CC BY
69Проблема соотношения стиха и прозы у Пушкина в работах Л.С. Спдякова
Ю.Б. Орлицкий
В статье показана роль трех принципиальных пушкинистских работ Сидякова начала 1970-х гг. в постановке вопроса о соотношении стиха и прозы в творчестве Пушкина на фоне работ предшественников и последователей. Показано характерное для этих работ представление об особой важности этого вопроса для понимания генезиса и особенностей пушкинской прозы и его творчества в целом и перспективы, открывающиеся благодаря подключения к решению этой важнейшей проблемы принципов и методик как исторического, так и современного стиховедения, сформулированных в сочинениях М. Лопатто, Ю. Тынянова, Б. Томашевского, В. Холшевникова, а также практических разысканий по поводу места стихового начала в прозе великого поэта.
Ключевые слова: Пушкин, стих и проза, стиховое начало в прозе, метризация прозы, прозаическая строфа.
The Problem of Correlation of Verse and Prose in Pushkin's Works: Scholarly Research by L.S. Sidiakov
Yu.B. Orlitsky
The article shows the role of three principal Sidiakov" s works written at the beginning of the 1970s in the formulation of the relationships between poetry and prose in the works by A.S. Pushkin. The author demonstrates that for these scholarly works this problem is of great importance, especially for understanding of the genesis and characteristics of Pushkin's prose and other works. In addition, the articles shows the prospects that have emerged from the usage for solution of this significant problem of: a) principles and techniques of both historical and modern verse studies, contained in the writings of M. Lopatto, Tynyanov, B. Tomaszewski, B. Holshevnikov; b) the practical research about the place of the poetic beginnings in the poet's prose.
Key words: Pushkin, verse and prose, poetic beginnings in prose, prose metrization, prose stanza.
В очерке, как он сам скромно называл свою книгу 1973 г. [18], Лев Сергеевич Сидяков одним из первых в нашей науке
проблематизирует само явление пушкинской прозы. Он справедливо пишет, что о ней долгое время практически не писали или писали крайне мало и главное - как о принципиально второстепенном явлении. В поневоле кратком, но при этом предельно концептуальном обзоре предшествующих исследований прозы Пушкина - от Лернера и Лежнева до Степанова и Виноградова - ученый обращает внимание на основные проблемы изучения пушкинской прозы, в том числе и на особо интересующий нас вопрос о реальном соотношения стихотворной и прозаической составляющих пушкинского творчества.
Так, говоря о книге Степанова 1962 г. - для своего времени несомненно очень важной и ценной, - он справедливо упрекает автора в дихотомичном взгляде на предмет («для книги Степанова (и не только для нее!) характерно резкое размежевание пушкинской поэзии и пушкинской прозы» [18, с. 9] и в соответствии с этим - в том, что он рассматривает последнюю отдельно от поэзии.
Второе принципиальное замечание, адресуемое ученым своим предшественникам, касается игнорирования эволюции прозы поэта («будто Пушкин как прозаик сразу нашел себя, и с тех пор его проза практически не менялась» [18, с. 9]. Как справедливо полагал Сидяков, оба этих недочета в первую очередь непосредственно связаны с общей недооценкой предшествующими исследователями прозы Пушкина и всецело проистекают их нее.
Третья важная проблема, которую ставит в своем «очерке» Лев Сергеевич - недоучет традиций, из которых исходил Пушкин в своей прозе, причем как отечественных, как и европейских; на этом мы подробнее остановимся чуть дальше.
Наконец, важнейший вывод, который ученый делает из своего обзора: «изучение этой проблемы позволило бы лучше понять историко-литературное значение прозы Пушкина, связь эпох в развитии русской прозы в целом» [18, с. 10].
Разумеется, сегодня, после появления ряда принципиально важных исследований, посвященных пушкинской прозе, как отечественных, так и зарубежных, ситуация в науке изменилась кардинальным образом; однако и сейчас далеко не все в принципиальной важной проблеме не только пушкиноведения, но и истории и теории литературы, прояснено до конца.
В связи с этим необходимо упомянуть еще одну важнейшую работу Сидякова - появившуюся незадолго до моногра-
фии статью 1970 г. «Наблюдения над словоупотреблением Пушкина (проза и поэзия) [15]. Она ценна прежде всего основательностью: об этом писали и раньше, однако только Сидя-ков сумел увидеть за историей словоупотреблений не только линейный процесс постепенного улучшения отношения Пушкина к прозе, но и неоднозначность этого процесса. Возможно именно в силу самостоятельного интереса эта статья, к сожалению, не вошла в полном объеме в монографию 1973 г. Зато на нее все и постоянно ссылаются, а положения и выводы этого исследования выходят далеко за рамки обозначенной в заглавии темы.
