CC BY
26УДК 821.161.1
«ПРИСЯГА ЧУДНАЯ ЧЕТВЕРТОМУ СОСЛОВЬЮ»: К ВОПРОСУ О ВЛИЯНИИ ПОЛИТИЧЕСКИХ СТИХОТВОРЕНИЙ Ф. И. ТЮТЧЕВА НА РУССКУЮ ПОЭТИЧЕСКУЮ ТРАДИЦИЮ XX ВЕКА
"MARVELOUS OATH FOURTH ESTATE": ON THE EFFECT OF POLITICAL POEMS F. I. TYUTCHEV ON RUSSIAN POETIC TRADITION XX CENTURY
©Кузина Н. В.
канд. филол. наук Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева
г. Москва, Россия nvkuzina@mail. ru ©Kuzina N.
PhD
Likhachev Russian Research Institute of Cultural and Natural Heritage
Moscow, Russia nvkuzina@mail.ru
Аннотация. В работе приводятся аргументы, свидетельствующие о связи между двумя стихотворениями, отстоящими друг от друга почти на полвека: о политическом стихотворении Ф. М. Тютчева «Гус на костре» (1870), исследователями обойденном, и стихотворении О. Э. Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой» (1915) — напротив, многократно исследованном (К. Ф. Тарановский, Л. Я. Гинзбург, Г. Фрейдин и др.), но так и не поясненном окончательно.
Abstract. This paper makes the case of the link between the two poems, spaced almost half a century: the political poem F. M. Tyutchev "Hus at the stake" (1870), the researchers bypassed, and the poem O. E. Mandelshtam "On sledge packed with straw" (1915) — on the contrary, repeatedly studied (K. F. Taranovsky, L. Ya. Ginsburg, G. Freydin et al.), but did not completely Explanation.
Ключевые слова: интертекстуальность, политические стихотворения Тютчева, творчество О. Э. Мандельштама, историософия, панславизм, профетизм, образ мученика.
Keywords: intertextuality, political poem Tiutchev, oeuvre of Mandelshtam, historiosophy, panslavism, prophetism, the image of a martyr.
Политическим стихотворениям Ф. М. Тютчева [16, Т. II] исследователи обычно уделяют меньше внимания, чем собственно его лирике, хотя именно политические стихотворения, не уступающие лирическим по оригинальности формы, помогают понять гражданскую позицию поэта в нелегкий XIX век (идеи панславизма, собирания народов, объединенных генетическим, языковым и конфессионально-религиозным родством).
Вопрос о связях с наследием Тютчева лирики О. Э. Мандельштама — в свою очередь один из наиболее важных при выяснении творческой родословной трагического русского поэта XX века. Известно, что сам Мандельштам соотносил себя с Тютчевым, использовал его образную систему, видя родство тютчевской и собственной поэзии.
Не отрицая пушкинского (стихотворение «Андрей Шенье» — описание пути к месту казни; драма «Борис Годунов» — мотив смерти царевича) и цветаевского подтекста (общение с поэтессой, несобранный цикл стихотворений М. Цветаевой о Марине Мнишек и
времени Смуты как источник тем Углича, царевича, поездки вдвоем по Москве), нужно сказать об идейном и с точке зрения формы единстве текстов стихотворений О. Э. Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой...» и Ф. И. Тютчева «Гус на костре».
Стихотворение Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой...» является переосмыслением, применительно к русской истории и собственной судьбе, первых пяти строф стихотворения Тютчева «Гус на костре»:
Ф. И. Тютчев. Гус на костре
Костер сооружен, и роковое Готово вспыхнуть пламя; все молчит, — Лишь слышен легкий треск, и в нижнем слое Костра огонь предательски сквозит.
Дым побежал — народ столпился гуще; Вот все они — весь этот темный мир: Тут и гнетомый люд, и люд гнетущий, Ложь и насилье, рыцарство и клир.
Тут вероломный кесарь, и князей Имперских и духовных сонм верховный, И сам он, римский иерарх, в своей Непогрешимости греховной.
Тут и она — та старица простая, Не позабытая с тех пор, Что принесла, крестясь и воздыхая, Вязанку дров, как лепту, на костер.
И на костре, как жертва пред закланьем, Вам праведник великий предстоит: Уже обвеян огненным сияньем, Он молится — и голос не дрожит...
