CC BY
0ИСТОРИЯ И ТЕОРИЯ ПРАВА
УДК 34.01(4-15)«15/16» DOI: 10.24412/2411-2275-2024-1-7-16
ГАЛКИН И.В.
ПРОБЛЕМА ЛЕГАЛЬНОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ ПУБЛИЧНОЙ ВЛАСТИ В ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКОЙ ПОЛИТИКО-ПРАВОВОЙ МЫСЛИ РАННЕГО НОВОГО
ВРЕМЕНИ
Ключевые слова: государство, католичество, легальность, легитимность, монархия, протестантизм, публичная власть, раннее Новое время, суверенитет, тирания.
Статья посвящена проблеме легального сопротивления публичной власти в произведениях классиков политико-правовой мысли Западной Европы в раннее Новое время (ок.1550-1700). Новое время - это поворотный момент не только в истории всей мировой цивилизации, но и в истории философской мысли и политической науки, в точке соприкосновения которых складывались учения о государстве и праве. Раннее Новое время - время крушения феодальной социально-экономической формации и кризиса религиозного миропонимания - дает импульс к быстрому развитию капиталистических экономических отношений в Западной Европе. На протяжении рассматриваемого исторического периода происходило постепенное вызревание новой антифеодальной и антиабсолютистской по своей сущности либерально-демократической идеологии, ставшей основой будущих буржуазных революций. Революционная ситуация, складывавшаяся в передовых западноевропейских странах в XVI-XVIII веков, открывала реальную возможность увидеть на практике достоинства и недостатки существующих способов организации публичной власти. В это же время в произведениях представителей западноевропейской политико-правовой мысли довольно активно муссировалась весьма неоднозначная проблема легальных способов сопротивления неправомерным велениям субъектов публичной власти и тирании самодержавных правителей.
GALCKYN, I.V.
THE PROBLEM OF LEGAL RESISTANCE TO PUBLIC POWER IN WESTERN EUROPEAN POLITICAL AND LEGAL
THOUGHT OF THE EARLY MODERN PERIOD TIME
Key words: Catholicism, early modern, legality, legitimacy, monarchy, Protestantism, public authority, sovereignty, state, tyranny.
This article is devoted to the problem of legal resistance to public power in the works of the classics of political and legal thought of Western Europe in the Early Modern Period (c.1550-1700). The Early Modern Period is a turning point not only in the history of the entire world civilization, but also in the history of philosophical thought and political science, at the point of contact of which the doctrines of the state and law were formed. The Early Modern Period - the time of the collapse of the feudal socio-economic formation and the crisis of the religious worldview - gives impetus to the rapid development of capitalist economic relations in Western Europe. During the historical period under consideration, a new anti-feudal and anti-absolutist liberal-democratic ideology in its essence was gradually maturing, which became the ideological basis of future bourgeois revolutions. The revolutionary situation that developed in some advanced Western European states during the 16th- 18th centuries opened up a real opportunity to see in practice the advantages and disadvantages of the existing methods of organizing public authority. At the same time, in the works of representatives of Western European political and legal thought, a very ambiguous problem of legal ways of resisting to the illegal commands of public authorities and the tyranny of autocratic rulers was quite actively discussed.
Памяти Юрия Степановича Завьялова (1937-2023)
Вопросы о способах и пределах законного сопротивления публичной власти и вытекающей отсюда возможности тираноубийства принадлежали - по хорошо понятным причинам - к числу наиболее значимых и противоречивых проблем политико-правовой мысли раннего Нового времени (ок.1550-1700). Во-первых, потому что подобного рода вопросы рисковали поставить под угрозу стабильность существующих политических структур и могли вызвать гнев представителей правящей элиты и, во-вторых, потому что подобного рода тематика неизбежно затрагивала проблематичное различие между «цареубийством» (незаконным и во всех отношениях нежелательным убийством легитимного монарха) и «тираноубийством» (убийством тирана -актом, который мог быть оправдан при определенных обстоятельствах). Поэтому не должно вызывать удивления, что как среди авторов, тесно связанных с «консервативной» католической идеологией, так и среди писателей, стоявших на более радикальной протестантской идеологической платформе, а также и внутри каждой из этих групп, мнения по указанному вопросу были далеко не единодушными. Основная направленность преобладавшей в то время точки зрения заключалась в том, что правители, злоупотребляющие своей властью и правящие тираническим образом, могут быть низложены или даже казнены, но только лишь в том случае, если их преступления против общего блага будут достаточно серьезными и если наказание будет осуществлено в рамках легального судебного процесса.
Однако если подобная юрисдикционная процедура, как правило, довольно четко предписывалась в качестве необходимого требования справедливого возмездия, то обрисовывалась она лишь в самых общих чертах и весьма расплывчато, особенно в вопросе определения тех, кто именно должен был принимать окончательное решение в такого рода
судебном процессе, дабы итоговая сентенция могла признаваться легальной. Требование судебного разбирательства о серьезных проступках правителей, направленных против общего блага, по сути, означало, что, учитывая риск возникновения в обществе раздоров, беспорядков, а в перспективе и гражданской войны, акт тираноубийства ни в коем случае не должен был предприниматься из одной лишь «голой» агрессии или мести, и только в случае наступления крайней политической необходимости.