Напомним финал этой работы: «Наблюдая над словоупотреблением Пушкина, прослеживая характер применения им слов "проза" и "поэзия", можно убедиться в том, что проза и поэзия, как литературные явления, воспринимались им как разделенные и даже противостоящие друг другу категории, обладающие своей спецификой и имеющие определенную и противопоставленную одна другой сферы выражения. Но именно в последнем отношении граница между ними оказывается зыбкой, что и позволяет в конечном итоге поставить вопрос о возможности и даже необходимости их сближения на общей основе, тем более, что, составляя две части единого целого, проза и поэзия подчинены общим закономерностям, определяющим движение литературы» [15, с. 134].
Наконец, в статье «Стих и проза в текстах Пушкина», опубликованной в 1974 г., Сидяков успешно опирается на свое представление о соотношении стиха и прозу в разных жанрах пушкинского творчества, сложившееся в двух названных выше работах и приходит к еще одному очень важному выводу: «Начиная с "Разговора книгопродавца с поэтом, прозаическая форма выступает как логическое доведение до конца представлений о "прозаичности" предмета изображения, оказывающегося таким образом доступным и поэзии, будь то стихотворная драма, как "Борис Годунов", или же малое эпическое произведение в стихах, каким в значительной мере является "Послание Дельвигу". На своем пути писателя-прозаика, открывавшемся с конца двадцатых годов, Пушкин учитывал этот опыт, а его теоретические представления о поэзии и прозе, их границах и возможностях, складывались в соответствии с его художественной практикой и поэта и прозаика. Поэтому изучение пусть и немногочисленных, но весьма существенных для творчества Пушкина 1820-х годов слу-
чаев совмещения стихов и прозы внутри его художественных произведений способствует определению некоторых особенностей творческой эволюции поэта, а также специфики его концепции прозы и поэзии, оказавшей воздействие на формирование художественной прозы Пушкина в ее соотношении и взаимодействии с его поэзией» [16, с. 30-31].
Действительно, в значительной степени вопрос о специфике художественной прозы Пушкина упирается в авторское понимание отличий и сходств прозы и стиха и в практическое воплощение этого понимания как в творческой практике самого Пушкина, так и его современников. Нам представляется, что описать механизмы взаимодействия стиха и прозы как двух разных, но безусловно взаимосвязанных типов организации речевого материала, невозможно без применения методов современной стиховедческой науки, предлагающей, прежде всего, актуальное понимание природы и соотношения этих типов. При этом одним из важных результатов этого взаимодействия оказывается, говоря словами Ю. Тынянова, «внесение элементов стиха в прозу»: то есть ее метризация, строфизация, миниатюризация и т.д. [23, с. 52-55; 12, с. 48293].
Можно сказать, что первые попытки стиховедческого подхода к прозе Пушкина появляются уже в начале XX века. И в этом смысле очень жаль, что Сидяков не упоминает в своем разборе одну из первых работ этого ряда - «Повести Пушкина. Опыт введения в теорию прозы» Михаила Лопатто [6]. Это исследование посвящено анализу «Повестей Белкина» и возникло в рамках знаменитого венгеровского «Пушкинского семинария» в 1912-1914 гг., а опубликовано в не менее знаменитом «Пушкинисте». К сожалению, в 1920 г. Лопатто, замечательный поэт и филолог, уехал из России, и его литературное наследие (в том числе и научное), лишь недавно стало доступно широкому российскому читателю благодаря труду Стефано Гардзонио [7]; однако и в этом объемном томе ранней пушкинистской работе Лопатто место не нашлось.
Возможно, отчасти из-за пребывания исследователя за рубежом его работа резко критикуется в известной статье Д. Якубовича 1936 г. «Обзор статей и исследований о прозе Пушкина с 1917 по 1935 г.» [29], на которую с уважением ссылается Сидяков. Советский пушкинист писал: «Лопатто делает свои претендующие на точность выводы на основании
подсчета страниц, фраз, абзацев» [29, с. 298], то есть, по сути дела упрекает автора «Повестей Пушкина» в формализме.
Это как минимум не вполне справедливо: Лопатто едва ли не первым в нашей филологии предлагает анализировать пушкинскую прозу с точки зрения особенностей ее ритмического строения, выделяя в качестве важнейшей единицы прозаической речи абзац, причем понимаемый не как формальное, а как смысловое явление: «Гораздо большую роль, чем глава, в прозе Пушкина играет абзац, т.е. отрывок, заключенный между красными строками... „Красная строка", вообще, очень любопытное явление в психологии мысли...она характеризует одну особенность не только художественного, но и прозаического мышления: его прерывистость.
Абзац вносит некоторую меру в сознание и облегчает этим восприятие мысли. В поэзии абзацу соответствует строфа.... Очевидно, что элементом дробления абзаца должна быть единица мысли, т.е. мера сознания, и такую единицу лучше всего назвать фразой» [8, с. 18].
