CC BY
67
Обновленной оценки требует и журнал периода редактирования его Белинским, поскольку он хронологически совпадает с «периодом примирения с действительностью», особым этапом духовной биографии критика. В отечественном литературоведении «Московский наблюдатель» под редакцией Белинского обычно рассматривался как абсолютно новое издание, своей идеологической концепцией в корне отличающееся от журнала под редакцией Шевырева. Однако внимательное знакомство с выпусками журнала под редакцией Андросова - Шевырева убеждает, что Белинский продолжил разработку идей, заложенных первой редакцией, которые он не замечал, чрезвычайно увлекшись собственной мыслью о пустоте, легковесности, «светскости» «Наблюдателя». Можно уверенно утверждать, что оба «редактора» ставили и пытались решать одинаковые задачи: Шевырев и Белинский акцентировали внимание на проблемах православного воспитания, апеллировали к христианским чувствам -состраданию, смирению, столь характерным для национального менталитета, проповедовали идеи добра и милосердия.
Примечания
1. Белинский В. Г. О критике и литературных мнениях «Московского наблюдателя // Телескоп. 1836. XXXII. № 5-8. С. 120-154, 217-287.
2. Там же. С. 126.
3. Там же. С. 284.
4. Пыпин А. Н. Белинский, его жизнь и переписка. СПб., 1876. С. 203-204.
5. Там же. С. 206.
6. Весин С. П. Очерки истории русской журналистики двадцатых и тридцатых годов. СПб., 1881.
7. Там же. С. 277-278.
8. Мордобченко Н. И. Московский наблюдатель (1835-1837) // Очерки по истории русской журналистики и критики. Л., 1950. Т. 1. Гл. XV.
9. Там же. С. 371.
10. Письма М. П. Погодина к М. А. Макимовичу с пояснениями С. И. Пономарева. СПб., 1882. С. 7.
11. Нечаеба В. С. В. Г. Белинский. Жизнь и творчество 1836-1841. М., 1961.
12. Манн Ю. В. Молодой Шевырев // Русская философская эстетика. М., 1998. С. 201-250.
13. Пескоб А. М. У истоков философствования в России: русская идея С. П. Шевырева // Новое литературное обозрение. 1994. № 7. С. 123-139.
14. Тихоноба Е. Ю. «Маленький аристократ» (журнал «Московский наблюдатель» 1838-1839 годов как культурное явление и исторический источник) // Мировоззрение молодого Белинского. М., 1988.
15. Гнеденко В. М. «Московский наблюдатель» в 1835-1837-х гг. Историософские взгляды русских шел-лигианцев: автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 2005.
16. Там же. С. 3.
17. Маркобич В. М. Уроки Шевырева // Шевырев С. П. Об отечественной словесности. М., 2004. С. 7-56.
УДК 159.946.4
Т. Н. Подлевских
ПРОБЛЕМА ЧИТАТЕЛЬСКОГО ВОСПРИЯТИЯ В ПРОГРАММЕ «НАТУРАЛЬНОЙ ШКОЛЫ» (НА МАТЕРИАЛЕ «ФИЗИОЛОГИЧЕСКИХ» ОЧЕРКОВ 1840-1850-х гг.)
Проблема читательского восприятия в программе «натуральной» школы до сих пор в достаточной степени не изучена. Данная статья представляет собой анализ основных приемов внутриструктур-ного взаимодействия автора «физиологического» очерка и читателя, помогающий проследить процесс формирования «третьей культуры», отраженный на страницах очерковой литературы. Предметом специального исследования становится журнальный очерк малоизвестных писателей 4050-х гг. XIX в.
The problem of readers' perception in the "Natural School" program has not been studied sufficiently yet. The article represents an analysis of basic devices of inner structural interaction of an author of a "physiological" essay and a reader, which helps follow the process of forming "the third culture" reflected in essayistic literature. The research subject is the magazine essay of minor writers of the 1840s-1850s.
Ключевые слова: «натуральная школа», «физиологический» очерк, автор, читатель, восприятие, «третья культура».
Keywords: "The Natural School", "physiological" essay, author, reader, perception, "the third culture".
Проблема читательского восприятия имела принципиальное значение для писателей «натуральной школы». Литература этого периода явилась мощным средством к образованию народных масс, она формировала в читателях идею об общественно преобразующем воздействии художественного творчества на социум. «Социальная беллетристика» (Белинский) гармонично сочетала в себе доступность, демократизм со значительным практическим и общественным содержанием, удовлетворяла повседневные запросы публики в «легком» чтении, приятно занимала досуг аудитории, но вместе с тем заставляла мыслить. Именно умение создать активное читательское восприятие художественного произведения становилось едва ли не самым важным критерием оценки его социальной значимости.
