CC BY
10Имагология и компаративистика. 2023. № 19. С. 66-84 Imagology and Comparative Studies. 2023. 19. pp. 66-84
Научная статья
УДК 82-313.2+821.161.1
doi: 10.17223/24099554/19/4
Приемы массовой культуры в элитарном романе Дж.М. Кутзее «Осень в Петербурге»: диалог с Достоевским
Ольга Павловна Плахтиенко1 Наталья Николаевна Бедина2
1 2 Северный (Арктический) федеральный университет им. М.В. Ломоносова, Архангельск, Россия
1 plahtienkoolya@yandex.ru
2 bedina-nat@yandex.ru
Аннотация. Роман Дж.М. Кутзее «Осень в Петербурге» представляет собой сложную интеллектуальную конструкцию, в основе которой лежит диалог с русским культурным наследием, и прежде всего с Ф.М. Достоевским, чье особое влияние на себя признает и сам автор. Несмотря на стилистическую сложность, философский характер поставленных вопросов и одновременно исповедальность заявленных в романе тем, с точки зрения формы он эксплуатирует приемы, сегодня уже ставшие стереотипными для массовой литературы и культуры.
Ключевые слова: Дж.М. Кутзее, Ф.М. Достоевский, псевдобиография, интертекст, интерпретация
Для цитирования: Плахтиенко О.П., Бедина Н.Н. Приемы массовой культуры в элитарном романе Дж.М. Кутзее «Осень в Петербурге»: диалог с Достоевским // Имагология и компаративистика. 2023. № 19. С. 66-84. doi: 10.17223/24099554/19/4
Original article
doi: 10.17223/24099554/19/4
Mass culture techniques in John M. Coetzee's elite novel The Master of Petersburg: A dialogue with Dostoevsky
Olga P. Plahtienko1 Natalya N. Bedina2
1 2 Lomonosov Northern (Arctic) Federal University, Arkhangelsk, Russian Federation
1 plahtienkoolya@yandex.ru
2 bedina-nat@yandex.ru
Abstract. The novel by the South African writer John Maxwell Coetzee The Master of Petersburg (1994) is a complex intellectual structure based on the dia-
© О.П. Плахтиенко, Н.Н. Бедина, 2023
logue with the Russian cultural heritage and, above all, with Fyodor Dostoevsky, who, according to Coetzee, had a significant influence on him. As a critic and a writer, Coetzee has always been attracted by classical Russian literature. The Master of Petersburg is his most "Russian" novel, the protagonist of which -Fyodor Mikhailovich Dostoevsky - is both Coetzee's alter ago and the addressee, to whom Coetzee appeals as to the highest authority. The novel has a recurrent motif of theatricality: the characters hide behind the mask of someone else's name, change clothes and costumes, play roles. Coetzee also pulls a trick on his "naive" readers with Dostoevsky's false biography. Despite the stylistic complexity, philosophical depth and the confessional nature of the themes, in terms of the novel form, The Master of Petersburg employs stereotypical techniques of contemporary mass literature and culture. In terms of genre, Coetzee's novel is a blend of pseudobiography, detective and crime novel, imbued with "gloomy eros" (Igor Volgin). The synthesis of "mass" genre forms is based on the extremely topical literature and cinema techniques of mystification, mise en abyme (a story within a story), blurred boundaries between fantasy and reality, collisions of various subjective versions of the same event, etc. The conspicuity of the techniques becomes a literary game marker with Dostoevsky, who also frequently used mass fiction forms in his novels. In the second half of the 20th century, the mass literature adapted Dostoevsky's psychological writing style to turn it into an easily recognizable cliché. Coetzee paradoxically makes a reverse move - from a replicated device, designed in popular culture only to amuse readers, to a serious conversation with them. The postmodern image of the world and the individual as a constructed text preeminently raises the question of the writer's responsibility for the texts they create. This question is not trivial for both the writer and their reader. The text created from the writer's thoughts, events, and impressions becomes the quintessence of guilt. Both the starry-eyed, bashful silence about abominations in the world around and within the person and their fearless exposure are a way to the corruption of the Soul. Is there a golden path? Coetzee 's novel does not give an answer.
Keywords: John Mazwell Coetzee, Fyodor Dostoevsky, pseudobiography, intertext, interpretation
For citation: Plahtienko, O.P. & Bedina, N.N. (2023) Mass culture techniques in John M. Coetzee's elite novel The Master of Petersburg: A dialogue with Dostoevsky. Imagologiya i komparativistika - Imagology and Comparative Studies. 19. pp. 66-84. (In Russian). doi: 10.17223/24099554/19/4
Роман Дж.М. Кутзее «Осень в Петербурге» ("The Master of Petersburg", 1994) нередко характеризуется как самое мрачное и сложное произведение автора, знаменующий собой поворотный момент в карьере писателя [1]. В одной из первых рецензий, вышедших сразу после публикации романа, он был определен как «мощная интеллектуальная конструкция», которая, в отличие от предшествующих сочинений Кутзее, «скорее вызывает восхищение, чем доставляет радость» [2].
В основе этой конструкции лежит диалог южноафриканского писателя с русским культурным наследием, и прежде всего с Ф.М. Достоевским, чье особое влияние на себя признает и сам автор [3. С. 348].