Как видим, термина «прозаическая строфа» в этом вступительном рассуждении нет [10], однако ученый уже сопоставляет абзац и стихотворную строфу и по сути дела говорит о том, что чуть позднее Ю. Тынянов будет называть «внесением в прозу стиховых принципов», о чем он писал в статье 19211922 гг. «О композиции "Евгения Онегина"» [23, с. 52] и позднее более развернуто - в «Проблеме стихотворного языка» (1924) [24].
Как известно, именно Тынянов утвердил в нашей теории фундаментальное противопоставление стиха и прозы, одновременно утверждая их постоянное взаимодействие и историческую изменчивость этого взаимодействия, в том числе и за счет постоянного внесения элементов одного типа речи в другой: прозаизации стиха и его ответной интервенции стихового начала в структуру прозаического повествования.
Следующий существенный шаг в изучении взаимодействия стиха и прозы - статья Эйхенбаума «Путь Пушкина к прозе» (1923). Главный тезис этой работы сформулирован так: «Пушкин ... ищет сближения канонического языка поэзии с живым языком - отсюда его постепенно растущий интерес к прозе» [28, с. 10].
При этом Эйхенбаум определяет не только причину этого интереса и его механизм, но и ближайший русский контекст: «Проза Карамзина явилась как результат падения витийст-
венной «славяно-российской» поэзии, но она еще совершенно синкретична и с витийством не порывает. Вопрос идет еще не столько о построении повествовательных форм, сколько о принципах повествовательного стиля — о составе и построении фразы. Собственной позиции проза еще не имеет - она воспринимается и оценивается на фоне стиха, с которым конкурирует в сладкозвучии и ритмизации. Она развивается на стиховой основе и в этом своем виде являет угрозу стиху» И далее: «Первые 25 лет XIX века — период состязания прозы и стиха. Для Карамзина стихи были упражнением - этюдами к образованию прозы. Для Батюшкова - обратно: "Для того, чтобы писать хорошо в стихах ... надобно много писать прозою..." (запись 1817 года). К началу 20-х годов, одновременно с расцветом стиха, вопрос о судьбах прозы выдвигается как очередной.
Именно в это время начинает задумываться над ним и Пушкин. Вопрос этот является у него в связи с постепенно растущим убеждением, что русский стих исчерпал отпущенный ему запас традиций и возможностей, намеченных поэтами XVIII века, что определенный стиховой цикл заканчивается. ... "Евгений Онегин" знаменует собой тенденцию внести в стих прозаическое течение фразы - преодолеть коллизию между стихом как таковым и простым повествованием. Достигнуто равновесие - но тем самым уничтожено ощущение стиха как особой формы речи» [28, с. 12].
Далее ученый утверждает, что «поэтическую прозу», которая заимствует у стиха его «обветшалые украшения», Пушкин отвергает и «независимо от общего теоретического вопроса о соотношении между прозой и стихом мы находим ... документальное свидетельство о том, что для Пушкина это были совершенно различные формы художественной речи, так что законы, действующие в пределах одной из них, не подходят для другой. На этом основании можно утверждать, что проза Пушкина явилась как сознательный контраст к стиху, хотя и подготовленный произведенной им в стихотворном языке деформацией» и одновременно «проза Пушкина явилась как переход от стиха и что поэтому она должна отличаться особыми признаками, которые, с одной стороны, резко отделяют ее от специфических свойств стихотворной речи, а с другой — находятся в связи с той ее деформацией, которая наблюдается в "Графе Нулине", "Евгении Онегине", "Домике в Коломне"» [28, с. 13].
Не менее важным для понимания взаимоотношений стиха и прозы в творчестве Пушкина оказывается и общеевропейский контекст, на необходимость внимания к которому, как мы помним, указывал Сидяков. Прежде всего, разумеется -французский, о чем много и справедливо писали Томашев-ский, Вольперт и другие исследователи [1; 20].
Однако об интересующей нас вслед за Львом Сергеевичем проблеме соотношения стиха и прозы во французской литературе писалось намного меньше, чем о конкретных влияниях и заимствованиях; только в 1999 г. появляется статья A.A. Смирнова, описывающая процесс «эстетического признания прозы» в европейской словесности XVIII в., причем прежде всего - как раз на материале наиболее знакомой Пушкину французской словесности [19]. Трудно предположить, что отголоски обсуждения этого важнейшего для пушкинской эпохи явления и спора о нем до поэта не доходили.
Смирнов пишет: «В эпоху классицизма намечается коренной перелом в отношении к художественно-познавательным возможностям прозы, которая начинает активно оспаривать право поэзии на ведущее место в литературном процессе. Теоретики классицизма в целом невысоко оценивали художественные достоинства прозы, рассматривая ее в качестве «низшей» формы искусства слова, недостойной быть включенный в поэтический ряд.