Так, в «физиологических» очерках 184050-х гг. прослеживается тенденция ко все большей конкретизации образа читателя. Воображаемый читатель становится обязательным структурным компонентом произведения как особый образ, материализующий определенный тип мышления, сознания, тип культуры, опосредованно
© Подлевских Т. Н., 2012
запечатленный в тексте с помощью конкретных приемов, предназначенных для ориентации реального читателя в тексте. Этот «внутренний» читатель создается всей конструкцией текста, всей системой художественных элементов и представляет собой существенный аспект изображаемой действительности. Как правило, уже первый абзац очерка свидетельствует о его присутствии. Повествующий субъект, описывая конкретную жизненную ситуацию, стремится сразу установить прямой контакт с адресатом своей речи, создать иллюзию непринужденно-естественной беседы с ним. При этом текст очерка представляет собой определенный «набор инструкций» от автора, которые читатель должен выполнять в процессе чтения для актуализации содержания произведения в целом.
В очерковой литературе 40-50-х гг. XIX в. была выработана целая система внутриструктур-ного взаимодействия автора и читателя. Развернутый анализ акта чтения, опирающийся на текст очерка, его структуру, помогает установить связь между автором и читателем уже на уровне заглавия произведения. Наряду с подзаголовком, где, как правило, содержалось указание на жанр произведения и его тематическую разновидность («Денщик. Физиологический очерк», «Лука Лукич. Нравоописательный очерк», «Гостинодворы. Физиологические заметки», «Фактор. Тип», «Венгерцы. Местный физиологический очерк») или дополнительные сведения, раскрывающие предельно сжатое название («Петербургские углы. Из записок одного молодого человека», «Женщины. Барышни, милостивые государыни, ищущие мест, ничего не делающие, занимающиеся чем-нибудь», «Бобровый воротник. Из гостинодворских сцен», «Омнибус. Сцены из петербургской дачной жизни»), заглавие являлось основным источником информации относительно содержания следующего за ним текста. Именно оно более всего формировало у читателя предпони-мание текста, становилось первым шагом к его интерпретации. Заглавие очерка выступало «не только как носитель конкретных содержания и формы, но и как разносторонний участник культурной ситуации» [1], в которой реализовыва-лось его семантическое богатство. Если на рубеже ХУШ-Х1Х вв. наблюдалось единство читательских интересов, вследствие чего заглавия художественных произведений не имели еще социально адресованной семантики и были сугубо информативны, то уже в начале XIX в. связь между содержанием текста, заглавием и распространением произведения становилась более очевидной. Начинала работать схема «о чем рассказано в тексте», т. е. заглавие получало сюжетно-содержательное наполнение. Но круг потребителя литературы пока был ограничен образован-
ной средой, освоение литературы шло лишь в высших слоях общества. Именно там нарабатывался навык понимания художественного слова, шло освоение новых форм, стилей и жанров. К середине XIX столетия, когда русская читающая публика расслоилась и появилась литература, специально предназначенная для социальных низов, произошла дифференциация издательской продукции по целевому назначению, заглавие стало мыслиться одним из основных структурных компонентов текста произведения, с которого начинается процесс читательского восприятия. При этом чем ниже был образовательный ценз реципиента, тем прямолинейнее становилась связь его запросов с заглавием [2].
В большинстве своем заглавия «физиологических» очерков представляли собой конструкции с упрощенной семантикой, среди них не встречались заглавия символические, метафорические, аллюзивные, что было связано с особенностями психологии восприятия у формирующегося читателя из среднего и низкого сословий, ориентированного на подобие, определенный канон, стандарт, т. е. простое и привычное название. Поиск интересующей литературы производился по заглавию произведения, которое должно было вмещать целый комплекс представлений о нем. Имя автора, как правило, малоизвестного, при этом не являлось основным параметром читательского интереса. В сознании читателя закреплялся статичный, консервативный, клишированный заголовок, отвечающий ряду требований, влияющих на характер спроса: конкретность, одноплановость, узнаваемость, типизированность, доступность, стилистическая эквивалентность следующему за ним тексту. Поэтому заглавия большинства очерков 40-50-х гг. носят общий тематический характер, так как тесным образом связаны с определенной социально-бытовой ситуацией, описанной в произведении.
Заглавия «физиологических» очерков строго соответствовали их содержанию. Так как «физиологии» были посвящены исследованию определенной социальной общности, профессиональной группы, общественных нравов и обычаев в их типичности, значительная часть их заглавий -это антропонимы, представляющие персонаж-тип. Очень часто в этих заглавиях наличествовало множественное число, подчеркивавшее, что речь пойдет не об одном, а о многих представителях данной профессии или сословной принадлежности: «Чиновники», «Наемные люди, кучера, лакеи», «Купцы», «Приказчик», «Сваха», «Гостинодворы», «Гробовой мастер», «Извозчики», «Старьевщик», «Кухарка», «Кулаки и барышники», «Борзописцы», «Моншеры», «Лоскутницы» и др. Часто в заглавии очерка содержалось предельно конкретное указание на место действия -
как правило, Москва или Петербург: «Петербургский дворник», «Петербургские шарманщики», «Чай в Москве», «Свадьба в Москве», «Провинциал в Петербурге», «Чухонцы в Петербурге», «Мелкая промышленность в Москве», «Московские рынки» и др. Выбор топонима был обусловлен общей направленностью очерковой литературы, разрабатывавшей урбанистическую тему, -дать нарождающемуся читателю, вынужденному в эпоху бурного развития городов создавать новую картину мира и определить свое место в ней, зримое и целостное представление о социальной структуре русских городов, исследовать быт и культуру «третьего сословия». Очень редко встречались заглавия, передававшие сюжетную перспективу произведения: «Лотерейный бал». Этот факт объясняется описательным по преимуществу характером жанра, передававшим статику бытия.
