CC BY
86
Термин «конвенция» (от лат. сопуепйо - соглашение) вошел в лексикон философов науки в конце
XIX в. благодаря выступлениям выдающегося французского математика Анри Пуанкаре. Пуанкаре полагал, что конвенции являются неустранимым элементом как процесса научного исследования, так и получаемого в результате его знания. Исходные понятия, принципы, установки, которыми руководствуются ученые, не только отражают нечто в объективном мире, но и в значительной мере выступают продуктом более или менее сознательного, субъективного соглашения людей. Проблемы, сформулированные Пуанкаре, уже более века продолжают беспокоить научный мир. Диапазон мнений здесь велик: от полного игнорирования конвенционального элемента в научном знании до утверждений о том, что всякое наше знание есть плод договорной деятельности [2; 3; 7].
Сам Пуанкаре считается представителем умеренного конвенционализма. Его позиция сформировалась в ходе разработки неевклидовых геометрий (прежде всего, геометрий Лобачевского и Римана). Оказалось, что одни и те же эмпирические факты допускают объяснения с помощью альтернативных систем аксиом, которые по этой причине не могут быть проверены на предмет соответствия действительности, т. е. находятся вне поля истинности - ложности. Когда ученые решают вопрос о выборе той или иной аксиоматической теории, они не могут опираться ни на эмпирические, ни на логические критерии, поскольку любая система такого рода формально непротиворечива. Им приходится руководствоваться не соображениями истинности теории, а критериями «удобства», «полезности», «экономности», «эффективности» и т. д.
Однако Пуанкаре подчеркивает, что конвенциональные ограничения, будучи продуктами свободной деятельности ума, накладываются не на природу, а на науку, которая без них невозможна. Полного произвола в заключении конвенций у ученых нет: наш опыт, имеющий прямой выход на природу, руководит нашими же решениями, «подсказывая», какой путь является наиболее эффективным и целесообразным. Так, научная классификация есть не просто нечто, создаваемое из соображений удобства: ведь если она и удобна, то не только для кого-либо, но и для всех людей. «Верно, что она останется удобной для наших потомков; наконец, верно, что это не может быть плодом случайности. В итоге единственной объективной реальностью являются отношения вещей, отношения, из которых вытекает мировая гармония. Без сомнения, эти отношения, эта гармония не могли бы быть восприняты вне связи с умом, который их воспринимает или чувствует. Тем не менее они объективны, потому что они общи и останутся общими для всех мыслящих существ» [6, с. 279].
Более жесткий, так называемый лингвистический вариант конвенционализма предложил в 30-е гг.
XX в. австрийский, а впоследствии американский философ и логик Рудольф Карнап. Учитывая результаты математической логики, в получении которых он лично принимал активное участие, Карнап развил «принцип терпимости». В основу любой естественнонаучной теории, считал он, можно положить какую угодно систему аксиом, или совокупность правил синтаксиса, или «языковой каркас». В своей работе «Логический синтаксис языка» Карнап утверждал: «Мы не хотим устанавливать запреты, ...мы хотим достигать соглашений... В логике нет морали. Каждый может строить свою логику, т.е. свою языковую форму, как он хочет. Он должен только давать. четкие синтаксические определения того, как он строит свою логику» [8, с. 44-45].
Вопросы, касающиеся реальности системы объектов данной теории, оказываются сугубо внешними для лингвистических форм. Тем не менее, позднее Карнап «смягчил» свою установку, допустив, что выбор одной логической системы при отказе от другой делается на основании достигнутых с ее помощью результатов. Последнее означало, таким образом, признание за практической проверкой теоретических конструкций известной ценности.
Радикальную версию конвенционализма тогда же, в 30-х гг. XX в., выдвинул польский логик и философ Казимеж Айдукевич (она известна также как «умеренный эмпиризм»). Изображение мира в науке, доказывал он, зависит от выбора понятийного аппарата, причем в этом выборе мы свободны. Значение и смысл языкового выражения определяются не соответствием внешней реальности, а способом его употребления в определенной концептуальной системе. Аксиоматические, дедуктивные и эмпирические правила, которые устанавливает данный язык, суть конвенции, не подлежащие определению. Поэтому различные языки оказываются замкнутыми, самодостаточными и взаимно непереводимыми.