Преимущества прозы, в которой можно точно следовать мыслям переводимого поэта, сохраняя красоту его образов, она обосновывала и опытом ближневосточной словесности. Ее последователи Фенелон и Удар де Ла Мотт подчеркнут, что библейские тексты преисполнены высокой поэзии, хотя лишены стихотворной формы.
Особое значение для новой теории прозы имел роман Фене-лона «Приключения Телемака», напечатанный в 1717 г. На основе допущения, что стих не является отличием подлинной поэзии, критики Удар де Ла Мотт, Террассон, Рамсей, Трюбле объявили роман Фенелона образцом «подлинно поэтического произведения в прозе». Фенелон и другие сторонники «поэтической прозы» сущность поэзии усматривали в горацианской формуле ut pictura poesis....
Фенелон предложил такую литературную форму, которая была пограничной, «поэтический язык в прозе» способствовал лирической выразительности авторских комментариев (про-
светительские тенденции требовали, чтобы между текстом и читателем находился комментатор). Жанр обширной повествовательной поэмы в прозе сохранял условные черты древней эпопеи. Ссылаясь на успех романа Фенелона как на новую форму эпоса, критики пошли дальше и стали настаивать на том, что проза имеет право на существование во всех без исключения жанрах. Назвав в «Персидских письмах» поэта-стихотворца смешной фигурой, Монтескье в подражание Фе-нелону написал две поэмы в прозе «Книдский храм» и «Путешествие в Пафос». Удар де Да Мотт переделал первую сцену из «Митридата» Расина в прозу» [19, с. 9-11].
В этой характеристике нетрудно заметить явную параллель к тем характеристикам пушкинской эпохи, о которой писал Эйхенбаум: «бунт» французских прозаиков XVIII века, в теории и на практике утверждавших не просто равноправие прозы с поэзией, а даже определенное превосходство первой, происходил, как утверждает Смирнов, на фоне представлений классицизма о второстепенной роли прозы, чего нельзя не учитывать при решении проблемы соотношения двух словесных искусств. Как писал Сидяков, анализируя аналогичную ситуацию в русской литературе, «антонимичность слов "проза" и "поэзия", связанная в значительной мере с традиционным словоупотреблением, не препятствовала, однако, Пушкину на определенном этапе его творческой эволюции сблизить стоящие за ними понятия и поставить вопрос о необходимости разрушения барьера между ними» [15, с. 133].
Характерно, при этом, что в своем бунте и Монтескье, и Удар де ла Мотт опираются как раз на стихоподобие прозы: прежде всего, на выбор формы стихотворений (точнее - поэм) в прозе («Книдский храм» Монтескье, как известно, был издан по-русски дважды, в 1770 и 1804 гг.; вполне очевидно, что и непереведенность второй его «поэмы в прозе», «Путешествие в Пафос», не мешало ей быть освоенной русской аудиторией того времени).
Аналогичным образом именно в XVIII столетии в германоя-зычной литературе появляются басни и идиллии в прозе (по прежним представлениям - стихотворные жанры) Лессинга, Геллерта, Гесснера и других авторов, а также ориентированные на традиции античного и библейского стиха опыты свободного стиха Клопштока, Новалиса и Гельдерлина - проявления встречного влияния прозы на стих [13]. Все эти проблемы усугублялись активной переводческой практикой, в которой, с
одной стороны, учитывались новейшие явления «на стыке» стихотворной и прозаической традиций, а с другой - регулярно использовались переводы стихов прозой, а прозы - стихами [4, с. 122 и далее].
Таким образом, можно сказать, что нелинейный и постоянно изменяющийся характер взаимоотношения отношения стиха и прозы, отмеченный в статье Сидякова, был для пушкинской эпохи вполне актуален, что отчетливо проявилось и в проанализированной Львом Сергеевичем практике пушкинского словоупотребления.
Вернемся, однако, в 1920-е гг. Вскоре Томашевский для своего исследования ритма русской прозы (1927) в качестве основного материала выбирает пушкинскую же «Пиковую даму» и предлагает конкретную методику описания прозаического ритма, основанную на способах изучения античной прозы: расчленение текста на соразмерные по объему и упорядоченные по структуре колоны [22].
Впоследствии эта методика стала основой исследований М. Гиршмана [2] - автора, работы которого Сидяков хорошо знал. Кроме капитальной монографии Гиршмана «Ритм художественной прозы» (1972), в которой прозе Пушкина и ее ритмическим особенностям уделено значительное место, необходимо назвать еще как минимум два исследования второй половины XX века: статью В. Холшевникова о случайных метрах в русской прозе, основанную на наблюдениях над прозой Пушкина и Лермонтова [25], и опубликованную в рижском сборнике «Пушкин и русская литература» 1986 г., вышедшем под редакцией Сидякова, работу Михаила Лотмана «Путь Пушкина к прозе» [8].