Чуждый каким-либо орнаментальным украшательским тенденциям, русский «физиологический» очерк сравнительно редко прибегал к эпиграфике. Там, где эпиграфы присутствовали, они, по верному замечанию А. Г. Цейтлин, почти всегда имели юмористическую направленность [3]. Так писатель устанавливал первый контакт с читателем, создавая у него иллюзию шутливой доверительной беседы с автором текста. Приведем в качестве примера эпиграф к очерку В. Толбина «Лоскутницы»:
Я вам себя рекомендую: Я на Апраксинском дворе В лоскутной линии торгую И всякий знает обо мне... [4] О том, насколько сильна была сфера комического в русском очерке 40-50-х гг. XIX в., говорит и эпиграф к «Кухарке» И. Т. Кокорева: «Пою тебя». или: Воспой, о муза, персону ты ту,
Что желудка глад, жажды же клич. [5] Авторы «физиологических» очерков, выбирая эпиграф для своего произведения, часто обращались к устному народному творчеству, вероятно, ориентируясь тем самым на читателя неподготовленного, неискушенного, с неразвитым художественным вкусом, еще тесно связанного с фольклором и лубочной литературой, который быстрее усвоит коллективную мудрость, заключенную в пословице, поговорке или строчках народной песни и в то же время в доступной форме передающую основной замысел, идею, концепт автора текста, чем цитаты из популярных художественных произведений того времени, с которыми малообразованный, ограниченный в средствах читатель среднего и низшего сословий мог быть и не знаком. Так, В. Толбин в
качестве эпиграфа к своему очерку «Ярославцы», подготавливая читателей к появлению объекта своего исследования - находчивого, оборотистого представителя так называемого «торгового сословия», - приводит ярославскую пословицу: «Дурен, да фигурен, - в потемках хорош» [6]. Образованные же читатели, уже имевшие определенный книжный опыт, благодаря подобным эпиграфам, продолжали свое увлекательное знакомство с особенностями народной речи и психологии.
Иногда для эпиграфа очеркист использовал тексты объявлений, рекламу, ярлыки, прочитанные им в реальной жизни на заборе или воротах какого-нибудь дома. Обращение автора к подобной информации, взятой из повседневной жизни городского населения, свидетельствовало о достоверности изображаемого в очерке, о его фак-тографичности. Такие эпиграфы стимулировали интерес читателя к дальнейшему повествованию, увлекали его своей точной соотнесенностью с повседневной жизнью, заставляли публику взглянуть на привычную обыденность своего или чужого существования, в котором многое оставалось незамеченным, как на нечто новое, неизведанное. Приведем в качестве примера эпиграф к очерку Н. Некрасова «Петербургские углы»: «Ат даеца внаймы угал, на втором дваре, впадвале, а о цене спрасить квартернай хазяйке Акулины Федотовне» [7].
Эпиграфы из художественных произведений редко, но встречались в «физиологических» очерках. Это дает основание предполагать ориентацию авторов на более образованную часть публики, знакомую с творчеством популярных в это время писателей, поэтов и драматургов, а потому способную провести необходимые смысловые параллели между содержанием предложенного эпиграфа и очерка в целом. Например, И. Панаев для своего очерка «Петербургский фельетонист», в котором критически оценивает творчество бездарных литераторов, выбирает в качестве эпиграфа строки из комедии Гоголя «Ревизор»: «Я сам по примеру твоему, душа Тряпич-кин, хочу заняться литературой. Скучно, брат, так жить, хочешь наконец, пищи для души. Вижу: точно надо чем-нибудь высоким заняться.» [8] П. Вистенгоф, представляя читателям сословие чиновников в своем одноименном очерке, в эпиграфе к нему, взятом из комедии Грибоедова «Горе от ума», дает краткую характеристику исследуемому общественному типу: «К перу от карт, а к картам от пера? И положенный час приливам и отливам» [9].
