CC BY
48
ривая формы подавления индивидуального мышления, Э. Фромм наряду с методами школьного образования, рассчитанными на запоминание, в качестве фактора подавления самостоятельной мысли называет релятивизацию истины: «Другой способ подавления самостоятельного мышления... состоит в том, что всякая истина считается относительной. Истина рассматривается как метафизическое понятие; если кто-то говорит, что хочет выяснить истину, то "прогрессивные" мыслители нашего века считают его отсталым. <...> Этот релятивизм... приводит к тому, что мышление теряет свой основной стимул — заинтересованность мыслителя...»17 Наличие стимула, или «воля к истине», которая несовместима с плюрализмом, тяготеющим к релятивизации всего, является, возможно, одним из наиболее существенных факторов формирования индивидуального, самостоятельного мышления.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Платон. Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. С. 203—204.
2 Йегер В. Пайдейа. М., 1997. С. 130.
3 Там же. С. 129.
4 Там же. С. 136.
5 Делез Ж. Логика смысла. Екатеринбург, 1998. С. 330—331.
6 Делез Ж. Различие и повторение. СПб., 1998. С. 334.
7 Там же. С. 93.
8 Там же. С. 9.
9 Делез Ж. Логика смысла. С. 341.
10 Ильин И. Постмодернизм от истоков до конца столетия. М., 1998.
11 С. 13.
11 Делез Ж. Логика смысла. С. 345.
12 Делез. Ж. Различие и повторение. С. 82.
13 Барт Р. Избр. работы. Семиотика. Поэтика. М., 1989. С. 390.
14 См.: Фуко М. Что такое автор? / Воля к истине. М., 1996. С. 7—46.
15 См.: Ильин И. Постмодернизм: Словарь терминов. М., 2001. С. 75.
16 Фромм Э. Бегство от свободы. М., 1990. С. 201.
17 Там же. С. 297—208.
ВЕСТН. МОСК. УН-ТА. СЕР. 7. ФИЛОСОФИЯ. 2005. № 4
Дж. Райдер (Университет штата Нью-Йорк, США) ПРИМИРЯЯ ПРАГМАТИЗМ И НАТУРАЛИЗМ
Введение
Мы рассмотрим два вопроса. Первый касается примирения прагматизма и натурализма, а второй затрагивает более широкий спектр отношений между тем, что я буду называть модернизмом и
постмодернизмом. Между этими двумя вопросами есть взаимосвязь. Это будет подробнее показано ниже, но уже сейчас можно кратко указать, что прагматизм — разновидность постмодернизма, в то время как натурализм — это модернизм. Если постмодернизм может быть разумным образом примирен с модернизмом, тогда можно говорить о способах согласования натурализма с прагматизмом. Примирение прагматизма и натурализма имеет смысл для тех, кто интересуется этими философскими направлениями, а установление мира между модернистской и постмодернистской точками зрения хотя и может огорчить тех, кто положил все яйца в одну корзину, но остальным позволит решать философские проблемы, опираясь на обе эти традиции.
Для многих может показаться странной сама постановка вопроса о примирении прагматизма и натурализма. Одна из причин этого может заключаться в том, что многие люди используют термин «прагматический натурализм», чтобы сослаться на совокупность идей в американской философии XX в. Действительно, такой термин есть, но нужно быть осторожным в его использовании хотя бы потому, что прагматизм и натурализм — не одно и то же. Есть, например, прагматисты, которые не являются натуралистами. Приходит на ум Чарльз Пирс, конечно же, Джозиа Ройс и соответственно С.А. Льюис и, возможно, также Уильям Джеймс. Есть и натуралисты, которые не являются прагматистами. Джордж Сантаяна открыто критиковал прагматизм; Фредерик Вудбридж пришел к натуралистическим взглядам с совершенно иных, аристотелевских позиций; Рой Вуд Селларс больше похож на диалектического материалиста, чем на прагматиста; Юстус Бухлер же с его систематическим подходом к метафизическим обобщениям считал, что прагматизм неадекватен во многих отношениях. Если есть прагматисты, не являющиеся натуралистами, и натуралисты, не являющиеся прагматистами, то очевидно, что прагматизм и натурализм не являются тождественными философскими позициями.
Лучшим примером важного для нас философа, который был как прагматистом, так и натуралистом, является Джон Дьюи. Он бы был удовлетворен собственным определением как первого или второго, так и того и другого вместе, хотя наверняка захотел бы, чтобы его слово в определении этих терминов было последним. И это было бы разумно с его стороны, так как в данном случае, как и во многих других, определения очень важны. Позже мы более пристально посмотрим на значение этих двух терминов — «прагматизм» и «натурализм». Хотя они имеют стандартные значения, будет правильно относить Дьюи к обоим направлениям, и потому его можно назвать прагматическим натуралистом. Однако те, кто желает использовать это выражение, не захотят, я думаю, чтобы оно имело отношение только к Дьюи или к характерному для него способу мышления. Они захотят, чтобы значение этого
выражения было шире, чтобы оно заключало больше философских возможностей. Таким образом, разумной представляется попытка более подробно рассмотреть взаимоотношения обоих.
Определения
Начнем с прагматизма. Замечу, прежде всего, что я не имею в виду Ричарда Рорти, когда я использую термин «прагматизм». Рорти очень влиятелен, и использование им этого термина вновь обеспечило прагматизму популярность. В последнее время вошло в моду среди философов англо-саксонской традиции относить себя к прагматистам или к той или иной стороне этого течения. Влияние Рорти особенно сильно за границей. Не такая уж редкость — обнаружить в Европе полное тождество термина «прагматизм» с работами Рорти. В США больше принято относить Рорти и тех, на кого оказали влияние его труды, к «неопрагматистам», однако различие, похоже, в других странах стерто.