Джозеф Максвелл Кутзее - дважды лауреат Букеровской премии, лауреат Нобелевской премии 2003 г. - родился в 1940 г. в Кейптауне в семье потомков голландских переселенцев. В 1960 г. он получил степень бакалавра гуманитарных наук в Кейптаунском университете, там же в 1963 г. стал магистром, а в 1969 г. ему была присвоена степень доктора философии в Техасском университете. В 1974 г. опубликован его первый роман. Кутзее работал программистом в Англии, преподавал английский язык в Кейптаунском университете, читал курс литературы в Нью-Йоркском университете, в 2002 г. эмигрировал в Австралию, где преподавал в Университете Аделаиды. У Кутзее репутация замкнутого, непубличного человека: он избегает журналистов, дважды не являлся на вручение Букеровской премии [1. Р. 1-21]. Он похож на героя собственного произведения «Мистер Фо» - Робинзона, намеренно отдалившегося от цивилизации. А.Е. Беззубцев-Кондаков дает ему следующую характеристику: «Джон Максвелл Кутзее - писатель, то ли отстающий от нашего времени, то ли его опережающий. Он словно бы живет не в пространственном, а во временном отдалении от современной Европы. И его постоянные странствия во времени, попытки обживать ту или иную эпоху говорят о его "неукорененности" в той эпохе, которую мы привычно называем "современностью"» [4]. Вместе с тем, как замечает Г.П. Гаранина, самим Кутзее декларируется его принадлежность к европейской культуре: «Это не только выбор родителями английского языка как основного для своего ребенка, но и самостоятельное осознанное решение примкнуть к западному миру, вызванное восхищением наследием европейской культуры» [5. С. 918]. Постоянная интертекстуальная игра с различными текстами европейской культуры становится определяющей чертой художественного мира писателя.
Дж.М. Кутзее - знаток музыки, математики, лингвистики, мировой литературы, что отразилось в его усложненной, интеллектуальной прозе. Исследователи обычно сближают его романное творчество с европейским модернизмом (Кафкой, Буццати, Беккетом), а его интеллектуальную мысль - с постструктурализмом [6]. Как пишет Л. Залесова-Докторова, «романы Кутзее рациональны, но в душе читателя они порождают бурю эмоций. Они ничему не учат. Кутзее пишет совсем не для того, чтобы кто-то, прочитав его книги, стал лучше» [7. С. 134].
Действительно, сам писатель подчеркивал: «У меня нет стремления доказать какие-то идеи. Я лишь тот, кто стремится к свободе» [7. С. 132].
В связи с этим одни исследователи отмечают слабую связь произведений Кутзее с реальностью и национальной спецификой ЮАР, другие же, напротив, видят в его романах постоянное обращение к социально-политическому и культурному опыту Южной Африки вне зависимости от того, в какой историко-культурный контекст помещает своих героев автор [1, 8-10]. При этом цель Кутзее-романиста - видимо, не столько разобраться в непростой действительности ЮАР или воплотить ее уникальный культурный код, сколько вновь и вновь вернуться к вечным вопросам человеческого бытия, универсальным для любой национальной культуры и любого исторического времени.
Во многих произведениях Кутзее содержатся отсылки к русским классикам, творчество которых привлекает его и как художника, и как критика. «Осень в Петербурге» - самый его «русский» роман, в котором главный герой по имени Федор Михайлович Достоевский одновременно является и alter ago автора, и адресатом, к которому как к высшему авторитету обращается Кутзее [11. С. 187]. Можно согласиться с И. Л. Волгиным, что «самому автору "Преступления и наказания" никогда бы не взбрела в голову фантазия, что он сподобится стать героем южноафриканской прозы. Но дух веет где хочет» [12. С. 236]. Роман закономерно привлекает внимание как зарубежных, так и отечественных исследователей творчества писателя и его взаимосвязи с русской литературной традицией.
Осмысление художественного мира романа в современной науке разворачивается вокруг трех ключевых тем:
1) тема политического противостояния и революционного движения, вызывающая актуальные ассоциации между революционным движением в России второй половины XIX в. и политическими процессами в ЮАР в эпоху падения режима апартеида [1, 10, 13];
2) тема столкновения «отцов и детей», имеющая автобиографическую подоплеку [11, 14];
3) размышление о природе творчества, о механизмах рождения художественного образа «из сора» событий и впечатлений [1, 12, 15-17].
Примечательно, что, несмотря на философскую постановку вопросов, серьезность и одновременно исповедальность заявленных тем, с точки зрения формы роман «Осень в Петербурге» эксплуатирует приемы, сегодня уже ставшие стереотипными для массовой литературы и культуры. Дж.М. Кутзее - автор, менее всего склонный заигрывать с
массовым читателем, - в романе о Достоевском как будто изменил себе: в жанровом отношении его книга - соединение псевдобиографии, детектива и криминального романа, пропитанного «мрачным эросом» (И. Волгин). Синтез «массовых» жанровых форм основан на чрезвычайно актуальных для современной литературы и кино приемах мистификации, «mise en abyme» (рассказа в рассказе), размывания границ между фантазией и реальностью, столкновения различных субъективных версий одного и того же события и пр. Очевидность использованных приемов у искушенного, знакомого с творчеством Кутзее читателя сразу может вызвать подозрение в некой литературной игре.
Цель настоящей статьи - определить, как и зачем использует Дж.М. Кутзее формы и приемы массовой литературы и культуры в романе, посвященном Ф.М. Достоевскому.
Прежде чем обратиться к непосредственному анализу текста, необходимо отметить, что активное развитие жанров биографии и автобиографии, а наряду с ними и постмодернистского варианта жанра -псевдобиографии, является одной из особенностей современного литературного процесса. Книжные издательства поддерживают эту тенденцию, исходя из широкого читательского спроса на книги об известных людях, прежде всего, о тех выдающихся личностях, которые сыграли решающую роль в той или иной области истории и культуры. Особой притягательностью обладают фигуры, ставшие своеобразными культурными мифами. Так, например, во второй половине ХХ в. появилось сразу несколько биографий и романизированных произведений о Шекспире, Сервантесе, О. Уайльде, Ф. Кафке. Обычно такого рода книги связаны с национальной традицией. Роман южноафриканского прозаика, хотя и обращающегося к иной для него, далекой культуре, казалось бы, вписан в эту общую тенденцию.
