CC BY
104
—--
Компаративистика Comparative Studies
Е.М. Бутенина (Владивосток)
ИСПОВЕДАЛЬНОСТЬ ДОСТОЕВСКОГО И СОВРЕМЕННЫЙ АНГЛОЯЗЫЧНЫЙ МЕТАРОМАН О ПИСАТЕЛЕ
Аннотация. На примере трех современных метароманов о писателе в статье рассматриваются различные виды саморефлексивной рецепции исповедального наследия Достоевского: дистанцированная (биография вымышленного писателя у Джона Ирвинга), эгоцентричная (псевдоавтобиографическая исповедь у Филипа Рота) и «психоисторическая» (фикциональная биография Достоевского у Дж. М. Кутзее). Однако в ходе анализа автор приходит к выводу, что рассмотренные в статье романы «Мир глазами Гарпа» (The World According to Garp, 1976), «Операция Шейлок: Исповедь» (Operation Shylock: A Confession, 1993) и «Мастер Петербурга» (The Master of Petersburg, 1994) сближает осмысление через обращение к Достоевскому глобальных современных проблем, связанных с насилием: агрессивного феминизма (Ирвинг), антисемитизма (Рот), терроризма (Кутзее). Важная для этих авторов тема ответственности писателя за свое слово приобретает, таким образом, дополнительный гуманистический, философский и эстетический контекст.
Ключевые слова: Достоевский; исповедь; метароман; Джон Ирвинг; Филип Рот; Джон М. Кутзее.
E. Butenina (Vladivostok)
Dostoevsky's Confessionality and Contemporary English Metanovel about a Writer
Abstract. Dostoevsky's heritage found its reinterpretations in English metanarratives. Focusing on John Irving's, Philip Roth's and John M. Coetzee's novels, the article discusses different forms of encoding Dostoevsky in text - a biography of a fictional writer (distant form), a fictional confession (egocentric form) and a fictional biography of the classic himself ("psychohistorical" form). However during the analysis the author concludes that novels "The World According to Garp" (1976), "Operation Shylock: A Confession" (1993) and "The Master of Petersburg" (1994) that discussed in the article bring understanding with reference to Dostoevsky global contemporary violence problems: the aggressive feminism (Irving), anti-semitism (Roth), terrorism (Coetzee). Important theme of the writer's responsible for his word becomes thus an additional humanistic, philosophical and aesthetic context.
Key words: Dostoevsky; confession; metanovel; John Irving; Philip Roth;
John M. Coetzee.
Исповедальность, пронизывающая романы Достоевского, во многом отражает стремление писателя познать собственную человеческую и творческую сущность. Исследователь исповедальной поэтики Достоевского А.Б. Криницын, цитируя воспоминания современников писателя, приходит к выводу, что «монолог исповедального типа был любимой формой общения самого Достоевского в жизни»1. При этом и героев, и их создателя мучили противоречивые порывы: высказаться, но утаить сокровенное. Об этом Достоевский сказал в «Дневнике писателя»: «...я слишком наивно думал, что это будет настоящий дневник. Настоящий дневник почти невозможен, а только показной, для публики»2. Через своих героев писателю легче сказать о себе, чем в претендующей на документальность форме дневника, поэтому «поиск Достоевским адресата творчества и поиск его героями адресата для своей исповеди суть вещи взаимосвязанные»3. Многочисленные исповеди героев Достоевского выполняют фабульную, нарративную, самоаналитическую, идейную функции, при этом последние две зачастую неразрывно связаны4. Отчасти поэтому некоторые романы Достоевского обладают металитературными чертами (например, сосуществование хроникера и всевидящего автора в «Бесах»), что находило отклик в зарубежном метаромане уже в начале ХХ в.5 Форма метаромана, акцентирующего свою самоосознанность6, особенно естественна для повествования о писателе. В конце ХХ в. некоторые современные авторы включают в свои романы о природе творчества дискурс Достоевского. В данной статье этот аспект рассматривается на примере романов Джона Ирвинга «Мир глазами Гарпа» (The WorldAccording to Garp, 1976), Филипа Рота «Операция Шейлок: Исповедь» (Operation Shylock: A Confession,
1993) и Джона М. Кутзее «Мастер Петербурга» (The Master of Petersburg,
1994). Выбранные тексты позволяют рассмотреть различные формы саморефлексивной рецепции наследия Достоевского: дистанцированную (биография вымышленного писателя у Ирвинга), эгоцентричную (псевдоавтобиографическая исповедь у Рота) и «психоисторическую» (фикциональ-ная биография Достоевского у Кутзее).