Написанная в полемическом диалоге с Эйхенбаумом статья М. Лотмана (что подчеркнуто уже в названии работы; ср. появившегося чуть ранее по-английски статья П. Дебрецени с тем же названием [3], статья Лотмана монографически подробно, несмотря на малый объем, описывает процесс прозаизации стиха Пушкина как вектор развития русской литературы в целом: «Путь к прозе — это не просто направление развития логической системы одного (пусть даже величайшего) из русских писателей: поворот к прозе проделывала в это время вся русская литература, это было знамение времени. Путь Пушкина, связанный одновременно как с прозаизацией поэзии (затрагивающей не только содержательные аспекты, но ... и основные механизмы стихотворной техники), так и с четким
разграничением поэзии и прозы: поэзия стремится к прозе, но проза от нее отгораживается,— не был, разумеется, единственно возможным. Прямо в противоположном направлении шел A.A. Бестужев-Марлинский, широко вводивший в свою прозу элементы организации, характерные для стихотворных текстов: ритмизованность, аллитерации, напевность интонации («музыкальность»).
Как известно, пушкинский путь развития прозы оказался гораздо более продуктивным, хотя и значение поэтической прозы Марлинского не следует недооценивать: традиция эта, начатая еще Карамзиным, продолженная Гоголем, отчасти Тургеневым, в конечном счете, приводит к А. Белому и Ремизову. Однако в области прозаизации поэзии Пушкин остался одинок не только среди своих современников, но и ближайшего поколения последователей...» [3, с. 44-45]. Нетрудно заметить, что это рассуждение отчетливо перекликается с наблюдениями и выводами, сделанными в работах Сидякова.
Холшевников в своей статье возвращается к идее значимости для прозы возникающего в ней стихового силлабо-тонического метра, от рассмотрения которого Томашевский и Гиршман принципиально отказываются. Холшевников осторожно называет такие возникающие в прозе метрически упорядоченные фрагменты «случайными метрами» и показывает, что «ритм случайных ямбов в прозе у Пушкина и Лермонтова прямо противоположен их стихотворному ритму (с большей ударностью II икта). Как это объяснить? Быть может, они, когда писали прозой, стремились — сознательно или бессознательно — избежать привычного для них стихотворного ритма, чтобы проза сильнее отличалась от стиха? Ритм их случайных ямбов ближе к ритму стиха XVIII в. [25, с. 83].
Нетрудно заметить, что у Пушкина «случайных» стихопо-добных метров чрезвычайно много: так, уже на первой странице «Арапа Петра Великого» встречаем такие псевдостроки: «Он обучался в парижском военном училище» (Дакб)1 и «Петр
1 Здесь и далее в книге используются общепринятые стиховедческие обозначения силлабо-тонических размеров и их аналогов в прозе: Я - ямб, X - хорей, Дах - дактиль, Амф - амфибрахий, Ан - анапест, Дол - дольник, Так - такто-вик, Акц - акцентный стих; цифра после названия метра обозначает размер: например, Х4 - четырехстопный хорей (или в прозе - четыре стопы хорея подряд). Тип клаузулы обозначается буквами «м» - мужская, «ж» - женская, «д» - дактилическая и «г» - гипердактилическая; соответственно, Я4ж - строка четырехстопного ямба с женским окончанием, Я5м/ж - пятистопный ямб с
был очень им доволен» (Я4); в начале «Метели» - «Он славился во всей округе гостеприимством и радушием» (две строки четырехстопного ямба); в начале «Капитанской дочки» - «Бопре в отечестве своем был парикмахером, потом...» (то же и даже с рифмой) и т.д. Недаром Владимир Набоков в романе «Дар» восхищается умением Пушкина дать афористически точную мысль именно в метрической, стихоподобной форме: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный» («он доводил прозрачность прозы до ямба», - говорит он и записывает цитату из Пушкина в виде двустишия).