Народа чешского святой учитель, Бестрепетный свидетель о Христе И римской лжи суровый обличитель В своей высокой простоте, —
Не изменив ни богу, ни народу, Боролся он — и был необорим — За правду божью, за ее свободу, За все, за все, что бредом назвал Рим.
Он духом в небе — братскою ж любовью Еще он здесь, еще в кругу своих, И светел он, что собственною кровью Христову кровь он отстоял для них.
О чешский край! О род единокровный! Не отвергай наследья своего! О, доверши же подвиг свой духовный И братского единства торжество!
И, цепь порвав с юродствующим Римом, Гнетущую тебя уж так давно, На Гусовом костре неугасимом Расплавь ее последнее звено. 15-17 марта 1870
О. Э. Мандельштам
***
На розвальнях, уложенных соломой, Едва прикрытые рогожей роковой, От Воробьевых гор до церковки знакомой Мы ехали огромною Москвой.
А в Угличе играют дети в бабки И пахнет хлеб, оставленный в печи. По улицам меня везут без шапки, И теплятся в часовне три свечи.
Не три свечи горели, а три встречи — Одну из них сам Бог благословил, Четвертой не бывать, а Рим далече — И никогда он Рима не любил.
Ныряли сани в черные ухабы, И возвращался с гульбища народ. Худые мужики и злые бабы Переминались у ворот.
Сырая даль от птичьих стай чернела,
И связанные руки затекли;
Царевича везут, немеет страшно тело —
И рыжую солому подожгли.
1916
Оба стихотворения написаны переходной метрической формой от ямба пятистопного к ямбу вольному. Стихи с усложненной метрикой наиболее редки у Мандельштама в предшествующих 1914-1915 годах [8]. В рамках катренов стихи объединяет перекрестная рифма с чередованием женских и мужских окончаний. Одинаково ярко выражена тенденция к использованию точной рифмы, менее выражена тенденция использования рифмы грамматической. Различия проявляются в ритмике: у Мандельштама в стихах пятистопного ямба прослеживается контрастный альтернирующий ритм с сильными I, III, V стопами; у Тютчева — восходящий ритм (II стопа сильнее I, III сильнее II и сильная V). Но эти различия зависят не столько от поэтической индивидуальности Тютчева и Мандельштама, сколько от общей эволюции ритмики ямба. Ритмический рисунок первого и последнего стихов в тексте Мандельштама совпадает с ритмическим рисунком первого стиха первой строфы и последнего стиха пятой строфы у Тютчева.
Мандельштам заимствует у Тютчева один из наиболее характерных для последнего эпитетов — «роковой» — и ставит его, как и Тютчев, в позицию рифмы. В обоих текстах анаграммировано слово «костер» (в случае стихотворения Мандельштама анаграмма неполная). Под анаграммой понимается статистически значимое (по сравнению с общеречевой частотой) увеличение частотности составляющих слово «костер» фонем в указанных стихотворениях (процедура расчетов проводилась по методике В. С. Баевского [1], в качестве статистического критерия использован критерий Пирсона).
Стихотворение «На розвальнях, уложенных соломой...» построено на обобщениях тютчевского текста. Наличие архаизмов и историзмов, как в данном тексте, так и в других стихотворениях Мандельштама, часто свидетельствует о присутствии тютчевского подтекста [12; 15]. Здесь Мандельштам сливает две языковых стихии — архаизмы («гульбище») и простонародную лексику («мужики», «бабы»), а также сохраняет, но переосмысливает и другие особенности текста Тютчева: например, эпитет «темный» (мир), применяемый для характеристики Тютчевым враждебно настроенной толпы, Мандельштам заменяет нагнетаемым «черные» (ухабы), «чернела» (даль от птичьих стай).
У Тютчева моделируется ситуация суда. В третьей строфе у Мандельштама также есть намек на сходную ситуацию. Наблюдающим за казнью у Тютчева является народ, враждебный Гусу и одобряющий решение суда («старица простая», бросившая в костер вязанку дров). «Я», «царевичу» у Мандельштама противостоят наблюдающие за едущими «худые мужики и злые бабы».
Текст Тютчева проясняет связь стихотворения Мандельштама с христианской профетической традицией. Помимо того, что в «Гусе на костре» представлен мотив мученичества, образ жертвы, центральной является тема костра и горения, именно тютчевским влиянием можно объяснить появление у Мандельштама строки, так дисгармонирующей с его предшествующим творчеством и в целом с его «римскими» стихами: «И никогда он Рима не любил». Враждебное отношение к Риму присутствует и в тексте Тютчева, что для него естественно, и в тексте Мандельштама, у которого ранее подобное восприятие Рима в поэзии не было эксплицитно представлено.