Роман Джона Ирвинга «Мир глазами Гарпа» представляет собой историю писателя Т.С Гарпа, сына медсестры, прославившейся феминистской автобиографией «Сексуально подозреваемая», и посвящен зыбкости границ между правдой и вымыслом, серьезной и массовой литературой и статусу писателя в условиях такого пограничья7. Повествование предположительно ведется от лица биографа Гарпа, нередко берущего на себя функции всеведущего автора, что создает сложный эффект «двойных дискурсов»8.
Мать Гарпа, Дженни Филдз, и ее восемнадцатилетний сын начинают свои творческие опыты почти одновременно и, по законам жанра романа о художнике, пародируемого Ирвингом, отправляются для этого в Европу. Гарпа на создание его первого рассказа вдохновило посещение комнаты австрийского писателя Франца Грильпарцера в Вене. Решив, что раз об-
стоятельства свели его с этим прежде неведомым автором, то стоит узнать о нем больше, Гарп находит известную новеллу «Бедный музыкант», читает ее сначала по-немецки, потом по-английски и в обоих случаях испытывает отвращение. Новелла кажется ему «нелепой мелодрамой, неумело рассказанной и откровенно сентиментальной». При этом у него возникает ощущение, что она отдаленно напоминает «русские истории XIX века, в которых главный герой - волынщик и неудачник во всех практических вопросах». В этот момент в романе Ирвинга впервые упоминается Достоевский как антипод Грильпарцера: Гарп заключает, что русский классик «заставлял интересоваться этим недотепой», тогда как его австрийский современник мог лишь «уморить слезливой банальностью»9. В то же время Гарп совершил обрадовавшее его «очевидное открытие», что разница между двумя писателями не в тематике, а в даре. Грильпарцера Гарп избрал в качестве более слабого «противника на ринге»10 и свой первый, написанный в Вене, рассказ назвал «Пансион "Грильпарцер"», наполнив описание размеренной австрийской жизни нотой абсурда с иностранным, русско-венгерским колоритом.
Тональностью абсурда будет окрашен и второй, более непосредственный контакт Гарпа с текстом Достоевского, описанный в главе «Вечный муж». Книгу с этой повестью (Достоевский считал, что «Вечный муж» — рассказ, но в современном литературоведении это произведение принято считать повестью) швыряет в Гарпа миссис Ральф, мать друга его старшего сына, в пылу полемики о роли женщины в обществе. Ее эксцентричный поступок вызван неосторожным замечанием Гарпа о том, что повесть «замечательная» — «сложные характеры, двусмысленные ситуации», — тогда как миссис Ральф считает ее «тошнотворной», поскольку женщины у Достоевского «даже не объекты. Они даже формы никакой не имеют. Они просто идеи, о которых мужчины говорят и которыми играют»11.
Момент, когда повесть «Вечный муж» угодила Гарпу «прямо в грудь», ознаменовал перелом в его жизни. Пока он хвалил книгу в разговоре с миссис Ральф, про себя он припоминал ее как «полную извращений и противоречий человеческой природы», и эти качества роковым образом вышли за пределы повествования Достоевского и вторглись в жизнь Гарпа. Миссис Ральф пыталась спровоцировать его на супружескую измену, но он устоял (что происходило с ним далеко не всегда), однако легкомысленно принес книгу, «зараженную» ветреной женщиной, в свой дом и обсудил этот эпизод с женой, Хелен. Та удивилась феминистскому прочтению повести и стала ее перечитывать, что привело к трагическим последствиям в семье Гарпов.