Повествование в «физиологическом» очерке не было стеснено никакими внешними требованиями, поскольку в нем отсутствовал твердый и организующий стержень, интрига. Очеркист был
свободен в выборе направления своего рассказа, поэтому одной из характерных черт его композиции являлась «открытость» переходов от одной темы к другой: «Итак, оставя в стороне все эти души холодные и ничуть нечувствительные, а смотрящие на благополучие животных как на средства для удовлетворения или своим прихотям или своим пользам, обратимся к душам истинно чувствительным - душам рожденным на свет с началами любви и сочувствия к животным и никому более - именно к кошатницам и собачницам исключительно» [10]. Автор «физиологического» очерка не только не скрывал, но подчеркивал переход к новой теме, который он делал подобно ученому: «Мы начали о Петербурге, а распространились о Москве; но это совсем не отступление от главного предмета. У нас две столицы: как же говорить об одной, не сравнивая ее с другою? Только через такое сравнение можем мы узнать особенности и характер каждой из них. Ничто в мире не существует напрасно: если у нас две столицы - значит, каждая из них необходима, а необходимость может заключаться только в идее, которую выражает каждая из них. И потому Петербург представляет собою идею, Москва - другую. В чем состоит идея того и другого города, это можете узнать, только проведя параллель между тем и другим. И потому мы не раз еще, говоря о Петербурге, будем обращаться и к Москве. Пока мы нашли, что отличительный характер Москвы - семейственность. Обратимся к Петербургу» [11]. Задачей автора было в рамках одного произведения дать как можно больше фактов, практической информации нуждающемуся в этом читателю, охватить максимально широко окружающую действительность в очерке, поэтому повествователь менее всего заботился о плавности тематических переходов, он специально опускал все второстепенное, о чем прямо заявлял: «Многое бы нужно пояснить здесь, кое в чем оговориться, но не время и не место, и это все написано лишь для того, чтобы как можно менее говорить о новом нашем знакомце, Григории Александровиче Дарыгине, уланском корнете...» [12]
Не заботясь о композиционном оформлении переходов, авторы «физиологических» очерков вместе с тем резко обозначали и конец своего рассказа: «Теперь, я думаю, все, и ставлю заключительную точку» [13], «Здесь на сей раз простимся мы с записками Тростникова (объяснение - кто такой Тростников - завело бы слишком далеко, и поэтому оно здесь опускается), из которых извлекли отрывок, предлагаемый благосклонному вниманию читателя» [14]. Такое внезапное завершение повествования объясняется теми задачами, которые поставил перед собой автор очерка перед его написанием, - всесто-
ронне исследовать суть одного общественного явления современной действительности, исключив при этом то, что не отвечает первоочередному замыслу. Если, по мнению автора, предмет исследования заслуживал дальнейшего внимания, то он мог в конце очерка отослать читателя к следующему произведению подготавливаемого им цикла, давая напоследок «обещание» поговорить об этом в следующий раз: «Но описание этого края я отложу до другого времени; он составляет что-то общее с Крестовским, и потому, я надеюсь, мы с ним еще встретимся, говоря о Крестовском. О Крестовском можно порассказать многое, была бы охота слушать» [15], «Впрочем, история Наташи ведь не закончилась так, как здесь, и если ты, снисходительный читатель, приберегая строгий свой суд для тех, которые предлагают тебе не все, что обещают, если ты захочешь знать, что случилось с этим слабо набросанным в очерках лицом, - соблаговоли написать в редакцию Москвитянина, прикажи, чтобы в повести обстоятельно рассказал конец начатого - обязующийся быть готовым к услугам твоим сказочником» [16]. Последний пример ярко демонстрирует, насколько тесную связь устанавливал автор очерка со своим потенциальным читателем. В процессе опосредованного чтением общения писателя с публикой формировались ее эстетические вкусы, запускался механизм спроса на подобную литературу, что, в свою очередь, не могло не влиять на издательское дело и книжный рынок, а также дальнейшее развитие русской литературы в целом, занятой в переломные 1840-е гг. поиском нового художественного метода изображения действительности. Первые шаги на пути к реализму были сделаны именно беллетристами. Именно беллетристика породила классику.
Таким образом, эстетическое самоопределение русской прозы было невозможно без осознания структурной роли читателя. К 40-м гг. XIX в. она уже вобрала в себя опыт непринужденно-естественной беседы автора со своим адресатом, научилась умению интонационно разнообразить беседу, наделять образ читателя чертами конкретной личности, в стиль прозаического повествования вводилась «домашняя семантика», свойственная стилю письма и посланий, т. е. общение автора с читателем становилось все более фамильярным, даже интимным: «Не знаю, кто вы, мой читатель, но приходит мне на мысль (и да простится мне она!), что может быть, странны и дики для вашего эстетического вкуса покажутся многие из обычаев, о которых я рассказывал вам.» [17], «Читатель! ты, кого с незапамятных времен весь пишущий люд чествует благосклонным, позволь и мне сделать воззвание к твоей снисходительности - попросить тебя свер-
нуть на время в сторону с большой дороги начатого рассказа, для твоего же удовольствия» [18].
Теперь рассмотрим более частные приемы внутриструктурного взаимодействия автора «физиологического» очерка и читателя, помогающие проследить процесс формирования «третьей культуры», отраженный на страницах очерковой литературы. Определение характера взаимоотношений автора с адресатом творчества даст возможность обнаружить механизм управления сознанием читателя и понять, как очеркисты могли опосредованно влиять на культурное развитие среднего городского населения, а также как им удалось запечатлеть в своих текстах факты и свидетельства развития городской культуры в 4050-е гг. XIX в.