Начавшаяся в 1562 г. во Франции череда религиозных войн не была ознаменована одновременным принципиальным поворотом в сфере протестантской политической мысли, так как в течение первого десятилетия конфликта кальвинистское меньшинство неизменно заявляло о своей непоколебимой верности французской монархии, лишь призывая королевский двор избавиться от недоброжелательных и узурпирующих власть католических «советников», в частности от могущественных магнатов из аристократического дома Гизов. Однако вероломная расправа над приблизительно десятью тысячами гугенотов во французских городах, начавшаяся в Париже в ночь на праздник Св. Варфоломея 1572 г. и прокатившаяся в течение нескольких недель по всей Франции, перечеркнула всякие надежды на то, что протестантское меньшинство на родине Жана Кальвина сможет продолжить завоевывать признание и, возможно, даже осуществлять дальнейшее обращение католического большинства.
Вскоре после трагических событий Варфоломеевской ночи и вкупе с рядом чисто полемических памфлетов и антимонархических обличительных речей рассматриваемого периода выходит на свет работа Франсуа Готмана (1524-1590) «Франко-Галлия» (Francogallia, 1573), ставшая одним из наиболее аргументированных и продуманных ответов на резко изменившуюся политическую ситуацию во Франции второй половины XVI века [1]. В этом трактате, который на самом деле был трудом по истории юриспруденции, посвященным описанию конституции древней Галлии до римского завоевания, Готман утверждал, что титулы королей «не были наследственными, но были пожалованы народом тем [из вождей], кто считался справедливым». Эти назначенные правители «не обладали безграничной, абсолютной и неконтролируемой властью, но были связаны установленным законом, так что они находились под властью народа не в меньшей степени, чем народ находился под их властью». Подобного рода королевские должности в действительности являлись «не чем иным, как пожизненными магистратурами» [2, р. 55].
Протестанты не могли не вдохновиться пусть и несколько реставраторскими и может быть даже «антикварными», но вместе с тем и вызывающе дерзкими по существу историческими изысканиями, содержащимися во «Франко-Галлии» Готмана. Теодор Беза (1519-1605). Преемник Жана Кальвина в Женеве после кончины последнего в 1564 г. советовался с Готманом в то время, когда создавал свою собственную работу о формах законного сопротивления «О праве магистратов» (Du droit des magistrats, 1574). И, как и многие кальвинистские авторы, чувствительные к своему статусу меньшинства в Германии и Франции, Беза не хотел разжигать среди католиков подозрения в том, что протестантские религиозные убеждения являются политически нелояльными. Беза отказывался признавать какое-либо право частных лиц на сопротивление законному государю, обратившегося тираном, возможно, вспоминая крестьянские бунты во время гражданских войн и сопровождавший их страх перед социальными потрясениями. Угнетенный человек «должен либо отправиться в изгнание, либо нести свое ярмо с упованием на [единого] Бога» [3, р. 108]. С другой стороны, младшие магистраты, «несущие общественную или государственную обязанности либо при отправлении правосудия, либо на войне», могут противостоять любому «вопиющему притеснению государства» в силу своего клятвенного долга сохранять закон и в свете той наивысшей верности, которой все люди обязаны Богу [3, р. 110, 112]. «Служебная теория государевой власти» Теодора Безы открыто бросила вызов любым представлениям о самодержавной природе власти в династическом государстве и помогла подготовить благоприятную почву для распространения права сопротивления на более широкий круг христиан [4, р. 37].
Аргументы Теодора Безы были подхвачены и усилены, а призывы к восстанию сделались совершенно неприкрытыми в работах известного «монархомаха» (букв. «тираноборцы» - понятие, введенное в политико-правовую мысль сторонником абсолютизма Барклаем, в одном из сочинений назвавших сторонников идеи о низложении или даже об убийстве государя
тираноборцами - монархомахами) Филиппа Дюплесси-Морне (1549-1623), творившего под псевдонимом «Юний Брут» и считающегося вероятным автором знаменитого трактата «Защита [свободы] против тиранов» (Vindiciae contra tyrannos, 1579). Примечательно, что трактат «Vindiciae», который нередко публиковался вместе с «Du droit des magistrats» Безы, гораздо смелее освещает и религиозные аспекты борьбы против тирании. «Короли и магистраты, - утверждал сочинитель «Vindiciae», - которые получили меч [власти] от народа в целом, должны следить за тем, чтобы все тело Церкви правильно управлялось; частные же лица [должны помнить], что они являются членами Церкви» [5, р. 155]. И хотя автор соглашался с тем, что нижестоящие магистраты всегда обязаны оказывать сопротивление в том случае, когда верховная исполнительная власть вырождается в тиранию, но в качестве важного отступления он признавал, что отдельные избранные личности, свободные от всяких амбиций и исполненные «подлинного и серьезного рвения, добросовестности, и, наконец, учености», могут быть порой призваны Богом возглавить сопротивление во имя истинной веры. «Я не утверждаю, что тот же самый Бог, Который ниспослал нам [новых] "фараонов" и "Ахавов" в наш век, не может также не вдохновлять и освободителей каким-то необычайным образом» [5, р. 156].
Основная обязанность монарха заключается в том, чтобы быть «хранителем, служителем и защитником» законов, полученных от народа, а не господствовать над обществом, которое он ошибочно принимает за свою частную собственность. Подданные не должны ожидать, что их суверен окажется богом, и они не в праве требовать божественности от простой и непостоянной человеческой природы [5, р. 190]. Конечно, несправедливость всегда может быть допущена, но любые образчики преднамеренного пренебрежения к людям должны быть сразу же отвергнуты, ибо все обязаны признать, что из двух основных договоров, которыми конституируется политическая жизнь общества - один между Богом и народом, а второй между земным правителем и его подвластными - именно первый имел приоритет, а государь, который произвольно и последовательно нарушает свои обязанности, утрачивает и всякое право на послушание со стороны своих подданных.
