CC BY
62
УДК 93
В. Л. КОЖЕВИН щ
Омский государственный университет им. Ф. М. Достоевского
ПРОБЛЕМА
СОЦИАЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ РУССКОГО ОФИЦЕРСТВА В УСЛОВИЯХ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ (1914 - ФЕВРАЛЬ 1917 гг.)
Данная статья посвящена проблеме социальной адаптации русского офицерства в условиях Первой мировой войны. Автор характеризует реакцию офицеров на изменение социального и культурного облика воинского контингента Русской армии, а также попытки разрешения кризиса во взаимоотношениях офицерства и солдатских масс накануне Февральской революции.
Ключевые слова: офицерство, адаптация, Первая мировая война.
Первая мировая война привнесла существенные изменения в жизнедеятельность русского офицерства как особой социальной группы, заставляя его приспосабливаться к влиянию целого ряда факторов, которые ограничивали возможности использования традиционных форм и способов социального взаимодействия как внутри офицерской корпорации, так и за ее пределами. Факт трансформации социального состава офицерства и характера его взаимоотношений с солдатской массой не является чем-то новым для историков. Более того, в соответствующих исследованиях получили объяснение и оценку многие причины и последствия означенных перемен. Однако сам по себе процесс адаптации офицерства к социальным явлениям, вызванным Первой мировой войной, до сих пор остается проблемой, которая требует своего решения.
Как известно, значительные потери в командном составе и развертывание многомиллионной армии уже в начальный период боевых действий обусловили необходимость масштабного пополнения офицерского корпуса. В итоге к моменту падения монархии в России за счет призыва десятков тысяч штатских, а также производства в офицеры нижних чинов численность офицерства, до войны насчитывавшего около 40 тыс. человек, возросла примерно втрое [1].
Убыль кадровых офицеров и возникновение мощной прослойки офицерства военного времени привели к серьезным изменениям в социальном облике офицерской корпорации. Во-первых, наблюдался необычайный рост удельного веса выходцев из низших сословий (крестьяне и мещанство), которые до войны по сравнению с дворянством и почетными гражданами давали относительно малый процент рекрутируемых в ряды командного состава армии. Современные исследователи сходятся во мнении, что по социальному происхождению офицерский корпус к 1917 г. стал соответствовать социальной структуре российского общества в целом. Во-вторых, резко снизился образовательный уровень офицерства. По оценкам А. Г. Кавтарадзе, «свыше 50 % офицеров военного времени не имели даже общего среднего образования» (т.е. образования в объеме гимназического курса или курса реального училища. — В.К.) [2].
Основная масса этих людей проходила ускоренные курсы подготовки офицеров в военных училищах и созданных во время войны школах прапорщиков. 3 — 4-месячный срок обучения, конечно же, не давал возможности будущим офицерам получить полноценную профессиональную подготовку. Такое пополнение офицерского корпуса не только порождало чрезвычайную пестроту социального происхождения, уровня образования и профессионализма среди офицерства, но и влияло на характер взаимоотношений внутри корпорации, формировало нелицеприятный имидж новоиспеченного прапорщика в сознании различных слоев российского общества. Неслучайно в народе в шутку говорили: «Курица — не птица, прапорщик — не офицер». Бытовал и такой юмористический куплет:
«Раньше я был кучер, звать меня Володя,
А теперь я прапор, Ваше благородие».
Приводя один из вариантов этого куплета, в котором, однако, прапорщику приписывалось происхождение из дворников, автор автобиографического романа «Наследие» Лев Славин писал: «Говорят, что эту песенку сложили старые офицеры мирного времени...» [3]. Может быть, это и так. Во всяком случае, есть мемуарное свидетельство об исполнении куплета самими офицерами.
Возникает вопрос, в какой степени вышеперечисленные перемены повлияли на систему ценностей, на способы восприятия действительности, на традиционные нормы поведения офицерства. В воспоминаниях кадровых офицеров, можно найти немало претензий в адрес тех, кто надел офицерский мундир только в годы войны. Однако, соглашаясь с упреками в непрофессионализме, недостаточно высоком уровне общей культуры и образования офицерства военного времени, мы не можем отказать ему в стремлении следовать общепринятым образцам мышления и поведения офицерства императорской армии. Довольно точно отражают сложившуюся ситуацию следующие рассуждения и выводы С. В. Волкова: «Поскольку традиции воинского воспитания в военно-учебных заведениях не прерывались, нельзя сказать, чтобы офицерство изменилось по моральному духу и отношению к своим обязанностям. Подавля-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 5 (81) 2009 ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №5 (81) 2009
ющее большинство офицеров военного времени не менее жертвенно выполняли свой долг, чем кадровые офицеры, и гордились своей принадлежностью к офицерскому корпусу... Чувство это у людей, едва ли могших рассчитывать получить офицерские погоны в обычных условиях, было даже более обостренным, и нежелание с ними расставаться дорого обошлось многим из них после большевистского переворота» [4].