«Наивного читателя», знакомого с творчеством Ф.М. Достоевского «в рамках школьной программы», возможно, привлекут небольшой объем книги как облегченная возможность знакомства с личностью и жизнью гения, взгляд «со стороны» на русскую культуру и обещанная в аннотации таинственная драматическая интрига. Роман «Осень в Петербурге» сначала как будто оправдывает ожидания своего читателя.
Герои многих произведений Кутзее погружены в странно-неопределенное пространство и время, что соответствует притчевой природе его текстов. В «русском» романе Кутзее, напротив, с первых предложений точно и очень конкретно определяются время и место действия:
Октябрь 1869 года. По петербургской улице, лежащей невдалеке от Сенного рынка, медленно едут дрожки. Перед высоким доходным домом извозчик натягивает вожжи. <.. .>
- Шестьдесят третий нумер по Свечной, как приказывали-с (5)1.
Петербургская Свечная улица (ныне - переулок) пересекает Ямскую улицу (сейчас - ул. Достоевского), где писатель жил с 1878 по 1881 г., т.е. пространственная характеристика включена здесь в реальный контекст жизни Ф.М. Достоевского. Упоминание Сенного рынка, видимо, должно вызвать ассоциации с художественным пространством «Преступления и наказания». Сам центральный персонаж романа, пока не названный по имени, описывается на первой странице с классической позиции всеведущего автора:
Господин ступает на мостовую. Это человек на исходе средних лет, бородатый, сутулый; высокий лоб и густые брови сообщают ему выражение спокойное и сосредоточенное. На нем темный сюртук несколько старомодного покроя (5).
И на этом зачине (кстати, весьма похожем на зачины романов Достоевского, но лишенном подробностей, деталей описания, свойственных русскому автору) традиционное повествование заканчивается. Незаметно для читателя всеведущее авторское «я» исчезает, от него остается лишь чистая форма третьего лица. Авторское начало, по-видимому, обладая крайней степенью эмпатии, сливается с субьектив-ностью героя. В результате возникает эффект, с трудом поддающийся описанию: о действиях, словах, мыслях и чувствах главного героя говорится посредством местоимения «он», но говорится (или думается) этим самым третьим лицом, как будто наблюдающим за собой со стороны [17. С. 84]. Можно сказать, «он» у Кутзее включает в себя одновременно голоса автора и героя как режиссера и актера, сживающегося с персонажем. Сравнение оправданное - в романе неоднократно возникает мотив театральности, герои прячутся за маской чужого имени, переодеваются, меняют костюмы, разыгрывают роли. Разыгрывает своего «наивного» читателя и автор.
Первые главы «Осени в Петербурге» («Петербург», «Кладбище», «Павел», «Белая пара») - погружают читателя в напряженную и тревожную атмосферу, связанную со смертью сына «сутулого и борода-
1 Здесь и далее цитаты по изданию [18], в круглых скобках указан номер страницы.
того» господина. Именно сын называется по имени - Павел, по имени-отчеству - Павел Александрович, наконец, по фамилии - Исаев. Этой же фамилией пользуется, чтобы скрыть свое пребывание в Петербурге от кредиторов и приблизиться к приемному сыну, «господин средних лет». Только в пятой главе романа звучит его настоящее имя - Федор Михайлович Достоевский (43), и символично, что первым произносит его следователь, занимающийся делом Павла Исаева.
Роль следователя в романе Кутзее много шире, чем чисто профессиональная - по сути, следователем становится сам Достоевский, не верящий, что его приемный сын покончил с собой. Читателю тоже предлагается провести собственное расследование - но ни как при чтении классического детектива, когда можно попытаться самому раскрыть тайну преступления. Читательское расследование в случае с текстом Кутзее начинается после того, как роман прочитан.
Итак, Федор Михайлович Достоевский в 1869 г. тайно приезжает из Дрездена, где оставляет молодую жену с младенцем, в Петербург, чтобы оплакать погибшего двадцатидвухлетнего приемного сына и узнать подробности его смерти. Он снимает у вдовы Анны Сергеевны Колен-киной комнату, в которой жил несколько месяцев Павел, едет с ней и ее дочкой Матрешей на кладбище на Елагином острове, потом часами сидит в комнате сына, надев его белую сюртучную пару, и отчаянно пытается не столько понять, сколько прочувствовать то, что чувствовал перед смертью Павел. Стремится буквально слиться с ним, соединиться в каком-то пограничном пространстве между жизнью и смертью, в пространстве «тонкого» сна или видения.
Несмотря на мотив тайного присутствия героя в Петербурге, читатель-профессионал, знакомый с подробностями биографии Ф.М. Достоевского, сразу обнаружит несоответствие исторической реальности: П. А. Исаев не умирал в 1869 г., и, как следствие, писатель даже тайно не приезжал в Петербург, а все-таки «проводил свои дни в Дрездене с молодой женой и только что родившейся дочерью Любой, спасаясь от кредиторов и усердно трудясь над сочинением "Вечного мужа"» [12. С. 236]. Но, как мы уже определили, если встать на позицию массового, «простодушного» читателя, это несоответствие проходит незамеченным.
Для читателя, знакомого с культурным пространством Петербурга, образ кладбища на Елагином острове может стать маркером мистификации, которую выстраивает перед его воображением автор. Елагин остров известен тем, что он традиционно был местом отдыха и развле-
чения состоятельных петербуржцев. Само название острова происходит от имени его пятого владельца - обер-гофмейстера императорского двора И.П. Елагина, который в 1786 г. возводит здесь дворец, окруженный парком английского типа. В настоящее время на острове располагается парк культуры и отдыха. Через оппозицию кладбище / парк, скорбь/праздник, смерть/рождение автор, сознательно или нет, погружает своего читателя в «вывороченное», «кромешное» пространство карнавала.
В этом пространстве Достоевский Кутзее переживает свою утрату болезненно, экзальтированно, театрально: «расстегивая пальто, расстегивая сюртук <...> опускается на колени <...> ложится ничком на землю <.> плачет безудержно. Из носу у него течет. Он трется лицом о мокрую землю, зарываясь в нее» (15).