Не вызывает ни тени сомнения, что не только довольно радикальная концепция монархомахов о праве на сопротивление тиранам, но и высказанные ими общие соображения о народном суверенитете, находились в логической связи и носили, в конечном счете, охранительный характер. Монархомахи не ставили под сомнение традиционный иерархический порядок общества, неизбежно оставляя инициативу сопротивления тирании «посредствующим» носителям государственной власти - аристократам-гугенотам в случае гражданской войны во Франции или голландскому патрициату во время восстания Нидерландов против владычества Испании. Доктрины монархомахов допускали возможность сопротивления религиозной тирании лишь в рамках существующего социального порядка, но не предполагали установления какого-либо публично-властного контроля над самим этим порядком как таковым. Только в той мере, в какой властные элиты были готовы основывать свое сопротивление на самой широкой демократической платформе, фактически учитывая ее интересы, можно было в выдвигаемой монархомахами модели права на сопротивление разглядеть общенародный аспект гражданского неповиновения. Это, по-видимому, объясняет широкую распространенность подобного рода воззрений в среде реформатских группировок внутри социально и политически доминирующих элит Европы того времени как во Франции или в Германии, так и в Нидерландах или даже в революционной Англии.
Наиболее глубокую и теоретически аргументированную разработку проблемы легального сопротивления публичной власти с точки зрения протестантской ветви монархомахов осуществил крупный германский ученый раннего Нового времени, видный теоретик права и политический мыслитель, «отец современного федерализма», провозвестник доктрины народного суверенитета, а также один из творцов теории общественного договора Иоганнес Альтузий (ок.1557-1638).
Во многом еще придерживаясь традиционного для рассматриваемой эпохи аристотелевского натурализма, Альтузий, в своем трактате «Политика» (Politica methodice digesta, atque exemplis sacris et profanis illustrata, 1603), утверждал, что, несмотря на естественную общительность и взаимозависимость человеческих существ, созданию любого человеческого объединения, включая гражданские ассоциации и официальное правительство, предшествует акт добровольного согласия. Суверенитет, подчеркивал мыслитель, всегда был неотъемлемо присущ
людскому сообществу, и, хотя люди могут временно делегировать определенные властные полномочия королям либо иным правителям, они никогда не смогут добровольно передать весь свой суверенитет главе государства на постоянной основе, ибо согласие между равными всегда было действенной причиной политического объединения, а Бог предоставил политическому сообществу право выбирать своих правителей. По мнению Альтузия, такого рода народный суверенитет принадлежал не автономному индивиду, а, совсем напротив, - всем людям, как членам ряда организованных коллективов - семьи, гильдии, церкви, деревни, а также города, провинции или королевства. Влияние идей средневекового плюрализма или федерализма выражается здесь в настойчивом стремлении мыслителя обосновать идею того, что общество состоит из подобных незаменимых корпоративных групп, организованных в симбиотические сообщества, солидарности, коллегии. Публичное объединение существует, когда многие частные объединения связаны между собой с целью установления всеобъемлющего политического порядка. Его можно назвать сообществом, ассоциированным органом или наиболее выдающимся политическим объединением, существование которого нисколько не изменяется в результате перемены состава отдельных его членов, но лишь увековечивается за счет замены их другими [6, р. 34].
С точки зрения степени вовлеченности граждан в политический процесс можно привести достаточно серьезные аргументы тому факту, что «федеративное содружество» Альтузия, если, по крайней мере, и не превосходит «среднестатистическое» современное демократическое государство, то в принципе ему изоморфно, а также, что оно довольно далеко выходит за рамки известных нам «стандартов» раннего Нового времени не только в теории, но и на практике. Прежде всего, восходящий порядок общественных договоренностей начинается с самых «социальных низов» и включает в себя такие группы граждан как, например, организованное крестьянство, которое во времена Альтузия обычно вообще не имело широкого доступа к политическому процессу. Федеративная модель общественных и территориальных объединений позволяет признать правосубъектность и таких групп социальных «меньшинств», которые оказались бы совершенно игнорируемыми при унитарной модели политического представительства. Исчерпывающее рассмотрение германским мыслителем ремесел и гильдий, малых и крупных коллегий, деревень, поселков, городов и отдельных провинций явно нацелено на политическую систему, структура которой основывается на обществе в его организованной плюралистической целостности. Разумеется, Альтузий вполне традиционно проводил различие между более или менее важными людскими общностями, либо территориями, однако в своих теоретических построениях он даже и на миг не допускал, что политика может касаться только лишь тех наиболее весомых групп - городов, провинций и т.д., без согласия и сотрудничества которых эффективное управление не сможет функционировать в принципе.