Сказать по правде, у меня, в отличие от многих других, нет явной антипатии к творчеству Рорти. У меня есть некоторые опасения и несогласия, но в этом нет ничего необычного и уникального. В конце концов, я не считаю, что он привнес в философию нечто значительно новое, что не было бы уже привнесено другими, зачастую более глубокомысленно. Но, с другой стороны, Рорти внес значительный вклад как публичный интеллектуал. Он внес в культурную жизнь Америки и других стран спектр философских идей, которым там раньше не находилось места. Он также высказал обоснованные философские суждения, касающиеся важных современных социальных и культурных явлений, и эти суждения произвели такой эффект, о котором большинство из нас может только мечтать. Все это делает ему честь, и его критики часто неоправданно не признают важность подобных моментов.
Тем не менее его прагматизм философски слаб в сравнении со старыми прагматистскими традициями Америки. Неубедительность его версии прагматизма — или неопрагматизма, если необходимо уточнение, — в том, что он игнорирует ряд основных вопросов, которые столетиями занимали философов, в том числе прагматистов и натуралистов. Рорти прославился тем, что он оспорил ценность рассмотрения вопросов, касающихся черт природы и знания. Сделав это, замечу, Рорти слишком ушел от наших интеллектуальных традиций. Он может рассматривать наши нескончаемые намерения изучать метафизические и эпистемологические вопросы как аналогию средневековому теологическому педантизму и при этом верить, что одно не лучше другого. Время, естественно, рассудит, но уже сейчас, как мне кажется, мы много потеряем, отказавшись от рассмотрения того, например, как лучше рассматривать природу — как конечную или бесконечную, как состоящую
из атомов или из связей. Подобным же образом мы много теряем, перестав размышлять о сущности знания по отношению к вере, мнению или опыту. Естественно, многие из тех путей, которыми мы пытались подойти к этим вопросам, оказались тупиками, но полный отказ от этих проблем неизбежно ослабит нашу интеллектуальную мощь.
Главное возражение Рорти традиционной метафизике и эпистемологии в том, что те основываются на ложной метафоре, т.е. философы, вовлеченные в эти занятия, полагают, что их задача — в точности «отражать» реальность, что разум служит зеркалом реальности. Здесь есть важное озарение, хотя опять же Рорти был не первым из обративших на это внимание, как он и сам в этом признается. Его работы основаны на трудах Витгенштейна, Хайдегге-ра, Дьюи и многих других. Должно быть, он не был осведомлен, что даже в американской недьюевской традиции эта мысль выражалась почти таким же образом. Сантаяна в «Скептицизме и животной вере» похожим образом размышляет о метафоре разума как «зеркала»1. В любом случае, похоже, Рорти не замечает или попросту игнорирует возможность того, что повсеместный отказ прагматизма от «корреспондентской» теории знания не ведет к оставлению попыток понять мир. Можно продолжать поднимать и исследовать вопросы общего характера, касающиеся природы или знания, внутри прагматистского мировоззрения. В таком случае прагматизм будет заключаться в оценке адекватности ответа на метафизические или эпистемологические вопросы. Например, считаем ли мы природу конечной или бесконечной, суть дела не в точном отражении реальности, а в определении того, какая точка зрения может дать нам больше, какая из них ведет нас в правильном направлении. Если нашему пониманию вещей лучше соответствует понятие бесконечной природы, если это решает больше вопросов, чем создает, и к тому же продвигает наши исследования дальше, тогда ценность этого взгляда целиком заключается в его результативности. Или, на языке прагматизма, «это лучше работает», и даже если это не критерий истины, то по крайней мере это оценочный критерий. Таким образом, прагматизм не приводит, как у Рорти, к отказу от традиционных философских задач по отысканию сути природы и знания.
И это заслуга старых прагматистов. Они поняли насущную значимость традиционных эпистемологических и метафизических вопросов. Каждый в своем роде — Пирс, Джеймс, Ройс, Дьюи, Льюис и проч. — своими исследованиями природы и знания пролил свет на многие важные аспекты человеческого бытия и окружающей действительности. Например, каждый, кто хоть чуть-чуть знаком с дьюевской концепцией опыта, не может не оценить ее проницательность, даже будучи несогласным с ней в ряде аспектов. Это верно и в отношении понимания Джеймсом истины или
Пирсом значения. По этим причинам именно традиционный, более здравый прагматизм традиции, следующей от Пирса, Джеймса и Дьюи через таких современников, как Джон МакДермот, я имею в виду, когда рассматриваю вопрос о примирении прагматизма и натурализма.
Подобная же сложность возникает при попытке определения натурализма. В последние десятилетия благодаря в основном работам Куайна термин «натурализм» приобрел значение, которого он раньше не имел. Куайн доказывал в статье «Натурализуя эпистемологию», что вопросы, касающиеся знания, лучше всего предоставить эмпирическим наукам, и особенно это касается психологии. Движение от традиционной эпистемологии и метафизики к исключительной опоре на естественные науки — такова общая рекомендация Куайна. И именно это во многих современных философских кругах называется натурализмом. Существует философская школа, которая называет себя натуралистической, и она утверждает, что только естественные и эмпирические науки могут дать истинное знание о мире. По сути, в англо-американских философских кругах это доминирующее значение термина «натурализм»2.
В витгенштейновском смысле, когда использование определяет значение, бессмысленно будет возражать против того значения, которое слово приобрело. Тем не менее важно признать, что термин «натурализм» начал использоваться еще задолго до того, как появилась та позиция, которую он сегодня выражает. В американской традиции есть множество философов, которые отнесли бы себя к натуралистам, но которые бы никогда не признали превосходства и, разумеется, эксклюзивности естественных наук как источника знаний. Такой род воззрений слишком узок, и у него есть мало общего с американским натурализмом Джорджа Сантая-ны, Фредерика Вудбриджа, Джона Хермана Рэндалла-младшего, Эрнста Нэйджела или Юстуса Бухлера, если брать лишь некоторых.