Наиболее распространенным приемом конкретизации образа адресата-слушателя, которого мы косвенно уже касались выше, приводя различные примеры, являлось непосредственное обращение к нему автора речи. С первых слов рассказчик требовал от воображаемого читателя особого участия, предлагал ему самостоятельно определиться в изображаемом мире, войти в повествование с личностным пониманием: «Заглавие этой статьи перенесет вас, любезные читатели и читательницы, за несколько лет, а может быть, и десятков лет назад, и возродит в памяти вашей то время, когда, под надзором старушки-нянюшки, вы играли, резвились, не знали еще ни строгих учителей, ни скучных наставников, ни забот общественных, ни людских обманов, ничего, что после, и именно с тех пор, как вы отошли от няни, набросало на вашу жизнь так много черных пятен» [19].
Настроить читателя определенным образом, активизировать его внимание к предмету исследования автору помогали вопросительные конструкции: «Дачник.?! Что это такое ?!..... Это, -
читатель, - вы, я, он, - любой из полумиллиона жителей нашей северной Пальмиры <...> Дачник? - вас смущает непривычное слово?» [20], «Во-первых, что такое именно кавказец и какие бывают кавказцы?» [21], «Знает ли читатель, что такое Черные мухи?» [22] Такого рода вопросы выполняли функцию презентации: как правило, в самом начале очерка автор предельно конкретно определял круг своих интересов, он называл тот общественный, профессиональный или психологический тип, явление, раскрытию сути которого был посвящен весь рассказ, тем самым концентрируя внимание читателя на том, что важно. Вопросы, адресованные читателю, выполняли программу направленного воздействия. Наряду с заглавием произведения, жанровым обозначением, вопросы первого абзаца создавали «определенный горизонт ожидания, который мог соответствовать или не соответствовать объему
культурной памяти, эстетическим нормам, привычным ассоциациям, жизненному опыту адресата» [23]. Соответствие содержания очерка типическим горизонтам ожидания демократической публики способствовало его успешному функционированию и отвечало творческим установкам «натуральной школы». В свою очередь, художественные открытия влекли за собой расширение традиционного читательского горизонта, развивали и воспитывали вкус.
Обращаясь к своему потенциальному слушателю, повествователь часто апеллировал к его опыту или воображению. Автор «физиологического» очерка предполагал у читателя наличие некоего опыта, существенного для понимания изображаемого, для сближения читателя с автором в оценке событий. Ссылки на читательский опыт в виде предположений или вопросов, возникающие в определенные моменты повествования, и служили знаками такого сближения. Читатель, обладавший опытом, сходным с авторским, должен был верно истолковать смысл описанного происшествия. Автор учитывал, в зависимости от конкретных целей повествования, различные виды опыта читателя: бытовой, эмоционально-психологический, книжный и т. д.: «Если вы человек наблюдательный, вы его [водевилиста] тотчас узнаете, входя в общество, на бал, в театр, на гулянье» [24], «Покупывали ль вы сено? Да или нет, а, наверно, знаете, что продается оно на вес, и на всякой сенной площади есть весы.» [25], «Красноречие моншеров в самом деле неподражаемо. Самый ничтожный предмет <...> облекается моншерами в формы, такие грациозные, периоды такие длинные, что куда перед ними все непостижимые, трансцендентальные фразы Гегеля и Шеллинга! <...> любовь мон-шеры изъяснят так, как, вероятно, никогда не удастся объяснить ее Жорж-Санду, Сенанкуру и Руссо, всем троим вместе» [26].
При описании того или иного факта окружающей действительности автор зачастую предвосхищал ожидания или реакцию читателя, полемизировал с ним, тем самым управляя процессом восприятия и понимания. Используя воображаемую речь читателя, имитируя диалог со своим собеседником, автор учитывал все возможные возражения публики, ее вопросы, комментарии: «Вам странно, что А. и Б. в один и тот же день были у одного и того же человека, сидели за одним столом - и говорят так различно? Они оба хвастают!» [27], «"Не хорошо доставать себе хлеб такими средствами", строго заметите вы. Правда, читатель, правда, и Русский люд думает то же самое» [28].