Действительно, в годы войны удивительно живучими оказывались традиции военной школы, даже во вновь создаваемых учебных заведениях. Но главное — источники свидетельствуют о мощном процессе социальной адаптации среди лиц, только недавно надевших офицерские погоны. Армейский «котел» при наличии благоприятных обстоятельств быстро «переваривал» и изменял сознание новоиспеченных офицеров, заставляя их воспринимать корпоративные ценности, нормы и стереотипы поведения. Исключением не являлись и те формы поведения офицеров, которые постоянно служили предметом резкой критики со стороны общественности, а именно, «отеческие» увещевания и наказания в виде ругани и мордобоя.
Так, уже после падения монархии в беседе с комиссаром некий поручик, арестованный солдатами за рукоприкладство и невоздержанность на язык, признавался: «Я никогда не готовился и не думал о военной карьере, я студент, надевший военный мундир семнадцать месяцев тому назад. Я так воспитан, что никогда, даже будучи только что выпущенным офицером, не допускал мысли о рукоприкладстве. Я смотрел на это, как на нечто дикое, недостойное человека. И вот, как это произошло, я даже не могу объяснить. Я, надевши золотые погоны, впитал в себя традиции «умения обращаться с людьми». Даже в самое последнее время перед арестом у меня было разъедающее сознание, что я делаю не так, как думал, что я иду против себя самого, против своей совести. Но я уже не мог себя побороть» [5].
Социальная адаптация десятков тысяч офицеров военного времени, конечно же, являлась серьезной проблемой для корпорации в целом, но численное доминирование этой категории отнюдь не приводило к маргинализации слоя кадровых офицеров и тех ценностей, которые они исповедовали. Напротив, основной комплекс ценностных установок довоенного офицерства сохранял свое определяющее значение для всего офицерского сообщества и служил важнейшим ориентиром для офицеров военного времени вплоть до 1917 года. Кроме того, мы не имеем и свидетельств об острых и масштабных конфликтах между двумя означенными группами офицерства. Кадровое офицерство мирилось, а очень часто искренне пыталось помочь офицерам военного времени безболезненно освоить традиционные для всей корпорации нормы поведения и способы восприятия действительности. В итоге наличие мощной прослойки новоиспеченных офицеров, не прошедших школы, которая отличала кадровое офицерство, отнюдь не грозило расколом и фрагментацией офицерского сообщества, пока сохранял устойчивость существовавший политический режим, пока поддерживался высокий статус офицера в обществе.
В преддверии революции куда более важным являлся процесс адаптации офицера к условиям и способам взаимодействия с солдатской массой. В течение всей войны офицерский статус командира и связанные с ним представления офицера о должном поведении солдата подвергались серьезнейшему испытанию на прочность. Так, уже с началом мобилизации на-
помнили о себе признаки разлада между командирами и подчиненными, выявившиеся еще в период русско-японской войны и революции 1905— 1907 гг.
По воспоминаниям М. Д. Бонч-Бруевича, который в июле 1914 года командовал 176-м Переволоченским полком, прибывшие в часть запасные делились на две категории. К первой относились те, кто ранее проходил службу в мирное время. Они были послушны, четко выполняли требования командиров и, как пишет мемуарист, уже «на второй день после появления в казармах ничем не отличались от кадровых солдат». Другую категорию запасных представляли ветераны боев в Маньчжурии, пережившие на службе потрясения первой русской революции. В отличие от прочих солдат, — подчеркивал Бонч-Бруевич, — «запасные из участников русско-японской войны, едва прибыв в полк, начали заявлять всевозможные претензии: держались вызывающе, на офицеров глядели враждебно, фельдфебеля, как «шкуру», презирали и даже передо мной, командиром полка, вели себя независимо и, скорее, развязно» [6]. Конечно, влияние этой категории нижних чинов на поведение общей массы уходивших на фронт солдат не было доминирующим. Тем не менее в будущем означенный вариант поведения под воздействием целого ряда факторов приобрел широкий размах и составил серьезную угрозу стабильности отношений внутри армейской «семьи».