Второй, быть может, еще более важный момент, который принципиально отличает Альтузия от предшествовавших ему монархомахов, а также от Томаса Гоббса (после него), - это его пристальное внимание к политике как к перманентному процессу социальной коммуникации. Монархомахи в своих попытках оправдать право на сопротивление угнетению и тирании еще до работ Альтузия постулировали своего рода народный суверенитет, утверждая, что народ обладает таким же фундаментальным набором собственных прав, как и король, либо даже порой заявляя, что права народа превыше прав короля. Однако в рамках этой дуалистической по своей сути конструкции не оставалось места ни для политического общения, ни для участия населения в текущей политике, и только когда государь нарушал то, что считалось фундаментальным правом подданных, народ мог действовать и сопротивляться правителю. С другой стороны, «содружество» Альтузия является государством, ведущим переговоры, т.е. на каждом уровне общественного управления должны быть заслушаны все те лица, кого затрагивают принятые решения, и всякий раз, когда интересы какой-либо конкретной группы оказываются некоторым образом затронутыми, требуется согласие указанной группы [6, р. 177-181].
Ни гоббсовская теория «государства-левиафана», ни своеобразный «абсолютизм» властных полномочий институтов британского парламентаризма, наступивший уже после Гоббса, в принципе не предусматривают и даже теоретически не допускают столь высокой степени участия подвластного населения в актуальной политике.
Будучи в религиозном отношении кальвинистом, искренне восхвалявшим древнееврейское государственное устройство как a priori наиболее совершенное из когда-либо существовавших, Альтузий также нередко возвращался и к идее священного завета, как к библейскому истоку народных прав. Однако он продвинулся на целый шаг дальше монархомахов, преобразовав «двойной» завет в завет «тройной». Таким образом, Альтузий мог бы утверждать, что непосредственно предусмотренная заветом ответственность народа перед Богом не только требовала второго соглашения или правительственного договора между народом и королем, но, более того, требовала общественного соглашения между самими людьми, ибо надлежащая политическая организация стала бы благоприятным условием для участия людей в социальной, политической и религиозной жизни. Альтузий тем самым бросал политическому status quo властных элит гораздо более радикальный вызов, чем монархомахи: в главе о тирании и средствах ее устранения, которая была добавлена в более поздние издания его трактата «Политика», властная инициатива также оставлена за назначенными «посредствующими» носителями государственной власти - эфорами, действующими от имени всего народа и могущими оказать сопротивление велениям высшего магистрата, который стал тираном вопреки установлениям первоначального завета и соглашения [6, р. 129]. В этом моменте германский мыслитель почти буквально следовал за Жаном Кальвином и многими из числа более поздних кальвинистских писателей. Однако в понимании Альтузия вышеупомянутых эфоров уже нельзя просто отождествлять с «ординарными» функционерами правящих элит, ибо они в большей мере являются тщательно подобранными представителями организованной массы народа.
Исследователями также было подмечено, что Альтузий использовал в своих текстах, как правило, самые радикальные отрывки из сочинений монархомахов, опуская более консервативные. Например, он цитирует монархомахов, утверждая, что «народ создает магистратуру, а не наоборот» [6, р. 117], но совсем «забывает», что в понимании священного завета у монархомахов государи также получают политический статус и общественное положение непосредственно от Господа Бога. Аналогичные «упущения» можно обнаружить и в других местах, где Альтузий ссылается на труды монархомахов: когда он указывает, что эфоры нуждаются в «праве меча» (ius gladii) для эффективного контроля над деятельностью верховного магистрата [6, р. 99]; когда заявляет, что только «общая воля» народа может изменить политический строй [6, р. 65]; когда утверждает в том же духе и с прямой ссылкой на восстание Нидерландов против Испанского королевства, что «сопротивление и воспрепятствование тирании верховного магистрата» совершенно оправдано, коль скоро оный посягает на «право суверенитета и властные полномочия (ius) правительственных органов содружества» [6, р. 101].
Вследствие применения своего оригинального и новаторского подхода к политике, Альтузий довольно радикально модифицировал средневековые представления о тирании и о способах сопротивления против таковой. Сущность тиранического режима больше не сводилась к злоупотреблению публичной властью, каковой правители, как считалось, обладали в силу божественного установления или естественного права, а заключалась в нарушении тех фундаментальных принципов социального консенсуса, на которых непосредственно базировался политический процесс управления и которые гарантировали сохранение баланса в расстановке сил между субъектами в структуре федеративного государства. Альтузий различает два способа сопротивления политическому угнетению народных масс: один из них находится в руках генеральных эфоров и относится к общим нарушениям верховным магистратом права на суверенитет; другой передается в руки специальным эфорам, которые сами управляют отдельными частями королевства. Хотя они и не должны без общего согласия оказывать сопротивление верховному магистрату за пределами вверенной им территории или преследовать его, лишать его полномочий или убивать его, но они, безусловно, могут защитить подвластную им часть королевства от тирании [6, р. 185-194].
Это означает, в том числе, что одна часть королевства может отказаться оставаться частью общего тела, к которому она издавна принадлежала, и выбрать для себя отдельного правителя или новую форму государства, если верховный магистрат не соблюдает основные законы страны [6, р. 191]. Без всякого сомнения, это именно то, что осуществили Соединенные провинции Нидерландов, отрешившись от клятвы верности испанскому престолу, но все еще оставаясь во времена Альтузия «субъектом федерации» в составе обширной Священной Римской империи. В
одном из пассажей «Политики» автор выдвигает аналогичное положение в отношении прав отдельных провинций: «если глава [некоей] провинции не защитит своих подданных в трудную минуту или откажется их поддерживать, [то] они сами могут подчиниться другому [правителю]» [6, р. 60]. Таким образом, Альтузий предлагал два действенных инструмента сопротивления тираническому правлению в федеративном по своей форме государственного устройства содружестве. Одним из них, осуществляемым генеральными эфорами и на основе общего согласия, был импичмент верховного магистрата (что следует считать достаточно традиционным инструментом); другим - осуществляемым специальными эфорами, являлось право провинции на сецессию.