Зачастую предвосхищение использовалось автором «физиологического» очерка как элемент «игры» с читателем, как способ комического на-
рушения читательских ожиданий, опровержения возможной читательской реакции. Так, В. Тол-бин, приступая в своем очерке «Маркеры и биллиардные игроки» к анализу достоинств, особенностей и технических хитростей одной из самых популярных трактирных игр, поначалу говорит: «Славная игра! <...> Прекрасная и прездоровая игра эта, игра биллиардная!» [29] Но по мере погружения в текст читателю постепенно открывалось, что автор имел в виду обратное. Автор, заканчивая свой рассказ, приходит к выводу, который в результате совершенно не соотносится с тем тезисом, который он выдвинул в самом начале своего повествования: «Вот от каких безделиц иные люди не любят биллиардной игры; как им не стыдно за это! Вот от чего, впрочем, я сам не люблю ее.» [30]
Желая быть правильно понятым, автор нередко прибегал к «самоинтерпретациям» и самокритике: «Многие скажут, может быть, зачем было выбирать такой безотрадный и странный тип? Но что же делать, когда есть много, безотрадного в жизни, когда ты, известный город, имеешь так много и других, тебе одному исключительно принадлежащих явлений!..» [31], «Чтоб быть водовозом, нужно прежде всего быть человеком. не торопитесь, я тотчас объяснюсь, - нужно иметь твердую волю, большую силу духа и тела, крепкую веру в судьбу и в неотразимость своего назначения» [32].
Иногда эти разъясняющие формы были лукавы и двусмысленны, исполнены иронии. Однако их необходимо рассматривать как пути к реальному читателю, борьбу за него, за его приближение к желанному адресату: «... а вы, читатель, смекнули ль загадку, поняли ль слово накинуть? Накинуть, то есть идеальное выдать за реальное...» [33], «Но что такое провинциал?.. спросят меня многие, иные хладнокровно, а иные, может быть, тоном резким, громовым, чрезвычайно идущим к некоторым натурам, тоном, какого дай, Бог, ни мне, ни вам никогда не слышать.
- Провинциал, человек, живущий в провинции.
- Но многие, живущие в провинции, жили прежде в столице! Какие они провинциалы??!..
- Пока жили они в столице, никто их не называл провинциалами, а когда поселились в провинции <...> стали провинциалами.» [34]
Поясняя некоторые места в своем рассказе, автор часто делился с читателем информацией о себе в прямой или косвенной форме: «Не скрою, что я не очень жалую барышника, и чтобы, говоря о нем, сохранить всевозможное беспристрастие, повествовать sine ira studio, - постараюсь сказать как можно меньше» [35], «Когда я иду по улице и взгляну случайно на извозчика, которого здесь можно встретить на всяком шагу, мне
как-то всегда приходит мысль, что за чудный человек извозчик? Мне кажется, он непременно, поневоле, должен быть большой наблюдатель нравов, а необходимость приноравливаться ежедневно в новым характерам какого-нибудь десятка людей делает нечувствительно из него сметливого и тонкого человека» [36].
Безусловно, творческая инициатива писателя в «физиологическом» очерке была скована требованиями жанра, но так или иначе автор выражал в тексте свое отношение к изображаемому, делился с читателем своей мировоззренческой концепцией, сообщал ему свои ценностные ориентации и пристрастия, помогая адресату сформировать свою личностную позицию по данному вопросу, определить свою систему ценностей: «Я не хочу здесь представлять шарманщика идеалом добродетели; еще менее расположен я доказывать, что добродетель составляет в наше время исключительный удел шарманщиков и что, следовательно, вы должны запастись шарманкою и отправиться с нею по улицам, если считаете себя добродетельным; далек я также от мысли рассчитывать на ваше сострадание, представляя шарманщика злополучнейшим из людей. Нет, я хочу только сказать, что в шарманщике, в его частной и в общественной, уличной жизни многое достойно внимания. И если вы со мной согласны, то мне нечего и просить вас читать далее: вы это сделаете сами.» [37]
Писатель-очеркист выступал прежде всего как носитель того или иного представления о бытии и его феноменах, как представитель определенной части социума. Автор «опредмечивал» в произведении свое сознание, его субъективная художественная деятельность стимулировалась и направлялась биографическим, жизненным опытом, которым он делился с читателем, и социальным заказом. Академик Д. С. Лихачев назвал этот важнейший компонент авторской модальности «непреднамеренным», «мировоззренческим фоном», который «приходит» в произведение от укорененных в обществе представлений непроизвольно, как бы минуя авторское сознание [38]. Поэтому глубоко значимы и принадлежность писателя его поколению, и наследуемые им традиции, и его причастность к национальной жизни, определенному социальному слою или группе, тому или иному течению общественной мысли, «микросреде».
Желая достигнуть максимальной приближенности к читателю, которая позволила бы сформировать правильное понимание прочитанного, повествователь стремился на протяжении всего произведения активизировать роль адресата как участника представленных событий. Так, автор включал читателя в действие, наделял его функцией персонажа, руководя его движениями, же-
стами, эмоциями, мыслительными операциями. Отсюда в тексте множество императивных конструкций («спросите», «всмотритесь», «представьте (себе)», «понаблюдайте», «пойдемте», «потрудитесь прислушаться», «вникните» и т. п.), которые предваряли изображение предметов внешнего мира. Таким образом, читатель был включен в повествование как лицо, непосредственно присутствующее и располагающее возможностью производить по ходу дела какие-то действия. К этим действиям побуждал читателя автор.