Традиционный американский натурализм содержит более широкий, более терпимый взгляд на вещи и желает, даже жаждет различных способов их постижения. Это, по сути, одно из достоинств американского натурализма. Уж слишком часто ученые желают сократить или даже уничтожить значение одного или нескольких аспектов человеческого опыта для продвижения других. Мотивация здесь вполне понятная: ученые, по-видимому, пытаются познать вещи. Но даже при таком оправдании результат таков, что мы уничтожаем силу, например, поэзии или музыки в передаче понимания и относим ее (силу) к «просто эмоциям», а не к познанию. Но я не вижу причин следовать в этом направлении. В любом случае вполне вероятно, что мы сможем больше узнать от поэта, чем от ученого, таким образом, любая концепция, не находящая места поэту, заранее заставляет нас бить мимо цели. Американские натуралисты, несмотря на другие различия, были
склонны настаивать на этом моменте, и их философия от этого только выигрывала. Именно об этом, более широком и терпимом, натурализме я говорю, когда поднимаю вопрос о возможности примирения прагматизма и натурализма3.
Конфликт между прагматизмом и натурализмом
Здесь возникает проблема. Для прагматизма основная категория или концепт — опыт. Обратите внимание, что это не опыт эмпириков, не пассивное восприятие чувственной информации, но что-то более широкое и всеобъемлющее. Для Пирса, например, опыт — функция потребности, а знание — то, что удовлетворяет потребность. Для Джеймса даже различие между субъектом и объектом вторично по отношению к «чистому опыту». Дьюи, как мы знаем, понимает опыт или то, что он называет культурой, как взаимодействие людей и окружающей среды. Среда, другими словами, приобретает свои черты благодаря этому взаимодействию. Опыт в понимании Дьюи активен и воистину строится из того, с чем происходит взаимодействие. По крайней мере, для того рода прагматизма, который представлен Джеймсом и Дьюи, природа понимается в категориях опыта. Об этом ясно заявляет Джеймс и достаточно четко Дьюи. Однако оба с явной неохотой согласились бы просто сказать, что мы сами «делаем мир», и, по сути, оба настаивали на определенной степени «объективности», т.е. независимости от опыта, «объектов» внешнего мира. Однако ни один из них не смог этого хорошо обосновать. Особенно Дьюи, который в этом пункте попал в затруднительное положение и обнаружил себя ратующим за нечто кантианское в «Природе и опыте»4. Но здесь Дьюи ушел в сторону, и это, естественно, не отражает основного направления его идей. А это основное направление для Дьюи, так же как и для Джеймса, заключается в том, что опыт — это тот образующий контекст, в котором природа обретает свои формы.
Натурализм приходит к этому совсем другими путями. Для натуралиста (помним, что это американская натуралистическая традиция, а не естественно-научная) основная категория — природа, а опыт — ее аспект. Рассмотрим, например, взгляды Сантаяны. Такой же важной, как опыт, категорией была для него «животная вера», понимаемая в контексте более широких категорий. В его случае — сфера бытия или сущности, материи, истины и духа. Юстус Бухлер — еще один интересный пример. Опыт был для него важной объясняющей категорией. И по сути, ключевой, как он это развивает в своей теории суждения с целью понимания человека. Но даже, несмотря на свою важность, опыт для Бухлера покоится на более широкой концепции природы, в его случае порядковой онтологии (ordinal ontology). Для натуралиста опыт
может быть понят лишь тогда, когда он включен в более обширную структуру, которая объемлет, а в некоторый: случаях и опирается на специфическое понимание природы.
Коротко говоря, в прагматизме опыт включает природу, а в натурализме природа включает опыт. Получаются противоположные философские перспективы, и таким образом прагматический натурализм звучит как оксюморон.
Проблема может быть решена таким образом, что прагматический натурализм станет возможен, и в процессе ее разрешения мы сможем увидеть более ясно некоторые другие насущные проблемы современной философии. Прежде всего, на очереди еще одно замечание о Рорти, так как он вплотную занимается этой проблемой. Он подходит к ее разрешению, не принимая во внимание ни натуралистскую, ни реалистическую стороны, по крайней мере, как философские проблемы. Он доказывает, как мы это видели, что бессмысленно постигать мир как в натуралистском, так и в реалистическом смысле. Для него прагматизм или конструктивизм — единственная возможность.
Такой ход настолько же неумен, насколько и не необходим, так как совершенно очевидно существование независимого от нас мира. И стоит понять, как мир работает и чем вообще он является. Но это не необходимо, так как в конце концов можно последовательно сохранять решающие аспекты натурализма и основные положения прагматизма, что мы и будем доказывать дальше. И это одна из причин, по которым важно понять, что, говоря о прагматизме, мы не имеем в виду Рорти. Неопрагматизм Рорти делает натурализм ненужным, и в таком случае не имеет смысла говорить о примирении. Традиционный же прагматизм, наоборот, очень внимателен к натуралистской точке зрения, и у таких личностей, как Джеймс и Дьюи, можно ясно увидеть их жажду примирения.
Я начал говорить о натурализме как разновидности реализма, имея в виду, что, полагаясь на природу как основную категорию анализа, натурализм с неизбежностью приводит к выводу, что есть аспекты природы, существующие реально и независимо от нас. В этом смысле натурализм — вид модернизма. Я также рассматриваю прагматизм как форму конструктивизма, в том смысле, что для прагматистов, особенно в изложении Джеймса и Дьюи, прагматизм включает идею, что процесс испытывания (experience), понятый в широком смысле, т.е. как взаимодействие (interaction), состоит из того, что испытывается. Это взаимодействие того, кто испытывает, и того, что испытывается, как это уже было указано ранее. В этом смысле прагматизм — вид постмодернизма.
Таким образом, примирение прагматизма и натурализма неизбежно затронет некоторые аспекты спора модернистов с постмодернистами. И после того как мы это выясним, мы сможем непосредственно вернуться к прагматизму и натурализму.