Вскоре в жизни Хелен - хорошей жены, матери и преподавателя литературы в университете - начался роман с аспирантом. Испытывая муки совести и решив расстаться с любовником, Хелен назначила ему последнее свидание в его машине перед своим домом и поддалась на уговоры о прощальном любовном акте. Гарп, возвращаясь в этот момент с сыновьями из кино, не успел затормозить, поскольку не ожидал увидеть перед своим
домом препятствие. В результате столкновения погиб его младший сын и получили тяжелые травмы старший сын, жена и ее любовник. В этом кульминационном эпизоде присутствует перекличка с повестью Достоевского на нескольких уровнях: во-первых, это острый предмет как роковая деталь, провоцирующая агрессию или несчастный случай. Жалкий и униженный «вечный муж» Трусоцкий видит у бывшего любовника своей жены Вель-чанинова бритву, и это подталкивает его к попытке убийства. Гарп не починил острую ручку сломанного рычага передач в своей машине, и при аварии его старший сын лишился из-за нее глаза. Еще более значима тема взаимопереходимости типов «хищного» и «смирного»12, или мстителя и жертвы. Желая отомстить любовнику жены, Трусоцкий сознательно довел девочку, считавшую его отцом, до смертельной нервной болезни; Гарп невольно искалечил любовника жены и стал убийцей собственного сына. Непоправимым итогом неверности замужней женщины и для Достоевского, и для Ирвинга становится смерть ребенка. Роковая печать, отметившая семью Гарпов из-за супружеских измен, уже не отпустила их.
Однако писатель, помимо вины за общечеловеческие проступки, еще и несет ответственность за свои выпущенные в свет книги. Мать Гарпа, Дженни Филдз, своей автобиографией спровоцировала подъем радикального феминизма и была убита фанатиком-антифеминистом. На ее похоронах агрессивные мужененавистницы едва не растерзали переодетого женщиной Гарпа. Судьба Дженни Филдз служит примером радикальных последствий бездумного отношения с текстом.
Гарп всю жизнь жил в тени феноменального успеха документальной истории своей матери и, возможно, отчасти поэтому не стал большим писателем: силу воображения он смог включить лишь для создания первого рассказа, написанного одновременно с ее автобиографией. Попытка создать исторический роман, действие которого происходило в совершенно неизвестном автору контексте, предсказуемо окончилась провалом. Тогда Гарп решил полагаться на собственные жизненные впечатления и из-за подспудного тяготения к «извращениям и противоречиям человеческой природы», которые впечатлили его у Достоевского, спровоцировал ситуацию супружеского четырехугольника, которую и описал в своем следующем романе очень сомнительной литературной ценности. Когда же он приблизился к необходимому балансу между воспоминанием и творчеством в последнем, неоконченном, романе «Иллюзии моего отца», его настигла кара за книгу матери: женщина в форме медсестры, притворившаяся сторонницей движения в честь Дженни Филдз, застрелила его. В романе «Мир глазами Гарпа» текст Достоевского становится основой рефлексии писателя о природе творчества и нравственных жизненных основах.
Филип Рот в романе «Операция Шейлок» включает код Достоевского в еще более изощренный металитературный эксперимент. Как можно понять уже по заглавию романа, Рот использует аллюзию к шекспировскому образу еврея-ростовщика, чтобы осмыслить современные проблемы антисемитизма и этноцентризма. «Операцию Шейлок» - возвращение евреев
из Израиля в Восточную Европу - замыслил двойник рассказчика, повествующего под именем Филипа Рота. Двойник, пользуясь внешним сходством и доскональным знанием биографии писателя, под его именем давал интервью и проводил прочие акции для осуществления своей операции. Рассказчик называет своего двойника Мойша Пипик и поясняет, что узнал это имя «задолго до того, как прочел о докторе Джекиле и мистере Хайде или Голядкине Первом и Голядкине Втором»; это «оскорбительное, насмешливое, бессмысленное имя буквально переводится как Моисей Пуп» и олицетворяет фольклорного еврейского недотепу13. Мойша Пипик воплощает комическое этноцентристское ядро идентичности рассказчика, который считает, что этот смехотворный персонаж не достоин «деструктивного статуса знаменитого, настоящего и престижного архетипа» двой-ника14. «Настоящий» романный Филип Рот не может подобрать подходящего определения для самозванца и сожалеет, что слишком много читал Достоевского и мало смотрел сериал «Закон Лос-Анджелеса», чтобы справиться с такой ситуацией15.