Взятые в совокупности, все вышеуказанные положения о способах сопротивления публичной власти представляют собой нечто гораздо большее, нежели список необходимых мероприятий на самый крайний случай, либо вызванные отчаянной ситуацией акты гражданского неповиновения против тиранического правления. Всегда с оговоркой, что все другие средства, такие как предостережение, либо выговор со стороны специально уполномоченного генерального совета были уже должным образом использованы и исчерпаны, право на сопротивление у Альтузия представляет собой право на систематическое осуществление конституционного контроля или на иные политические санкции в федеративном государстве. Другими словами, гражданское неповиновение становится интегральным структурным элементом конституционного строя, т.е. именно тем, что так и не удалось достичь авторам-монархомахам, ограничивавшим право на сопротивление нарушениям данного порядка, нисколько не оспаривая сам этот порядок. Именно в этом пункте современные концепции гражданского неповиновения всегда обычно терпят неудачу: попытка построить институты гражданского общества в рамках либеральной системы государства и рыночной экономики, не предусматривая одновременно строгий контроль над таковыми, оказывается, как правило, совершенно несостоятельной.
В подобном федеративном государстве или политическом содружестве Альтузия конституционный порядок не изваян навечно на каменных скрижалях, но политический процесс в большей мере напоминает совокупность договоров, которые могут быть продлены либо пересмотрены в ходе постоянно идущих переговоров, а «вечным» является только право организованных людей на такое обновление и повторное заключение новых договоров. Более того, всякое управление ограничено установленным правом на поддержание и защиту тех соглашений и основополагающих законов, с помощью которых народ желает осуществлять свои частные интересы и жизненные потребности в соответствии с общеполитическими принципами субсидиарности и солидарности. Хотя право на сопротивление и представляет собой внутренне структурированный нормативный регулятор организованного гражданского неповиновения против нарушения установленных ограничений, в конечном счете нет никакой гарантии, что сам народ или его отдельные группы не нарушат вышеуказанные принципы субсидиарности и солидарности. С другой стороны, как убедительно показывает вся политическая философия Альтузия, люди не только формируют структурные свойства системы, в рамках которых они действуют, но и сами формируются ими. Отметим, что сравнительно недавно аналогичная идея вновь возникла в «теории структурирования» Энтони Гидденса: множественные социальные акторы формируют базовые структурные свойства сложного системного объекта (каким, к примеру, является государство) и в то же время сами рекурсивно формируются ими [7, р. 25, 220].
Пример Нидерландской буржуазной революции (1566-1609) оказался весьма поучительным для западноевропейской общественности. Альтузий настолько восхищался стойкостью и мужеством голландских провинций, что посвятил второе издание своей «Политики» (1610) «прославленным правителям штатов [голландской провинции] Фризии» и восхвалял вооруженное выступление голландцев против Испании, видя в нем яркий пример того, как эти лидеры (т.е. «эфоры») будут оказывать легальное сопротивление испанскому королю (т.е. «верховному магистрату») в его грабительских посягательствах на голландский народ [6, р. 101102]. Хотя доктрины монархомахов и упали в Нидерландах на благодатную почву, поскольку консервативный патрициат штатов смог убедиться, что его политические интересы всемерно ими укрепляются, однако сам Альтузий подвергал довольно резкой критике момент реального отсутствия широкого демократического представительства и указывал на то, что стало бы
серьезной ошибкой не включать «низшее» аграрное сословие в конституционный порядок, как это предполагается многообразием общественных дел [6, р. 55-60].
Возможно, данное предостережение имело свои непосредственные корни в том факте, что в соседней германской провинции Восточная Фризия аграрное сословие обладало политической правосубъектностью, а может быть и в том обстоятельстве, что сам Иоганнес Альтузий происходил, как известно, из крестьянского сословия. Однако сегодня кажется очевидным, что его достижения были гораздо более существенными в той проблемной области, которую можно было бы назвать, пользуясь современной терминологией, «организационной социологией»: политика, по своей природе, заключается в процессе взаимного обмена всем полезным и необходимым в общественной жизни, и, следовательно, легитимный политический порядок должен включать аграрные (как и любые иные) интересы общества в общий политический процесс. Право на сопротивление администраторам данного процесса оправдано только лишь в том случае, если они нарушают первоначальное соглашение, т.е. тот самый «общественный договор» на котором и покоится вся эта федеративная структура.
Консервативно настроенные представители правящей элиты начала XVII столетия, по-видимому, не сразу распознали глубокий радикализм, заключенный в доктрине Альтузия, ибо он был надежно укрыт за сложным юридическим языком писателя, внешне выглядевшем гораздо менее подстрекательским, чем у монархомахов или членов католической Лиги. Казалось, что некоторые правители даже приветствовали популистский характер доктрины Альтузия, видя в ней идеологическую поддержку их собственной борьбы, как это было в случае с событиями Нидерландской буржуазной революции. Однако всего столетие спустя, уже на самом пике развития европейского абсолютизма, просвещенные государи континента и их придворные правоведы безоговорочно признавали Альтузия «наихудшим из монархомахов», «опасным теоретиком мятежных доктрин» и «ядом для молодежи» [8, р. 6-7].