Примирение: модернизм и постмодернизм
Вне всякого сомнения, найдутся те, кто будет возражать против самого использования терминов «модернизм» и «постмодернизм» предположительно на том основании, что и первый и второй слишком широки, и тем самым важные расхождения связанных между собой позиций оказываются скрытыми. По этому поводу есть что сказать, но это не помеха для движения дальше. Есть, безусловно, ряд важных различий между традиционными эмпиризмом и рационализмом или между платонизмом и аристоте-лизмом или между деконструктивизмом и витгенштейнианством. И может быть лишь один-единственный ход мыслей, который проходит через все традиции, подпадающие под понятие модернизма (или постмодернизма). Но суть в том, что между всеми ними (традициями) есть, по крайней мере, взаимосвязь, что делает небессмысленными попытки прояснить, в чем эта взаимосвязь проявляется. Если и не по каким другим, то, в конце концов, по прагматическим причинам нужно сделать это для прояснения некоторых аспектов проблемы, которые иначе оказываются скрытыми.
По сути, прояснение взаимоотношений модернизма и постмодернизма — одна из наиболее важных технических проблем, стоящих перед современной философией. К несчастью, многие философы либо игнорируют, либо спешат избавиться от тех, кто их взгляды не разделяет. Те, кто работает в модернистской традиции, особенно в форме аналитической философии, проигнорировали многие озарения литературного и философского постмодернизма. Таким же образом многие из тех, кого можно назвать постмодернистами уж слишком быстро оставили важные и не ниспровергнутые аспекты модернизма.
Обе эти крайности ошибочны, так как вполне разумно поддерживать некоторые аспекты как модернистского, так и постмодернистского взглядов. Проблема может быть рассмотрена в рамках четырех ключевых предпосылок, которые высвечивают определенную родственность многих философских традиций, преобладавших на протяжении последних нескольких столетий. Первые две отражают модернистский взгляд, в то время как другие две воплощают постмодернистскую точку зрения.
1. Натуральные феномены обладают определенными объективными свойствами.
2. Свойства натуральных феноменов познаваемы.
3. Процесс познания обязательно обусловлен и зависит от познающего.
4. Интеракция человека с остальной природой — познавательная либо какая-то иная — носит характер активного и созидательного взаимодействия5.
Первые две предпосылки являются модернистскими в том смысле, что они провозглашают независимо существующую реальность и нашу способность ее познать. Третья и четвертая предпосылки постмодернистские в том смысле, что, согласно им, мы не встречаемся с миром, который просто нас дожидается, но скорее сам процесс, используемый при познании мира, а по сути опыт сам по себе, обусловливает то, что мы находим, и, следовательно, носит созидательный характер по отношению к тому, что мы находим. И необходимо отметить здесь, чтобы не потерять нить дискуссии, что натурализм разделяет позицию, выраженную первой и второй предпосылками, в то время как прагматизм — взгляд, воплощенный в третьей и четвертой.
В попытке отстоять бесстрастное исследование многие философы и ученые поддерживали первую и вторую предпосылки, отрицая третью и четвертую. Таким же образом многие философы, начитанные теоретики и другие в попытке разоблачить миф о простой и чистой объективности, как онтологической, так и эпистемологической, отвергли первую и вторую в пользу третьей и четвертой.
В конце концов, равно возможно, как и желательно поддерживать все четыре предпосылки одновременно. Это желательно, так как, безусловно, есть мир, независимый от нас и, естественно, компоненты мира обладают свойствами, независимыми от нашего восприятия их и от любых наших задач. И естественно, аспекты мира и некоторые его свойства познаваемы для нас. Иначе было бы невозможно проектирование. Но также верно то, что исследование всегда обусловлено и зависит от перспективы в том смысле, что мы исследуем и мыслим в рамках определенного контекста, имея за плечами традицию, историю, как это ясно показали Пирс, Джеймс, Дьюи и многие другие, по определенным причинам и ради определенных целей. И также верно, что наш опыт обусловливает мир, с которым мы соотносимся, более или менее значительно завися от условий, таким образом, что природа изменяется вследствие сложных взаимоотношений с нами.
Признаюсь, что все это мне кажется настолько ясным, что я, обозначив позицию, не могу удержаться от движения дальше. Тем не менее я также осознаю, что все это не так ясно для многих других, так что лучше рассмотреть это более подробно. Первая и вторая предпосылки утверждают существование и познаваемость черт природных сущностей, независимых от нашего опыта; и, я полагаю, нет сомнений, что материальные объекты, по крайней мере, обладают независимыми и могущими быть познанными качествами. Мы можем описывать комнату так, как нам это вздумается, но войти или выйти из нее мы сможем лишь через дверь или окно, и любое наше описание комнаты не изменит их расположения. Я полагаю, что ясность этого положения — причина того, почему
естествоиспытатели с таким трудом воспринимают всерьез гуманитариев: они подозревают, что вести разговоры о конструировании нашего опыта — значит отрицать его. Если это действительно отрицание, тогда постмодернистское понимание этого вопроса выглядит абсурдным. Мы исследуем, изучаем материальный мир и, естественно, влияем на него, но мы его не создаем. Мы не создаем планеты и горы; мы создаем здания, дороги, двери и окна, но мы, как правило, не создаем материалов, из которых они сделаны; когда же мы создаем материалы, из которых они сделаны, мы не создаем элементов, из которых эти материалы созданы. Даже когда мы влияем и изменяем материальный мир, мы делаем это через объекты и натуральные сущности, которые, в конце концов, не являются нашими творениями, и в этом смысле их качества объективны.
Все становится менее ясным, когда мы начинаем говорить о нематериальных аспектах природы, что может быть причиной того, почему некоторые философы и прочие люди склонны считать, что материя — это единственное, что действительно существует. Но, естественно, это тоже не может быть истиной. Выдуманные персонажи, например, существуют вполне по праву и обладают определенными характерными и идентифицируемыми свойствами. Дон-Кихот в своеобразной романтической форме борется с несправедливостью мира. То, что Дон-Кихот не пространственная сущность, что он, по сути, является творением человека, никоим образом не отрицает его существования. Он существует как вымышленный персонаж со всеми свойствами, характерными для вымышленных персонажей, и всеми присущими лишь ему свойствами. Таким образом, даже в отношении по крайней мере некоторых нематериальных сущностей есть все причины постулировать независимо присущие качества, о которых мы можем что-то знать.