Оба стихотворения построены с опорой на эстетику, более присущую кинематографии. Можно сказать, что стихотворение Тютчева отображает, если следить за взглядом комментатора, операторскую работу (текст должен был читаться для пояснения «живой картины», инсценированной на Пасху, поэтому кинематографическая техника объяснима). Текст поделен на две части — повествующую о трагедии и дидактическую. Первые пять строф тютчевского текста посвящены описанию статичной картины с точки зрения некоего наблюдающего: взгляд его скользит как бы от центра костра (I строфа) к общей панораме толпы (II строфа), выхватывает из толпы отдельные группы (III) и, наконец, отдельное лицо (IV), возвращается в центр — на костер и молящегося мученика (V строфа). Во второй части текста, отделенной с помощью авторского многоточия [16], пояснен смысл поступка Гуса.
В стихотворении Мандельштама усилено, как и во многих других, имеющих в качестве предтекста стихотворения Тютчева, динамическое, сюжетное начало.
Если у Тютчева это «живая картина», динамика создается из-за движения взгляда наблюдателя, то у Мандельштама все пять строф содержат описание пути к месту, где ожидают того, кого «везут» (возможно — к месту демонстрации наследника, к месту совершения обряда или казни), только последняя строфа свидетельствует о конце пути и конце ожидания (возможно — о гибели, сожжении). Достаточно независимым материалом (частично внутренним монологом) в стихотворении являются I и II строфы, 1-2 стих Ш-ей строфы.
Первая строфа, субъект изложения «мы» и описываемое движение, — вводит мотив пути на Лобное место. Вторая строфа представляет собой ретардацию, отступление и замедление, — присутствует ссылка на события, как бы одновременно происходящие в Угличе, подчеркивается их вечно длящийся, вневременной характер (согласно формуле
Мандельштама события истории воспринимаются нами как «вечно длящиеся», как «сейчас происходящее»: «Все было встарь, все повторится снова — И сладок нам лишь узнаванья миг»).
Третья строфа описывает итог пути (посещение Иверской часовни), передает трансформированную историософскую формулу истории России («Москва — третий Рим, а четвертому — не бывать») и индивидуальной истории мировоззренческого самоопределения поэта (от юности еврейского мальчика к мечте о мировой культуре, к крещению в методистской кирхе, к мировоззренческой позиции П. Я. Чаадаева, а затем — к «присяге чудной четвертому сословью», приятию роли мученика и к гибели в лагере).
Четвертая строфа, вводящая смену наблюдателя (взгляд со стороны) описывает путь саней и окружающую гнетущую обстановку, пятая — начало приготовлений к казни или к обряду (с указанием на самого погибшего / подлежащего сожжению — царевича: ранее он не был назван, но имплицитно его образ был представлен через упоминание Углича).
Тема смерти задается и ситуацией «поездки на санях». Начиная с древнерусских памятников литературы, данная ситуация («сидеть на санях») является маркированной, связывается метафорически с мотивом подготовки к погребению. Данный смысл в стихотворении О. Мандельштама отметил Григорий Фрейдин в работе «„Сидя на санях" или харизматическая традиция в русской поэзии» [17].
Можно сказать, что операторская работа (текст также кинематографичен) построена у Мандельштама на технике монтажа (объединения разнородных фрагментов).
Оба стихотворения написаны перед крупными религиозными праздниками, связанными с идеей жертвы и гибели. Политическое стихотворение Тютчева «Гус на костре», ставшее источником, было написано для представления «живых картин» на Пасху в 1870 г. Жертва Гуса уподобляется смерти Христа. Смерть Христа заменяется смертью его ученика, который «отстоял кровь» Учителя. Христианский мотив мученичества у Тютчева подчеркнут напрямую лексемой «праведник» и сравнением «как жертва пред закланьем» (согласно историческим источникам, имея папскую «охранную» грамоту, Ян Гус под ее защитой отправился в Рим, однако был схвачен властями, обвинен в ереси и сожжен).
Текст Мандельштама отражает масленичный обряд (особенно это было ощутимо в первоначальной редакции, однако Марина Цветаева, общение с которой повлияло на создание стихотворения, вычеркнула строки, наиболее явственно на данную обрядность указывавшие: «Царевича везут — И очумело сжигает масленица корабли»).