Он испытывает приступы гнева по отношению к живым, особенно детям, к маленькой девочке, с которой сдружился его сын:
Страшная злоба изливается из него на все живое, но всего пуще на живых детей. Если бы здесь случился сейчас новорожденный младенец, он вырвал бы его из материнских рук и размозжил голову его о камень (15).
. его душит воспаленный гнев на всякого, кто остался жить после смерти его ребенка. И прежде всего на эту девчонку, которую он готов разорвать в куски за одну лишь кротость ее (24).
При этом сам герой проявления страшной тоски воспринимает как влияние на него какого-то беса (24). Библейский контекст образа разбиваемого младенца («Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень» (Пс. 136:9)), толкуемого в христианской традиции как борьба с греховными помыслами, отсылает нас не только к «кромешности» обрядового плача, но и к поэтике творчества Ф.М. Достоевского. Глубинный психологизм, основанный на религиозной рефлексии, ввел в литературу именно Достоевский, темные импульсы раненного горем героя Кутзее сродни «подпольным» чувствам персонажей русского писателя.
Взвинченность главного героя, его болезненные фантазии, сексуальные влечения, натурализм в передаче эпилептического припадка или эротического опыта - все это вполне можно отнести к приемам «соблазнения» «простодушного» читателя: приобщения его к неким «тайным знаниям» об известном человеке без необходимости обращения к серьезным биографическим исследованиям.
В романе Кутзее Достоевский изменяет молодой жене с квартирной хозяйкой Анной Сергеевной и даже предлагает ей рождение общего
ребенка, несмотря на то что женщина, поддавшаяся порыву милосердия, тяготится странным жильцом. Через телесную близость с ней он явно пытается «дотянуться до сына». В романе содержатся намеки и на так называемую Матрешкину проблему, скандальность которой также вписывается в стратегии массовой культуры. Справедливости ради, нужно заметить, что сам автор, через слова которого, как уже было сказано выше, читатель погружается в сознание героя, не дает оснований говорить о каком-либо сексуальном, а не «писательском» интересе героя к девочке. Но другие персонажи (а за ними и читатели) обвиняют его в греховном влечении.
Нет нужды говорить, что все эти формально-сюжетные элементы художественного мира романа не имеют отношения к реальной личности Ф.М. Достоевского [19], а составляют части «интеллектуальной конструкции», выстраиваемой автором в диалоге с творчеством русского классика и в целом русской литературной традицией [11]. Еще Л.И. Шестов в книге «Достоевский и Ницше» иронично восклицает: «Одним из первых русских людей, приобретших влияние на европейцев, был сам Достоевский. И что же, привилась его проповедь? О ней поговорили, ей даже удивлялись - но ее забыли. Первый дар, который Европа с благодарностью приняла от России, была "психология" Достоевского, т.е. подпольный человек, с его разновидностями, Раскольниковыми, Карамазовыми, Кирилловыми» [20. С. 24]. Психология «подпольного» человека, ставшая клише в современной массовой литературе и кино, с успехом эксплуатируется Кутзее, вызывая в читателе довольно сильные эмоции.
«Наивный» читатель, находясь в плену псевдоисторизма, полагает, что изображение писателя у Кутзее соответствует реальности: «Ф.М. Достоевский действительно был человеком замкнутым и депрессивным <...> страдал психическими расстройствами. <...> действительно обладал повышенной сексуальностью. Это физиологическое свойство было в нем развито настолько, что ему трудно было скрыть свои желания, они прослеживались в поведении, жестах, словах <.> Не случайно И. Тургенев назвал Достоевского "русским маркизом де Садом"» [21. С. 470-471]. В этом контексте уместно вспомнить слова А. С. Пушкина: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы!» [22. С. 243-244].
Возможно, Пушкин излишне суров к массовому читателю, но, чем бы ни объяснялась «радость толпы», современная массовая литература
активно использует идеи и приемы психоанализа в изображении темных глубин внутреннего мира человека. Открытия Достоевского, а после него - модернистской литературы ХХ в., оказались адаптированы и едва ли не обязательны в текстах, рассчитанных на широкий спрос и коммерческий успех. В связи с этим в постмодернистском детективе последних десятилетий расследование часто ведет не профессионал, воплощающий закон, а человек, столь же подверженный страстям и страданиям, как преступник и жертва. Таким образом, с точки зрения формы «Осень в Петербурге» Кутзее полностью соответствует успешной жанровой модели современной массовой литературы.
Что касается заявленной выше криминально-детективной интриги романа Кутзее, то она начинает развиваться после посещения Достоевским следователя-дознавателя по делу его сына и после общения с людьми, которые окружали Павла в последние месяцы жизни. В результате возникают три версии причин гибели Павла:
- самоубийство, возможно, из-за осознания никчемности, бессмысленности своей жизни;
- убийство агентами полиции из-за того, что Павла стали подозревать в причастности к террористической группе;
- убийство участниками этой группы, возможно, даже их лидером - самим Сергеем Нечаевым, ради провокации.
И ни одна из этих версий не получает в романе достаточного подтверждения. Блуждания Достоевского по мрачным (чаще - ночным) улицам Петербурга, его подъем на башню, с которой сбросился (или был сброшен) Павел, спуск в подвальные помещения, в которых скрываются террористы, - все это буквальные и символические подъемы и падения, блуждания по лабиринтам собственного сознания. В романе нагнетается атмосфера опасности, болезни и страдания, сотканная из видений, воспоминаний героя, его порывов спасти голодную, замерзающую собаку или нищего, оказывающегося тайным агентом полиции, столкновений с трагическими человеческими судьбами. Смерть в разных обличьях окружает героя, даже в любовных отношениях с Анной Сергеевной ему видится «начальный привкус смерти» (82).