Ситуация становится еще более запутанной, когда мы приступаем к рассмотрению других типов нематериальных сущностей, например моральных и эстетических ценностей или законов природы или оснований логики6. Отложим пока вопрос о том, существуют ли они или нет, хотя позже мы к нему и вернемся, так как сейчас вопрос состоит в следующем: если они существуют, тогда разумно будет сказать, что они существуют независимо от нашего опыта или по крайней мере обладают некоторыми качествами, не зависящими от нашего опыта. Кажется, ответ заключается в том, что они обладают хотя бы некоторыми качествами, которые правдоподобно могут быть описаны как объективные, т.е. не зависящие от того, что мы можем о них сказать. Если некоторые из предположений являются определенным образом связанными между собой, например, так, как вывод связан с посылками в стандартном силлогизме, то мы не можем просто раздельно описывать их, полагая, что таким образом мы их реконструируем. По сути,
мы можем открывать новые свойства оснований логики, законов природы или математических сущностей. И мы действительно открываем их, но ни в коем случае не изобретаем. Недавнее решение теоремы Ферма было открытием, несмотря на то что для этого была изобретена новая математика.
Таким образом, крайне разумно придерживаться взгляда, что естественные сущности обладают независимыми качествами, которые можно познать. Но что делать с третьей и четвертой предпосылками, которые утверждают, что процесс познания зависит от наблюдателя и обусловлен им и что интеракция человека с остальной природой носит активный, созидательный характер? Для многих философов, которые считают себя здравомыслящими реалистами, может показаться очевидным, что, когда мы воспринимаем дерево за окном, в этом восприятии нет ничего активного и конструктивного. Мы просто воспринимаем дерево, это и есть весь опыт. И хотя это может показаться для некоторых иллюстрацией простого и понятного опыта, на самом деле здесь нет ничего простого и понятного. Сложность вырастает из того факта, что в этот вопрос встроено несколько допущений, которые, если их пропустить, создают видимость простоты. Например, этот вопрос предполагает, что объект, в нашем случае дерево, есть дискретная индивидуальная сущность, которая не находится ни в каких взаимоотношениях со средой. По сути, это подразумевает классическую химию, в которой дискретный объект сталкивается со светом, который затем отражается в чувствительном механизме воспринимающего, нейробиологический аппарат которого трансформирует чувственную информацию в образ. Не вдаваясь в детали, можно просто заключить, что подобная модель в лучшем случае является упрощенной. Прежде всего, тот образ, который мы, в конце концов, видим, так же сильно связан со свойствами чувствительного механизма, как и с той чувственной информацией, которую тот получает. Если бы наши органы зрительного восприятия были бы устроены различно, то есть все основания полагать, что видимые образы существенно различались бы. По одной этой причине ясно мыслящий реалист упускает нечто важное, когда приводит пример восприятия дерева из окна как иллюстрацию пассивного, неактивного опыта.
Но есть и другой вопрос, который мы должны задать: должны ли мы воспринимать простой чувственный опыт в качестве основного вида опыта? Судя по всему, нет, так как явно существует много видов опыта. Когда мы говорим, что кто-то опытен, мы не имеем в виду, что этот кто-то воспринял огромное количество чувственной информации. Опыт в этом случае кумулятивен в том смысле, в котором простое чувственное восприятие таковым не является. Более того, опытный человек не просто пережил нечто, даже если и кумулятивно. Взаимодействие такого человека со сре-
дой привело к накоплению знаний, к росту и взрослению. Социальный опыт обладает подобными характеристиками. Опыт бытия американца, например, не заключается в получении чувственной информации, как и чего-либо иного. Он, если кратко, подразумевает неопределенно широкий спектр взаимоотношений с социальной средой, политическими различиями и плодами человеческой деятельности. Он указывает на членство в культуре, наверное, более чем в одной, в природу которой делается вклад в процессе индивидуального опыта. Культуры не просто воспринимаются, они производятся и воспроизводятся, и, само собой, быть членом и участвовать в жизнедеятельности культуры — часть того, что понимается под выражением «иметь опыт».
Многие другие виды опыта подобным же образом интерактивны и созидательны. Эстетический или религиозный опыт, являясь, естественно, опытом прохождения через что-то, этим не ограничивается. Если это так, то значение эстетического или религиозного опыта является важной составляющей опыта, а значение не просто испытывается или воспринимается, оно конструируется. Оно, естественно, не конструируется из ничего; напротив, оно конструируется из клубка пересекающихся и взаимодействующих составляющих, которые обеспечивают того, кто имеет подобный опыт, сырьем, из которого созидается смысл. Но клубок пересекающихся и взаимодействующих составляющих сам является продуктом бесчисленного количества людей, находящихся в постоянном взаимодействии с материальной, социальной и исторической средой. В эстетическом или религиозном опыте нет ничего пассивного. Постоянно продолжающееся взаимодействие, в некоторых случаях пассивное, в некоторых активное, есть широкий контекст, в котором происходит любой, даже самый незначительный, опыт. Опыт зависит от контекста, тот факт, что различными путями и в различных ситуациях он сплетает воедино материальные, социальные и исторические факторы, — причина, по которой Дьюи говорил, что он бы предпочел использовать слово «культура» для его обозначения. Это также причина той роковой ошибки традиционных эмпириков и их современных апологетов, когда они рассматривают опыт вообще на примере чувственного восприятия. Даже если бы восприятие чувственной информации было бы делом пассивным, чем оно в любом случае не является, то такой опыт вряд ли можно было бы считать основополагающим.