В романе, где факт неотделим от вымысла, абсурдные приключения Мойши Пипика разворачиваются на фоне реального процесса над бывшим нацистом, а помимо Филипа Рота действуют другие персонажи под именами его современников, Достоевский выступает кодом для определения «своих» в фантасмагорическом мире. Так, о друге рассказчика, окончившем Гарвард египтянине Джордже Зияде, дважды сообщается, что он изучал Достоевского и Кьеркегора16. В свою очередь, Зияд, безуспешно пытавшийся завербовать романного Рота для службы Палестине, награждает рассказчика титулом «Достоевский дезинформации»17.
В одной из ключевых сцен романа, когда рассказчику предлагается чек на миллион долларов с предложением стать агентом Моссада, он вновь обращается к Достоевскому. Ситуация напомнила ему о «величайшей строке» классика, которой Рот называет реплику Свидригайлова в ответ на направленный на него Дуней револьвер: «Ну, это совершенно изменяет ход дела»18. Однако для Свидригайлова эта фраза означала решение удержаться от насилия, а для героя Рота — нечетко сформулированное намерение послужить разведке Израиля, что насилие не исключает. В эпилоге Рот сообщает, что удалил последнюю главу, в которой и описывалась «Операция Шейлок», из соображений безопасности19. Продолжая конструировать свою биографию как текст и за пределами романа, в одном из интервью писатель заявил, что удалил главу потому, что он «просто хороший Моссадник»20. Как заметил один из исследователей, в романе «Операция Шейлок» «субъект пишет автора настолько же, насколько автор пишет субъекта»21. Филип Рот — вероятно, наиболее эгоцентричный американский постмодернист, и для него игра с литературными двойниками, присутствующая почти во всех романах, проходит под знаком Достоевского, главным образом, для акцентирования собственной включенности в элитарную традицию мировой классики.
В отличие от Рота, Джон М. Кутзее избирает гораздо более завуали-
рованную форму для авторефлексии писательского творчества: в романе «Мастер Петербурга» он создает вымышленный эпизод жизни Достоевского. Роман был переведен на русский язык как «Осень в Петербурге»22, однако смещение акцента с героя на место действия в переводном заглавии меняет суть авторской идеи: роман посвящен именно Мастеру Петербурга, создавшему свой город и населившему его своими героями. Кутзее предлагает альтернативную версию некоторых фактов биографии Достоевского и истории создания романа «Бесы»: в 1869 г. Достоевский-герой романа приезжает из Дрездена в Петербург, чтобы похоронить своего пасынка Павла Исаева, который, как известно, надолго пережил писателя и умер только в 1900 г. Романный Павел погиб при загадочных обстоятельствах, но скорее всего его самоубийство было спровоцировано группой террориста Сергея Нечаева. Исторический Нечаев именно в 1869 г. создал «Общество народной расправы», имевшее отделение в Петербурге, и организовал показательное убийство студента Иванова, проявившего своеволие. Таким образом, фабула романа подчеркнуто небиографична23, но исторична. Для Кутзее, безусловно, значима проблематика «Бесов»: он писал «Мастера Петербурга» в переломный для своей страны период, когда к власти пришел демократический лидер, но были основания ожидать агрессивного сопротивления новой политике и новой конституции со стороны противников расового равенства. Поэтому для южноафриканского писателя так важен художественный метод Достоевского, который в этом романе Кутзее видит в возможности изменения отдельных фактов для создания более «острой правды»24.
Американский критик Джонатан Ди назвал жанровую модификацию, в основу которой положен такой метод глубокого художественного переосмысления реальных событий и их значения для истории, психоисторическим романом, отметив «Мастера Петербурга» Кутзее в числе лучших образцов и признав его Достоевского «непостижимо убедительным». Размышляя о природе этого жанра, Ди приводит слова Эдгара Доктороу, утверждавшего, что его вйдение Д.П. Моргана в романе «Рэгтайм» «ближе к душе» (more accurate to the soul), чем официальная биография магната25. Подобное вйдение, помимо творческого осмысления художественных и документальных претекстов, нередко предполагает элемент автобиографизма. Энтони Улманн называет такой метод фикционально-фактогра-фического моделирования рефракцией и обращает внимание на то, что для южноафриканского писателя трагической предпосылкой к созданию альтернативной биографии Достоевского послужило самоубийство его собственного двадцатитрехлетнего сына, сбросившегося с балкона26. Романный Павел Исаев погиб в возрасте двадцати двух лет от падения с дроболитейной башни.