Радикальный конвенционализм признает, что эмпирические данные диктуют нам содержание тех или иных суждений, но это справедливо лишь в отношении к конкретному понятийному аппарату. Однако он отрицает, что те же данные требуют от нас каких-либо суждений независимо от того понятийного аппарата, на котором мы выстраиваем собственную концепцию. Концепция Айдукевича вступила в противоречие с требованиями объективности научного знания, что побудило его, как и Карнапа, позднее смягчить свою первоначальную позицию. В частности, он признал принципиальную взаимопереводимость языков науки и тем самым возможность рационально-логических критериев их сравнения, а не только сугубо прагматических [5].
Один из самых влиятельных подходов к решению вопроса о конвенциональной природе научного знания был разработан в трактате Карла Поппера «Открытое общество и его враги», вышедшем в 1945 г. Глава 5 (Природа и соглашение) этого труда специально посвящена проблеме конвенционального характера нашего познания и деятельности. Поппер обратил внимание на то, что уже в древнегреческой философии появляется различение объективных законов природы и норм как конвенций, устанавливаемых людьми. Если законы природы описывают жесткие неизменные регулярности, которые на самом деле имеют (или не имеют) место в природе, то нормативные законы вводятся человеком и описывают не факты, а ориентиры для нашего поведения. «Существование нормативных законов всегда обусловлено человеческим контролем - человеческими решениями и действиями» [4, с. 92]. Различие законов природы и законов-конвенций фундаментально, и они не имеют между собой ничего общего, кроме названия.
Долгое время люди, включая философов, полагали, что и природой, и обществом управляют одни и те же законы - жесткие, неизменные, неумолимые. Первым, кто осознал, что в природе не существует никаких норм, был греческий софист Протагор, автор знаменитого изречения «Человек есть мера вещей». Но его открытие не получило должной оценки: люди продолжали «затушевывать» противоположность между законами естественными и социальными. В определенной степени это было им выгодно, поскольку давало основание перекладывать ответственность за свои действия на некие объективные факторы - на Бога, общество, историю. Но это, считает Поппер, либо заблуждение, либо сознательное лицемерие - ведь в любом случае нормативные идеалы, к которым мы стремимся, создаются нами самими и «только мы несем ответственность за это наше решение. В природе идеалов не обнаружить. Природа состоит из фактов и регулярностей, которые сами по себе ни моральными, ни аморальными не являются... Мы - продукты природы, но природа же дала нам власть изменять мир, предвидеть и планировать будущее и принимать далеко идущие решения, за которые мы несем моральную ответственность» [4, с. 96].
Этот, как назвал его Поппер, дуализм фактов и решений [4, с. 97], характеризует не только социально-практическую, но и познавательную деятельность людей. Ученые должны четко разграничивать: где - явления и законы, находящиеся вне власти и компетенции познающих субъектов, а где - соглашения, установленные людьми (либо самими этими субъектами, либо их предшественниками). В первом случае мы просто фиксируем закономерности, существующие помимо нас, и потому не можем никак за них отвечать. Во втором случае - выступаем в качестве активных деятелей, от которых напрямую зависит содержание нашего знания, и потому мы должны быть честными и критичными и в отношении себя, и в отношении других. Ученый, исследующий социальные отношения и предлагающий те или иные социальные проекты, должен быть особенно аккуратным в этом плане, ибо недопустимо выдавать свои личные вкусы, мнения и предрассудки за объективные закономерности, атрибуты мира самого по себе.
Поппер развивал также свои взгляды на конвенционализм в работах по методологии науки («Логика научного исследования», «Предположения и опровержения» и др.). Сопоставляя свою позицию с конвенционалистской, он соглашается с тем, что в принятии или отбрасывании базисных высказываний теории мы руководствуемся соображениями полезности, практической значимости. Но при этом Поппер уточняет, что наши решения определяют не общие (универсальные), а лишь единичные (сингулярные) высказывания. Если мы распространим требование конвенциональности на базисные аксиомы, то окажемся в искусственном мире, где наблюдение и измерение определяются принятыми нами самими и потому условными, произвольными законами. В этом мире наука потеряет
ценность, поскольку та или иная спекулятивная конструкция не будет иметь преимущества перед другой.