Рассказчик в прямом смысле слова вел за собой читателя по городским улицам, устраивал для него так называемую «экскурсию», «заглядывая во все углы» и заставляя увидеть и услышать адресата то, что раньше оставалось за рамками его внимания, интересов и понимания: «Посмотрите на Невский проспект, видите там человека, идущего тихо, важно, с чувством своего достоинства; у него цвет лица красный, свежий, здоровый; смотрите, с каким участием рассматривает он вывески и далеко провожает глазами всякого лакея в красной ливрее; - подойдите смело к этому человеку с вопросом: давно изволили приехать?» [39], «Мы у Гостиного двора <.> Здесь самая многозначительная деятельность столицы; здесь вечная ярмарка <.> Посмотрите, какие длинные ряды обозов тянутся сюда и отсюда; как запрудили они почти всю Никольскую, Ильинку и Красную площадь» [40]. После такого путешествия привычное и само собой разумеющееся, полузабытое и стертое в сознании читателя актуализировалось, наполнялось новым содержанием, подавалось через призму авторского видения, обработанное художественным вымыслом и творческой энергией писателя.
Читатель, включенный в действие, своим предполагаемым отношением к событиям и героям был способен даже влиять на движение сюжета произведения в целом, по меньшей мере, мог сопереживать вместе с автором: «Идите по не очень ровному и немного шаткому дощатому тротуару, и вы увидите в подвальных этажах, почти у ног своих, разные трогательные семейные картины: то мужа, играющего на скрипке в то время, как жена кормит кашей грудного ребенка, то строгого отца, дерущего за уши сына, то семейство за чаем, то семейство, встречающее или провожающее гостя, то лицо, бессмысленно смотрящее на улицу; в среднем этаже часто играет фортепьяно и шаркают чьи-то ноги в кадрили или галопаде. Если на беду сторы спущены, вы можете, от нечего делать, задуматься: кто там танцует? <.> а если вы не любите мечтать перед опущенными сторами - идите далее <.>» [41]. При этом для писателя было существенным то, знакомо или нет читателю изображаемое, способен ли он находиться рядом с персонажами в тех
или иных эпизодах. Отсюда в очерке при обращениях частое использование личных местоимений «мы» и «вы»: «Не удивляйтесь: у нас подобные явления не редки: мы часто простодушно хвастаем незнанием русской речи или обычаев» [42], «Вы не увидите водовоза старика, потому что до старости они не доживают, а стариком начинать эту службу - невозможно» [43]. Это, с одной стороны, свидетельствовало о внутренней ориентации повествователя на читателя, о ведении постоянного диалога с ним, а с другой стороны, давало автору возможность не наделять воображаемого адресата чертами конкретной личности, а создать обобщенный образ, что позволило бы воздействовать не на отдельные читательские группы, а на широкую аудиторию, все общество. Как утверждал В. Г. Белинский, теоретик «натуральной школы», что «истинно большой талант так же должен писать не для одних знатоков, как и не для одной толпы, но для всех» [44].
Таким образом, в «физиологических» очерках 40-50-х гг. XIX в. два основных коммуникативных плана: повествователя и воображаемого читателя. При этом адресат, потенциальный потребитель, представал в тексте то как величина неопределенная, то приобретал конкретность и социальную характерность, будучи во многом близким автору по образу жизни, бытовым привычкам и жизненному опыту. Ориентация писателя на определенную часть публики накладывала отпечаток на способ ведения повествования и заставляла использовать специальные приемы внутриструктурного взаимодействия с адресатом. Читатель, следуя за своим «проводником» в мире изображаемых событий, становился не просто их непосредственным участником, но и единомышленником писателя. Так чтение очерковой литературы становилось действенным средством для постижения и одновременно формирования личности читателя, познания обществом самого себя.
Примечания
1. Колганоба А. А. Роль заглавия в формировании читательского интереса (в русской литературе XIX века) // Чтение в дореволюционной России: сб. науч. тр. / сост. А. И. Рейтблат. М., 1991. С. 44.
2. Там же. С. 45.
3. См.: Цейтлин А. Г. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). М., 1965. С. 219.
4. Толбин В. Лоскутницы // Финский вестник. Т. 19. 1847. С. 1.
5. Кокореб И. Т. Кухарка // Русский очерк. 40—50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 510.
6. Толбин В. Ярославцы // Финский вестник. Т. 14. 1847. С. 1.
7. Некрасоб Н. Петербургские углы // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 179.
8. Панаев И. Петербургский фельетонист // Физиология Петербурга. М., 1984. С. 251.
9. Вистенгоф П. Чиновники // Русский очерк. 4050-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 110.
10. Толбин В. Скотолюбы // Финский вестник. Т. 24. 1847. С. 4.
11. Белинский В. Петербург и Москва // Физиология Петербурга. М., 1984. С. 50-51.
12. Там же. С. 131.
13. Кокорев И. Т. Сборное воскресенье // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 474.