В силу невиданных ранее масштабов применения боевой техники, мобилизации колоссальных людских ресурсов и огромных потерь мировая война как никогда требовала четкого и слаженного взаимодействия всех звеньев армейского организма. Однако, в условиях колоссального психического напряжения бойцов, зачастую плохо приспосабливавшихся к резкой смене жизненного уклада, добиваться от солдат точного следования уставным нормам при традиционной для Русской армии опоре на патернализм как практику «семейной» опеки и покровительства офицеров по отношению к солдату становилось все труднее.
Казалось бы, война создавала предпосылки для «демократизации» взаимоотношений между командным составом и нижними чинами. Патерналистский вариант «братства» на фронте иногда естественным образом перетекал в поведение, символика и смыслы которого свидетельствовали о приближении к некой, уравнивающей солдата и офицера социально-психологической планке. Но, во-первых, такая возможность могла реализоваться преимущественно в боевых условиях, охватывая, как правило, нижние этажи армейской иерархии, где осуществлялось взаимодействие субалтерн-офицера и подчиненных ему солдат. Во-вторых, для этого требовался определенный временной промежуток, позволявший сторонам «сойтись» и хотя бы обменяться знаками признания символического равенства. Однако война сплошь и рядом не позволяла оформиться подобным взаимоотношениям.
Убыль офицеров, особенно в пехоте, с начала боевых действий стремительно нарастала. Как говорилось, например, в докладе генерал-майора В. В. Черна-вина, подготовленного в бытность его генерал-квартирмейстером 6-й Армии (1917 г.), «осенью 1915 года считались благополучными полки, где было 20 — 25 офицеров». Чернавин также отмечал, что типичным результатом большого боя тогда становилась потеря 50 — 60 процентов офицерского состава части [7]. Статистика свидетельствует о и том, что дореволюционное соотношение количества нижних чинов и ко-
мандиров Русской армии к моменту революции 1917 г. изменилось не в пользу офицерства. Так, в 1913 г. на сотню военнослужащих по списочному составу армии приходилось 96 нижних чинов (из них 88,7 строевых и 7,3 нестроевых) при средней численности офицерства — 3,5. В 1916 г. на фронте доля нижних чинов равнялась 97,9 % (80,3 % строевых и 17,6 % нестроевых), а доля офицеров — только 1,6 % от общего количества военнослужащих [8].
Нельзя сказать, что в период войны солдатские массы не выстраивали свое поведение в соответствии с традиционным патерналистским вариантом социального взаимодействия. До поры патерналистская система социального взаимодействия при условии реализации командирами способов поведения, отвечавшей известным нормам данной системы, почти не давала сбоев. Пока в войсках еще оставался костяк кадровых военных, пока поражения чередовались с победами и сохранялся высокий боевой дух солдат, пока тыл не оказывал разлагающего влияния на сознание бойцов, а цели войны не подвергались сомнению, — прежние нормы взаимоотношений офицерства и солдатских масс обеспечивали устойчивую связь начальников и подчиненных в армейских коллективах. Даже взаимодействие на уровне, представлявшем офицера в качестве барина-опекуна, а солдата — преданного слуги своего господина, в первые месяцы войны часто выступало одним из определяющих образцов поведения русских военных.
Вместе с тем уже в первые месяцы войны сплошь и рядом имело место слабое знакомство командиров со своими подчиненными, наблюдалось отсутствие связи между ними даже в рамках прежней патерналистской конструкции взаимоотношений офицерства и солдатских масс. Это нередко заканчивалось плачевными последствиями: падала воинская дисциплина, страдала боеспособность частей. Механизм функционирования патерналистской модели взаимодействия командного состава и солдатских масс предполагал осуществление серьезного социального контроля старших над младшими, «опекунов» над «опекаемыми». А для этого требовался определенный опыт взаимоотношений и, как уже говорилось, время для установления прочных контактов офицера и нижнего чина.
Наплыв десятков тысяч новоиспеченных офицеров, не имевших подобного опыта, вкупе с небывалой ранее текучестью личного состава частей Русской армии обусловливали слабую эффективность патерналистских взаимоотношений в войсках. В итоге снижение требований, подкрепленных угрозой наказания, либо, напротив, усиление контроля, вплоть до надзора за последними мелочами быта и поведения, влекло за собой разбалансировку традиционной системы отношений между командирами и подчиненными.