Без труда обнаруживаются метрические фрагменты всех известных нам типов и в пушкинских письмах. Причем в каждый период наиболее плотно метризуются письма поэта, адресованные к одному, условно говоря, самому доверенному лицу: сначала это были ЛЕВ СЕРГЕЕВИЧ Пушкин и П. Вяземский (с 1822 г.), затем только Вяземский, потом П. Плетнев (с 1830 г.), наконец, Н. Гончарова (с 1831 г.). Именно в письмах к этим адресатам обнаруживаем силлабо-тонические отрывки, более всего напоминающие собственно стихотворные строки, в т.ч. и лирические. Например, «Нет, дружба входит в заговор с тиранством, сама берется оправдать его» (две строки Я 5; 13-15.9.1825, Вяземскому); «Представь себе ее огромной обезьяной <...> Кто посадит/ ее на цепь? не ты, не я, никто» (Я 5; ему же - о судьбе; май 1826); «Мы живем в печальном веке,/ но когда воображаю/ Лондон...» (две с половиной строки четырехстопного хорея, 27.5. 1826, ему же); « Ах, мой милый, что за прелесть/ здешняя деревня...» (X 4+3; 9.9.1830, Плетневу); «...хоть осень чудная и снег, и по колено грязь...» (Я 7, распадающийся на два полустишия или стиха; 29.10.1830, ему же); «Считай по пальцам: сколько нас? ты, я...»(Я 5; 21.1.1831, ему же); «...Писать стихи да ссориться с царями!» (Я 5; Н. Пушкиной, 20-22.4.1834); «Ты разве думаешь, что свинский Петербург //не гадок мне?» (Я 6+2 или Я 8; ей же, 29.5.1834).
Наибольшей плотности метризация достигает в письмах Н. Гончаровой-Пушкиной 1833 - 1836 гг., когда метрические фрагменты и цепи разной длины захватывают порой более
чередованием мужских и женских окончаний. Значком «х» обозначаются группы строк одного размера (напр. Я4х2 - две строки четырехстопного ямба), знаком «+» - разного размера (Я4+3 - четырехстопная и трехстопная ямбические строки одна за другой).
половины объема текста. Например, в письме из Петербурга в Ярополец от 14 мая 1834 года, где метризованной оказывается вся вторая, большая часть, выделенная курсивом:
«Давно, мой ангел, не получал я от тебя писем. Тебе, видно, было некогда. Теперь, вероятно, ты в Яропольце и уже опять собираешься в дорогу./ Такая тоска без тебя, что того и гляди/ приеду к тебе. Говорил я со Спасским, о Пирмонтских водах; //он желает, чтобы ты их принимала;/ и входил со мною/ в подробности,// о которых /по почте не хочу тебе писать,// потому что не хочу, чтоб письма /мужа и жены ходили по полиции.// Пиши мне о своем здоровье //и о здоровье детей,// которых целую и благословляю.// Кланяюсь Наталье /Ивановне. Тебя целую./ На днях получишь письма по оказии./ Прощай, мой милый друг».
Можно назвать также несколько выразительных образцов стихоподобной звуковой связанности условной строки - например, из письма Жуковскому от конца октября 1824 г.: «...поэт! и оправдаем провиденье» (Я 5).
В ряде случаев имеет смысл говорить об определенных параллелях между эпистолярной прозой Пушкина и его стихотворными произведениями; при этом в письмах, как правило, зафиксирован ранний этап работы над замыслом. Так, в письме Вяземскому от 1 июня 1831 г.Пушкин предлагает ямбическую формулу польского мятежа: «старинная, наследственная распря», развернутую вскоре в двух его знаменитых патриотических стихотворениях, тоже написанных ямбом; в письме Н. Гончаровой от 21 августа 1833 г. при описании петербургского наводнения появляется четырехстопный ямб («Деревья / по Царскосельскому проспекту / так и валялись...»), «пригодившийся» той же осенью в «Медном всаднике».
Наконец, наиболее интересный для нас случай представлен достаточно редкими, но крайне выразительными стиховыми «заготовками», возникающими в письмах поэта, но затем не воплотившимися в стихотворения, по крайней мере, дошедшие до нас. Появляются они достаточно рано - например, в письме Вяземскому от 2.1.1822: «...но он облил бесславный свой венок...» (Я 5); «...жеманным правилам французского театра...» (Я 6; ему же, 6.2.1823); «Вчера повеяло мне жизнию лицейскою...» (Я 6; Дельвигу, 16.11.1823); «...Его задержит в тине петербургской?» (Я 5; ноябрь 1824, Л. Пушкину); «Не кланяюсь, а поклоняюсь ей» (Я 5; 29.11.1824, Вяземскому);
«...Михайловское душно для меня» (Я 5; Жуковскому, апрель 1825); «На всякий случай поспешим,/ пока дороги не испортились...» (две строки Я 4, 10.10.1825, Вульфу); «...но дайте сроку - осень у ворот/ я заберусь в деревню и пришлю вам/ оброк сполна» (две с половиной строки пятистопного ямба; 1.7.1828, Погодину); «Мы живем во дни переворотов...» (X 5; 7.1.1831, ему же); «Я знал тебя всегда под бурею и в качке» (Я 6; 8.1.1835, П. Нащокину); «Емелька Пугачев оброчный мой мужик» (20.1.1835, ему же); «...Усатый агроном, тверской Лов-лас...» (характеристика Вульфа; Я 5; 14.4.1836, Языкову).