Стихотворение Мандельштама обладает широчайшим «затекстом» — это историческая реальность, факты собственной судьбы поэта [13]. Начиная с Л. Я. Гинзбург, исследователи говорят о скрытой любовной теме стихотворения [6]. Говорится и о насыщенности текста «знаками мученичества и избранничества». «Три встречи» исследователи пытаются найти в реальной судьбе поэта. О. А. Лекманов видит в описаниях стихотворения отсылку к полотну В. И. Сурикова «Боярыня Морозова» (1887). М. Л. Гаспаров обнаруживает реминисценцию из стихотворения М. Цветаевой и подчеркивает, что Мандельштам «сознательно не дает читателю ключа в руки: чем шире расходятся смыслы из образного пучка стихотворения, тем это лучше для него» [5].
В тексте отразились народные обряды Сырной недели, последней недели приготовлений перед Великим постом. Причиной могли стать реальные гуляния в Москве на Масленицу 1916 г. и влияние Цветаевой. Особенно показательной является первоначальная редакция стихотворения, не тронутая рукой спутницы поэта [10, Т. 4, с. 455]. В тексте названо традиционное развлечение этой недели — катание с гор на санях: но сани «ныряют» в имеющие не праздничную, а негативную коннотацию «черные ухабы». В первой строфе прослеживаются отголоски известного масленичного обряда — осыпания соломой молодых (до изменения текста — «розвальни, осыпанные соломой»). Сочетание в стихотворении имплицитно представленной любовной темы и эксплицитно представленной темы смерти не противоречит сути масленичных обрядов [2-4; 7]. В России
был распространен, например, обычай хоронить на масленицу «молодого». В последней строфе есть намек на обряд сжигания Масленицы («рыжую солому подожгли»; «сжигает масленица корабли»). Суббота накануне Масленицы — день поминовения усопших, а у Мандельштама появляются свечи, поставленные в часовне. Первый день Масленицы называется «встреча», последний — «проводы». В первоначальной редакции отсутствовало упоминание Углича, но была названа игра в городки, намекающая на официальную причину гибели царевича при игре в другую народную игру — свайку («играли дети в городки и бабки»), победа при игре в городи у славян символизировала победу над зимой. Во второй строфе можно найти отголосок обычая готовить жертвенные хлеба в прощеное воскресенье («и пахнет хлеб, оставленный в печи») и на Пасху. Однако, несмотря на узнаваемые масленичные реалии, атмосфера «гульбища» («худые мужики и злые бабы») в стихотворении не напоминает праздничную. Речь идет о зиме (названы «розвальни», «сани»), но упомянуты «черные ухабы», «сырая даль», чернеющая от «птичьих стай», нагнетаются признаки наступающей и достаточно зловещей весны.
При этом можно уверенно сказать, что даже по погодным условиям масленица 1916 г. описана Мандельштамом не вполне достоверно и за пейзажем скрыт символический смысл. Масленичные гуляния 1916 г. в Москве изображены, например, на полотне Б. М. Кустодиева («Масленица», 1916). То же катание с гор на санях, та же толпа, те же стаи птиц в небе. Видны купола церквей. Но пейзаж — качественно иной, соответствующий празднику: зима, сугробы, яркое солнце. «Мужики и бабы» отнюдь не злые, а улыбающиеся. «Даль» не «сырая», а сияющая. Качественно иное и настроение полотна: эта работа художника стала одним из символов русской идеи. Масленицу этого, 1916 года, запечатлел в одном из стихотворений и Б. Пастернак [11, Т. II, с. 212]. Текст пронизан христианскими символами («масло благовеста», «голубь с почтой»), идеями гармонии.
Там, где Кустодиеву и Пастернаку видятся черты величия России и духовного здоровья, Мандельштам видит враждебность и собственную обреченность. Мандельштам не принимает такую Москву — она угрожает гибелью.
На грани эпох, накануне революции 2017 года, мировоззрение поэта-акмеиста, вошедшего в литературу с амплуа певца мировой культуры», существенно меняется. В частности, в творчество Мандельштама приходит понимание мученической, трагической гибели как «высшего акта художественного творчества» [9, Т. II, с. 157].