Я буду считать, что, по крайней мере, правдоподобный пример был приведен в поддержку четвертой предпосылки, которая гласит, что взаимодействие с остальной природой, со средой в широком смысле понимается как активное и созидательное. Третья предпосылка имплицитно содержится в этой точке зрения. Если опыт, индивидуальный или коллективный, располагается в переплетении социальных, исторических и материальных факторов,
тогда идея абстрактного исследования — исследования, предпринятого вне любого контекста или субъективной точки зрения, — невозможна. Всегда с необходимостью существуют причины, по которым мы задаем те вопросы, которые задаем, и так, как мы их задаем. И это не то условие, из-за которого мы должны расстраиваться, как если бы мы потеряли нечто ценное, признав бессмысленность абстрактного исследования. Это просто описание того, что есть. Тем не менее осознание этого необычайно важно для придания легитимности тому исследованию, что мы проводим. Если наши предпосылки и причины постановки вопросов обусловливают сам процесс исследования, тогда максимальное понимание характера наших предпосылок и целей просто необходимо, если мы хотим избежать неточности результатов нашего исследования. Это также необходимо, если мы желаем максимально хорошо понять друг друга. Полное понимание контекстуальности и зависимости исследования от точки зрения исследователя — дело чрезвычайно обширное и сложное. Наверное, главная заслуга трудов постмодернистов — постановка именно этого вопроса. Это тот скользкий момент, который традиционная эпистемология старалась просто замолчать, но в этом она не могла преуспеть.
Итак, теперь у нас есть все основания считать все четыре предпосылки истинными. Это значит, что две основные характеристики как модернизма, так и постмодернизма одинаково правдоподобны. Они все достаточно правдоподобны, так что мы имеем все основания признать их. Одним из скрытых следствий этого является признание ошибающимися тех, кто целиком отвергает точку зрения модернизма или постмодернизма. По крайней мере, на уровне этих четырех основных характеристик два всеобъемлющих современных подхода к природе и знанию вполне сочетаемы.
Но это еще не конец, так как теперь мы вынуждены задать следующий в кантовском смысле трансцендентальный вопрос: какова же природа как таковая, если те четыре предпосылки являются одновременно истинными? Что это за свойства природы, которые делают эту ситуацию возможной?
Возможность примирения
Мы увидели, что у нас есть все основания признать истинность всех четырех предпосылок, и теперь мы переходим к вопросу о том, как такое возможно. Возможность истинности всех четырех предпосылок, т.е. возможность примирения модернизма и постмодернизма, а следовательно, и прагматизма с натурализмом, лежит, прежде всего, в различии между объективным и абсолютным. Есть очень распространенное мнение, что если исследование (наш доступ в мир) всегда зависит от перспективы и обусловлено, тогда нет смысла говорить об объективном исследовании, а также
о познаваемых объективных свойствах или характеристиках вещей. Но это ложное следствие. Если наша связь с окружающим миром обязательно зависит от наблюдателя и им обусловлена, из этого следует, что ни мы, ни мир, с которым мы связаны, не обладает абсолютными свойствами и что знание никогда не бывает абсолютным. Это так, потому что каждый раз, когда термины находятся во взаимосвязи, это единство связей влияет на термины. Сказать, что есть известная связь между познающим и познаваемым, — значит автоматически сказать, что как познающий, так и познаваемое в результате этой связи взаимно обусловлены. Но сказать, что нет абсолютных качеств, — не то же самое, что сказать, что нет объективных качеств. Другими словами, быть обусловленным и быть объективным — не взаимоисключающие условия.
Ключ к пониманию этого положения в том, чтобы понять, что объективность в данном значении не значит «не обусловленность». Другими словами, свойства, названные объективными, не эквивалентны свойствам, названным необусловленными. Объективность в данном случае значит, просто-напросто, свободу от замыслов и интересов исследователя. Пример поможет прояснить этот момент. Пока я это пишу, нечто происходит на лошадином ранчо в Кентукки. У многих беременных кобыл загадочным образом внезапно начинают случаться выкидыши, что приводит в беспокойство тех, чье благосостояние зависит от числа здоровых новорожденных детенышей. Анализ эмбрионов указывает на повышенное содержание цианида в их организмах, и, следовательно, повышенное содержание цианида есть и у кобыл. Очевидно, что яд — причина смерти детенышей, но остается непонятным, как яд попал к ним в организм. Одна из изучаемых возможностей заключается в том, что яд проникает через гусениц, съедаемых кобылами по невниманию, тем не менее эта возможность не исключает альтернативных причин. Энтомологи, химики, ботаники и ветеринары в данный момент пытаются решить проблему.
Это случай, когда изощренные биологические и химические исследования вступают в игру, а интересы и мотивы исследователей и тех, кто связан с фермой, абсолютно ясны. В обнаружении и устранении источника яда прослеживается большая материальная заинтересованность. Присутствуют мотивы и цели, которые ничего не имеют общего с чистым, необусловленным исследованием. Другими словами, процесс исследования обусловлен и ангажирован в легко определяемых отношениях. Тем не менее, что бы ни было обнаружено таким обусловленным и ангажированным исследованием, это будет объективной причиной. Что бы ни было причиной отравления кобыл, это будет обнаружено, но не изобретено или создано, несмотря на всю обусловленность процесса исследования. Это будет открытие, но не изобретение, естественно, если все проделано честно. Дело в том, что химические свойства
источников питания и их влияние на кобыл и их потомство объективно определены, несмотря на обусловленность и ангажированность процесса исследования, предпринятого для их обнаружения. Однако эти свойства не абсолютны. Если выяснится, что причина, например, в гусеницах, то именно связь гусениц и растительности, съеденной кобылами, а также связь химического состава крови их кобыл и кровяной системы их детенышей будет причиной общего эффекта. Свойства составных элементов в данной ситуации относительны, не абсолютны, но от этого они не менее объективны.