Метр участвует, кроме уже перечисленных, и в таких крылатых фразах из пушкинских писем, как «Ай-да Пушкин, айда сукин сын!» (X 5) и «Черт догадал меня родиться/ в Рос-сии»(Я 4+1).
Конечно, сам по себе факт присутствия в пушкинском эпи-столярии метрических фрагментов, сопоставимых по структуре и размерам со стихотворными строками, ничего не говорит. Однако он свидетельствует о безусловной и принципиальной проницаемости стиха и прозы в творчестве поэта, а некоторые из отмеченных выше особенностей - о том, что метрические фрагменты в прозе могут играть достаточно важную роль в организации смысловых оттенков речи, связывать воедино тексты разной природы и разных лет написания (подробнее см.: 9, с. 90-99).
Вернемся, однако, в пушкинистике последних десятилетий, на развитие которой работы Сидякова о пушкинской прозе оказали несомненное влияние (о чем, в частности, свидетельствует их включение в библиографические списки и сноски). Так, Пол Дебрецени, говоря о поэтическом в прозе Пушкина, обращает внимание прежде всего на «систему символов, их глубинных перекличек и ассоциаций». Сгущая символическую ткань произведения, прозаик якобы возвращается заново к уже оставленным поэтическим приемам и «пригубляет» будто бы снова «поэтический бокал». Только так Пушкину удается, по мнению Дебрецени, создать в «Пиковой даме» тот художественный стиль всезнающего рассказчика, который впоследствии стал образцом для дальнейшего развития повествовательного жанра. ... Однако, поставив в центр своего внимания символику, Дебрецени недооценивает поэтическую стихию пушкинской прозы» [27, с. 20].
Это мнение другого известного современного филолога, Вольфа Шмидта, автора серии работ о русской прозе «в по-
этическом освещении» (1990-е). Характерно название итоговой работы немецкого исследователя и набор имен, вынесенных в ее название: «Проза как поэзия. Пушкин. Достоевский. Чехов. Авангард»; причем первая же сноска в ней - как раз на статью Сидякова о словоупотреблении Пушкина.
Сам Шмидт, известный нарратолог, в своих работах делает основной упор на жанровую природу стихотворных и прозаических произведений Пушкина. Он пишет: «Что же здесь понимается под поэтическим? Само собою разумеется, не стихо-творность, не напыщенная метафоричность или напряженная риторичность, не какие-либо другие украшения речи, в которых Пушкин упрекает современных ему русских прозаиков.
Поэтическое - это конструктивный принцип, который определяет тот полюс литературного мира, который символистами и формалистами назывался «словесное искусство» [27, с. 21].
Этот принцип сказывается прежде всего в трех приемах организации художественного текста (не исчерпывающих, разумеется, всех случаев, но представляющихся основными):
- Первым приемом является парадигматизация текста, введение в него сети эквивалентностей (сходств и противопоставлений). Этот прием проявляется как в плане выражения, где он приводит ко всякого рода ритмическим и звуковым перекличкам, так и в плане изображения, в который он вводит систему тематических сходств и контрастов. Поэтическое предусматривает господство парадигматического порядка, т.е. вневременной и внепричинной связи мотивов, над-синтагматической упорядоченностью, т.е. надсмежностью слов и временно-причинной связью мотивов.
- Второй прием - это введение в текст явлений мышления «мифического» или «языкового», заключающегося в отмене немотивированности слова по отношению к обозначаемой им вещи, в развертывании тропов и вообще в буквальном понимании фигуральной речи.
- Третий прием - повышение значимости отдельного словесного или тематического мотива в силу его включенности в разного рода межтекстовые связи.
По мнению Шмидта, «...поэтическая организованность "Повестей Белкина" обнаруживается прежде всего в плане изображаемого, т.е. в тематическом плане. Как уже было отмечено, звуковые повторы, ритмизация и другие эвфониче-
ские приемы обнаруживаются здесь только в зачаточном состоянии», с чем можно и поспорить» [27, с. 22].
Как мы уже показали, последнее положение вряд ли можно считать справедливым; однако в Пушкине и его прозе каждый, как мы убеждаемся, видит только то, что ъочет и может. В целом же, и Дебрецени, и Шмидта в своих работах дают блестящие образцы анализа пушкинского текста.
Наконец, последнее положение Сидякова, на которое хотелось обратить внимание: в вышедших недавно публикациях ученый осмысливает дальнейший, послепушкинский путь развития русской литературы с точки зрения динамики стиха и прозы: «На рубеже XIX и XX веков понимание Пушкина вступает в новую фазу, и это придает стимул углублению научного изучения его жизни и творчества. Связано это с изменением литературной ситуации: после длительного преобладания прозы в русской литературе на первый план снова выходит поэзия. Утверждается так называемый "серебряный век" русской поэзии» [17, с. 147].