Мандельштам считал, что в культуре России необходимо объединить общемировой и локальный, российский опыт. Русская культура должна была стать, по его мысли, объединением «своего» и «чужого». Эта идея присутствует в стихотворении «В разноголосице девического хора», где названы «пятиглавые московские соборы с их итальянскою и русскою душой» [10, Т. I, с. 109] и многие другие тексты. Однако приближаясь к революции, предчувствуя ее, поэт понимает, что такое объединение не получилось.
Затем Мандельштам всей своей жизнью докажет существенность для него описанной у Тютчева и в собственной лирике 1916-1920 г. г. модели: останется в России после революции, с его тоской по мировой культуре; этот выбор и «присягу чудную четвертому сословью» [9, Т. I, а 153] опишет в текстах и годом выбора назовет 1920-й (когда поэт решал свою судьбу и отказался от возможности эмигрировать: «Не далеко до Смирны и Багдада, но трудно плыть, а звезды всюду те же» [9, Т. I, с. 127]); будет подчеркивать необходимость подражания для художника в реальной жизни и в творчестве мистической жертве Христа (статья «Скрябин и христианство» и др.).
Вслед за судьбой Яна Гуса — в том числе и как персонажа однажды прочитанного и использованного в творческом процессе политического стихотворения Ф. И. Тютчева, в кризисной ситуации поэт добровольно станет на путь, ведущий к мученической гибели. Жертвенная смерть актера, поэта, духовного учителя и целого поколения во имя идеалов построения нового мира станет повторяющимся мотивом творчества Мандельштама
(от стихотворений «Сумерки свободы», «Веницейская жизнь», «Актер и рабочий», «1 января 1924», «Ламарк» до «Небо вечери в стену влюбилось.» и «Стихов о неизвестном солдате»):
<...>
Мне хочется бежать от моего порога. Куда? На улице темно, И, словно сыплют соль мощеною дорогой, Белеет совесть предо мной.
<...>
По переулочкам, скворешням и застрехам, Недалеко, собравшись как-нибудь, — Я, рядовой седок, укрывшись рыбьим мехом, Все силюсь полость застегнуть. Мелькает улица, другая, И яблоком хрустит саней морозный звук, Не поддается петелька тугая, Все время валится из рук.
Каким железным скобяным товаром Ночь зимняя гремит по улицам Москвы, То мерзлой рыбою стучит, то хлещет паром Из чайных розовых — как серебром плотвы. Москва — опять Москва. Я говорю ей: здравствуй! Не обессудь, теперь уж не беда, По старине я принимаю братство Мороза крепкого и щучьего суда.
<...>
А переулочки коптили керосинкой, Глотали снег, малину, лед, Все шелушиться им советской сонатинкой, Двадцатый вспоминая год. Ужели я предам позорному злословью — Вновь пахнет яблоком мороз — Присягу чудную четвертому сословью И клятвы крупные до слез? <...>
1924, 1937 [9, Т. I, с. 153]
Список литературы:
1. Баевский В. В., Кошелев А. Д. Поэтика Некрасова: анаграммы // Н. А. Некрасов и его время. Межвузовский сборник. Вып. 1. Калининград, 1975. С. 32-34.
2. Булгаков С. В. Православие. Праздники и посты. Богослужения. Требы (Настольная книга для священно-церковно-служителей). М.: Современник, 1994. С. 96-98.
3. Масленица // Славянская мифология. М., 1995. С. 253-255.
4. Сахаров И. П. Сказания русского народа. Народный дневник. Праздники и обычаи. СПб., 1885. С. 164.
5. Гаспаров М. Л. Поэт и культура. Три поэтики Осипа Мандельштама // Мандельштам О. Полное собрание стихотворений. М.: Академический проект, 1995. С. 25.
6. Гинзбург Л. Я. О старом и новом. Л.: Сов. писатель, 1982. С.280.
7. Еремина В. И. Ритуал и фольклор. Л.: Наука, 1994. С. 121, 171, 175 и др.
8. Котова М. Л. К вопросу о периодизации творческого пути О. Э. Мандельштама // Русская филология. Ученые записки Смоленского гуманитарного университета. Т. 1. Смоленск: Траст-имаком, 1994. С. 299-300.
9. Мандельштам О. Э. Сочинения в 2-х т. М.: «Художественная литература», 1990.
10. Мандельштам О. Э. Собрание сочинений в 4-х т. М.: Терра, 1991.
11. Пастернак Б. Л. Стихотворения и поэмы в 2-х т. Л.: Советский писатель, 1990.
12. Рыбникова М. А. Введение в стилистику. М, 1937. С. 209.