Постепенно «Осень в Петербурге» все больше превращается из «биографического» романа с элементами детектива в роман Идей - тех идей, которые волновали Ф.М. Достоевского, волновали его героев и остаются актуальными в наши дни. Пространством текста завладевают развернутые диалоги Достоевского и Сергея Нечаева, где идет борьба не просто мнений двух известных людей, но двух мировоззрений -
милосердия и «действия» (как определяет Нечаев свою философию нигилизма), двух поколений - отцов и детей.
Финал романа открыт. Гибель Павла так и не получает окончательного объяснения, что вполне соответствует постмодернистской эстетике и тоже стало довольно расхожим приемом в массовой литературе (например, роман Й. Пирса «Перст указующий»). Но дочитавшего роман до конца «среднестатистического» читателя, не знающего или не помнящего подробностей жизни Ф.М. Достоевского, ждет неожиданный комментарий:
От переводчика:
Павел Александрович Исаев скончался в 1900 г. в возрасте пятидесяти четырех лет (333).
Это заявление - сродни неожиданному финалу «хорошо сделанного» детектива. На протяжении трехсот страниц автор «морочил читателю голову», что также уже стало традиционным ходом постмодернистской литературы и кино (например, роман Б. Акунина «ФМ» или фильм А. Штерн «Мадам»). В критических и научных статьях, появившихся после перевода романа «Осень в Петербурге» на русский язык, уже выявлены элементы мистификации, на которых выстроен его сюжет. Кроме названных выше несоответствий исторической правде, определено, что личного знакомства Ф.М. Достоевского с Сергеем Нечаевым не было и не могло быть, что в заседаниях «Лиги мира и свободы» в Женеве Нечаев не участвовал, да и конгресс 1867 г. был организован вовсе не с целью высказаться «всем сторонам» о России (46). Осенью 1869 г. не было и студенческих волнений в Петербурге. Зачем нужна Кутзее эта литературная игра? Следует ли к ней относиться лишь как к игре, провокации?
И. Волгин справедливо видит в тексте Кутзее смоделированную творческую лабораторию великого писателя: «...весь пафос "Осени в Петербурге" - в стремлении художественно воспроизвести обстоятельства, которые могли бы предшествовать появлению великого романа. Дж. М. Кутзее - в сослагательном наклонении - как бы домысливает ситуации, которые являются провокативными по отношению к известному тексту. Это поиск предполагаемых, потенциальных (можно даже сказать, метафизических) источников "Бесов". Это попытка реконструировать чужое писательское самосознание при помощи собственных художественных средств» [12. С. 238].
Действительно, ни одно впечатление, ни один встреченный человек, ни одна боль не пропадают для главного героя «Осени в Петербурге»:
сначала работа происходит в сознании писателя, она не останавливается ни на мгновение и в конце романа преображается в написанный текст. Название последней главы - «Ставрогин» - со всей очевидностью дает понять читателю, из чего вырос поздний роман Ф.М. Достоевского о русских нигилистах «Бесы». И чем был оплачен творческий подъем.
Вместе с тем взаимоотношения реальности и художественного образа в тексте Кутзее знают и обратную перспективу, когда художественный образ буквально воплощается в реальность.
Оригинальное название романа Кутзее, переведенное на русский язык как «Осень в Петербурге», буквально переводится как «Мастер Петербурга» (или «Хозяин Петербурга»). Достоевский Кутзее не только впитывает гнетущую атмосферу Петербурга, которая производит, говоря словами Свидригайлова, «мрачные, резкие и странные влияния на душу человека» [23. С. 445]. Он, как Хозяин Петербурга, «самого отвлеченного и умышленного города на всем земном шаре» [24. С. 151], сам формирует его пространство.
Так, познакомившись с молодой женщиной, торгующей собой, чтобы накормить детей, Достоевский невольно замечает: «. неужели ее и впрямь зовут Соней?» (251). В советнике Максимове, ведущем дело Павла Исаева, читатель узнает черты известного следователя Порфирия Петровича. Периодически герой иронизирует над собой: «Веду себя совершенно как персонаж из книги» (35).
В мире Кутзее стираются границы между фантазией, размышлением, художественным текстом и реальностью. В личных бумагах Павла герой обнаруживает написанный сыном рассказ об убийстве старого сладострастного помещика по фамилии Карамзин, которое совершает молодой революционер (52-54). Сочинение Павла оказывается переплетением биографических фактов, слухов о гибели отца Ф. М. Достоевского и мотивов из его творчества: убийство топором, образ старого сладострастника, фамилия Карамзин искажается героем в Карамазов (61).
Когда Достоевский Кутзее рассказывает Анне Сергеевне и Матрене истории из жизни сына, в них слышны отголоски из произведений не только Ф.М. Достоевского («рыцарское» ухаживание Павла за «хромоножкой» из «Бесов»), но и Л.Н. Толстого (однажды вернувшийся домой пьяным, Павел напоминает «заблудшего ангела, ангела несовершенного, из числа отвергнутых Богом» (282) из рассказа «Чем люди живы»). Литературный текст становится не только продуктом сознания писателя, но и конструктом, который отражает и преображает действительность.
Здесь также можно было бы увидеть лишь использование художественных приемов, вскрывающих феноменальный (даже иллюзорный) характер образа мира в сознании человека, ставших позднее своеобразным каноном для массовой культуры (например, голливудские фильмы Л. и Э. Вачковски «Матрица», Р. Ховарда «Игры разума», К. Нолана «Начало» и пр.), если бы не трагически исповедальная интонация текста:
И хоть он сидит за столом столь покойно, он - человек, увлеченный смерчем. Бумажная лавина, куски прежней жизни отрываются от него и, кружа над ним, с ревом уносятся по восходящей спирали. Его несет высоко над землей, и на миг, перед тем как объятия ветра слабеют, и он начинает падать, ему даруются полный покой и ясность, и мир расстилается под ним, точно карта его души1 (312).