Помимо фактов биографии Кутзее, более глубокое понимание романа «Мастера Петербурга» возможно в контексте его эссе об исповедально-сти Достоевского и Толстого, вошедшего в сборник «Удваивая аргумент» (Doubling the Point, 1992). Этот сборник, по наблюдению О.Ю. Анцыфе-
ровой, можно прочесть как «конспект более поздних автобиографических произведений» Кутзее: «Детство» (Boyhood, 1997), «Юность» (Youth, 2002), «Летняя пора» (Summertime, 2009), «Дневник плохого года» (Diary of a Bad Year, 2007)27. В какой-то степени это наблюдение относится и к роману «Мастер Петербурга». В эссе «Исповедь и двоемыслие: Толстой, Руссо, Достоевский» (Confession and Double Thoughts: Tolstoy, Rousseau, Dostoevsky, 1985) Кутзее, отдавая дань несомненной «философской мощи» русских классиков, подчеркивает их способность «доходить в своем самоанализе до крайних пределов (в анализе не самого себя как индивидуума, но в анализе души человеческой)», что превышало возможности таких нерелигиозных мыслителей, как Фрейд28. В качестве ярко выраженного исповедального текста Толстого Кутзее анализирует «Крейцерову сонату», а в разговоре о Достоевском, напомнив, что исповедальность у него «повсюду», отдельно останавливается на главе «У Тихона», исключенной, как известно, из прижизненного издания «Бесов». Размышляя о феномене исповедальности, Кутзее выделяет его двойническую природу: исповедь -это спор двух ипостасей человеческого я, цинизма и благодати (grace). Спор был «инсценирован Достоевским; собеседников звали Ставрогин и Тихон». Исповедальную историю второго я Кутзее называет «биографией другого» (autrebiography) и ее формой считает повествование в третьем лице29.
Роман «Мастер Петербурга» вступает в диалог с главой «У Тихона», повествуя о взаимодействии автобиографии и «биографии другого» и их преобразовании в художественный текст. Когда Достоевский просит квартирную хозяйку Павла рассказать ему о последних днях пасынка, она отвечает писателю, что это он мастер и именно он может вернуть умершего к жизни. Достоевский задумывается о природе слова «мастер»: «Он это слово ассоциирует с металлом — с закалкой мечей, литьем колоколов. Мастер-кузнец, литейный мастер. Мастер жизни — странное выражение. Но он готов обдумать его». Вслух он произносит: «Далеко мне до мастера. По мне прошла трещина. Что сделаешь с треснувшим колоколом? Треснувший колокол не починишь», однако про себя вспоминает, что треснувший колокол Троицкого собора в Сергиевой лавре «так и звонит над городом каждый день»30.
Мастер переплавляет свою жизнь и жизнь современников в текст, а расколотость придает его голосу особый надрывный звук. Темное я позволяет ему вживаться в самых страшных своих героев: на протяжении романа Достоевский словно своими глазами видит совращение дочери квартирной хозяйки, девочки-подростка Матреши, Нечаевым и в последней главе, «Ставрогин», начинает писать об этом. Достоевский живет одновременно в реальном Петербурге и Петербурге своих романов. Кутзее вновь возвращается к размышлениям о «мастере Достоевском» в одном из последних своих автобиографических романов «Дневник плохого года» (2007). Роман заканчивается анализом впечатлений о монологе Ивана Карамазова и воображаемым возгласом собирательного читателя: «Слава,
Федор Михайлович! Да будет имя твое вечно звучать в галерее славы!»31.
На примере трех современных романов можно увидеть различные формы воплощения исповедального наследия Достоевского в метапове-ствовании о писателе. Джин Ирвинг и Филип Рот включают дискурс Достоевского почти пунктиром, который можно и не заметить в их объемных и сложно организованных текстах. Тем не менее он вносит ноту трагичности в романы, нередко балансирующие на грани фарса. Замысел Кутзее целиком посвящен Достоевскому, и тональность его романа лишена какой-либо комической составляющей. Современному южноафриканскому писателю особенно близка и понятна тревога автора «Бесов» из-за драматической истории его страны. Надрывная интонация признаний героев русского классика оказывается созвучной мироощущению Кутзее в период трагического события собственной жизни, которое он включает в свой роман о «Мастере Петербурга». Романы Ирвинга, Рота и Кутзее роднит осмысление через призму Достоевского глобальных современных проблем, связанных с насилием: у Ирвинга- это агрессивный феминизм, у Рота -антисемитизм, у Кутзее - терроризм. Тема ответственности писателя за свое слово, подразумевающая активную гражданскую позицию, важна для всех анализируемых авторов, и, решенная «под знаком» Достоевского, она приобретает дополнительный гуманистический, философский и эстетический контекст.