14. Кокорев И. Т. Сибирка // Очерки и рассказы И. Т. Кокорева. Ч. 1-3. М., 1858. Ч. 1. С. 182-183.
15. Гребенка Е. Петербургская сторона // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 179.
16. Кокорев И. Т. Сибирка. С. 182-183.
17. Кокорев И. Т. Свадьба в Москве // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 460.
18. Кокорев И. Т. Сибирка. С. 82.
19. Башуцкий А. Няня // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 61.
20. Башуцкий А. Дачник // Финский вестник. 1845. Т. 1. С. 23.
21. Лермонтов М. Ю. Кавказец // Русский очерк. 40-50-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., Изд-во Моск. ун-та, 1986. С. 100.
22. Ширков В. Черные мухи // Финский вестник. Т. 9. 1846. С. 6.
23. Чернец Л. В. Адресат // Введение в литературоведение: учеб. пособие / Л. В. Чернец В. Е. Хализев, А. Я. Эсалнек и др.; под ред. Л. В. Чернец. М., 2004. С. 505.
24. Толбин В. Водевилист // Русский очерк. 4050-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 341.
25. Кокорев И. Т. Кулаки и барышники // Очерки и рассказы И. Т. Кокорева. М., 1858. Ч. 2. С. 37.
26. Толбин В. Моншеры // Финский вестник. Т. 20. 1847. С. 9.
27. Гребенка Е. П. Хвастун // Сочинения Е.П. Гребенки. Т. 1-2. Киев - Птб - Харьков, 1902. Т. 2. С. 639.
28. Кокорев И. Т. Кулаки и барышники. С. 60.
29. Толбин В. Маркеры и биллиардные игроки // Финский вестник. Т. 21. 1847. С. 2.
30. Там же. С. 17.
31. Гребенка Е. Петербургская сторона. С. 164.
32. Толбин В. Венгернцы // Финский вестник. Т. 12. 1846. С. 26.
33. Кокорев И. Т. Кулаки и барышники. С. 42.
34. Гребенка Е. П. Провинциал в Петербурге // Финский вестник. 1846. Т. 8. С. 18.
35. Кокорев И. Т. Кулаки и барышники. С. 52.
36. Там же. С. 52.
37. Григорович Д. Петербургские шарманщики // Очерки и рассказы И. Т. Кокорева. М., 1858. Ч. 2. С. 141.
38. Лихачев Д. С. Заметки и наблюдения: Из записных книжек разных лет. М.: Книга, 1989. С. 130131.
39. Гребенка Е. П. Провинциал в Петербурге. С. 2.
40. Кокорев И. Т. Московские рынки // Очерки и рассказы И. Т. Кокорева. М., 1858. Ч. 3. С. 6.
41. Гребенка Е. Петербургская сторона. С. 166.
42. Гребенка Е. П. Хвастун. С. 631.
43. Башуцкий А. Водовоз // Русский очерк. 4050-е годы XIX века / под ред. В. И. Кулешова. М., 1986. С. 29.
44. Белинский В. Г. Собр. соч.: в 9 т. М., 19761982. Т. VIII. С. 143.
УДК 821.161.1-312.1
Н. Н. Старыгина
ПРАЗДНИЧНЫЙ МИР В ЦИКЛЕ «ПРАВЕДНИКИ» Н. С. ЛЕСКОВА
В статье систематизированы упоминаемые и изображенные праздники, выявлены основные способы и приемы описания бытовых праздников, народных гуляний и местного религиозного праздника, определены функции изображения праздников в произведениях цикла. Делается общий вывод о том, что Лесков рассматривает изображение праздников как еще один способ характерологии и что изображение праздников не противоречит лесковской концепции праведничества.
The article characterizes all the holidays depicted or mentioned in Leskov's cycle, reveals the main modes and methods of describing the holidays, festivities and local religious feasts, defines the functions of describing the "righteous men" in the stories. It draws the general conclusion that Leskov considers the describing of the holidays as one of the methods of characterization and that the describing of the holidays does not contradict the author's conception of the "righteous men".
Ключевые слова: праздник, праздничная культура, праздничная ситуация, национальная менталь-ность, классификация, концепция праведничества, свое - чужое.
Keywords: holiday, holiday culture, holiday situation, national mentality, classification, concept of a "righteous man", "one's own - another's".
1. История и классификация праздников
Первыми были праздники, связанные с земледельческим календарем восточных славян, так называемые календарные, или праздники народного календаря. В конце X в. вместе с принятием христианства на Руси появились новые праздники - церковные (христианские, православные, религиозные). В эпоху Петра Великого возникли гражданские (светские) праздники (в том числе встреча гражданского Нового года в ночь с 31 декабря на 1 января). Наряду с ними развивалась ярмарочная праздничная культура и культура народных гуляний, которая в основном сформировалась к концу XVIII в. Наряду с общими для России праздниками существовало много местных праздников, среди которых преобладали церковные. Из них наиболее чтимыми были престольные праздники (храмовые, часовенные, придель-
© Старыгина Н. Н., 2012