В одном из интервью Кутзее высказал мысль о том, что «все, что вы пишете, включая литературно-критические статьи и художественную прозу, на самом деле пишет вас. И главный вопрос состоит вот в чем: является ли плод этого масштабного автобиографического предприятия длиною в жизнь, этой попытки самоконструирования (вспомним «Тристрама Шенди»!) исключительно художественным вымыслом?» [25. Р. 17 (цит. по: 16. С. 178)]. Исследователи обращают внимание на автобиографизм романа «Осень в Петербурге» в том смысле, что его сюжет связан с глубоко личным переживанием автора - за пять лет до написания романа Кутзее потерял сына примерно того же возраста, что и у Павла Исаева в романе (юноша также упал с высотного здания) [11, 14]. Д. Бержайте пишет: «Итак, не предоставил ли Кутзее возможность прочитать свой собственный жизненный текст через историю Другого, словно «изнутри другого автора», в данном случае, Достоевского? <...> на протяжении всего романа Осень в Петербурге отец-Достоевский вместе с его автором разгадывает тайну жизни и смерти своих сыновей; оба они, словно Верховенский-старший, пытаются понять, что обуславливает судьбу детей, какая сила движет ими в принятии рокового решения и, главное, какова в этом доля вины и ответственности отцов» [11. С. 186].
Проблема отцов и детей волнует автора не только в ее классическом прочтении (прежде всего, у Тургенева) как столкновение мировоззрений. После напряженного разговора с Павлом Нечаевым на Дроболитной башне, откуда упал (или был сброшен) Павел, в созна-
1 Выделено нами. - О.П., Н.Б.
нии героя возникает образ каторжника, изнасиловавшего и убившего свою дочь: «Почему он вернулся к нему сегодня, этот образ человека у края воды с мертвым ребенком на руках? Ребенком, слишком сильно любимым, ставшим настолько близким, что отец не решился позволить ему жить дальше. Смертельная нежность, нежная смерть. <. > Отцы, которые пожирают детей, старательно обихаживают их, чтобы потом смаковать, точно деликатесы» (160). Вина и ответственность отцов, пожирающих своих детей, и в том, что они были недостаточно чуткими в своей любви, чтобы уберечь детей от преждевременной гибели, и в том, что страшный опыт потери оказывается материалом для творческого «смакования» художественного текста, и в том, что сами тексты становятся средством развращения чистой души ребенка.
Уже упомянутая выше «Матрешкина проблема» у Кутзее перестает быть проблемой сексуального совращения. Не случайно его герой «переименовывает» девочку:
Девочка тихо сидит у него за спиной, наблюдая за тем, как он пишет. Воздух в комнате наэлектризован, кажется, даже пылинки замерли и не падают больше.
- Тебе нравится твое имя? - несколько погодя негромко спрашивает он.
- Имя?
- Да. Матрена.
- Нет, терпеть его не могу. Это отец мне такое выбрал. Не знаю, зачем он меня так назвал. Бабушку тоже звали Матреной. Она умерла до того, как я родилась.
- Я придумал для тебя другое. Душа1 (313).
Именно душу развращает Достоевский Кутзее, сознательно оставляя на столе «два исписанных листа» и предоставляя девочке возможность тайком прочитать их. Это последний текст, который пишет герой, - текст о мерзкой «шутке», сыгранной будущим Ставрогиным со слабоумной хромоножкой, которая «не отличает сна от яви». В начале романа Достоевский рассказывает Матреше историю ухаживания за несчастной Марьей Лебядкиной как историю рыцарства и милосердия, теперь же она оказывается историей извращенной жестокости. В первый раз девочка отказывается верить, что мир - это «место, где тебя бьют», а Бог жесток или «попросту глуховат», и герой понимает: «душа девочки не приемлет картину мира, которую он ей предлагает. Ей хочется верить в добро» (93). Во второй раз эта «шаткая» вера уже не выдержит.
1 Выделено нами. - О.П., Н.Б.
Он сознает, что делает. И в то же время это состязание в коварстве между ним и Богом ведется им вне пределов собственной личности, возможно, и вне пределов души. Сам он стоит в стороне и следит за тем, как он и Бог кружат друг против друга. И время тоже встало и смотрит. Время замерло, все замерло в ожидании падения.
<...>
Он предал всех и более полного предательства вообразить не может. Если ему когда-либо хотелось узнать, чем отдает на вкус предательство -уксусом или желчью, - сейчас для этого самое время (317).
Постмодернистский образ мира и личности как сконструированного текста: «Сказано ведь: не будь забвения, мир быстро обратился бы в огромную библиотеку» (20), в романе «Осень в Петербурге» реализован за счет откровенной эксплуатации узнаваемых, «массовых» приемов. Но он же ставит здесь принципиальный вопрос об ответственности автора за созданный им текст - вопрос и для автора, и для его читателя нетривиальный. Как прекраснодушное, стыдливое умолчание о мерзостях мира вокруг и внутри самого человека, так и бесстрашное их обнажение в одинаковой мере есть путь развращения Души. Где найти «срединный» путь? Роман Кутзее не дает ответа.
Возможно, именно проповедь Ф.М. Достоевского, которую, говоря словами Л. И. Шестова, попросту забыли, может стать единственным ответом. В заключение хотелось бы привести фрагмент из позднего автобиографического произведения Дж.М. Кутзее «Дневник плохого года»:
Вчера вечером я снова перечитал пятую главу второй части «Братьев Карамазовых», главу, в которой Иван отказывается от пропуска во вселенную, сотворенную Богом, и обнаружил, что плачу безудержными слезами. <. >
Эти страницы я перечитывал бессчетное количество раз, однако, вместо того чтобы начать привыкать к силе их воздействия, я становлюсь перед ними все более и более уязвимым. Почему? <. >
Хвала Господу! Наконец передо мной разворачивается битва, битва за высочайшие принципы! Если кому-нибудь (например, Алеше) дано будет победить в этой битве, словом или примером, тогда слово Христово не умрет вовеки! А следовательно, читатель думает: Слава вам, Федор Михайлович! Да гремит ваше имя вечно в Его чертогах!1 [3. С. 342-346].