Вместе с тем Поппер признает конвенционализм в качестве философии, достойной уважения. Конвенционалистский подход способствовал прояснению отношений между теорией и эмпирией, а также установил роль действий и операций, осуществляемых на базе принятых соглашений и дедуктивных умозаключений. Конвенционализм интересен и как логически последовательная теория: он выстроен таким образом, что попытки вскрыть в нем формально-логические противоречия обречены на провал. Однако Поппер уверен, что логический критерий не может и не должен считаться единственным и универсальным при оценке научной теории.
Итак, конвенциональность лежит в природе всякого познания. Но характер и степень ее выражения неодинаковы и зависят, при прочих равных условиях, от того предмета, на который направлена познавательная активность субъекта. Чем более «субъективен» этот предмет, т. е. чем более представлены в нем человеческий фактор, интересы, потребности и вкусы людей во всем их многообразии, тем более конвенциональным (условным) становится знание о данном предмете. И если в точных науках исходные аксиомы, как правило, очевидны и соглашение по их поводу достигается быстро, то в науках об обществе и культуре эта процедура принимает форму дискуссии, затягивающейся на века.
Один из создателей теории общественного договора Томас Гоббс, заметил в «Левиафане»: «Я не сомневаюсь, что если бы истина, что три угла треугольника равны двум углам квадрата, противоречила чьему-либо праву на власть или интересам тех, кто уже обладает властью, .то учение геометрии было бы если и не оспариваемо, то вытеснено сожжением всех книг по геометрии» [1, с. 79]. Вряд ли, однако, можно согласиться с выводом, отсюда иногда формулируемым, - якобы за пределами точных наук истину искать вообще бесполезно.
Можно выделить следующие направления, в рамках которых ведется работа по заключению научных конвенций:
- установление стандартов описания экспериментов, наблюдений, феноменов, событий, процессов;
- выбор единиц и систем измерения;
- определение форм демонстрации результатов работы;
- выбор языка исследований (это относится и к естественному языку, и к языкам искусственным) и иных знаковых систем;
- механизм признания научного приоритета.
Достижение конвенций в социально-гуманитарном знании сопряжено со многими трудностями. В конкретно-социологических исследованиях, например, многие качественные параметры (мнения людей и их ценностные предпочтения, нравственные ориентиры, социальный статус, самооценка) не имеют общепринятых стандартов измерения. Для того чтобы эти параметры квантифицировать, т. е. выразить на языке цифр, требуется предварительно сформировать идеальное представление о природе изучаемого фрагмента социума. Исследователь должен не только изобрести и обосновать достоверную, по его мнению, методику измерений, но и убедить в правомерности этой методики научное сообщество. По большей части, единогласия здесь достичь не удается: наряду с теми, кто одобрит предложенную данным социологом процедуру, наверняка найдутся и критики, которые вскроют в ней погрешности, снижающие ценность ее результатов.
Нередко оказывается, что тезис, который стремится обосновать социолог, уже неявным образом содержится в используемых для его доказательства посылках (в логике это называется ошибкой реййо рппирп - предвосхищение основания). Так, известны исследования, которые на достаточно обширном эмпирическом материале аргументируют прямо противоположные положения - и то, что, например, представители разных рас от рождения обладают различным уровнем интеллекта, и то, что от рождения все мы умны примерно одинаково; и то, что сексуальная ориентация человека является врожденной, генетически запрограммированной, и то, что человек склоняется к той или иной форме сексуального поведения под влиянием социальной и субкультурной среды и т. п. При ближайшем рассмотрении, как правило, выясняется, что исследователь строил свою работу таким образом, чтобы
получить в итоге желаемый лично им результат. Это, конечно, значительно понижает научную значимость его работы.