Особую специфику в годы войны в армии и на флоте приобрел вопрос об отношении к «своим» немцам — лицам немецкого происхождения и людям, носившим фамилии, которые либо действительно являлись, либо воспринимались как немецкие. Как и следовало ожидать, во всех неудачах винили «внутреннего» врага. Офицеры с немецкими фамилиями в первую очередь попадали под подозрение; солдаты нередко рассматривали их либо как потенциальных, либо действительных пособников противника.
Так, «недовольство матросов офицерами немецкого происхождения» фиксировали соответствующие правительственные службы на Балтике, считая его одной из причин волнений, возникших среди
моряков в 1915 г. [9] По данным военной цензуры, относящимся к началу 1917 г., на Северном и Западном фронтах нижние чины не только с недоверием относились к лицам с немецкими фамилиями, но и заявляли о бесполезности войны, до тех пор, пока не исчезнет так называемое «немецкое засилье» по всей России [10]. Накануне революции 1917 г. в сознании солдатских масс стало укореняться мнение, что сама верховная власть поражена недугом потворства немцам и предательства.
Проблема «своих» и «чужих» в представлении солдатских масс имела еще одну сторону, непосредственно касавшуюся взаимоотношений нижних чинов и офицерства. Автор военно-исторических романов и повестей Л. И. Раковский в книге «Михаил Тухачевский» очень точно воспроизвел ситуацию, разъяснив ее сущность словами одного из своих героев: «Мы, солдаты, всегда делили офицеров на две группы. Одних, которые не гнушаются нашего брата, относятся к нам по-человечески, мы звали «Володя», а других, кто шпынял нас и готов был руку приложить, — «Костей». У нас так и говорили. Вот стоим с девушками где-либо на Загородном (Загородный проспект в Петрограде. — В.К.) у ворот, видим — идет офицер. «Эй, подтянись, говорим: Костя идет! Или: не бойся, ребята, это наш Володя»...» [11]. Подобный характер восприятия нижними чинами офицеров складывался и в армии, и на флоте. «Чужие» офицеры, среди которых оказывались малознакомые, нетребовательные, либо, напротив, слишком придирчивые офицеры, «офицеры-немцы» и т.п., в сознании нижних чинов фактически уже не являлись агентами системы патерналистского взаимодействия. Нормы и механизмы этой системы утрачивали значение применительно к данной категории офицерства.
О кризисе взаимоотношений офицерства и солдатских масс, обозначившемся накануне революции 1917 г., красноречиво свидетельствуют исторические документы. Приведем здесь лишь одно из таких свидетельств. В конце 1916 г. Ф. А. Степун (тогда артиллерийский офицер) был неприятно поражен словами случайного попутчика из нижних чинов, который прямо заявлял об убийстве своими же штабного офицера, повинного в неудачной операции и гибели множества людей. По версии начальства это было самоубийство; собеседник же мемуариста рисовал иную картину. Офицера поразил, однако, не сам факт убийства, а то, насколько изменились «времена и нравы»: «Убийство солдатами офицера, — пишет Степун, — было, конечно, всегда возможно, но ничем не вызванное признание в этом было год тому назад совершенно немыслимым» [12].
Примечательно, что уже в начальный период войны возрождается порка провинившихся солдат. А в 1915 г. император узаконил телесные наказания розгами, отмененные в армии в 1904 г. Восстановление и применение порки, конечно, не было ни средством подавления антивоенной борьбы, ни проявлением издевательского отношения офицера к солдату, как, к примеру, характеризовал этот шаг власти И. И. Минц [13]. Просто военное начальство стремилось укрепить дисциплину, избегая отдачи провинившихся под суд, иными словами, наказывало солдат «по-отечески». Именно порка, а не официальное судебное разбирательство с последующим тяжким наказанием вписывалось в систему патерналистских отношений, которую продолжала поддерживать государственная власть.
Однако и эти меры часто не приводили к желаемому результату. Солдатские письма, как из действующей армии, так и из тыловых частей свидетельст-
ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК № 5 (81) 2009 ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ
ИСТОРИЧЕСКИЕ НАУКИ ОМСКИЙ НАУЧНЫЙ ВЕСТНИК №5 (81) 2009
вовали об острой реакции нижних чинов на введение порки. «Тот, как розгами отлупят, то он смотришь, говорят, ушел в плен», — сообщает один фронтовик. «Какая несовместимость, — читаем в письме, отправленном из запасного батальона, — непобедимый христолюбивый воин — поротый солдат» [14].