Утвердительно положительное, однако, вместе с тем и, несомненно, вынужденное отношение к возможности законного низложения, либо даже убийства правителя-тирана в контексте католического политико-правового дискурса достаточно наглядно иллюстрируют многочисленные политические работы признанного классика испанской религиозной мысли и основоположника Саламанкской школы философии Франсиско де Витории (1483-1546). Маститый иберийский мыслитель полагал, что, хотя сообщество не может вернуть себе власть обратно, просто отняв ее у законного государя, поскольку оно «передало безоговорочно и бессрочно [власть] королю и его преемникам», тем не менее, по естественному закону сообщество удерживает за собой право сопротивляться и даже низвергать правителя-тирана, когда это необходимо: «...остается верным, что если монарх выкажет себя тираном в [образе своего] правления, сообщество может низложить его, потому что, если сообщество даже и отказалось от своей власти, оно сохраняет свое естественное право на самозащиту; если нет другого пути, оно может [даже] свергнуть своего государя» [9, р. 200].
Несколько расплывчатое определение условий, при которых сопротивление общества стало бы законным, а также отсутствие четкой характеристики самой процедуры, посредством которой такие условия могли бы быть определены, породили очевидное несоответствие между политической обязанностью подчиняться законным властям и правом сопротивляться тирании. Более поздние представители Саламанкской школы поспособствовали (в большинстве случаев довольно осторожно) разрешению указанного противоречия, обращаясь в своих произведениях к актуальной политической проблематике.
Так, крупнейший испанский религиозный мыслитель, литератор и философ, представитель поздней иберийской схоластики иезуит Франсиско Суарес (1548-1617) в работе «Защита [католической] веры» (Defensio fidei, 1613) дал достаточно четкое и подробное описание условий законного сопротивления, утверждая, что тираноубийство вполне оправдано, если оно «необходимо для свободы, потому что, если существуют какие-либо менее радикальные средства для устранения [тирана], то незаконно его сразу убивать без одобрения вышестоящих властей и [без] расследования его вины. Это [также] включает в себя и оговорку о том, что между тираном и народом не было заключено никакого договора, перемирия или пакта, ратифицированного под присягой. .Ибо договоры и клятвы, даже заключенные с врагами, должны в любом случае соблюдаться, если только они не являются явно несправедливыми и не вымогаются силой. Мы
должны добавить еще одно ограничение; всегда [должно соблюдаться] условие, что нет опасности того, что такое же или худшее зло обрушится на сообщество в результате гибели тирана, коль скоро оно уже страдает от его правления. И, наконец, сообщество не должно открыто выступать против [акта тираноубийства]» [10, р. 712-713].
Хотя Суарес и проявлял серьезную озабоченность в отношении установления границы и условий для законного сопротивления суверенным правителям, он, несомненно, подтверждал, проводя аналогию между правами отдельной личности и правами всего сообщества, что концепция самообороны также вполне применима и против тирании государей [11, р. 177-178]. Никакое соглашение не может отменить право на самосохранение, и поэтому в самых экстремальных случаях, а также при условии, что решение принимается таким собранием, которое должным образом представляет все общество, можно законно низложить или даже убить правителя государства. Кроме того, если тирания вполне очевидна - как в случае, когда правитель является узурпатором (т.е. занимает свою должность незаконно) - предполагается молчаливое согласие общества, которого совершенно достаточно для законного убийства тирана. И даже различие между законными и незаконными правителями не является абсолютным, поскольку, если законный государь должным образом низложен, то он, соответственно, становится незаконным правителем и, следовательно, заслуживает обращения со стороны общества как настоящий узурпатор [12, р. 63-64].
Ничуть не умаляя значимости вклада Франсиско Суареса, следует отметить, что наиболее ясная и самая известная (или печально известная, в зависимости от взглядов на предмет) трактовка проблемы законного сопротивления и тираноубийства среди поздних иберийских схоластов исходит от другого ученого иезуита - выдающегося испанского историка и религиозного мыслителя Хуана де Марианы (1536-1624). В своих весьма противоречивых работах на эту тему Мариана - представитель католической ветви монархомахов подчеркивал роль прямого народного (и даже индивидуального) сопротивления злоупотреблениям публичной властью по сравнению с более традиционными (некоторые могли бы назвать их «конституционными») способами сопротивления. Осознавая «падшее» состояние человечества, наступившее в результате Адамова грехопадения, Мариана утверждал, что законы, в конечном счете, надежно защищены чувством страха, вызванным реальной угрозой применения санкций в случае их нарушения. Далее Мариана прибавлял, что подобная логика приложима не только к подданным, но и к самим правителям, ибо они, в конце концов, всего лишь люди и, следовательно, реагируют на обычные человеческие побуждения или страхи. Однако существует дополнительная трудность в процедуре применения закона к правителю-тирану: занимая наиболее высокое место в иерархии власти, тираны в большинстве случаев никогда не оказываются в положении, при котором судебная система или иные политические институты представляют для них действительную опасность. Решение, предложенное Марианой, состояло в том, чтобы установить угрозу тираноубийства, как своего рода «пара-конституционное ограничение», которое может оказаться эффективным для привития субъектам политической власти хотя бы лишь некоторого уважения к законам государства [13, р. 79-91].