1 Курсив наш. - О.П., Н.Б.
Список источников
1. Head D. The Cambridge Introduction to J.M. Coetzee. Cambridge : Cambridge University Press, 2009. 118 p.
2. Dalley J. This is Russia: The Master of Petersburg - J.M. Coetzee // Independent. Sunday, 20 March 1994. URL: https://www.independent.co.uk/arts-entertainment/book-review-this-is-russia-the-master-of-petersburg-j-m-coetzee-secker-pounds-14-99-1430357.html
3. Кутзее Дж.М. Дневник плохого года. М. : АСТ; Астрель, 2011. 349 с.
4. Беззубцев-Кондаков А. Двусмысленность пустыни. О прозе Джона Максвелла Кутзее [Часть первая]. URL: http://www.topos.ru/article/6548
5. Гаранина К.П. Дж. М. Кутзее: проблемы культурной идентификации // Известия Самарского научного центра РАН. 2014. Т. 16, № 2 (4). С. 917-920.
6. A Companion to the Works of J.M. Coetzee / ed. by T. Mehigan. New York : Boydell & Brewer, Camden House, 2011. 272 p.
7. Залесова-ДоктороваЛ. Мир Дж.М. Кутзее // Звезда. 2004. № 3. С. 131-135.
8. Гаранина К.П. Кутзее, Памук, Рушди: писатели и современные национально-культурные конфликты // Известия Самарского научного центра РАН. 2012. Т. 14, № 2 (5). С. 1243-1246.
9. Attwell D. J.M. Coetzee. South Africa and the Politics of Writing. Berkeley ; Los Angeles ; Oxford : University of California Press, 1993. 160 p.
10. Курбак М.С. Исторические взгляды и творческая деятельность Дж.М. Кутзее : автореф. дис. ... канд. ист. наук. М., 2012. 14 с.
11. Бержайте Д. Что объединяет Цыпкина и Кутзее, или Еще раз про «другого» Достоевского // Язык. Культура. Коммуникация. 2016. № 1 (19). С. 181-189.
12. Волгин И.Л. Из России с любовью? Русский след в западной литературе // Иностранная литература. 1999. № 1. С. 231-239.
13. Popescu M. Waiting for the Russians: Coetzee's The Master of Petersburg and the Logic of Late Postcolonialism // Postcolonialism: South African Perspectives / ed. by M. Chapman. Cambridge : Cambridge Scholars Publishing, 2008. Р. 106-124.
14. Nashef H.A.M. Let the Demon in: Death and Guilt in The Master of Petersburg // Travelling texts: J.M. Coetzee and other writers. Frankfurt am Main ; New York : Peter Lang Edition, 2014. P. 107-119.
15. Kelly M. The Master of Petersburg (1994) // A Companion to the Works of J.M. Coetzee / ed. by Tim Mehigan. New York : Boydell & Brewer, Camden House, 2011. P. 132-147.
16. Анциферова О.Ю. Влияние русской литературы на концепцию автобиографизма Дж.М. Кутзее // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 2014. Вып. 4 (28). С. 176-185.
17. Кеба О.В. Роман Дж.М. Кути «Володар Петербурга» як фшцшна бiографiя // Питання лггературознавства. 2017. № 96. С. 71-93.
18. Кутзее Дж.М. Осень в Петербурге: роман. М. : Эксмо, 2010. 320 с.
19. Достоевский без глянца / сост. и предисл. П.Е. Фокина. СПб. : Пальмира, 2017. 459 с.
20. Шестов Л.И. Достоевский и Ницше: (Философия трагедии). СПб. : Тип. М.М. Стасюлевича, 1903. 245 с.
21. Сотникова А.В. Художественный образ главного героя в романе Дж.М. Кутзее «Осень в Петрбурге» // Иностранная филология. Социальная и национальная вариативность языка и литературы : материалы IV Междунар. науч. конгресса. Симферополь: АРИАЛ, 2019. С. 468-473.
22. Пушкин А.С. Собрание сочинений : в 16 т. М. ; Л. : Изд-во АН СССР, 1937. Т. 13. 651 с.
23. Достоевский Ф.М. Преступление и наказание: роман : в 6 ч. с эпилогом. Архангельск : Сев.-Зап. кн. изд-во, 1985. 526 с.
24. Достоевский Ф.М. Записки из подполья: Повести и рассказы. М. : Эксмо, 2006. 672 с.
25. Koetzee J.M. Doubling the Point. Essays and Interviews / ed. by D. Atwell. Cambridge, Mass. ; London : Harvard University Press, 1992. 431 p.
References
1. Head, D. (2009) The Cambridge Introduction to J.M. Coetzee. Cambridge: Cambridge University Press.
2. Dalley, J. (1994) This is Russia: The Master of Petersburg - J. M. Coetzee. Independent. 20th March. [Online] Available from: https://www.independent.co.uk/arts-entertainment/book-review-this-is-russia-the-master-of-petersburg-j-m-coetzee-secker-pounds-14-99-1430357.html
3. Coetzee, J.M. (2011) Dnevnik plokhogo goda [Diary of a Bad Year]. Moscow: AST; Astrel'.
4. Bezzubtsev-Kondakov, A. (n.d.) Dvusmyslennost' pustyni. O proze Dzhona Mak-svella Kutzee [Chast' pervaya] [The ambiguity of the desert. On the Prose of John Maxwell Coetzee [Part One]]. [Online] Available from: http://www.topos.ru/article/6548
5. Garanina, K.P. (2014) Dzh. M. Kutzee: problemy kul'turnoy identifikatsii [J.M. Coetzee: Problems of cultural identification]. Iz-vestiya Samarskogo nauchnogo tsentra RAN. 2(4). pp. 917-920.