Причина значимости различения абсолютного и объективного состоит в том, что оно делает абсолютно прозрачной совместимость обусловленного исследования и объективных свойств. Это, естественно, момент эпистемологический, но на онтологический аспект также следует обратить внимание. Мы уже сделали заявку на то, что ангажированное и обусловленное исследование может принести объективные результаты. Тем самым утверждается возможность познания в традиционном значении, но характер того, что мы узнаем, т.е. суть тех свойств мира, которые мы исследуем, также важен. Как мы уже видели в примере с лошадьми из Кентукки, различные факторы привычек питания кобыл, еда, которую они поглощали, и возможное влияние гусениц на еду описывают сеть взаимосвязанных сущностей. Сами факторы, т.е. различные обладаемые ими свойства и влияние этих свойств на составляющие ситуации, определяются не нашим хотением или нашим контекстом, а отношениями самими по себе. Здесь есть то, что мы можем вслед за Юстусом Бухлером назвать естественным определением (natural definition) свойств, обладающих элементами ситуации. То есть свойства каждого элемента определяются не нами, а природой, в которой они находятся во взаимосвязи независимо от нас. Если уж мы вступили в эту систему и новые отношения были установлены на этот раз с нашим участием, свойства составляющих данной ситуации в определенной мере изменились. В конкретном примере их значение изменилось значительно для тех, кто вовлечен в процесс выращивания лошадей, и мы можем до определенной степени изменить то, каким образом нечеловеческие составляющие связаны друг с другом. Это значит, что, как только человек вступает в ситуацию, он становится одним из ее составляющих, и мы влияем на естественное определение (natural definition) составляющих различными путями.
Получается почти схожая картина при разговоре о нематериальных сущностях. Математические сущности обладают присущими свойствами благодаря естественному определению, как и сны, надежды, вымышленные персонажи. Люди всегда могут взаимодействовать (и наоборот) с такими сущностями; но если и когда мы взаимодействуем, как в случае с лошадьми из Кентукки, мы ста-
новимся фактором в естественном определении, фактором, делающим вклад в объективное определение свойств всех составляющих.
Ключ к пониманию этого — во взаимосвязи. Если мы начнем думать о природных сущностях, под которыми я подразумеваю абсолютно все — материальное или нет, реальное или возможное, общее или частное, — как о взаимосвязанных, а не как об абсолютно обособленных, станет возможным увидеть, что вещи, а под вещами здесь подразумевается абсолютно все, являются в один и тот же момент как обусловленными, так и обладающими объективно определенными свойствами. И это является истинным как для тех сущностей, которые связаны с людьми, так и для тех, которые с ними не связаны.
Оказывается, что мыслить вещи взаимосвязанными не так-то просто прежде всего из-за того, я полагаю, что основные направления нашей интеллектуальной традиции склонны рассматривать индивидуумов как существенно и неотъемлемо независимых друг от друга. Традиционные философские концепции субстанции описывают нечто через его качества, по крайней мере, через существенные качества, которыми эти концепции обладают абсолютно независимо от чего-либо еще. Традиционная концепция атома понимала его подобным образом. По сути, все здание современной естественной науки, математики и социальных наук было выстроено на этом допущении. Ньютоновская концепция физического мира и математика, которая была изобретена, чтобы она заработала, описывают дискретных индивидуумов, каждого со своими свойствами, не зависящих от чего-либо еще, взаимодействующих друг с другом согласно определенной и описываемой упорядоченности. Успех этой концепции реальности был таков, что она проникла и в социальные науки, которые бурно развивались в ХУШ столетии. Общество стало пониматься как совокупность дискретных, по природе своей несвязанных индивидуумов, обладающих определенными качествами, самые важные из которых — естественные права. Современные политические теории строились на этом допущении, от Локка через весь ХУШ в. теоретики политики утверждали, что основная задача государства — защита естественных прав индивидуумов. Общество понималось либо как искусственная конструкция из неотъемлемо независимых индивидов, либо как просто собрание человеческих «атомов», сцепленных вместе естественными принципами того или иного рода. В экономической теории, например, основные принципы рынка стали описываться в терминах отдельных индивидов, каждого со своим неотъемлемым и независимо определенным экономическим интересом, действующих независимо в преследовании своих интересов. Хаотичность результата, которую мы вправе ожидать, является таковой лишь частично, так как, подобно первичным элементам физического мира, целое держится вместе посредством естествен-
3 ВМУ, философия, № 4
33
ного закона, а в случае экономической теории — тем, что Адам Смит метафорически назвал «невидимой рукой».
Если современная наука, философия, математика, социальные, политические и экономические теории коренятся в предпо-сышке о дискретныгх и неотъемлемо независимые: индивидах, тогда не стоит удивляться, что подход к проблеме с другой стороны может вызвать затруднение. Тем не менее именно это и стоит сделать. Рассмотрим еще пример, который подводит к тому же самому. Возьмем экосистему, например пруд, который в данный момент никоим образом не связан с людьми. Все составляющие пруда сосуществуют в сети взаимоотношений таким образом, что каждая обусловливает каждую. В некоторых экосистемах, подобных этой, отношения между двумя или более составляющими могут быть настолько плотными, что одно является непременным условием существования другого. Если будет затронут химический состав воды, то жизнь для некоторых растений и других организмов станет невозможной. В сценарии, подобном этому, невозможно воспринимать составляющие как обладающие абсолютно независимыми свойствами, даже теми, которые обычно называются «первичными атрибутами». Размер, форма, вес и цвет, не говоря уже о поведенческих характеристиках, — все обусловлено цепью взаимоотношений, которые и составляют систему. Ни одна из составляющих пруда не имеет «абсолютный» качеств. Все составляющие существуют и обладают свойствами благодаря специфическим взаимоотношениям между ними.
Если мы введем человека в эту систему либо как одну из составляющих, либо как исследователя, суть не изменится. Составляющие человека связаны с другими компонентами экосистемы, и их свойства, следовательно, подобным же образом обусловлены. Если люди являются исследователями или следователями, то реляцио-нистская концепция понимает исследование в том смысле, что оно создает условия или точку зрения, в которой это исследование проводится.