По мнению Марианы, само благоразумие подсказывает правителю то, что он должен своим собственным примером воспитывать уважение к законам и быть образцом добродетельного поведения для всего общества в целом. Однако это благоразумие, в конечном счете, определяется страхом перед теми непосредственными личными последствиями, которые могут возникнуть в результате «подрыва» легитимности власти государя. Жестокое убийство французского короля Генриха III Валуа (1574-1589) трактуется мыслителем весьма неоднозначно - как результат нарушения прагматических правил политического благоразумия. Более широкая точка зрения, которой придерживался Мариана в вопросе о тираноубийстве, заключается в том, что конечный источник суверенитета находится у народных масс, а не у конкретного правителя, причем угроза возмездия служит реальным напоминанием об этом принципе. Предполагаемый мыслителем эффект от угрозы тираноубийства становится понятен из следующего пассажа, извлеченного из политических работ Марианы: «существует благотворное воззрение, согласно которому государи должны быть убеждены в том, что если они угнетают государство, если они [стали совершенно] невыносимы из-за своих пороков и скверны, то положение их таково, что [было бы] дозволено их убить не только [из чувства] справедливости, но [даже снискав] похвалу и славу. Быть может, этот
страх заставит их задуматься, дабы они не позволили себе предаться еще более глубокому развращению пороком и лестью; это обуздает их сумасбродство. В этом заключается принципиальный момент: необходимо убедить государя в том, что авторитет сообщества в целом стоит выше, чем авторитет одного человека в отдельности» [13, р. 90].
По сравнению с некоторыми другими поздними иберийскими схоластами, Мариана приводит гораздо более радикальные аргументы в пользу законного сопротивления власти и тираноубийства, а также в значительной степени отходит от традиционной «аристотелевско-томистской» схемы, предпочитая рассуждать о человеческой природе с несколько пессимистической точки зрения, уделив особое внимание роли инстинкта самосохранения. Однако было бы серьезной ошибкой полностью отгораживать его в этом отношении от остальных представителей Саламанкской школы, поскольку Мариана отличался от них скорее стилем изложения и приведенными им мотивами, чем общими выводами о законном сопротивлении публичной власти и тираноубийстве. Сравнивая, в целом, более осторожного Суареса с Марианой, современные исследователи рассматриваемой проблемы приходят к выводу, что Суарес «не смог устоять перед логикой Марианы, в согласии с которой публичное собрание сообщества является подходящим средством для усмирения государей, а тираноубийство оказывалось ultima ratio» [14, р. 257]. Давно уже стала широко известной весьма остроумная сентенция видного британского исследователя политической мысли раннего Нового времени Дж. Н. Фиггиса о том, что «Мариана посеял [семена революции], Альтузий их полил, а Робеспьер собрал всходы» [15, р. 28].
Подводя итоги, важно напомнить, что раннее Новое время в Западной Европе во многом протекало на фоне сложного взаимодействия конкурирующих идей светского секулярного Ренессанса и тех влиятельных идеологем, которые сформировались вокруг исторически неизбежного обновления института христианской церкви (Реформация). Принципиальная задача мыслителей рассматриваемого периода заключалась в том, чтобы показать, что суверенная политическая власть, изначально полученная от Бога, сперва передавалась всему сообществу, а не некоему могущественному индивиду или властной группе, и что при наступлении неблагоприятных условий эта власть, даже после того, как она была передана одобренному обществом человеку или группе, снова может вернуться к своим «коллективным» корням.
Как мы имели возможность убедиться, представители самых различных течений западноевропейской политической мысли вполне допускали, что в основе законного правления лежит процедура первоначальной передачи властных полномочий от народа, подразумевая, что изначально, в гипотетически предполагаемом «естественном состоянии», все люди существовали в состоянии первобытного равенства и полного властного произвола предоставленных самим себе индивидов, т.е. без какого-либо политического руководства. Отсюда авторами логически выводилось, что ограничение государями некоторого набора прирожденных «естественных прав» подданных следовало рассматривать как проявление деспотизма. При этом полное отрицание наличия подобных прав у подвластного населения стоило уже расценивать как открытую тиранию. Осознавая указанную опасность, западноевропейские мыслители раннего Нового времени поставили задачу анализа возможных злоупотреблений со стороны субъектов политической власти и предприняли попытку выработать эффективные способы сопротивления властному произволу суверенов.
Литература и источники
1. Kelley D. Francis Hotman: A Revolutionary's Ordeal. - NJ, 1973. P. 238-249.
2. Hotman F. Francogallia // Constitutionalism and Resistance in the Sixteenth Century: Three Treaties by Hotman, Beza and Mornay / Edited by Julian H. Franklin. - New York, 1969.
3. Beza T. Rights of Magistrates // Constitutionalism and Resistance in the Sixteenth Century: Three Treaties by Hotman, Beza and Mornay / Edited by Julian H. Franklin. New York, 1969.
4. Rowen H. The King's State: Proprietary Dynasticism in Early Modern France. - New Brunswick, NJ, 1980. - P.;
5. du Plessis-Mornay P. Vindiciae contra tyrannos // Constitutionalism and Resistance in the Sixteenth Century: Three Treaties by Hotman, Beza and Mornay / Edited by Julian H. Franklin. New York, 1969.
6. Althusius J. The Politics of Johannes Althusius / Edited and translated by Frederick S. Carney. London, 1965.
7. Giddens A. The Constitution of Society. Berkeley, 1984.
8. von Gierke O. Johannes Althusius und die Entwicklung der naturrechtlichen Staatstheorien. Aalen, 1968.
9. de Vitoria F. Francisco de Vitoria: Political Writings / Edited by Anthony Pagden and Jeremy Lawrence. Cambridge, 1991.