Феномен ангажированности ученого, решающего социокультурные проблемы, - типичное явление. Социолог, политолог, историк, этнограф, экономист - все они являются в реальной жизни живыми людьми со своими земными интересами, сознательно или бессознательно идентифицирующими себя с определенной социальной группой (классовой, этнической, возрастной, профессиональной, конфессиональной). Поэтому, критикуя своих оппонентов, обнаруживая в их трудах элементы субъективизма и попытки выдать желаемое за действительное, ученый должен с неменьшей строгостью оценивать и собственные разработки. В противном случае коммуникация не будет установлена, а научная дискуссия превратится в диалог глухих, каждый из которых не слышит никого, кроме себя.
Помочь формированию единого поля аргументативного процесса призвано различение деструктивной и конструктивной критики, проводимое в методологии науки. Критика деструктивная ограничивается показом несостоятельности отрицаемого тезиса - через приведение контрпримеров, указание на недостоверность привлекавшихся для обоснования аргументов, их противоречивость и др. «Расправившись» с опровергаемым тезисом, такой критик почитает свою работу выполненной, и его мало волнует, что действительного приращения знания в этой дискуссии не достигнуто. Не стремится он идти дальше и по той причине, что осознает уязвимость, слабость или незначительность собственных тезисов (если таковые у него имеются).
Критика конструктивная включает в свой состав элемент деструктивности, но не останавливается на нем. Критик здесь не только демонстрирует ошибочность рассуждений оппонента, но и предлагает собственное решение, видение проблемы. Он обосновывает свой тезис («антитезис»), но предъявляет к нему и привлекаемым для его подкрепления аргументам те же требования, что и к тезису и аргументам противника. Не скрывая, что и его позиция в некоторой степени субъективна, данный критик должен честно артикулировать ее предпосылки - методологические, аксиологические, метафизические, может быть, даже нравственные и личностно-психологические. Лишь тогда оппоненты, выдвинувшие взаимоисключающие тезисы, смогут выступить как коллективный субъект познавательной деятельности. Только при этих условиях они вступят в договорные (конвенциональные) отношения, которые, конечно, заставят и подчиняться определенным ограничениям, однако в любом случае многократно усилят их интеллектуальный, организационный и творческий потенциал.
В социально-гуманитарных дисциплинах с наибольшей полнотой проявляется субъект-субъектная природа научной коммуникации. Почти любое высказывание социолога, психолога, экономиста, лингвиста и т. п., если оно не слишком тривиально, встречает вопросы и возражения со стороны их коллег или, по крайней мере, требования относительно уточнения и конкретизации. Закономерности, которые обнаруживаются в данной области, носят статистический характер, не будучи никогда однозначными и безусловными. Поэтому необходимость достижения полного консенсуса между всеми участниками научного дискурса здесь более чем очевидна. Введение или, наоборот, исключение конвенций, проводимое в обстановке свободной дискуссии, является одной из форм консенсуса гуманитариев. И хотя консенсус здесь во многих случаях оказывается проблематичным и едва ли возможным, это отнюдь не означает бесполезности усилий по его достижению.
Литература
1. Гоббс Т. Левиафан // Сочинения: в 2 т. М., 1991. Т. 2.
2. Кудряшова Е. В. Роль коммуникации в познавательной деятельности в условиях коллективного субъекта познания // Философия ХХ века о познании и его аксиологических аспектах. Ульяновск, 2009.
3. Лакатос И. История науки и ее рациональные реконструкции // Структура и развитие науки. Из Бостонских исследований по философии науки. М., 1978.
4. Поппер К. Открытое общество и его враги: в 2 т. Т. 1: Чары Платона. М., 1992.
5. Порус В. Н. «Радикальный конвенционализм» К. Айдукевича и его место в дискуссиях о научной рациональности // Рациональность. Наука. Культура. М., 2002.
6. Пуанкаре А. О науке. М., 1983.
7. Сивилькина С. Н. Научные конвенции как следствие коммуникативной природы познания // Философия ХХ века о познании и его аксиологических аспектах. Ульяновск, 2009.
8. Carnap R. Logische Syntax der Sprache, 1934.