Реляционистская концепция природы заставляет нас оставить ньютоновскую, атомистическую концепцию вещей в пользу модели, выраженной экосистемой. Этот поворот вызывает массу вопросов. Все ли отношения однообразны? Все ли отношения имеют одну и ту же структуру? Является ли сеть отношений бесконечно сложной или в ней есть предел? Какова роль стабильности и перемен? Если индивиды состоят из отношений, то как они остаются индивидуальными, т.е. каким образом сохраняется их идентичность? Эти и подобные им вопросы — предмет философского исследования. Я считаю, что философский натурализм, а именно тот, что может иметь прагматическое, конструктивистское измерение, нуждается в реляционистской концепции природы (relational
view of nature). В этом случае философ-натуралист должен заняться этим основным вопросом, поднятым поворотом к реляционист-ской перспективе. Часть этой работы уже была проделана, в особенности натуралистом из Колумбийского университета Юстусом Бухлером в рамках его концепции порядкового натурализма (ordinal naturalism), но очень многое здесь еще предстоит сделать7.
В любом случае суть в том, что реляционистский взгляд на природу позволяет нам утверждать одновременно и обусловленность и независимость. Возвращаясь к примеру с прудом, так же верным будет утверждение, что составляющие системы обладают объективно определенными свойствами, что эти свойства познаваемы, что деятельность исследователя обусловлена его точкой зрения и что деятельность исследователя сама по себе — один из составляющих элементов системы. Через обобщение реляционистского характера экосистемы до природы в целом для первой и четвертой предпосылок появляется возможность быть истинными.
Примирение: возможность прагматического натурализма
Одно из преимуществ примера с экосистемой, отличное от того факта, что в ней все безусловно является взаимосвязанным, заключается в том, что именно этот тип модели Дьюи использовал в качестве краеугольного камня своего прагматического натурализма. В этом и заключается значимость часто делаемого утверждения, что в отличие от многих современных философов, которые исходили из модели, выраженной традиционной ньютоновской физикой, Дьюи выводил свою концепцию из биологии, особенно дарвиновской биологии. По Дьюи, именно биологическая модель подчеркивает взаимосвязанность. Когда Дьюи использовал понятие ситуации или, более конкретно, проблематической ситуации, именно это он и имел в виду. Тогда неудивительно, что он мог развивать прагматический натурализм, в котором он работал, с идеей взаимосвязанных, взаимовыстраивающих элементов ситуации. Дьюи, главный представитель прагматического натурализма, смог развивать последовательную философскую концепцию, так как он работал с реляционистской моделью, которая сделала это возможным.
Мы показали, что наш опыт свидетельствует как о желательности конструктивизма, свойственного прагматизму, так и об объективности, являющейся характеристикой натурализма. Мы также показали, что через реляционистское понимание природы стало возможным двум этим подходам сосуществовать в одной согласованной философской позиции, в реляционистской перспективе, которая сама была наиболее полно развита внутри американской натуралистической традиции. Напоследок, философская адекватность прагматического натурализма и реляционистского подхода к
природе, имплицированного в него, будет сама определена прагматически. Нет никаких тестов для определения того, состоит ли природа из простого или из сложного, обладают ли сущности качествами абсолютно или относительно, является ли опыт пассивным или интеракционистским и является ли исследование конструктивистским и зависящим от точки зрения или чистым и сугубо рефлексивным размышлением на тему реальности. Так же отсутствует строгая дедуктивная аргументация для доказательства того или иного общего положения. Адекватность того прагматического натурализма, о котором здесь было сказано как о равно желательном и возможном, будет, в конце концов, определена эффективностью той работы, которую он сможет проделать.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Santayana G. Scepticism and Animal Faith. N.Y., 1955. P. 179.
2 Есть интересная подборка критических эссе о натурализме в этом смысле, хотя после ее прочтения создается достаточно ясное ощущение, что авторы даже не осведомлены о традиции американского натурализма (Naturalism: A Critical Appraisal / Eds. St.J. Wagner, R. Warner. Notre Dame (Ind.), 1993).
3 Я собрал вместе статьи наиболее важных и влиятельных американских философов натурализма в: American Philosophic Naturalism in the Twentieth Century / Ed J. Ryder. Buffal; N.Y, 1994.
4 Смотри в особенности Дьюи «Existence, Ideas and Consciousness» (The Later Works of John Dewey. Vol. 1. Ch. 8: Experience and Nature / Ed. J.A. Boydston. Carbondale, Ill, 1988).
5 Я уже использовал эти предпосылки в другом месте, чтобы прийти к похожим выводам. Ryder J. The Use and Abuse of Modernity: Postmodernism and the American Philosophic Tradition // Philosophy in Experience: American Philosophy in Transition / Eds. R.E. Hart, D.R. Anderson. N.Y., 1997. P. 225—240; Idem. Interpreting America: Russian and Soviet Studies of the History of American Thought. Nashville (Tenn), 1999. P. 146.
6 Похожую дискуссию о логике и естественных законах можно найти в: Hanzel I. The Concept of Scientific Law in the Philosophy of Science and Epistomology: A Study of Theoretical Reason. Dordrecht (The Netherlands), 1999.
7 См.: Buchler J. Metaphysics of Natural Complexes. 2nd ed. / Eds. K. Wallace, A. Marsoobian. Albany (N.Y.), 1990. Это издание содержит полный текст первого издания, а также ряд статей и эссе, в которых Бухлер дальше развивает некоторые темы книги. Для более глубокого обсуждения книги Бухлера и ее влияния см.: Singer B. Ordinal Naturalism. Lewisburg (Penn.), 1983; Nature's Perspectives: Prospects for Ordinal Metaphysics / Eds. A. Marsoobian, K. Wallace, R. Corrington. Albany (N.Y.), 1991.
Перевод с английского Дмитрия Узланера
