этимологический словарь русского языка: В 4-х т. / Пер. с нем. - 2-е изд., стереотип. - М.: Прогресс, 1987. - Т. 4. - 864 с.

Фомин И.В. Политические исследования в трансдисциплинарной перспективе: возможности семиотического инструментария // Политическая наука. - М., 2015. - № 2. - С. 8-25.

Хайдеггер М. Наука и осмысление // Хайдеггер М. Время и бытие: Статьи и выступления / Пер. с нем. - М.: Республика, 1993. - С. 238-252.

Якобсон Р. В поисках сущности языка // Наст. изд.

Ямвлих. Протрептик 9 // Аристотель. Протрептик. О чувственном восприятии. О памяти / Пер. на рус. Е.В. Алымовой. - СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 2004. - С. 46-47.

Aristotle. Protrepticus or Exhortation to philosophy (citations, fragments, paraphrases, and other evidence) / Edited and translated by D.S. Hutchinson and Monte Ransome Johnson. - 2015. -81 p. - URL: http://www.protrepticus.info/protreprecon2015i20.pdf (Date of access: 18.09.2015.)

Metzger W. Laws of seeing. - Cambridge: MIT Press, 2006. - 232 p.

Plato. Timaeus // Plato. Platonis opera. Vol. 4 / Ed. John Burnet. - Oxford: Oxford univ. press. 1902. - P. 17-105.

Ryle G. The Concept of Mind: 60 th anniversary edition. - N.Y.: Routledge, 2009. - 314 p.

Strong J. Strong's exhaustive concordance to the Bible. - Peabody: Hendrickson publishers, 2009. - 1685 p.

45