6. Mehigan, T. (ed.) (2011) A Companion to the Works of J.M. Coetzee. New York: Boydell & Brewer, Camden House.
7. Zalesova-Doktorova, L. (2004) Mir Dzh. M. Kutzee [John M. Coetze's world]. Zvezda. 3. pp. 131-135.
8. Garanina, K.P. (2012) Kutzee, Pamuk, Rushdi: pisateli i sovremennye natsional'-no-kul'turnye konflikty [Coetzee, Pamuk, Rushdie: writers and modern national-cultural conflicts]. Izvestiya Samarskogo nauchnogo tsentra RAN. 2(5). pp. 1243-1246.
9. Attwell, D. (1993) J.M. Coetzee. South Africa and the Politics of Writing. Berkeley; Los Angeles; Oxford: University of California Press.
10. Kurbak, M.S. (2012) Istoricheskie vzglyady i tvorcheskaya deyatel'nost' Dzh. M. Kutzee [John M. Coetzee's historical views and creative activity]. Abstract of History Cand. Diss. Moscow.
11. Berzhaite, D. (2016) Chto ob"edinyaet Tsypkina i Kutzee, ili Eshche raz pro "drugogo" Dostoevskogo [What unites Tsypkin and Coetzee, or Once again about the "other" Dostoevsky]. Yazyk. Kul'tura. Kommunikatsiya. 1(19). pp. 181-189.
12. Volgin, I.L. (1999) Iz Rossii s lyubov'yu? Russkiy sled v zapadnoy literature [From Russia with love? The Russian trace in Western literature]. Inostrannaya literatura. 1. pp. 231-239.
13. Popescu, M. (2008) Waiting for the Russians: Coetzee's The Master of Petersburg and the Logic of Late Postcolonialism. In: Chapman, M. (ed.) Postcolonialism: South African Perspectives. Cambridge: Cambridge Scholars Publishing. pp. 106-124.
14. Nashef, H.A.M. (2014) Let the Demon in: Death and Guilt in The Master of Petersburg. In: Kucala, V. & Kusek, R. (eds) Travelling Texts: J.M. Coetzee and Other Writers. Frankfurt am Main; New York: Peter Lang Edition. pp. 107-119.
15. Kelly, M. (2011) The Master of Petersburg (1994). In: Mehigan, T. (ed.) A Companion to the Works of J. M. Coetzee. New York: Boydell & Brewer, Camden House. pp. 132-147.
16. Antsyferova, O.Yu. (2014) Vliyanie russkoy literatury na kontseptsiyu avtobio-grafizma Dzh. M. Kutzee [The influence of Russian literature on the concept of autobiography by John M. Coetzee]. Vestnik Permskogo universiteta. Rossiyskaya i zaru-bezhnayafilologiya. 4(28). pp. 176-185.
17. Keba, O.V. (2017) Roman Dzh. M. Kutsi "Volodar Peterburga" yak fiktsiyna biografiya [John M. Coetzee's "The Master of St. Petersburg" as a fictional biography]. Pitannya literaturoznavstva. 96. pp. 71-93.
18. Coetzee, J.M. (2010) Osen' v Peterburge [The Master of St. Petersburg]. Translated from English. Moscow: Eksmo.
19. Fokin, P.E. (ed.) (2017) Dostoevskiy bez glyantsa [Dostoevsky Without Gloss]. St. Petersburg: Pal'mira.
20. Shestov, L.I. (1903) Dostoevskiy i Nitsshe: (Filosofiya tragedii) [Dostoevsky and Nietzsche: (Philosophy of Tragedy)]. St. Petersburg: M.M. Stasyulevich.
21. Sotnikova, A.V. () Khudozhestvennyy obraz glavnogo geroya v romane Dzh.M. Kutzee "Osen' v Petrburge" [The artistic image of the protagonist in J.M. Coetzee's "The Master of St. Petersburg"]. Inostrannaya filologiya. Sotsial'naya i natsional'naya variativnost' yazyka i literatury [Foreign Philology. Social and National Variability of Language and Literature]. Proc. of the Fourth International Conference. Simferopol: ARIAL. pp. 468-473.
22. Pushkin, A.S. (1937) Sobranie sochineniy: V161. [Collected Works: In 16 vols]. Vol. 13. Moscow; Leningrad: USSR AS.
23. Dostoevsky, F.M. (1985) Prestuplenie i nakazanie [Crime and Punishment]. Arkhangelsk: Sev.-Zap. kn. izd-vo.
24. Dostoevsky, F.M. (2006) Zapiski iz podpol'ya: Povesti i rasskazy [Notes from the Underground: Novellas and Stories]. Moscow: Eksmo.
25. Coetzee, J.M. (1992) Doubling the Point. Essays and Interviews. Cambridge, Mass.; London: Harvard University Press.
Информация об авторах:
Плахтиенко О.П. - канд. филол. наук, доцент кафедры литературы Северного (Арктического) федерального университета имени М.В. Ломоносова (Архангельск, Россия). E-mail: plahtienkoolya@yandex.ru
Бедина Н.Н. - д-р культурологии, профессор кафедры культурологии и религиоведения Северного (Арктического) федерального университета имени М.В. Ломоносова (Архангельск, Россия). E-mail: bedina-nat@yandex.ru
Авторы заявляют об отсутствии конфликта интересов.
Information about the authors:
O.P. Plahtienko, Cand. Sci. (Philology), associate professor, Lomonosov Northern (Arctic) Federal University (Arkhangelsk, Russian Federation). E-mail: plahtien-koolya@yandex.ru
N.N. Bedina, Dr. Sci. (Culturology), professor, Lomonosov Northern (Arctic) Federal University (Arkhangelsk, Russian Federation). E-mail: bedina-nat@yandex.ru
The authors declare no conflicts of interests.
Статья принята к публикации 06.07.2022. The article was accepted for publication 06.07.2022.