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: к антропологии Ф.М. Достоевского. М., 2001. С. 213.
2 Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: в 30 т. Т. 29. Л., 1985. С. 78.
3 Ковалев О.А. Творчество как исповедь: ситуация исповеди в произведениях Ф.М. Достоевского // Известия Алтайского государственного университета. 2011. № 2. Т. 2. С. 150.
4 Криницын А.Б. Исповедь подпольного человека: к антропологии Ф.М. Достоевского. М., 2001. С. 156-177.
5 Зусева В.Б. Мотивы и сюжетные функции персонажей «Бесов» Ф.М. Достоевского в романе А. Жида «Фальшивомонетчики» // Новый филологический вестник. 2006. № 2 (3). С. 232-236.
6 Waugh P. Metafiction: The Theory and Practice of Self-conscious Fiction. London, 1984. P. 2.
7 Киреева Н.В. Репрезентация писательской карьеры в романе Дж. Ирвинга «Мир глазами Гарпа» // Известия Уральского федерального университета. 2008. Т. 59. № 16. С. 236-248. (Сер. 2. Гуманитарные науки).
8 McKay K. Double Discourses in John Irving's The World According to Garp // Twentieth Century Literature: A Scholarly and Critical Journal. 1992. Vol. 38, Issue 4. P. 457-475.
9 Irving J. The World According to Garp. New York, 1976. Р. 133.
10 Irving J. The World According to Garp. New York, 1976. Р. 134.
11 Irving J. The World According to Garp. New York, 1976. Р. 259-260.
12 Криницын А.Б. Сюжетно-мотивная структура повести Ф.М. Достоевского «Вечный муж» // Достоевский и мировая культура. 2012. № 28. С. 116-117.
13 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 115-116.
14 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 115.
15 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 198.
16 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 120, 392.
17 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 283.
18 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 112.
19 Roth P. Operation Shylock: A Confession. New York, 1993. Р. 357.
20 FeinE.B. Philip Roth Sees Double. And Maybe Triple, Too // The New York Times. 1993. March 9. URL: http://www.nytimes.com/1993/03/09/books/philip-roth-sees-double-and-maybe-triple-too.html?pagewanted=all (дата обращения 10.03.2016).
21 Royal D.P. Texts, Lives, and Bellybuttons: Philip Roth's Operation Shylock and the Renegotiation of Subjectivity // Shofar: An Interdisciplinary Journal of Jewish Studies. 2000. Issue 19.1. Р. 55.
22 Кутзее Дж. Осень в Петербурге / пер. С. Ильина. СПб., 2004.
23 Волгин И.Л. Из России - с любовью? Русский след в западной литературе // Иностранная литература. 1999. № 1. С. 234.
24 Kannemeyer J.C. J.M. Coetzee: A Life in Writing. Cape Town, 2012. Р. 463.
25 Dee J. The Master of Petersburg // Harper's Magazine. 1999. Issue 6. Р. 76.
26 Uhlmann A. Excess as Ek-stasis: Coetzee's the Master of Petersburg and Giving Offense // The Comparatist. 2014. Issue 38. Р. 54.
27 Анцыферова О.Ю. Влияние русской литературы на концепцию автобиографизма Дж. М. Кутзее // Вестник Пермского университета. Российская и зарубежная филология. 2014. № 4 (28). С. 178.
28 Coetzee J.M. Doubling the Point. Essays and Interviews. London, 1992. Р. 243244.
29 Coetzee J.M. Doubling the Point. Essays and Interviews. London, 1992. Р. 392394.
30 Coetzee J.M. The Master of Petersburg. London, 2004. Р. 140-141.
31 Coetzee J.M. Diary of a Bad Year. London, 2008. Р. 226.
References (Articles from Scientific Journals)
1. Kovalyov O.A. Tvorchestvo kak ispoved' [Writing as Confession]. Izvestiya Altayskogo gosudarstvennogo universiteta, 2011, no. 2, vol. 2, p. 150. (In Russian).