10. Suarez F. A Defence of the Catholic and Apostolic Faith // Selections from Three Works Vol. II. Oxford, 1944.
11. Skinner Q. The Foundations of Modern Political Thought - Vol. 2: The Age of Reformation. Cambridge, 1978.
12. Hamilton B. Political Thought in Sixteenth-Century Spain: A Study of the Political Ideas of Vitoria, De Soto, Suarez, and Molina. Oxford, 1963.
13. Braun H.E. Juan de Mariana and Early Modern Spanish Political Thought. Aldershot, 2007.
14. Hopfl H. Jesuit Political Thought: The Society of Jesus and the State, c.1540-1630. Cambridge, 2004. 30. Figgis J.N. Studies in Political Thought from Gerson to Grotius: 1414-1625. Kitchener, 1999.
ГАЛКИН ИВАН ВИКТОРОВИЧ - кандидат юридических наук, доцент, кафедра истории государства и права, Московский государственный юридический университет имени О.Е. Кутафина (МГЮА) (galckynvanya@rambler.ru). GALCKYN, IVAN V. - Ph.D. in Law, Associate Professor, Department of History of State and Law, Moscow State Law University named after O.E. Kutafina (MSAL) (galckynvanya@rambler.ru).
УДК 343.575(47+57) DOI: 10.24412/2411-2275-2024-1-16-24
СБИРУНОВ П.Н.
ОСНОВНЫЕ ВЕХИ ИСТОРИИ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА ОБ ОТВЕТСТВЕННОСТИ ЗА НЕЗАКОННЫЕ ИЗГОТОВЛЕНИЕ И ПРОИЗВОДСТВО НАРКОТИКОВ: ОТ РОССИЙСКОЙ ИМПЕРИИ - К ПОСТСОВЕТСКОЙ ЭПОХЕ
Ключевые слова: производство наркотиков, общественная опасность, уголовное законодательство, судебное толкование, квалификация, уголовная ответственность.
Статья посвящена актуальной в уголовно-правовой науке проблеме противодействия незаконному обороту наркотиков и их злоупотреблению. На основе научного анализа литературных источников, уголовного законодательства, других нормативных правовых актов, разъяснений Верховного Суда СССР, РСФСР, РФ, материалов судебной практики автор предпринимает экскурс в историю развития уголовного законодательства об ответственности за незаконные изготовление и производство наркотиков, анализирует причины внесения изменений в составы таких преступлений, рассматривает вопросы применения, квалификации и ответственности за их совершение. Отмечается все большая активизация законодателя, путем использования уголовно-правовых мер стремящегося все более жестко воздействовать на преступность в сфере несанкционированного изготовления наркотиков с тем, чтобы создать надежные ограничения их свободного обращения и приобретения населением.
SBIRUNOV, P.N.
MAIN MILESTONES IN THE HISTORY OF THE DEVELOPMENT OF CRIMINAL LEGISLATION ON RESPONSIBILITY FOR THE ILLEGAL MANUFACTURE AND PRODUCTION OF DRUGS: FROM THE RUSSIAN EMPIRE - TO THE POST-SOVIET ERA
Key words: drug production, public danger, criminal law, judicial interpretation, qualifications, criminal liability.
The article is devoted to the current problem in criminal law science of combating drug trafficking and drug abuse. Based on a scientific analysis of literary sources, criminal legislation, other normative legal acts, clarifications of the Supreme Court of the USSR, the RSFSR, the Russian Federation, materials of judicial practice, the author takes an excursion into the history of the development of criminal legislation on liability for the illegal manufacture and production of drugs, analyzes the reasons for changes in composition such crimes, considers issues of application, qualification and responsibility for their commission. There is an increasing intensification of the legislator, through the use of criminal legal measures, seeking to increasingly harshly influence crime in the area of unauthorized drug production in order to create reliable restrictions on their free circulation and acquisition by the population.
Пожалуй, первые призывы к мировой общественности об общественной опасности незаконного распространения наркотиков и злоупотребления ими прозвучал еще на Шанхайской международной конференции 1909 года, а затем на Гаагской международной конвенции об опиуме 1912 года. Международное сообщество пришло к пониманию необходимости принять эффективные законы и необходимые меры контроля за производством и распространением опия-сырца. Предлагалось, в частности: 1) ограничить количество городов, портов или других населенных пунктов, через которые приготовленный опиум может экспортироваться; 2) запретить экспорт готового опиума в страны, которые запрещают или которые могут после запретить его импорт; 3) ограничить производство морфина, кокаина и их соответствующих солей только теми предприятиями и помещениями, которые лицензированы для этой цели; 4) требовать, чтобы все лица, занимающиеся изготовлением, импортом, продажей, распределением или экспортом данных наркотиков получали лицензию и вносили в свои бухгалтерские книги данные о количестве произведенного, импортных продажах и любом другом распространении и экспорте наркотических лекарственных препаратов [1].
Проблема распространения наркотиков и злоупотребления ими затронула и Россию, где уже в дореволюционный период наркотики получили известное распространение (особенно в Туркестане, а также некоторых крупных городах). Как отмечал, в частности, Л.В. Анцыферов: «В дореволюционное время во всех населенных областях Средней Азии, в любой почти мелкой лавочке или "чайхане" (чайной) можно было приобрести нашу (гашиш - авт. прим.), ее не только продавали, но ею любезно угощали посетители чайханы друг друга так, как европейцы -папиросами ... По официальным данным за 1880 г., на каждых 100 коренных жителей приходилось