13. Тарановский К. Ф. Еще раз о стихотворении Мандельштама «На розвальнях, уложенных соломой»: иные и дополнительные наблюдения и материалы // Russian Literature. Amsterdam, 1987. v. 22, no. 4, C. 447-475.
14. Струве Н. А. Осип Мандельштам. London, Оvеrsеаs Р^Исайош Intеrсhаngе Ltd, 1988. С. 143.
15. Тоддес Е. Мандельштам и Тютчев. Lisse: The Peter de Ridder Press, 1974, С. 13.
16. Тютчев Ф. И. Лирика. Т. 2. М.: Наука, 1965. С. 220-221.
17. Фрейдин Г. Сидя на санях. Осип Мандельштам и харизматическая традиция русского модернизма // Вопросы литературы. 1991. №1. С. 11.
References:
1. Bayevsky V. S., Koshelev A. D. Poetika Nekrasova: anagrammy [Poetics Nekrasov: anagrams]. N. A. Nekrasov and his time. Interuniversity collection, v. 1. Kaliningrad, 1975, pp. 32-34.
2. Bulgakov S. V. Prazdniki i posty. Bogosluzheniya. Treby. (Nastol'naya kniga dlya svyashchenno-tserkovno-sluzhiteley) [Orthodoxy. Holidays and fasts. Worship. Required. (Handbook for sacred-church-servants)]. Moscow, Contemporary, 1994, pp. 96-98.
3. Maslenitsa [Carnival]. Slavic mythology. Moscow, 1995, pp. 253-255.
4. Sakharov I. P. Skazaniya russkogo naroda. Narodnyy dnevnik. Prazdniki i obychai. [Tales of the Russian people. People blog. Holidays and customs.]. St. Petersburg, 1885, p. 164.
5. Gasparov M. L. Poet i kul'tura. Tri poetiki Osipa Mandel'shtama [Poet and culture. Three poetics of Osip Mandelstam]. Mandelstam O. Complete Poems. Moscow, Academic Project, 1995, p. 25.
6. Ginzburg L. Y. O starom i novom. [On the old and the new.]. Leningrad, Sov. Writer, 1982. p. 280.
7. Yeremina V. I. Ritual i fol'klor [The ritual and folklore.]. Leningrad, Nauka, 1994, p. 121, 171, 175 and others.
8. Kotova M. L. K voprosu o periodizatsii tvorcheskogo puti O.E.Mandel'shtama [On the question of periodization career O. E. Mandelshtam]. Russian philology. Scientists notes Smolensk Humanitarian University, v. 1. Smolensk, Trust IMACOM, 1994, pp. 299-300.
9. Mandelstam O. E. Sochineniya v 2-kh t. [Works in 2 volumes.]. Moscow, Fiction, 1990.
10. Mandelstam O. E. Sobranie sochineniy v 4-kh t. [Works in 4 volumes.]. Moscow, Terra, 1991.
11. Pasternak B. L. Stikhotvoreniya i poemy v 2-kh t. [Poetry and poems in 2 vol.]. Leningrad, Soviet writer, 1990.
12. Rybnikov M. A. Vvedenie v stilistiku [Introduction to style.]. Moscow, 1937, 209 р.
13. Taranovsky K. F. Eshche raz o stikhotvorenii Mandel'shtama "Na rozval'nyakh, ulozhennykh solomoy": Inye i dopolnitel'nye nablyudeniya i materialy [Once again about Mandelstam's poem "On the sledge, packed straw": Some observations and additional materials]. Russian Literature. Amsterdam, 1987, v. 22, no. 4, pp. 447-475.
14. Struve N. A. Osip Mandel'shtam [Osip Mandelstam.]. London, Overseas Rublisations Intershange Ltd, 1988, p.143.
15. Toddes E. Mandel'shtam i Tyutchev [Mandelstam and Tiutchev.]. Lisse, The Peter de Ridder Rress, 1974, p. 13.
16. Tiutchev F. I Lirika. T. 2 [Lyrics. V. 2]. Moscow, Nauka, 1965, pp. 220-221.
17. Freidin G. Sidya na sanyakh. Osip Mandel'shtam i kharizmaticheskaya traditsiya russkogo modernizma [Sitting on a sled. Osip Mandelstam and charismatic tradition of Russian modernism]. "Questions of literature", 1991, no. 1, p. 11.
Работа поступила в редакцию Принята к публикации
17.04.2016 г. 20.03.2016 г.