2. Zuseva V.B. Motivy i syuzhetnye funktsii personazhei "Besov" F.M. Dostoevskogo i "Falshivomonetchiki" A. Gida [Motives and Plot Functions of F.M. Dostoevsky's The Possessed and André Gide's The Counterfeiters]. Novyphilologicheskiy vestnik, 2006, no. 2 (3), pp. 232-236. (In Russian).
3. Kireeva N.V Reprezentatsiya pisatel'skoi kar'iery v romane J. Irvinga "Mir glazami Garpa" [Representation of Writer's Carreer in Novel by J. Irving "The World According to Garp"]. Izvestiya Ural'skogo universiteta, Series 2: Humanities, 2008, vol. 59, no. 16, pp. 236-248. (In Russian).
4. McKay K. Double Discourses in John Irving's The World According to Garp. Twentieth Century Literature: A Scholarly and Critical Journal, 1992, vol. 38, issue 4, pp. 457-475. (In English).
5. Royal D.P. Texts, Lives, and Bellybuttons: Philip Roth's Operation Shylock and the Renegotiation of Subjectivity. Shofar: An Interdisciplinary Journal of Jewish Studies, 2000, issue 19.1, p. 55. (In English).
6. Volgin I.L. Iz Rossii - s lubov'yu? Russkiy sled v zapadnoi literature [From Russia - with Love? Russian Imprint in Western literature]. Inostrannaya literatum, 1999, no. 1, p. 234. (In Russian).
7. Uhlmann A. Excess as Ekstasis: Coetzee's The Master of Petersburg and Giving Offense. The Comparatist, 2014, issue 38, p. 54. (In English).
8. Antsyferova O.Yu. Vliyaniye russkoi literatury na conceptsiyu avtobiographizma Dzh.M. Kutzee [The Influence of Russian Literature on J.M. Coetzee's Concept of Autobiographism]. Vestnik Permskogo universiteta. Russkaya i zarubezhnaya philologiya, 2014, no. 4 (28), p. 178. (In Russian).
(Articles from Proceedings and Collections of Research Papers)
9. Krinitsyn A.B. Syuzhetno-motivnaya struktura povesti F.M. Dostoevskogo "Vechny muzh" [The Plot and Motive Structure of F.M. Dostoevsky's Novella "The Eternal Husband"]. Dostoeyvsky i mirovaya kultura [Dostoevsky and World Culture]. Moscow, 2012, no. 28, pp. 116-117. (In Russian).
(Monographs)
10. Krinitsyn A.B. Ispoved' podpol'nogo cheloveka: k antropologii F.M. Dostoevskogo [The Underground Man's Confession: Towards F.M. Dostoevsky's Anthropology]. Moscow, 2001, p. 213. (In Russian).
11. Krinitsyn A.B. Ispoved' podpol'nogo cheloveka: k antropologii F.M. Dostoevskogo [The Underground Man's Confession: Towards F.M. Dostoevsky's Anthropology].Moscow, 2001, pp. 156-177. (In Russian).
12. Waugh P. Metafiction: The Theory and Practice of Self-Conscious Fiction. London, 1984, p. 2. (In English).
13. Kannemeyer J.C. J.M. Coetzee: A Life in Writing. Cape Town, 2012, p. 463. (In English).
Евгения Михайловна Бутенина - кандидат филологических наук, доцент кафедры лингвистики и межкультурной коммуникации Дальневосточного федерального университета.
Автор монографии «Под знаком ветра и воды: проблемы гибридной идентичности в китайско-американской литературе». Научные интересы: мультикульту-рализм в литературе США, рецепция русской классики в современной англоязычной прозе.
E-mail: [email protected]
Evgenia Butenina - Candidate of Philology, Associate Professor at the Department of Linguistics and Intercultural Communication, Far Eastern Federal University.
The author of a monograph "Under the Sign of Wind and Water: Hybrid Identity in Chinese American Literature". Research areas: multiculturalism in the U.S. literature, reception of Russian classics in contemporary English fiction.
E-mail: [email protected]