Вообще же, любые проявления недовольства и воинские преступления нижних чинов самым непосредственным образом сказывались на взаимоотношениях двух больших групп армейского социума. Они ослабляли, а порой и разрушали ту систему социальных связей, которая издавна считались основой взаимодействия между нижним и верхним слоями армейской иерархии. В условиях мировой войны ни офицерство, ни власть не смогли предложить способы замены или модернизации отживавшей свой век патерналистской системы взаимоотношений офицерства и солдатских масс. Социальная адаптация офицерства в отношении менявшегося поведения солдатских масс осуществлялась вопреки логике в направлении усиления патерналистских начал. Все это вело к острому кризису армейской «семьи», последствия которого в полной мере проявятся уже в начальный период революции 1917 г.
Библиографический список
1. Копылов Н.А. Социально-психологический портрет русского офицерства в годы Первой мировой войны // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2003/2004. — М., 2005 — С. 127, 133.
2. Кавтарадзе А.Г. Военные специалисты на службе Республики Советов (1917-1920 гг.). - М., 1988. - С. 27.
3. Славин Л.И. Избранные произведения в 2 т. — М., 1981. — Т. 1. — С. 33.
4. Волков С.В. Русское офицерство как историко-культурный феномен // Военно-историческая антропология. Ежегодник, 2002. — М., 2002. — С. 175— 176.
5. Вранов М. Революция на фронте. — Пг., 1917. — С. 9.
6. Бонч-Бруевич М.Д. Вся власть Советам. — М., 1958. — С. 15.
7. РГВИА. — Ф. 391. — Оп. 2. — Д. 60. — Л. 2.
8. Труды Центрального статистического управления. Отдел военной статистики. — М., 1920. — Т. XIII. — Вып. 1. — С. VII.
9. Волнения во флоте в 1915 г. // Красный архив. — 1925. — Т. 2 (9). — С. 102.
10. Русская армия накануне революции // Былое. — 1918. — № 1 (29). — С. 155.
11. Раковский Л. Михаил Тухачевский. — Л., 1967. — С. 100.
12. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. — Нью-Йорк, 1956. — Т. 1. — С. 385.
13. Минц И.И. История Великого Октября. — М., 1977. — Т. 1. — С. 362 — 363.
14. Царская армия в период мировой войны и Февральской революции (Материалы к изучению истории империалистической и гражданской войны). — Казань, 1932. — С. 26, 46.
КОЖЕВИН Владимир Леонидович, кандидат исторических наук, доцент кафедры современной отечественной истории и историографии.
E-mail: [email protected]
Статья поступила в редакцию 18.02.2009 г.
© В. Л. Кожевин
УДК 947.083.76 (571.1) Д. Н. ТАЛАПИН
Институт ветеринарной медицины Омского государственного аграрного университета
ВОЕННОПЛЕННЫЕ ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ В ДОРЕВОЛЮЦИОННОМ КУРГАНЕ
В статье рассматриваются проблемы размещения и содержания военнопленных Первой мировой войны в условиях западносибирского города. Анализируется положение пленных на территории города Кургана в 1914 — 1917 годах.
Ключевые слова: военнопленные, Первая мировая война, размещение, содержание.
В годы Первой мировой войны состав городского населения Западной Сибири существенно изменялся. Массовый приток новых категорий временного населения в регион начался уже осенью 1914 г. Среди этих категорий оказались и военнопленные, о положении которых, на примере размещённых в Кургане, речь и пойдет ниже.
Численность военнопленных в регионе росла достаточно быстро. Уже 10 апреля 1915 г. в Западной Сибири было расквартировано свыше 150 тыс. военнопленных, причём Курган стал одним из достаточно крупных центров их размещения. Так, если в г. Омске 10 апреля 1915 г. разместилось 6571 пленных, в Петропавловске — 7045, в Семипалатинске — 5029, в Павлодаре — 1100, то в Кургане — 65971. Схожие пропорции
размещения пленных сохранялись и в дальнейшем. Известно, что офицеры в подавляющем большинстве концентрировались в городах, что было связано с необходимостью предоставления им особых, льготных условий при размещении. Проблема отсутствия так называемых «офицерских мест» при размещении пленных офицеров стояла перед сибирскими городами достаточно остро. Массовое привлечение к труду рядовых пленных сняло остроту с проблемы расквартирования нижних чинов, а офицеры ощущали недостаток подходящих помещений и после 1915 г.
Летом 1916 г. на имя командующего войсками Омского военного округа из Генерального штаба было направлено приказание немедленно предоставить пленным офицерам надлежаще обставленные