Как мы знаем, этот век принес нам и реформу русской прозы Андрея Белого [10], коренным образом изменившую саму конфигурацию взаимоотношений стиха и прозы, и принципиально новые способы прозаизации стиха; позднее все эти процессы получили свое продолжение и развитие в русской литературе конца XX века. А начало им положили, в конечном счете, именно те изменения в теории и практике отечественной словесности, которые диагностировал в своих замечательных исследования Лев Сергеевич Сидяков.
Литература
1. Вольперт Л. Пушкинская Франция. Издание 2-е, испр. и доп. Тарту, 2010. Интернет-публикация. 570 с.
2. Гиршман М. Ритм художественной прозы. М., 1972.
3. Дебрецени П. Путь Пушкина к прозе // Дебрецени П. Блудная дочь: анализ художественной прозы Пушкина. СПб. 1996 (англ. оригинал: Debreczeny Р The Other Pushkin. A Study of Alexander Pushkin's Prose Fiction. Stanford UP, 1983.
4. Истории русской переводной художественной литературы. Древняя Русь. XVIII век Том 2. Драматургия. Проза. СПб., 1996.
5. Левкович Я. Автобиографическая проза и письма Пушкина. Л., 1988.
6. Лопатто M. Повести Пушкина. Опыт введения в теорию прозы // Пушкинист. Выпуск III. Историко-литературный сборник. Под редакцией профессора С.А. Венгерова. Пгд., 1918 С. 3-50; 2-е изд. Одесса, 1919.
7. Лопатто М. Я не гость, не хозяин - лишь имя...: Стихотворения. Проза. Письма. М., 2015.
8. Лотман М. Путь Пушкина к прозе / / Пушкин и русская литература. Рига, 1986. С. 34-45.
9. Орлицкий Ю. Динамика стиха и прозы в русской словесности. М., 2008. 845с.
10. Орлицкий Ю. Русская проза XX века: реформа Андрея Белого // Андрей Белый. Публикации. Материалы. М., 2002. С. 169-182.
11. Орлицкий Ю. Силлаботонический метр в эпистолярии Пушкина: (К постановке проблемы) // Пушкин и русская культура. СПб.; Новгород, 1996. С. 34-38.
12. Орлицкий Ю. Стих и проза в русской литературе. М., 2002.
13. Орлицкий Ю. У истоков европейского «стихотворения в прозе» //В лучистой филиграни... Сборник научных трудов к 65-летию С.М. Шаулова / Сост. Б.В. Орехов, С.С. Шаулов. Уфа, 2014. 158 с.
14. Петрунина H.H. Проза Пушкина: Пути эволюции. Л., 1987.
15. Сидяков Л. Наблюдения над словоупотреблением Пушкина (проза и поэзия) / / Пушкин и его современники. Уч. зап. Ленингр. гос. пед. инст-а им. Герцена. № 434. 1970. С. 125-134.
16. Сидяков Л. Стих и проза в текстах Пушкина // Пушкинский сборник. Вып. 2. Рига, 1974. С. 4-31.
17. Сидяков Л. Альманах «Русский мир и Латвия». № 33, 2013. С. 140-163.
18. Сидяков Л. Художественная проза A.C.Пушкина. Рига, 1973.
19. Смирнов А. Проблема эстетического признания прозы в европейской литературной теории XVIII века // XVIII век: Литература в контексте культуры. М., 1999. С. 9-17.
20. Солганик Г. Синтаксическая стилистика. М., 1973; см. также позднейшие переиздания этой монографии.
21. Томашевский Б. Пушкин и Франция. Л., i960.
22. Томашевский. Ритм прозы (по «Пиковой даме») / / Томашевский Б. О стихе. Л., 1929. С. 254-318.
23. Тынянов Ю. О композиции «Евгения Онегина» // Тынянов Ю. Поэтика, История литературы. Кино. М., 1977. С. 52.
24. Тынянов Ю. Проблемы стихотворного языка. Л., 1924. С. 39.
25. Холшевников В. Случайные четырехстопные ямбы в русской прозе // Холшевников В. Стиховедение и поэтика. Л., 1991. С. 75-84.
26. Шмид В. Проза Пушкина в поэтическом прочтении: «Повести Белкина». СПб., 1996.
27. Шмид В. Проза как поэзия: Статьи о повествовании в русской литературе. СПб., 1994. С. 9-87.
28. Эйхенбаум Б. Путь Пушкина к прозе // Эйхенбаум Б. О прозе. Сб. статей. Д., 1969. С. 214-230.
29. Якубович Д. Обзор статей и исследований о прозе Пушкина с 1917 по 1935 г. / / Временник Пушкинской комиссии. М., 1936. С. 295-318.
